В эти дни убили журналистку Белыш. Ее смерть взбудоражила город. Одесситы, ошалевшие от противоречивой информации, не отрывали глаз от газет и телевизоров. Одни каналы показывали похороны журналистки: гроб, плывущий над толпой, море венков и лица убитых горем родителей, а на других шла активная дезавуация этой трагедии и ее воздействия на умы населения. Один из этих каналов показывал пожилую даму с юной челкой и в дорогих розовых очках, которая бегала с микрофоном за прохожими и задавала им безумные вопросы:
— Как, по-вашему, сколько стоит этот гроб? Скажите, вам такой гроб по карману?
Прохожие, не думавшие о своей кончине, с ужасом шарахались от нее.
Убийство журналистки Белыш имело для Филиппа Петровича весьма неприятные последствия. Он вдруг почувствовал ледяное отчуждение со стороны сотрудников газеты, в которой лежала его сенсационная работа об еврейском происхождении Руси. Экс-премьер «теневого кабинета» сразу же смекнул, что этим он обязан родству с бандитом. В тот же вечер он пришел домой на Греческую, собрал пожитки, уместившиеся в одной дорожной сумке, и заявил дочери, что уходит в свою развалюху на Манежной. Все ее уговоры не делать этого, успеха не имели. Филипп Петрович упрямо повторял, что не желает жить в квартире, купленной на деньги уголовника, и что научная карьера ему важней любых квартир.
— Папа, — убеждала монархистка, — потерпи немного. Еще неделя или две, и я куплю новую квартиру.
— На какие деньги?
— Звонил Берлянчик. Он сказал, что нам перевели большую сумму из Италии.
— Кому — нам? Это новость. Разве у нас есть счет в Одессе?
— Нет. Деньги придут на его «Виртуозы Хаджибея».
— Ах, на его-о-о!
— Перестань! Мне неприятно, что ты так плохо думаешь о нем. Берлянчик помог мне в одной скверной ситуации, рискуя головой.
— Голова — это не деньги. Он в прошлом фат, Дерибасовский гуляка, а у них деньги важнее головы. Я уверен, что ты ни копейки не получишь.
— Хочешь, заключим пари?
— Никаких пари! Я в этой квартире не останусь больше ни минуты! Я много лет потратил на свою работу и не стану ею рисковать!
Поскольку здоровье экс-премьера требовало постоянного женского ухода, ей пришлось последовать за ним.
Филипп Петрович вырос без родных. Его мать развелась с отцом, когда ему было одиннадцать лет. Вскоре она повторно вышла замуж и уехала в Киев, оставив сына на попечение сестры. Тётя тоже недолго несла это бремя и, спустя год, выгнала племянника из дома, обвинив в краже золотых часов. (Часы скоро отыскались, но Филипп домой уже не вернулся).
С тех пор он жил в дачном сарае в районе «Золотого берега», а в ненастные зимние дни его пригревал кто-нибудь из друзей.
Он работал подсобником, грузчиком, кровельщиком, прессовщиком, проводником, но не потерял бодрости духа, а упорно боксировал в обществе «Динамо» и учился.
По окончании университета, где он возглавил подпольное правительство страны, Филипп Петрович переехал в Болград. Там он преподавал историю в средней школе. Однако прошлое человечества в его изложении закончилось тем, что экс-премьера выгнали из школы за политическое растление малолетних.
Филипп Петрович вернулся в Одессу и устроился в школу-интернат. Он преподавал историю и физкультуру, имел ставку воспитателя, охотно брал ночные дежурства и подменял коллег.
Его усердие не пропало даром. Через год он справил новый импортный костюм, купил солнцезащитные очки и французские плавки, и тотчас же влюбился. Вскоре он женился, у него родилась дочь, которую нарекли Ириной.
Однако семьянином, в полном смысле этого слова, он так и не стал: нищета и бесправие прошлых лет породили в нем недоверие к любым отношениям, в том числе и супружеским. В нем постоянно жил вокзальный комплекс человека на чемоданах, который в любой момент готов сняться с места налегке — если его обманут или отвернутся от него.
Впрочем, благополучный период в его жизни длился недолго. Сперва погибла жена, сбитая пьяным шофером на пешеходном переходе, а затем его выставили из школы-интерната за то, что он побил директора. С потерей жены у него резко понизился порог здравомыслия, и обычный производственный конфликт завершился мордобоем.
Уволенный из школы-интерната Филипп Петрович устроился грузчиком на «Привозе» и растил дочь, которую любил какой-то непонятной любовью. Как человек, мало преуспевший в реальной жизни, но постоянно мечтавший об успехе, что лежал где-то в необозримой дали, видимо, за пределами его физического существования, он не мог найти определенного места этой любви. Она терялась в огромном диапазоне его интересов, от одесского «Привоза» до шумерской цивилизации. Поэтому он зачастую впадал в крайности: между полным безразличием к судьбе дочери и галактическими взрывами отеческой любви и заботы.
