Измученные событиями бурного дня, Ирина Филипповна и её отец попали к себе домой на «Фиате» Берлянчика. Машину вёл его шофёр Алкен. Этот крохотный человек был исполнен молчаливого мужского достоинства. Его голова едва возвышалась над приборной панелью, и со стороны могло показаться, что машину ведёт не человек, а электронный прибор. Кроме всех своих профессиональных достоинств, он обладал ещё одним: его присутствие почти не ощущалось, и это создавало удобную атмосферу для самых доверительных и интимных бесед.
Филипп Петрович забился в угол машины и подавленно молчал. Он не мог понять той упрямой враждебности, с которой Берлянчик отстаивал интересы коммерческой фирмы «Сириус». Додику стоило огромных усилий убедить его, что это был всего лишь тактический ход и что в самые критические минуты он всегда прибегает к этому безотказному приёму: говорит чистейшую правду, которая воздействует на противника как самая изощрённая ложь. Наконец Филипп Петрович принял нормальное положение, оправил складки фартука на коленях и выдернул из ноздри торчащий волосок. Это говорило о том, что его благорасположение к Берлянчику снова вернулось.
По приезде домой Ирина Филипповна пригласила Берлянчика на чашечку кофе и Филипп Петрович горячо и настойчиво поддержал её.
Они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. Ирина Филипповна открыла дверь и, сняв сигнализацию, вошла в помещение, где её ждал ошеломляющий сюрприз: квартира оказалась совершенно пустой. Не было ни мебели, ни вещей. Даже люстра и та исчезла, и на потолке торчали крюк и обрывки проводов. Свет в комнату проникал через открытую дверь в коридор, и от того картина казалась ещё более безрадостной. В той части стены, куда падал свет, виднелись крохотные тени от шляпок гвоздей, на которых висели картины, а в углах, у плинтусов лежали остатки рваной паутины и застарелого мусора.
К дверям была прикреплена записка. Монархистка сняла её и с усмешкой вслух прочла:
«Убирайся на свою Манежную!».
Филипп Петрович уселся на корточках и, подобрав черепок разбитой тарелки, стал вертеть его в пальцах и что-то напевать себе под нос. У него был вид человека, готового встретить цветами и овациями любую беду.
— Папа, ну что ты красуешься в этом старье?! — сорвалась дочь. — Являешься к публике, как оборванец. Как-никак у меня какое-то положение в обществе! Ведь ты учёный, историк, интеллигентный человек. Неужели тебе нравится имидж привозного грузчика?
Филипп Петрович с неловкой поспешностью стал срывать с себя передник, задрав шлейкой ухо и прижав его к виску.
— Ну что ты шумишь, Ириша? Опять я виноват... Я тебе эту партию не находил. Ты сама выбрала мужа.
Монархистка отошла к окну и оказалась в полумраке, который скрыл выражение её лица. Теперь оно казалось светлым, источающим боль и обиду пятном. «Молодость, — подумал Берлянчик, — это всего лишь вексель на счастье, по которому ещё никто не получил ни копейки». Потрясение монархистки тронуло его. Но в его жалостливой душе тут же сработал какой-то защитный механизм, который шепнул ему на ухо, что нельзя объять необъятного — утешить всех несчастных красавиц на свете.
Берлянчик был человеком настроения. Широта его поступков зависела от подъёма душевных сил, а источником этих сил была его главная жизненная цель. Они обычно варьировались от нуля до максимума в зависимости от обстоятельств: то они вызывали у него ощущение досягаемости этой цели, и тогда он чувствовал себя Голиафом, то, наоборот, сужали его энергетический объём до размеров таблетки аспирина. И этой главной целью были «Виртуозы Хаджибея» — мечта о магнитном поле общественного интеллекта, способного отлавливать всё лучшее, что было в его безымянных недрах. И всё светлое и созвучное этой мечте носило самонадеянный и несокрушимый характер. Именно поэтому он всё-таки решил довериться порыву своих чувств и чем-то помочь бедной монархистке.
— Ирина Филипповна, — спросил он, — чем я могу помочь?
— Пока — ничем, — сухо ответила она. — Спасибо! Я думаю, я сама управлюсь.
