Измученные событиями бурного дня, Ирина Филипповна и её отец попали к себе домой на «Фиате» Берлянчика. Машину вёл его шофёр Алкен. Этот крохотный человек был исполнен молчаливого мужского достоинства. Его голова едва возвышалась над приборной па­нелью, и со стороны могло показаться, что машину ведёт не человек, а электронный прибор. Кроме всех своих профессиональных достоинств, он обладал ещё одним: его присутствие почти не ощущалось, и это создавало удобную атмосферу для самых доверительных и интимных бесед.

Филипп Петрович забился в угол машины и подавленно молчал. Он не мог понять той упрямой враждебности, с которой Берлянчик отстаивал интересы коммерческой фирмы «Сириус». Додику стоило ог­ромных усилий убедить его, что это был всего лишь тактический ход и что в самые критические минуты он всегда прибегает к этому без­отказному приёму: говорит чистейшую правду, которая воздействует на противника как самая изощрённая ложь. Наконец Филипп Петрович принял нормальное положение, оправил складки фартука на коленях и выдернул из ноздри торчащий волосок. Это говорило о том, что его благорасположение к Берлянчику снова вернулось.

По приезде домой Ирина Филипповна пригласила Берлянчика на чашечку кофе и Филипп Петрович горячо и настойчиво поддержал её.

Они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. Ирина Филипповна открыла дверь и, сняв сигнализацию, вошла в помещение, где её ждал ошеломляющий сюрприз: квартира оказалась совершенно пустой. Не было ни мебели, ни вещей. Даже люстра и та исчезла, и на потолке торчали крюк и обрывки проводов. Свет в комнату прони­кал через открытую дверь в коридор, и от того картина казалась ещё более безрадостной. В той части стены, куда падал свет, видне­лись крохотные тени от шляпок гвоздей, на которых висели картины, а в углах, у плинтусов лежали остатки рваной паутины и застарелого мусора.

К дверям была прикреплена записка. Монархистка сняла её и с усмешкой вслух прочла:

«Убирайся на свою Манежную!».

Филипп Петрович уселся на корточках и, подобрав черепок раз­битой тарелки, стал вертеть его в пальцах и что-то напевать себе под нос. У него был вид человека, готового встретить цветами и ова­циями любую беду.

— Папа, ну что ты красуешься в этом старье?! — сорвалась дочь. — Являешься к публике, как оборванец. Как-никак у меня какое-то положение в обществе! Ведь ты учёный, историк, интеллигентный человек. Неужели тебе нравится имидж привозного грузчика?

Филипп Петрович с неловкой поспешностью стал срывать с себя передник, задрав шлейкой ухо и прижав его к виску.

— Ну что ты шумишь, Ириша? Опять я виноват... Я тебе эту пар­тию не находил. Ты сама выбрала мужа.

Монархистка отошла к окну и оказалась в полумраке, который скрыл выражение её лица. Теперь оно казалось светлым, источающим боль и обиду пятном. «Молодость, — подумал Берлянчик, — это всего лишь вексель на счастье, по которому ещё никто не получил ни копей­ки». Потрясение монархистки тронуло его. Но в его жалостливой душе тут же сработал какой-то защитный механизм, который шепнул ему на ухо, что нельзя объять необъятного — утешить всех несчастных кра­савиц на свете.

Берлянчик был человеком настроения. Широта его поступков за­висела от подъёма душевных сил, а источником этих сил была его главная жизненная цель. Они обычно варьировались от нуля до макси­мума в зависимости от обстоятельств: то они вызывали у него ощуще­ние досягаемости этой цели, и тогда он чувствовал себя Голиафом, то, наоборот, сужали его энергетический объём до размеров таблетки ас­пирина. И этой главной целью были «Виртуозы Хаджибея» — мечта о магнитном поле общественного интеллекта, способного отлавливать всё лучшее, что было в его безымянных недрах. И всё светлое и созвучное этой мечте носило самонадеянный и несокрушимый характер. Именно по­этому он всё-таки решил довериться порыву своих чувств и чем-то по­мочь бедной монархистке.

— Ирина Филипповна, — спросил он, — чем я могу помочь?

— Пока — ничем, — сухо ответила она. — Спасибо! Я думаю, я сама управлюсь.