На Манежную Филипп Петрович и его дочь попали к девяти вечера. Они прошли подъезд и свернули к старому аварийному флигелю. Незнакомая дворовая собака встретила их яростным лаем и проводила до самой парадной.
Филипп Петрович нес сумку и чемодан с вещами, а монархистка латунный логотип «Престольного набата». Он был изготовлен в качестве партийной эмблемы, и должен был красоваться на фронтоне ее офиса. Это была довольно внушительных размеров железяка, перехваченная крест-накрест бечевой.
Флигель был безлюден. На каждой площадке стояли аварийные столбы, а по стенам разбежались молниеобразные трещины. В них были впаяны кирпичные маяки.
Перед дверью квартиры Филипп Петрович поставил сумку и чемодан и полез в карман за ключами, но его остановила дочь:
— Погоди, там голоса...
Филипп Петрович толкнул дверь. Она оказалась не заперта. Они миновали широкий темный коридор и вошли в комнату. Ее освещали три свечи, стоявшие в пустых консервных банках на столе.
В комнате находились два бомжа и девушка. Одета она была со вкусом и просто, но густой макияж на лице блестел так, словно был надраен суконкой. Первый из бомжей был в старом плаще армейского образца. Его бритый череп украшал запорожский оселедец.
Товарищ «запорожца» выглядел франтом в минуты невзгод. На нем был строгий клубный пиджак, потемневший на животе и осыпанный перхотью на плечах; брюки в бело-темную клетку, потерявшую со временем всякую контрастность, и стоптанные туфли с огрызками шнурков. Носки туфель были до блеска начищены, а задники и каблуки в пыли и грязи.
Экс-премьер и франт обменялись оценивающими взглядами. Очевидно, результаты их были неутешительны для обоих.
— Кто вы такие? — спросил Филипп Петрович, опуская сумку и чемодан.
— А вы?
— Я хозяин квартиры.
— А мы — города!
— Еще и острим. Молодец!
— Этот флигель отселен, — вмешалась девица. — Кто бутылку принес, тот и хозяин. Сразу ордер дают.
Экс-премьер снисходительно улыбнулся. Он любил Хемингуэя и обычно стремился, чтобы литературный стиль писателя определял невозмутимость и легкость его, Филиппа Петровича, поведения.
— Ну вот что, господа, — сказал он как можно небрежней. — Гоу уэй... Вы поняли меня? Бай, бай!
Но оказалось, что он совершил непростительную ошибку, перейдя с бомжами на английский, которого в сущности не знал.
— Сори! — ухмыльнулся франт. — Кэн ю спик э бит лауде?
Эта фраза прозвучала, как пощечина — легко и безупречно. Экс-премьер едва разобрал, что его просят повторить все сказанное громче.
— А ну-ка убирайтесь! — внезапно заорал он, теряя весь свой лоск. — Синь паршивая! Ноги в руки — и на выход. Ясно?!
Это возмутило бомжей.
— Не кричите!
— По какому праву! Я юрист…
— Покажите ваши документы!
Экс-премьер был обескуражен и выдернул из боксерской расплющенной ноздри торчащий волосок.
— Я сдал свой паспорт на обмен! — заявил он.
— Мы — тоже! — рассмеялся франт. У него был хриплый смех пропойцы и бурое каменистое лицо, на котором, казалось, невозможна никакая растительность. Тем не менее его украшали усы и бородка. Этот парадокс почему-то уязвил Филиппа Петровича больше, чем остроты бомжей и самовольный захват квартиры. Как ученый, он не любил ничего нелогичного.
Монархистка с тоской наблюдала за этой перепалкой.
— Не связывайся с ними, — шепнула она. — Давай уйдем!
Филипп Петрович не ответил. Он молча подошел к франту, схватил его за шиворот и потащил к двери. Второй бомж испуганно приподнялся над столом:
— Погодите! — забормотал он. — Он болен! Не тащите его... Господь с вами, мы уйдем! Сейчас же уйдем...
Он наспех перекрестился, сгреб в ладонь мелочь, лежавшую на столе, взял бандуру с подоконника и задул одну свечу, видимо, экономя ее огарок; потянуло паленым фитильком и стеарином. Девица сняла сумочку с гвоздя, подхватила кота и высоко подняла вторую свечу над головой, освещая дорогу. Густая позолота залила ее лицо, а туловище утонуло в темноте. Все трое направились к выходу.
— Обождите! — внезапно окликнула их монархистка.
Бомжи остановились. Кот вырвался из рук девицы и проворно юркнул под логотип.
— Ира, не выдумывай! — крикнул Филипп Петрович. — Пусть проваливают отсюда!
