Берлянчик прилетел в Одессу рейсом «Аэросвита» в шестнадцать часов. В аэропорту его встречал верный Алкен. После прохождения таможенных формальностей Додик позвонил Ирине Филипповне на мобильный и, узнав, что она находится в драматическом театре, прямо из аэропорта направился к ней.
Ирина Филипповна сидела в кабинете директора, пытаясь оговорить с ним условия аренды зала. Она решила провести в театре пропагандистский бал в костюмах и при свечах под названием «Война и мир». Идея бала и само название были позаимствованы у лондонских единомышленников монархистки. Присутствие молодой, красивой женщины вызвало в директоре взрыв деловой активности. Беседуя о ней, он густо дымил сигаретою, то и дело отвечал на телефонные звонки, вёл короткие и деловые беседы с сотрудниками, влетавшими в кабинет, отдавал распоряжения секретарю и, между тем, не спускал глаз с телевизора, где шла передача «Лица наших современников». Героем передачи был театральный художник по свету Григории Блиц, которого накануне директор уволил с работы.
Сделал он это в силу следующих причин. В театре шёл шекспировский спектакль. Это было событием для города. Зрители увидели дорогие средневековые камзолы из бархата и кожи, шляпы и жабо, бокалы из натурального хрусталя и настоящие шпаги и мечи, купленные в антикварном магазине «Шарм» по семьсот долларов за штуку. Спектакль ставило «имя» — народный артист РСФСР Николай Иннокентьевич Борзых.
После месяца изнурительных репетиций, которые начинались в десять утра и заканчивались к полуночи, «имя» вдруг запило, привело в номер молоденького артиста — якобы для индивидуальной работы над ролью, и в процессе этой «работы» попыталось его обесчестить. Артист в ужасе заорал, вырвался из липких рук московской знаменитости и пулей вылетел из номера.
Театр замер. Директор был в панике. Все боялись, что, протрезвев, «имя» осмыслит масштабы своего конфуза и сбежит из города. Но неделю спустя «оно», как ни в чём не бывало, приступило к работе. Увидав жертву своих домогательств, которая стояла на сцене среди прочих артистов, понуро опустив голову, «имя» бодро спросило:
— Ну как — цел?
Артист едва слышно промямлил:
— Цел.
— Ты гляди, а визгу сколько было!
Спектакль получился скучным. Всё действие крутилось вокруг высокого столба, который колом торчал посреди сцены, и напоминало тоскливую карусель. Особую пикантность шекспировскому спектаклю придавало то, что главную роль — графа-злодея исполнял Антон Юночкин, известный городу по комедийному телешоу «Мойсей Соломонович». «Моисей Соломонович» ходил по сцене с пудовым мечом на плече и, обливаясь потом, монотонно орал злодейские тексты.
В довершение ко всему напился художник по свету Блиц. Он заснул, уронив голову на приборную панель, затем сполз с неё, зацепив своим большим орлиным носом выключатель сцены, и тем самым погрузив её в темноту, а потом, свалившись на пол, громко захрапел. За что и был уволен директором.
Теперь под рубрикой «Лица наших современников» шёл его творческий портрет. Ирина Филипповна сделала несколько безуспешных попыток изложить цель своего визита и, наконец, сказала:
— Господин директор, я вижу, нам не дадут сейчас поговорить. Если позволите, я приду в другое время?
— В другое время будет то же самое. Так вы говорите?..
Но тут снова распахнулась дверь и, невзирая на возмущённый возглас секретаря, в кабинет ввалился какой-то округлый, мешковатые субъект с заплаканными глазами и выражением вселенской скорби на лице. Он рухнул у порога на колени и так на четвереньках пополз к директорским стопам, громко и слезливо причитая:
— Светозар Иванович, пощади! Кормилец, благодетель мой!
Директор, как ужаленный, вскочил с кресла и гневно указал на дверь:
— Убирайся, Блиц!
— Сейчас уйду! Уйду, Иваныч, но токо выслушай меня. Я знаю, как я низко пал в твоих глазах…
— Где трон, мерзавец?
— Какой трон?
— Генриха Четвёртого! Ты с Тихоном пропил?
— Господь с тобой!
— А кто его украл?
Блиц не знал. Речь шла о королевском троне из постановки «Генриха IV», который долгие годы кочевал из спектакля в спектакль, за что в своё время получил почётное прозвище «Народный трон Советского Союза». Из уважения к этому званию его долгое время даже не крали. Из реквизиторского цеха один за другим исчезали пенсне, шпаги, булавы, монокли, зонты-трости, цилиндры, ордена, серебряные подносы, ведёрки под шампанское и доспехи, но именитый трон всё-таки не трогали. И вот настал его черёд. Мысль о пропавшем троне вызвала новый приступ ярости директора.