Это было сказано таким тоном, что Берлянчик решил больше не настаивать. Он понял, что его присутствие ей только в тягость.

Додик попрощался с Ириной Филипповной и её отцом, спустился на улицу, сел в машину и велел Алкену везти его домой.

Всё утро следующего дня Додик находился под впечатлением той тягостной картины, которая представилась ему в квартире монархистки. Его пугала её дальнейшая судьба. Без документов, денег, в обобран­ной квартире с отцом, грузчиком-учёным на руках и с грёзами об иск­лючительной блистательной судьбе, она легко могла стать жертвой этих обстоятельств. Впрочем, он тут же попытался избавиться от этих мыслей. Берлянчик знал, что, углубляясь в чужие проблемы, он рискует сделать их своими собственными, а у него и без того хватало дел.

Чтобы снять с души неприятный осадок и взбодрить себя, Бер­лянчик решил освежиться под душем. Но едва он коснулся ручки кра­на, как массивная никелированная ручка осталась у него в руке. Он с досадой надел халат и вышел в коридор.

— Это твой Жора ремонтировал, — не без торжества заметила Лиза. — Третий раз уже приходит, и опять ручка отвалилась. У тебя все такие в «Виртуозах Хаджибея»?

Это было в её манере. Обычно она не упускала случая подчерк­нуть все негативные стороны его деятельности из чисто воспитатель­ных целей: таким образом поддерживался баланс равновесия в семье.

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Поступить так, как это сделал бы любой нормальный бизнес­мен — выгнать его вон!

— Но, Лиза, я не бизнесмен…

— А кто?

— Капиталист-любитель.

Берлянчик понимал, что в сущности, она права. Жора был пре­красный специалист, но крал, где мог, и с тем же усердием халтурил. Однако уволить его Додику мешал рудимент той самой человечности, что досталась ему в наследство от самой «бесчеловечной» социалистичес­кой системы. Именно она породила универсальную терпимость ко всем человеческим порокам, кои официально отвергала. Берлянчик не желал расставаться с прелестным уголком шалопайства и расхлябанности в своей предпринимательской душе, полагая, что, изжив эти недостатки, человечество погибнет. В сердце бывшего фата с Дерибасовской всё восставало против этого.

— Конечно, — усмехнулась Лиза. — Удобная мораль. Можно лечь на операцию к урологу и снова приняться за девок!

Додик пылко возразил, что это наиболее гуманный из всех поро­ков и что вообще безнравственные люди лучше, чем порядочные — на их совести намного меньше слез и крови. Кто считался образцом всех воз­можных добродетелей третьего рейха? Гесс — первый комендант Освенцима! Честный, порядочный, безупречный семьянин… И ЧК создавали то­же не гуляки, а в общем-то порядочные люди.

Увлечённый этим спором, Берлянчик не заметил, как надел майку наизнанку. Это был скверный признак! Он тут же замолчал, оборвав по­лемику, и, войдя в спальню, сорвал с себя майку, чтобы убедиться в роковой ошибке. Никаких сомнений: наружу торчали фирменная бирка и оверлочная петля. Несмотря на материалистические взгляды, Додик бо­ялся коварства изнаночных сторон своих вещей. Его охватило тревож­ное предчувствие... И, действительно, когда Берлянчик приехал на ра­боту, его ждало неприятное известие: на магазин «Утята» нагрянула налоговая полиция, а у самой фирмы изъяли документы.

— Налетели, как бандиты! — рассказывала бледная завмаг. — Це­лых двенадцать человек. Из автобуса — и прямо в зал: хвать то, хвать это... Я ещё такого не видала! «Где ключи от склада?! — орут. — Отк­рывайте, или мы взломаем дверь!». Смотрите, у меня руки трясутся. Что делать?

— Галочка, думайте о Шварценеггере.

— Давид Семёнович!

— Я вполне серьёзно. Такие налёты — самое подходящее время для эротических грез. Секс тут же убивает страхи, и наступает то, о чём поёт Алла Пугачёва: «Дай счастья мне, а значит, дай покоя!».

— Но они нашли акциз по сигаретам!