— Куда?
— Это их проблема.
— Безусловно. Но не выгонять же их на ночь глядя... Экс-премьер с изумлением смотрел на дочь, не понимая этой неожиданной смены настроения. Бомжи неуверенно мялись у порога.
— Давайте, давайте, ребята! — весело говорила монархистка. — Три комнаты — всем места хватит. Поместимся... Ну, чем плохое общество: бандурист, ученый и юрист. Настоящий бомонд! Папа, неси наши вещи в спальню!
Экс-премьер пожал плечами, но подчинился. Он уже заметно остыл и по своему обыкновению теперь грыз себя за то, что обнаружил постыдную ущербность и набросился на несчастных обездоленных людей. Зато доброта и благородство дочери привели его в восторг.
Однако это была отнюдь не доброта.
Настроение монархистки круто изменилось в тот момент, когда бомж сгребал мелочь со стола. Она тут же вспомнила о переводе денег из Италии, и все происходящее в квартире сразу предстало совершенно в новом свете. Теперь о бомжах она думала уже совсем иначе, — не только без омерзения и страха, а как о почетном испытании, ниспосланном судьбой. В ее памяти возникли многие великие, которые тоже прошли через нищету и невзгоды, прежде, чем добиться успеха.
Подобно иным молодым и честолюбивым людям, она считала, что, повторяя общие черты из биографий этих знаменитостей, она унаследует их успех.
Монархистка попросила у бомжей свечу и ушла переодеться. Из спальни она появилась в отличном настроении.
Филипп Петрович сидел с бомжами за столом, пил их вино и излагал свою версию возникновения Руси. Он энергично жестикулировал, но глаза его смотрели виновато, как у спаниеля. Экс-премьер доказывал, что Русь, заложившая основы Киевского государства, была военно-торговой организацией евреев, которая сложилась у берегов Черного и Азовского морей со времен Боспорского царства. Что слово «русы» или «росы» в переводе с древнееврейского означает «эллинизированный еврей», а косой Андреевский крест совпадает с древним написанием ивритской буквы «тав». Этим экс-премьер и объяснял, почему русские — единственный народ на земном шаре, чьим этнонимом является имя прилагательное. Он цитировал видных историков: Лагофета, Гумилева, Ефима Макаровского и автора древнего персидского сочинения «Маджап-ап-Таворах».
Бомжи оказались интеллигентными людьми. Франт, по кличке Косой, имел юридическое образование и работал нотариусом в Кустанае, но затем спился и подался в бомжи. «Запорожца» звали Филимон. Он преподавал марксистско-ленинскую эстетику в молдавском городке Малоешты, а когда отпала необходимость в его профессии, взялся за бандуру. Девица была из тех же мест. Она именовала себя Жоржеттой и в прошлом работала медсестрой. Сейчас она занималась проституцией. Экс-премьера они слушали с большим интересом.
— Филипп Петрович, — перебила Жоржетта. — А Малоешты входили в еврейскую Русь?
— Нет, там обитали даки.
Проститутка облегченно вздохнула.
Обсуждение темы закончилось в третьем часу ночи. Филипп Петрович устроился на ночлег с бомжами, уступив Жоржетте столовую, а дочери спальню.
Монархистка легла на продавленный диван, из которого повылазили пружины, а вместо одной ножки стоял табурет; она накрылась плащом и затушила свечу. Сквозь дыру в разбитой форточке ей светила далекая звезда. Где-то под полом шуршали мыши. Она думала о Берлянчике, о деньгах из Италии и была безмерно счастлива. Она не сомневалась, что бомжи и все эти неудобства — лукавое испытание судьбы перед тем, как щедро одарить ее.
Так началось их совместное проживание.
Рано утром, когда бомжи и Жоржетта еще спали, экс-премьер вставал, обливался ледяной водой, надевал спортивный костюм и бегал вдоль Манежной; а монархистка, наспех одевшись, уходила на Греческую. Там она принимала душ, приводила себя в порядок, пила кофе с бутербродом и отправлялась на поиски работы.
Сперва ей предложили место секретаря в коммерческой фирме «Аванта», но едва она приступила к обязанностям, ее тут же уволили, не объяснив причины. То же самое случилось в туристическом агентстве «Глобус»: ее охотно приняли экскурсоводом, но так же быстро указали на дверь. Тогда по объявлению она разыскала художественный салон «Грезы», и ее взяли продавцом. Эта роль не угнетала ее. Она находилась среди красивых вещей и работала аккуратно и старательно. Однажды ее пригласил в кабинет директор фирмы, угостил кофе и игриво спросил:
— Вы в Париже бывали?
— Да.
— А в Анталье?
— Тоже.
— А где бы вы хотели побывать?
— На своем рабочем месте.