Это было сказано таким тоном, что Берлянчик решил больше не настаивать. Он понял, что его присутствие ей только в тягость.
Додик попрощался с Ириной Филипповной и её отцом, спустился на улицу, сел в машину и велел Алкену везти его домой.
Всё утро следующего дня Додик находился под впечатлением той тягостной картины, которая представилась ему в квартире монархистки. Его пугала её дальнейшая судьба. Без документов, денег, в обобранной квартире с отцом, грузчиком-учёным на руках и с грёзами об исключительной блистательной судьбе, она легко могла стать жертвой этих обстоятельств. Впрочем, он тут же попытался избавиться от этих мыслей. Берлянчик знал, что, углубляясь в чужие проблемы, он рискует сделать их своими собственными, а у него и без того хватало дел.
Чтобы снять с души неприятный осадок и взбодрить себя, Берлянчик решил освежиться под душем. Но едва он коснулся ручки крана, как массивная никелированная ручка осталась у него в руке. Он с досадой надел халат и вышел в коридор.
— Это твой Жора ремонтировал, — не без торжества заметила Лиза. — Третий раз уже приходит, и опять ручка отвалилась. У тебя все такие в «Виртуозах Хаджибея»?
Это было в её манере. Обычно она не упускала случая подчеркнуть все негативные стороны его деятельности из чисто воспитательных целей: таким образом поддерживался баланс равновесия в семье.
— Хорошо, что ты предлагаешь?
— Поступить так, как это сделал бы любой нормальный бизнесмен — выгнать его вон!
— Но, Лиза, я не бизнесмен…
— А кто?
— Капиталист-любитель.
Берлянчик понимал, что в сущности, она права. Жора был прекрасный специалист, но крал, где мог, и с тем же усердием халтурил. Однако уволить его Додику мешал рудимент той самой человечности, что досталась ему в наследство от самой «бесчеловечной» социалистической системы. Именно она породила универсальную терпимость ко всем человеческим порокам, кои официально отвергала. Берлянчик не желал расставаться с прелестным уголком шалопайства и расхлябанности в своей предпринимательской душе, полагая, что, изжив эти недостатки, человечество погибнет. В сердце бывшего фата с Дерибасовской всё восставало против этого.
— Конечно, — усмехнулась Лиза. — Удобная мораль. Можно лечь на операцию к урологу и снова приняться за девок!
Додик пылко возразил, что это наиболее гуманный из всех пороков и что вообще безнравственные люди лучше, чем порядочные — на их совести намного меньше слез и крови. Кто считался образцом всех возможных добродетелей третьего рейха? Гесс — первый комендант Освенцима! Честный, порядочный, безупречный семьянин… И ЧК создавали тоже не гуляки, а в общем-то порядочные люди.
Увлечённый этим спором, Берлянчик не заметил, как надел майку наизнанку. Это был скверный признак! Он тут же замолчал, оборвав полемику, и, войдя в спальню, сорвал с себя майку, чтобы убедиться в роковой ошибке. Никаких сомнений: наружу торчали фирменная бирка и оверлочная петля. Несмотря на материалистические взгляды, Додик боялся коварства изнаночных сторон своих вещей. Его охватило тревожное предчувствие... И, действительно, когда Берлянчик приехал на работу, его ждало неприятное известие: на магазин «Утята» нагрянула налоговая полиция, а у самой фирмы изъяли документы.
— Налетели, как бандиты! — рассказывала бледная завмаг. — Целых двенадцать человек. Из автобуса — и прямо в зал: хвать то, хвать это... Я ещё такого не видала! «Где ключи от склада?! — орут. — Открывайте, или мы взломаем дверь!». Смотрите, у меня руки трясутся. Что делать?
— Галочка, думайте о Шварценеггере.
— Давид Семёнович!
— Я вполне серьёзно. Такие налёты — самое подходящее время для эротических грез. Секс тут же убивает страхи, и наступает то, о чём поёт Алла Пугачёва: «Дай счастья мне, а значит, дай покоя!».
— Но они нашли акциз по сигаретам!