Берлянчик сразу помрачнел. Речь шла о сделке трёхлетней дав­ности, за которую он в своё время уволил главного бухгалтера. С тех пор «Виртуозы Хаджибея» пережили с дюжину проверок, и все они, как по команде, «проглядели» сигареты. Это был фирменный приём налоговой полиции — оставлять недоимку на десерт. Со временем она обрастала фантастической пеней и превращала фирму в вечного заложника угрозы разорения, а её хозяина — в дойную корову. Характер проверки не ос­тавлял сомнений, что это заказная акция.

Поначалу Додик терялся в догадках, не зная, на кого грешить, но затем остановился на Димовиче. Только Димович, с его куриными моз­гами и зековской школой интриг, был способен на подобный шаг.

Из одесской тюрьмы Петя вышел с больными зубами, обширными связями в органах правопорядка и равновеликой потребностью в пакостях и благородных делах. Он мог оказать бесценную помощь пост­радавшему товарищу, а затем наслать на его фирму налоговую провер­ку, последствия которой сам же потом утрясал.

У Берлянчика Димович ходил в должниках. Додик протянул ему руку помощи в самый критический для того момент — после освобожде­ния Димовича из тюрьмы. Он это сделал в силу цеховой солидарности к Великому братству одесских гуляк: разыскал Пете жильё и взял в компаньоны «Бума», невзирая на решительные возражения Миши Газецкого. В благодарность за это Додик получил горячие изъявления в преданности и любви, а спустя три года — налёт налоговой полиции на магазин «Утята». Впрочем, к этой форме признательности Берлянчик отнёсся достаточно равнодушно. Он уже усвоил простую истину: человеческое сердце не терпит излишеств. Оно может быть благодарно только в пределах мелких подачек, но сверх этого услуги распаляют аппетиты и плодят врагов. Так что от коварства физических лиц он был надёжно защищён опытом своих седин. Сложнее было с ранимостью его гражданских чувств.

Новая эпоха возбудила в нём огромные иллюзии, и в Додике вдруг зазвенела глупая гражданская струна. Тот же магазин «Утята», поднятый им из руин, приносил ему моральных дивидендов больше, чем финансовых. Вид полунищих, обездоленных людей, толпившихся за дешё­вым фаршем и свежей тульчинской колбасой, наполнял его законной гор­достью за этот крохотный уголок цивилизации. Он был искренне благо­дарен монархистке за то, что её экстравагантная выходка с господи­ном Зелепукиным сподвигла его на необдуманный порыв, который оказал­ся блестящим кадровым решением: из полуспившейся спортсменки Галины Крот вышел отличный директор магазина. Но, захмелев от эйфории, он оторвался от реалий и стал требовать от государства примерно того же, что от женщин, — признательности за благородство помыслов и конкретные услуги. Естественно, что иезуитские методы налоговой по­лиции трудно было расценить как акт государственной любви, или срав­нить с подвигом нежных декабристок.

«Одни репрессии! — вздыхал Берлянчик. — А где же меры поощре­ния, за то, что фирма продержалась десять лет. Где стихотворный па­негирик мэра города? Где монумент Славы павшим бизнесменам? Или хо­тя бы огромная доска Почёта на Думской площади тем из них, кто пе­режил депрессию, бандитские отстрелы и налоговый погром?»

Процесс опускания на землю был для Берлянчика всегда болезнен­ным. Урок, преподанный налоговой полицией, сразу вызвал протрезвелость, которая поменяла угол зрения на вещи — на пыл его гражданских чувств, на «Виртуозов Хаджибея», на роль шалопайства и расхлябаннос­ти в человеческом прогрессе, на сантехника Жору и на участие в судь­бе лидера «Престольного набата». Он почувствовал, как умолкает вели­чественный гимн Идиоту, обычно гремевший в его душе, и испугался, как лунатик, внезапно очнувшийся над пропастью.