— Вы хотите уйти?
— Да.
— Жаль, жаль, — он лениво потянулся к пепельнице, стряхнул пепел с сигареты и уже другим, серьезным тоном продолжал: — но я, собственно, вас вызвал не по этому. Вы знаете, Зинаида Андреевна уезжает в Германию?
— Директор салона?
— Да. Я вам предлагаю ее место. Хотите?
Монархистка вопросительно посмотрела на него.
— Ах, это? — рассмеялся он. — Париж? Забудем об этом. Нет, нет! Я бы с радостью побродил с вами по Парижу, но тогда не предложил бы вам салон.
— Почему?
— У меня свои коммерческие правила: тех, с кем я сплю, я не повышаю по службе. Идите в кадры, там оформят ваше назначение.
В тот же день её сделали директором салона; а спустя несколько дней, в фирму нагрянула налоговая полиция, и ночью в салоне побили стёкла. Директор фирмы вызвал её к себе и попросил уволиться.
— Бог — свидетель! — развёл руками он. — Я не хотел. Но что поделаешь. С рогаткой на медведя не попрёшь!
Она поняла, что Павел держит своё слово. Монархистка прекратила поиски работы, понимая, что это бесполезно. Теперь они жили на мизерную зарплату Филиппа Петровича и надеждой на деньги из Италии.
Однако от Берлянчика не было ни слуху, ни духу. На все звонки в «Виртуозы Хаджибея» ей неизменно отвечали: «Его нет!». А тревожить Берлянчика дома она не решалась.
Вечером, когда монархистка возвращалась на Манежную, Филипп Петрович с иронией спрашивал её:
— Ну и где наши миллионы из Италии?
Экс-премьеру уже осточертело общество бомжей, но дочь не позволяла ему избавиться от них.
Однажды Филипп Петрович явился в хорошем настроении. Ольга Гавриловна, директор магазина, подарила ему старую мебель и обещала повысить зарплату. Он стал расхваливать доброту и сердечность Ольги Гавриловны. Однако дочь не разделяла его восторгов, поскольку они всегда завершались одним и тем же: сперва анализом её безысходного положения, а затем желанием познакомить её с сыном Ольги Гавриловны. Такое уже случалось не раз.
— Ирочка! — наконец произнёс он. — Сергей приглашает тебя в казино.
— Я не люблю казино.
— Нет, нет. Сегодня его открытие, так что скорее всего это просто светский раут. Там будут очень интересные люди.
— Меня уже пригласили.
— Куда?
— В «Токио».
— А что это такое?
— Дорогой ресторан.
— И кто же пригласил?
— Косой.
— Смейся, смейся… Смотри, чтобы эта шутка не была пророческой! На что ты надеешься — на деньги из Италии? Их не будет! А будут бомжи и эта нищета!
— Я это уже слышала.
Монархистка не желала, чтобы ее знакомили с Сергеем вне зависимости от его личных достоинств. Сама эта процедура была ненавистна. Ее выбор должен был прийти из блестящего будущего, как награда за упорное стремление к нему, а не в результате пошлого сватовства.
Любая иная постановка вопроса сужала ее предощущение счастья до чисто женской потребности в нем, а лидеру «Престольного набата» это было до смешного мало. Но ей стало жаль отца. Он стоял затравленный и нелепый в своем внезапном приступе отцовских чувств, и монархистка подумала о том, что рядом с ней живет столь же одержимый и близкий по духу человек. Однако оба они были словно зеркальным искажением друг друга. Каждый давал волю эгоизму, по праву величия своих идей, и считал утопией цели и мечты другого, и это было огромным неудобством для обоих. «Отец, наверное, заверил Ольгу Гавриловну, что я пойду, — усмехнулась монархистка. — А теперь ему некуда деваться!»
— Хорошо, — неохотно согласилась она. — Я поеду.
Встреча состоялась возле дома на Греческой. Сергей приехал на новеньком джипе и привез с собой Филиппа Петровича. Видимо, экс-премьер до последней минуты сомневался в исходе этой встречи и не верил, что состоится поездка в казино. Увидав дочь, которая направлялась к машине через дорогу, он еще на расстоянии виновато закричал:
— Ирочка, я просто по дороге!
Они отвезли Филиппа Петровича на Манежную и поехали в казино. Стоял густой туман. Очертание зданий не было видно, а огни в окнах смотрелись водянистыми посветлениями самой темноты. Они проехали тюрьму и кладбище и свернули на Черноморскую дорогу. На Седьмой станции в центре площади они увидали многоплафонный фонарь. Его высокий столб и кронштейны растворились в темноте, а плафоны горели в небе, как лепестки огромной ромашки.
Сергей, казалось, был рад туману. Он сосредоточенно следил за дорогой и молчал.