Берлянчик сразу помрачнел. Речь шла о сделке трёхлетней давности, за которую он в своё время уволил главного бухгалтера. С тех пор «Виртуозы Хаджибея» пережили с дюжину проверок, и все они, как по команде, «проглядели» сигареты. Это был фирменный приём налоговой полиции — оставлять недоимку на десерт. Со временем она обрастала фантастической пеней и превращала фирму в вечного заложника угрозы разорения, а её хозяина — в дойную корову. Характер проверки не оставлял сомнений, что это заказная акция.
Поначалу Додик терялся в догадках, не зная, на кого грешить, но затем остановился на Димовиче. Только Димович, с его куриными мозгами и зековской школой интриг, был способен на подобный шаг.
Из одесской тюрьмы Петя вышел с больными зубами, обширными связями в органах правопорядка и равновеликой потребностью в пакостях и благородных делах. Он мог оказать бесценную помощь пострадавшему товарищу, а затем наслать на его фирму налоговую проверку, последствия которой сам же потом утрясал.
У Берлянчика Димович ходил в должниках. Додик протянул ему руку помощи в самый критический для того момент — после освобождения Димовича из тюрьмы. Он это сделал в силу цеховой солидарности к Великому братству одесских гуляк: разыскал Пете жильё и взял в компаньоны «Бума», невзирая на решительные возражения Миши Газецкого. В благодарность за это Додик получил горячие изъявления в преданности и любви, а спустя три года — налёт налоговой полиции на магазин «Утята». Впрочем, к этой форме признательности Берлянчик отнёсся достаточно равнодушно. Он уже усвоил простую истину: человеческое сердце не терпит излишеств. Оно может быть благодарно только в пределах мелких подачек, но сверх этого услуги распаляют аппетиты и плодят врагов. Так что от коварства физических лиц он был надёжно защищён опытом своих седин. Сложнее было с ранимостью его гражданских чувств.
Новая эпоха возбудила в нём огромные иллюзии, и в Додике вдруг зазвенела глупая гражданская струна. Тот же магазин «Утята», поднятый им из руин, приносил ему моральных дивидендов больше, чем финансовых. Вид полунищих, обездоленных людей, толпившихся за дешёвым фаршем и свежей тульчинской колбасой, наполнял его законной гордостью за этот крохотный уголок цивилизации. Он был искренне благодарен монархистке за то, что её экстравагантная выходка с господином Зелепукиным сподвигла его на необдуманный порыв, который оказался блестящим кадровым решением: из полуспившейся спортсменки Галины Крот вышел отличный директор магазина. Но, захмелев от эйфории, он оторвался от реалий и стал требовать от государства примерно того же, что от женщин, — признательности за благородство помыслов и конкретные услуги. Естественно, что иезуитские методы налоговой полиции трудно было расценить как акт государственной любви, или сравнить с подвигом нежных декабристок.
«Одни репрессии! — вздыхал Берлянчик. — А где же меры поощрения, за то, что фирма продержалась десять лет. Где стихотворный панегирик мэра города? Где монумент Славы павшим бизнесменам? Или хотя бы огромная доска Почёта на Думской площади тем из них, кто пережил депрессию, бандитские отстрелы и налоговый погром?»
Процесс опускания на землю был для Берлянчика всегда болезненным. Урок, преподанный налоговой полицией, сразу вызвал протрезвелость, которая поменяла угол зрения на вещи — на пыл его гражданских чувств, на «Виртуозов Хаджибея», на роль шалопайства и расхлябанности в человеческом прогрессе, на сантехника Жору и на участие в судьбе лидера «Престольного набата». Он почувствовал, как умолкает величественный гимн Идиоту, обычно гремевший в его душе, и испугался, как лунатик, внезапно очнувшийся над пропастью.