Именно в этом состоянии он подъезжал к Греческой, направляясь к дому монархистки. Машина свернула на Екатерининскую и остановилась у погребка «Два Карла». Берлянчик вышел из машины и несколько раз прошёлся перед погребком. На душе его было скучно и тоскливо, как утром на пустынной сцене. «Ты что, с ума сошёл?! — говорил он са­мому себе. — Лезешь в семейные дела бандита. Пулю или нож в спину захотел?!» Додик покосился на «Фиат», из которого торчали крохот­ные уши и половина головы его шофёра. Алкен сидел, деликатно от­вернувшись в сторону. Он, как пудель, улавливал настроение хозяи­на, и от его безмолвия веяло неприязнью и насмешкой. Логика малень­кого и физически беззащитного существа не принимала малейших отступ­лений от нормы. Берлянчик усмехнулся и, петляя между встречными по­токами машин, перешёл через дорогу к дому лидера «Престольного на­бата». Здесь его подстерегал ещё один удар.

У парадного Берлянчик увидал невысокого, похожего на толстую болясину губошлёпа в брючках, натянутых выше живота, малиновом пид­жаке и золотым жгутом на шее. Он кого-то ждал, облокотившись на се­рый «Мерседес». Не обратив на него особого внимания, Додик поднял­ся на второй этаж и несколько раз нажал на кнопку мелодичного звон­ка, прежде чем ему открыли дверь.

— Ах, это вы, профессор! — сказала Ирина Филипповна чужим по­тухшим голосом и с очевидной неохотой, отступила в сторону, освобож­дая проход. На ней было полупрозрачное кимоно с яркими павлинами, а голова повязана полотенечной чалмой. Столь неожиданно холодный при­ём обескуражил Додика.

— Я не помешал? — спросил он,

— Нет, отчего же… Входите.

Минуя коридор, он вошёл в гостиную, где от былого великоле­пия остались раскладушка, наспех прикрытая пледом, и плетёное кресло-качалка, которое Додик видел на даче во время кровавого уик-энда. В углу комнаты стоял тот самый баул с мундирами, шляпка­ми и киверами, что были закуплены фирмой «Сириус» в Лондоне. Ирина Филипповна несколько обогнала Додика в коридоре и, прежде чем он успел войти, подала знак какой-то женщине, стоявшей у окна. Это была особа неопределённых лет с хозяйственной сумкой, из угла ко­торой торчали тюльпаны и рыбий хвост. Берлянчик посмотрел на её крашеные волосы, до треска натянутые кверху и повязанные самурайс­ким узлом, и почему-то подумал: «Бандерша?!» И тут же ему пришёл на ум пузан с золотым жгутом на шее.

— Извините, профессор, но мне даже негде вас усадить, — ска­зала монархистка.

Гостья нетерпеливо посмотрела на Ирину Филипповну, которая тем самым затягивала визит непрошеного визитёра и, прежде чем Додик принял приглашение, запрыгнула в кресло.

— О, господи! — вздохнула она. — Целый день в бегах. Я думаю, молодой человек не будет возражать?

С этими словами она водрузила сумку на колени, как это дедают в залах ожидания, когда хотят утвердить своё право на спорное место. Берлянчик остался на ногах, не зная, куда себя девать в при­сутствии двух женщин, одна из которых подавленно молчала, а другая нахально раскачивалась в кресле-качалке и гнала его вон откровенно вызывающим взглядом. Сейчас Додик не узнавал монархистку. Она, как и прежде, была необыкновенно хороша, но теперь в её огромных глазах застыло ожесточение многоопытной девицы. Это выражение поразило Берлянчика. У него тут же возникло желание извиниться за вторжение, попрощаться и уйти. Он не страдал особой щепетильностью, но зримое крушение чьих-то надежд действовало на него удручающе. Оно вызвало у него какое-то алогичное смешение чувств: вины и обиды. Своей вины за чужое падение и обиды за чужое предательство своей же мечты. Пе­ред ним сразу вставал скучный мир чужой безысходности, помеченный не его, Берлянчика, знаком. Однако после некоторых колебаний он всё же сказал:

— Ирина Филипповна, позвольте побеседовать с этой дамой с глазу на глаз?

Ирина Филипповна молча вышла.

— Нехорошо получается, мадам, — сказал Берлянчик, когда они остались с ней наедине.

— Чем это я вам не угодила?

— Ну, как же... Вы приводите в этот дом своего протеже, ну, а я? Смею заметить, я тут не чужой человек.