— Хотите музыку? — наконец спросил он, не оглядываясь.
— Пожалуйста.
— Вы техно-рок любите?
— Нет, ни его, ни пилораму... Сергей, а кто еще будет за столом?
— Мой товарищ, бизнесмен.
— Вы тоже бизнесмен?
— В настоящем — да.
— А в прошлом?
— Доктор биологических наук.
При входе в казино монархистке дали красный пластмассовый жетон. Их давали всем гостям. Сергей пояснил, что это игральные жетоны, и что денежный эквивалент каждого из них равен десяти долларам. «Неплохо было бы обменять его на наличные», — подумала она, и с этой мыслью опустила жетон в сумочку. Они поднялись по ковровой дорожке на второй этаж, к гардеробу, и Сергей помог ей раздеться.
Рядом возле туалета курили двое молодых людей. У них были грубые и застенчивые лица, а их элегантные костюмы смотрелись с чужого плеча. С ними охотно обменивались шутками и рукопожатиями многие из гостей — весьма интеллигентные и респектабельные люди. Когда Сергей и монархистка вошли в зал, она спросила:
— С кем вы поздоровались?
— Серьезные ребята.
— Бандиты?
— Да. Это вас шокирует?
— Нет, мне это знакомо.
Зал расположился небольшим амфитеатром, и на сцене выступал «Джентльмен-шоу». Они были в своих черных смокингах, белых шарфах, бабочках и с трубками в руках. У монархистки поднялось настроение. Она уловила пару удачных острот и тоже рассмеялась. Сергей разыскал взглядом товарища и подвел к нему монархистку.
— Познакомься, Стас, это Ира!
Станислав сыграл лицом восхищение и завладел протянутой рукой, но в это время зазвонил его мобильный телефон. Он приложил трубку к уху, не отпуская ее руки. Видимо, по концу телефонного разговора он хотел сказать ей что-то очень остроумно-приятное, но не нашелся, и вышло довольно неловко для всех. Человек ущербный и мало привлекательный, он тут же ударился в другую крайность и заговорил с Сергеем о делах, намеренно игнорируя монархистку. Сергей оказался между двух огней. Он подозвал официанта, сделал заказ и предложил перейти в игральный зал.
Возле рулетки толпились гости, но ставок никто не делал. Крупье в нарядной униформе вертел палочку для сбора жетонов и бесстрастно смотрел поверх голов.
Монархистка была в Америке и знала, что казино Лас-Вегаса рассылают пригласительные билеты по стране, обязуясь оплатить проезд в оба конца и гостиницу, и все равно не остаются в накладе: игровой азарт американцев окупает все расходы. Но, видимо, нравы Лас-Вегаса еще не прижились в Одессе. Гости нерешительно мялись у стола, думая о своих дармовых жетонах и не желая ими рисковать. Рядом за огромным столом играли в карты всего три человека. Похоже, это был хозяин казино и его компаньоны.
После Манежной и бомжей монархистка сразу испытала радостный подъем, но теперь его сменила скука. Вид рулетки напомнил ей о «Лотерее любви», мучил голод, раздражали Станислав и «джентльмены» и, главное, подавляло обилие гостей. Эта безликая масса подавляла в ней сознание своей исключительности, и тем самым делала ее беззащитной.
— Сережа, — осторожно сказала она, помня, что это сын директора ее отца. — У вас легкая рука?
— Не знаю.
— Я знаю — легкая.
— Почему вы так решили?
Монархистка достала из сумочки жетон.
— Это сразу видно, — улыбнулась она. — При первом же взгляде на вас. Пожалуйста, поставьте за меня.
— На какой номер?
— На какой хотите, я вам доверяю.
— А вы?
— Я сейчас вернусь.
Она вышла в туалет и осмотрела его. Затем, убедившись, что никого нет, сняла туфлю, вставила каблук в перемычки батареи отопления и с силой надавила на него. Каблук вывернулся набок вместе с его основанием. Назад монархистка вернулась, смущенно улыбаясь и припадая на правую ногу.
— Что с вами? — испуганно спросил Сергей.
— Да вот... Неприятность на ровном месте. Сломала каблук. Мнепридется уехать домой, Сережа.
Сергей не мог скрыть огорчения. Через полчаса он привез монархистку на Манежную. По дороге он пытался договориться с ней о новой встрече, но она осторожно уводила эту тему в сторону. Филипп Петрович боксировал с кожаной грушей, которую повесил в углу комнаты, и встретил ее удивленным возгласом:
— Ира, что так рано?
— Каблук сломался.
— А где Сергей?
— Привез меня и уехал.
— Ничего не понимаю, — произнес экс-премьер, утирая боксерской перчаткой нос. На коже остался заметный влажный след.
— А что тут понимать. На туфлю, посмотри.. — она устало опустилась на колченогий стул. Ужасный вечер! Тоска невыносимая...