— Вон! — заорал он. — Чтоб духу твоего тут не было! Убирайся, или я тебя ударю!
— Бей, Иваныч! Бей! Я это заслужил… Но только не выбрасывай на улицу! Пощади детей, Иваныч! Ты ведь сам отец, а отец отца должен понимать. Прости! Последний раз прости! Я при свидетелях клянусь...
— Ты уже сто раз клялся при свидетелях!
Художник по свету страстно запрокинул голову, не вставая с колен:
— Иваааныч! — проревел он, вкладывая в этот крик все доводы, которые не мог выразить словами. И тут от неудержимой силы мольбы и покаяния, герой телепередачи «Лица наших современников» разразился непотребным звуком. Он сразу же умолк, замигал глазами и, повернувшись к монархистке, не без достоинства сказал:
— Мадам, извините, это нервы!
Директор опустил голову, пряча смущение и невольный смех, и сурово произнёс:
— Иди, работай! Убирайся!
В этот момент в сумочке Ирины Филипповны зазвонил мобильный. Это её разыскивал Берлянчик. Извинившись перед директором, она попросила о переносе встречи, попрощалась и спустилась к проходной. Берлянчик ждал её возле дежурной, глухой и накрашенной старушки, которая целилась одним подслеповатым глазом в майонезную баночку, извлекая из неё вилкой вермишель. Увидав Берлянчика, Ирина Филипповна не удержалась от восклицания:
— Ну, слава богу. У меня куча новостей, профессор.
— У меня тоже, — уныло усмехнулся Додик.
Ирина Филипповна настороженно посмотрела на него:
— Что-нибудь случилось?
— Меня обокрали в Вифлееме, — нехотя солгал Берлянчик.
— Как это... Обокрали?
— Самым банальным образом. Один араб. Пока я рассматривал его открытки с видом на святые места, кто-то сзади толкнул меня в плечо. Я оглянулся, и в этот момент у меня срезали сумочку ножом.
— С моей доверенностью?
— Да.
— А как вы попали в Вифлеем?
— Поехал на экскурсию.
— До банка?
— Так вышло расписание. Или вы считаете, что я присвоил эти деньги? Позвоните в банк и сами убедитесь.
— Не стоит, я вам верю. Не обязательно то, что вы рассказываете, но нечто подобное, наверное, с вами приключилось. На вас это похоже! Но вы понимаете, что это значит для меня? Я теперь в ужасном положении!
— Ничего ужасного. Ужасно — это когда чёрная кошка перебегает дорогу в вендиспансере. Вот это действительно ужасно! А когда у человека три миллиона долларов на счету, я ничего трагичного не вижу.
— Но я обещала шестьдесят тысяч…
— Кому — господину Зелепукину? Это были бы выброшенные деньги.
— Позвольте мне решать, что мне с ними делать. Зелепукины — это депутатская династия. Семейная. Сам Зелепукин депутат, сын депутат, шурин депутат, сестры — тоже депутаты... При нашей жэковской демократии важны не лозунги, а деньги и знакомства. Главное, попасть в админобойму. Стать своим лицом. А имея господина Зелепукина и деньги, я смогла бы это сделать.
Ирина Филипповна звонко щёлкнула замком, доставая из сумочки ключи.
— Ладно, — сухо сказала она. — Оставим эту тему.
Она попрощалась, села в «Феррари» и уехала. Берлянчик был искренне расстроен. Невзирая на свою браваду, он прекрасно понимал, что его экскурсия в тель-авивский храм любви может обернуться для нее неприятными последствиями. Как всякий молодой и честолюбивый человек, живущий невероятною мечтой, она всецело зависела от предощущения близкого успеха, и крушение этой веры обычно вызывало в ней смертельную тоску.
Берлянчика трудно было упрекнуть в бездушии. Но с возрастом он убедился, что безмерное сопереживание чужим несчастьям часто портит характер человека, делая его судьей высоких нравов и непримиримым к слабостям людей. Поэтому в опасные для ранимой молодости годы он держал в Одессе подпольные цеха и проводил время в московских ресторанах, считая, что веселые пороки истощают тело, но уравновешивают дух. Он всегда ограничивал свое участие конкретными лицами и делами, не пуская свое сострадание по миру, в общий вселенский котел. Но немой крик ущемленного честолюбия этого красивого и невероятно требовательного к своей судьбе существа не мог оставить его равнодушным. Он чувствовал свою вину перед монархисткой.