Бандерша, не глядя на него, расстегнула змейку сумки, которая лежала у неё на коленях, и переставила тюльпаны в другой конец, от­делив их от рыбьего хвоста. После этого она нюхнула свои пальцы, вперилась в Берлянчика оловянными навыкате глазами и негромко ска­зала:

— Вот что, дорогой мой человек. Катитесь вы отсель и побыст­рее. Мой вам искренний совет!

— Это почему же?

— По причине здоровья вашего бесценного. Не знаете, что в городе творится? Теперь всякое случается. Вон мой сосед вышел за газетой, а теперь его портрет по телевизору показывают. Просют опознать. Видать, кому-то тоже дорожку перебег.

Додик показал большим пальцем через плечо в сторону окна:

— Крутой, надо понимать, мужик?

— Круче не бывает! Полный заворот. Банкир. Его люди по стене размажут, и следа не останется. Уходите, добром вам говорю!

— Спасибо, добрая душа. Извините, как вас величать?

Собеседница увела в сторону глаза и поправила самурайскую качалку на голове. Обычно у особ подобного типа Берлянчик вызывал тоску по несостоявшейся женской судьбе.

— А зачем оно вам надо?

— Дело есть.

— Какое ещё дело?

— Скажу, скажу...

— Марина.

— Очень приятно. Профессор Берлянчик, советник президента. Ну что же вы вскочили? — добавил он, и в голосе его появились са­новные, снисходительные нотки. — Сидите, сидите. Ваш клиент не убежит.

— Какой ещё клиент?! Здрасьте... Я не знаю никаких клиентов.

Берлянчик вскинул руки вверх, словно сдаваясь в плен. В его планы не входило доводить дело до скандала.

— Верю, верю! — поспешно согласился он. — Да и это не сущест­венно. Видите ли, Мариночка, — продолжал он дружелюбным тоном, под­хватив её под руку. — Страна в тяжёлом положении. Торговли нет, каз­на пуста. Промышленность в упадке. Советы, которые даёт нам Между­народный фонд, мы пропиваем вместе с их деньгами. Естественно, что в этой ситуации мы согласны на любой способ получения валютных средств, даже на ваш промысел, мадам. Вы понимаете меня? Мне нуж­ны...

Бандерша с облегчением вздохнула и расцвела в ухмылке:

— Девчонки, что ли?

— Не совсем...

— А кто же?

— Интеллигентные старушки. Ну, что девочка — полтинник, это разве государственный размах? Нет, нет, тут замысел другой. Вы, на­верное, знаете, что на Западе полным-полно вдовых толстосумов. Они тоскуют в одиночестве. Им нужны подруги жизни. Вот где ключ к проб­леме. Если вы возьмёте её на себя, мы решим вопрос миллиардных ин­вестиций.

Собеседница со злостью посмотрела на Берлянчика и невольно попятилась назад. Она решила, что он издевается над ней. «Мент он, что ли? — подумала она. — Или просто чокнутый какой-то?» Однако, лёгкость, с которой Берлянчик презрел все угрозы, и психология ее профессии, сопряженная с постоянными конфликтами, болезнями девиц и кражей денег у клиентов, — подсказали ей, что в данной ситуации лучше обходить острые углы.

— А что, у них своих старушек нет? — спросила она, решив закончить этот неприятный разговор осторожной логической победой.

— Есть, но своих они боятся. Те хваткие, зубастые. Чуть что — сразу к адвокату.

В это время из-под окон донёсся протяжный автомобильный сиг­нал, возвестивший, что терпение владельца «Мерседеса» на исходе. Бандерша шагнула в сторону окна, но затем одумалась.

— Да ладно вам! — почти грубо ответила она. — Старушки… Где я буду их искать?

— Как где? У мусорных контейнеров. У вас валюта прямо под ногами, а вы занимаетесь какими-то копейками. Если надо, мы подклю­чим силовые ведомства.

Упоминание о силовых ведомствах окончательно вывело ее из себя.

— Да пустите вы! Я что, бандерша какая-то? Я не занимаюсь подобными делами!

С этими словами она подхватила сумку с тюльпанами и рыбьим хвостом и выбежала в коридор, громко хлопнув дверью. Некоторое время Берлянчик слышал приглушённые голоса, а затем всё смолкло. В комнату вошла Ирина Филипповна.