— Ужасный? Я ничего не понимаю... Концерт, шикарный стол, отличный парень, — что же тут ужасного?
— Я не люблю отличных парней.
— Почему, — ты можешь объяснить?
— Могу. Он скверно действует на меня…
— Чем?
— Своей чрезмерной положительностью. Я рядом с ним — ничто! Пустое место, неудачница или просто фантазерка, у которой полно тараканов в голове. Нет, папа, по мне лучше уж бомжи! Жоржетта, Косой и Филимон. По крайней мере, мне это не мешает.
— Не мешает — чему? Реставрации монархии в Одессе?
— А почему бы нет? У нас, папа, термидор. То, что было в Париже при Баррасе... Если он вознес к реальной власти Хопера, то почему не нас? Ты знаешь, почему Хопер победил? Он уловил главный шиз толпы: «Неповторимый город!». «Столица смеха!». Вот и весь секрет его успеха! Народы болеют точно так же, как и люди, и в жару этой болезни может стать у власти кто угодно. Надо только вовремя установить диагноз. Эх, папа, мне бы деньги из Италии. Только мои деньги!
— Глупости, страна уже распалась. Империи-то нет!
— Кто тебе сказал?
— А ты что сама не знаешь?
— Нет! Она только принимает другие формы, вот и всё! Современники всегда плохо понимают, что с ними происходит. Если бы английскому солдату времён Второй мировой войны сказали, что он сражается не против немцев, а за объединение с ними, он бы тоже изумился... Ничего, папа, не распалось! Пройдёт вековая паранойя кровавых перемен, и все снова запоют: «Боже, царя храни!». Погоди, увидишь...
— Пока я вижу, что мы подъедаем за бомжами.
— Это слабый довод! Ленин в Женеве давал платные уроки и уже не верил ни в какую революцию! Наполеон в Париже, когда шёл в захудалое кафе, заворачивал свои жалкие гроши в бумагу, чтобы никто их не увидел. Он чуть не умер с голоду и хотел топиться в Сене! Гитлер в Вене жил в ночлежке, ходил в еврейских обносках и попрошайничал у прохожих. Через это все прошли!
— Это все фантазии, Ира, опасные фантазии!
— Ха-ха! Кто это говорит — премьер-министр теневого кабинета? Уже забыл, как набирал штурмовиков среди своих дружков на Дерибасовской, чтобы захватить московский Кремль?
— Ну был дурак твой папа, был...
— Вот и оставайся таким, и все будет прекрасно между нами. Мы станем друг друга понимать!
Этот спор прервали голоса и шаги в коридоре: пришли Жоржетта и бомжи. Экс-премьер снял боксерские перчатки и повесил на ручку двери, а его дочь ушла в спальню, чтобы сменить вечернее платье на домашний халат.
Вскоре монархистке осторожно постучали в дверь.
— Ирина Филипповна, — раздался хриплый голос Косого. — Мы вас ждем.
— Спасибо, Анатолий Кузьмич, я не голодна.
— Но хоть в интересах общества, — упрашивал Косой, зная, что хозяйка говорит неправду. — Не обижайте компанию, посидите с нами!
Подобный ритуал теперь часто повторялся. Косой или Филимон осторожно стучали в дверь спальни и умоляли ее почтить их своим присутствием. Эта деликатная уловка бомжей позволяла голодной миллиардерше поужинать с ними, не ущемляя своего самолюбия.
Филипп Петрович не стал дожидаться остальных. Он извлек из кармана старой аддидасовской куртки спичечный коробок, достал из него зуб-бабочку и вставил его в челюсть, а затем заткнул за ворот рубахи пожелтевшую газету «Совершенно секретно» и принялся за еду. Экс-премьер заботился о своем здоровье. Он бегал утрами по Манежной, колотил грушу и, кроме того, был приверженец учения Хатха-йога, считая, что можно насытиться одним абрикосом, если умело разговаривать с ним. Он подхватил вилкой салаку из консервной банки и навстречу ей вытягивал шею, страхуя вилку левой рукой так, чтобы не падали капли томата. После этого он молча перемалывал рыбешку зубами и мысленно беседовал с ней. В отличие от дочери, он чувствовал себя вполне комфортно. Гениальность ученого позволяла ему не замечать таких мелочей, как чужие консервы, хлеб и вино.
Филимон стоял перед умывальником и смывал ваткой «бельмо» с глаз. Закончив эту процедуру, он аккуратно уложил в целлофановый пакет свой казацкий оселедец и устроился напротив хозяина за столом. Вскоре к ним присоединились Жоржетта и Косой.