Именно в этом состоянии он подъезжал к Греческой, направляясь к дому монархистки. Машина свернула на Екатерининскую и остановилась у погребка «Два Карла». Берлянчик вышел из машины и несколько раз прошёлся перед погребком. На душе его было скучно и тоскливо, как утром на пустынной сцене. «Ты что, с ума сошёл?! — говорил он самому себе. — Лезешь в семейные дела бандита. Пулю или нож в спину захотел?!» Додик покосился на «Фиат», из которого торчали крохотные уши и половина головы его шофёра. Алкен сидел, деликатно отвернувшись в сторону. Он, как пудель, улавливал настроение хозяина, и от его безмолвия веяло неприязнью и насмешкой. Логика маленького и физически беззащитного существа не принимала малейших отступлений от нормы. Берлянчик усмехнулся и, петляя между встречными потоками машин, перешёл через дорогу к дому лидера «Престольного набата». Здесь его подстерегал ещё один удар.
У парадного Берлянчик увидал невысокого, похожего на толстую болясину губошлёпа в брючках, натянутых выше живота, малиновом пиджаке и золотым жгутом на шее. Он кого-то ждал, облокотившись на серый «Мерседес». Не обратив на него особого внимания, Додик поднялся на второй этаж и несколько раз нажал на кнопку мелодичного звонка, прежде чем ему открыли дверь.
— Ах, это вы, профессор! — сказала Ирина Филипповна чужим потухшим голосом и с очевидной неохотой, отступила в сторону, освобождая проход. На ней было полупрозрачное кимоно с яркими павлинами, а голова повязана полотенечной чалмой. Столь неожиданно холодный приём обескуражил Додика.
— Я не помешал? — спросил он,
— Нет, отчего же… Входите.
Минуя коридор, он вошёл в гостиную, где от былого великолепия остались раскладушка, наспех прикрытая пледом, и плетёное кресло-качалка, которое Додик видел на даче во время кровавого уик-энда. В углу комнаты стоял тот самый баул с мундирами, шляпками и киверами, что были закуплены фирмой «Сириус» в Лондоне. Ирина Филипповна несколько обогнала Додика в коридоре и, прежде чем он успел войти, подала знак какой-то женщине, стоявшей у окна. Это была особа неопределённых лет с хозяйственной сумкой, из угла которой торчали тюльпаны и рыбий хвост. Берлянчик посмотрел на её крашеные волосы, до треска натянутые кверху и повязанные самурайским узлом, и почему-то подумал: «Бандерша?!» И тут же ему пришёл на ум пузан с золотым жгутом на шее.
— Извините, профессор, но мне даже негде вас усадить, — сказала монархистка.
Гостья нетерпеливо посмотрела на Ирину Филипповну, которая тем самым затягивала визит непрошеного визитёра и, прежде чем Додик принял приглашение, запрыгнула в кресло.
— О, господи! — вздохнула она. — Целый день в бегах. Я думаю, молодой человек не будет возражать?
С этими словами она водрузила сумку на колени, как это дедают в залах ожидания, когда хотят утвердить своё право на спорное место. Берлянчик остался на ногах, не зная, куда себя девать в присутствии двух женщин, одна из которых подавленно молчала, а другая нахально раскачивалась в кресле-качалке и гнала его вон откровенно вызывающим взглядом. Сейчас Додик не узнавал монархистку. Она, как и прежде, была необыкновенно хороша, но теперь в её огромных глазах застыло ожесточение многоопытной девицы. Это выражение поразило Берлянчика. У него тут же возникло желание извиниться за вторжение, попрощаться и уйти. Он не страдал особой щепетильностью, но зримое крушение чьих-то надежд действовало на него удручающе. Оно вызвало у него какое-то алогичное смешение чувств: вины и обиды. Своей вины за чужое падение и обиды за чужое предательство своей же мечты. Перед ним сразу вставал скучный мир чужой безысходности, помеченный не его, Берлянчика, знаком. Однако после некоторых колебаний он всё же сказал:
— Ирина Филипповна, позвольте побеседовать с этой дамой с глазу на глаз?
Ирина Филипповна молча вышла.
— Нехорошо получается, мадам, — сказал Берлянчик, когда они остались с ней наедине.
— Чем это я вам не угодила?
— Ну, как же... Вы приводите в этот дом своего протеже, ну, а я? Смею заметить, я тут не чужой человек.