Глядя на эту компанию, монархистка вдруг испытала какое-то странное облегчение, очень близкое к ощущению счастья. В сравнении с казино, здесь царила неподдельная радость общения дна — людей, не обремененных ни завистью, ни адом стремлений или вечного торга с судьбой. Сейчас она нуждалась именно в этом. Она заметила, что Косой повязал простуженное горло старым рванным шарфом на весьма щегольский манер, и это ее растрогало тоже.
У бомжей был удачный день. Среди мелочи, которую сердобольные прохожие бросали «бандуристу», оказались новенькие пятьдесят гривен одной бумажкой. Их оставила какая-то толстая подслеповатая старушка. Щурясь при свете уличных фонарей, она рылась в кошельке и, очевидно, в сумерках перепутала купюры. Совестливый Филимон был обескуражен этим «гонораром» и хотел его вернуть, но вовремя вспомнил о своем статусе «слепца-бандуриста». Человек добрый и набожный, преподаватель марксистско-ленинской эстетики исходил из того, что эти злосчастные пятьдесят гривен ничего радикально не изменят в его нищенской судьбе, но ко всем ее прочим издержкам добавят еще и угрызения совести. Чтобы хоть как-то обратить внимание старушки на ее оплошность, Филимон отчаянно замотал своей бритой головой и с надрывом запел:
«Ей у поли жито
Копытами сбито,
Под белою березонькою
Казаченько вбито...»
Однако это вконец испортило дело. У жалостливой старушки навернулись слезы на глазах и, утерев их концом шерстяного платка, она тяжело вздохнула и ушла.
Теперь Филимон сидел за столом заметно расстроенный и хмуро рассказывал эту историю.
— А чего совеститься? Ты же не крал — сама дала, — успокаивала его Жоржетта.
— Грешно это. Некрасиво!
— Не тужи, друже, — хрипло засмеялся Косой. — Человек — вор по божьему замыслу, по изначальной природе своей.
— Не неси чепухи, Косой!
— Нет, казаче... Я работал нотариусом и знаю, что говорю. Я знаю человека не с его фасада, а с глухих задворков. Иной раз запрыгнет такой кузнечик, ну прямо с цветка! Интеллигентный, утонченный, благородный. Ах, это меркантильно! Ах, это так далеко от меня... А как теща преставилась, и надо наследство делить — ого! Где тот кузнечик! Посмотрел бы ты на него. Нет, брат! Не встречал я человека, который не помыслил бы чужого…
Надо сказать, что в свою бытность нотариусом Косой был великим ходоком (по причине чего и лишился места), а философия его имела вполне очевидную цель: поставить знак равенства между красавицей-хозяйкой дома и собой, как носителями общих человеческих пороков. Это была старая, как мир, уловка многих обездоленных людей: когда они не в силах дотянуться до предмета восхищения, то всячески стараются опустить его до себя.
— Ну вот вы, например, — неожиданно обратился Косой к монархистке. — Девушка умная, благородная. А если честно: вам подобные мысли никогда не являлись?
— Нет.
— Не верю!
— Анатолий Кузьмич, если бы являлись, я не сидела бы в этих хоромах, а загорала бы на собственной яхте в Майами.
Жоржетта насмешливо рассмеялась:
— Понял, Косой?!
— Погоди! Значит цель какая-то есть, которая дороже, чем эта Майами. Угадал или нет?
— Да, есть.
— Вот видите, — торжествующе сказал Косой и жеманно поправил рваный шарфик, обмотанный вокруг горла, — угадал! Н-да... Человек честен только в трех случаях: когда нечего красть, когда он боится красть, или когда есть какая-то цель, которая, как он считает, окупит все его воздержания от главного природного инстинкта — воровства… А убери эту цель, Ирина Филипповна, и хе-хе... Будем кататься на яхте в Майами! Обязательно будем...
— Свеча догорает, — сказала монархистка и поджала верхушку огарка. Она уже жалела, что ввязалась в разговор. Косой явно кокетничал нездоровьем и игрой ума, и эта претензия на внимание к своей особе со стороны кавалера в ботинках с огрызками шнурков и зачумленном клубном пиджаке была ей неприятна. Ее демократизм имел свои границы. А общение с бомжами окрыляло только, как эффектная подробность биографии и аванс на политический успех. Однако философия дна ей совершенно претила.
Наступила пауза, которую вдруг нарушил чей-то голос:
— Оперуполномоченный Четвертаков!
Монархистка и бомжи оглянулись и увидали, что к ним пожаловали гости: майор милиции, трое парней в камуфляжной форме и еще какой-то чин в штатском. В пылу спора никто не заметил, как они вошли. Филимон что-то пробормотал и перекрестился, а Косой вскочил из-за стола. Филипп Петрович продолжал невозмутимо чревоугодничать, поскольку учение йогов возбраняло ему отвлекаться от процесса поглощения пищи.
— Кто хозяин квартиры?