Бандерша, не глядя на него, расстегнула змейку сумки, которая лежала у неё на коленях, и переставила тюльпаны в другой конец, отделив их от рыбьего хвоста. После этого она нюхнула свои пальцы, вперилась в Берлянчика оловянными навыкате глазами и негромко сказала:
— Вот что, дорогой мой человек. Катитесь вы отсель и побыстрее. Мой вам искренний совет!
— Это почему же?
— По причине здоровья вашего бесценного. Не знаете, что в городе творится? Теперь всякое случается. Вон мой сосед вышел за газетой, а теперь его портрет по телевизору показывают. Просют опознать. Видать, кому-то тоже дорожку перебег.
Додик показал большим пальцем через плечо в сторону окна:
— Крутой, надо понимать, мужик?
— Круче не бывает! Полный заворот. Банкир. Его люди по стене размажут, и следа не останется. Уходите, добром вам говорю!
— Спасибо, добрая душа. Извините, как вас величать?
Собеседница увела в сторону глаза и поправила самурайскую качалку на голове. Обычно у особ подобного типа Берлянчик вызывал тоску по несостоявшейся женской судьбе.
— А зачем оно вам надо?
— Дело есть.
— Какое ещё дело?
— Скажу, скажу...
— Марина.
— Очень приятно. Профессор Берлянчик, советник президента. Ну что же вы вскочили? — добавил он, и в голосе его появились сановные, снисходительные нотки. — Сидите, сидите. Ваш клиент не убежит.
— Какой ещё клиент?! Здрасьте... Я не знаю никаких клиентов.
Берлянчик вскинул руки вверх, словно сдаваясь в плен. В его планы не входило доводить дело до скандала.
— Верю, верю! — поспешно согласился он. — Да и это не существенно. Видите ли, Мариночка, — продолжал он дружелюбным тоном, подхватив её под руку. — Страна в тяжёлом положении. Торговли нет, казна пуста. Промышленность в упадке. Советы, которые даёт нам Международный фонд, мы пропиваем вместе с их деньгами. Естественно, что в этой ситуации мы согласны на любой способ получения валютных средств, даже на ваш промысел, мадам. Вы понимаете меня? Мне нужны...
Бандерша с облегчением вздохнула и расцвела в ухмылке:
— Девчонки, что ли?
— Не совсем...
— А кто же?
— Интеллигентные старушки. Ну, что девочка — полтинник, это разве государственный размах? Нет, нет, тут замысел другой. Вы, наверное, знаете, что на Западе полным-полно вдовых толстосумов. Они тоскуют в одиночестве. Им нужны подруги жизни. Вот где ключ к проблеме. Если вы возьмёте её на себя, мы решим вопрос миллиардных инвестиций.
Собеседница со злостью посмотрела на Берлянчика и невольно попятилась назад. Она решила, что он издевается над ней. «Мент он, что ли? — подумала она. — Или просто чокнутый какой-то?» Однако, лёгкость, с которой Берлянчик презрел все угрозы, и психология ее профессии, сопряженная с постоянными конфликтами, болезнями девиц и кражей денег у клиентов, — подсказали ей, что в данной ситуации лучше обходить острые углы.
— А что, у них своих старушек нет? — спросила она, решив закончить этот неприятный разговор осторожной логической победой.
— Есть, но своих они боятся. Те хваткие, зубастые. Чуть что — сразу к адвокату.
В это время из-под окон донёсся протяжный автомобильный сигнал, возвестивший, что терпение владельца «Мерседеса» на исходе. Бандерша шагнула в сторону окна, но затем одумалась.
— Да ладно вам! — почти грубо ответила она. — Старушки… Где я буду их искать?
— Как где? У мусорных контейнеров. У вас валюта прямо под ногами, а вы занимаетесь какими-то копейками. Если надо, мы подключим силовые ведомства.
Упоминание о силовых ведомствах окончательно вывело ее из себя.
— Да пустите вы! Я что, бандерша какая-то? Я не занимаюсь подобными делами!
С этими словами она подхватила сумку с тюльпанами и рыбьим хвостом и выбежала в коридор, громко хлопнув дверью. Некоторое время Берлянчик слышал приглушённые голоса, а затем всё смолкло. В комнату вошла Ирина Филипповна.