Филипп Петрович на миг прервал беседу с салакой в томате и вытер пальцы о край газеты «Совершенно секретно», заменявшей емунагрудную салфетку.
— Я.
— Пожалуйста, ваши документы!
— Сожалею, но не могу их дать.
— Почему?
— Я обедаю.
— Господин майор, — вмешалась монархистка. — На подобные визиты должна быть санкция прокурора. Вы нарушаете закон!
Майор посмотрел на нее безразличными глазами, буркнул «спасибо!» и сделал знак своему коллеге в штатском. Тот деловито провел рукой по блестящей лысине и, обращаясь к Жоржетте и монархистке, сказал:
— А ну, куколки, паспорта. Живо!
— Да как вы смеете…
— Паспорта, я сказал!
Филипп Петрович вскочил с газетой на груди:
— Господин майор!
Однако майор пропустил этот возглас мимо ушей и приказал:
— Теган, осмотри квартиру!
Чин в штатском незамедлительно выполнил приказ. Его нахальная молодая лысина плыла в двухсвечовом полумраке, как эмблема безраздельной власти. Филипп Петрович вынул зуб-бабочку изо рта и вернул ее в спичечный коробок, а затем сорвал с груди газету, демонстрируя свою готовность ко всем формам решительного протеста. Закончив осмотр помещения, чин в штатском направился к спальне, но монархистка стала у двери:
— Потрудитесь объяснить в чем дело?
— Объясним! Мы все вам объясним…
— Вы обязаны это сразу сделать!
— Не качай, куколка, права. Не надо!
— Я вас не пущу!
— Отойди от гроба!
Чин схватил ее за плечо и хотел отшвырнуть в сторону, но тут на помощь дочери подоспел Филипп Петрович, а «беркутовцы» — на помощь своему коллеге, и завязалась потасовка. Наконец экс-премьера зажали в угол, заломив ему руки за спину, и чин в штатском вошел в спальню.
— Это произвол! — кричал Филипп Петрович, вырываясь. — Косой! Филимон! Вы свидетели: милиция избивает ученого… Я позвоню в Лондон доктору Маклейну! Я подниму на ноги весь ученый мир!
Застывшее лицо майора заметно порозовело. Он привык к бесправию обитателей трущоб, а тут запахло прессой и скандалом. «Черт их разберет! — подумал он. — Где сейчас ученый, а где бомж!» В это время дверь в спальню приоткрылась, и выглянул его коллега.
— Девушка, вас можно на минуту? — вежливо произнес он.
— Зачем? — спросила монархистка.
— Ну, как же... Вы просили пояснений.
Она неохотно вошла в спальню, и он плотно прикрыл за ней дверь. Их тот час же поглотила темнота.
— Откройте, я возьму свечу!
— Не надо, у меня фонарик.
— Зажгите его!
— Не думаю, что это вам доставит удовольствие.
— Зажгите, или я уйду!
Вспыхнул яркий луч фонаря. Он скользнул по лицу и фигуре монархистки, словно ощупывая ее, а затем метнулся к старому покосившемуся шкафу. Чин подошел к нему и глубоко засунул руку в узкую щель между задней стенкой шкафа и стеной и вытащил оттуда какую-то вещь.
— Что это? — встревожено спросила монархистка.
— Куртка, — ответил он, светя фонариком на предмет. — Обычная женская куртка… С капюшоном, на пятнистом меху. Все верно! Это ваша?
— Нет.
— Правильно, не ваша... А, знаете, чья это вещь? Могу сказать: ваших соседей. Угловая парадная, первый этаж… Ее вчера украли из прихожей. Прямо с вешалки. Хотите, я их позову?
Монархистка потрясенно молчала, не зная, что сказать. В первый момент ее ошеломило не это воровство и даже не его возможные последствия, а убогая реальность происшедшего. «Косой!» — как-то безучастно подумала она.
— Молодой человек, — наконец устало сказала она. — Я к этой краже не имею никакого отношения.
— А как тут оказалась куртка?
— Не знаю.
— А почему в спалню не пускала? — спросил он, снова перейдя на «ты».
— Я была уверена, что никто из наших на это не способен, — ответила монархистка, по-прежнему называя Жоржетту и бомжей «нашими».
— Ну, да! Малое дитя… Расцарапала лицо, оторвала пуговицу, — на гляди... И кому? Работнику милиции! Думаешь, суд тебе поверит?
Монархистка изменилась в лице. Луч фонаря это очевидно проявил.
— Ну ладно, куколка! — ухмыльнулся он. — Я не мстительный. Давай так: мы отвезем бомжей в отдел и вернемся за тобой. Поедем в сауну. Лады? Ты, я и Федя… Майор…
— Пусти, мерзавец!
Через несколько минут всех обитателей квартиры на Манежной выводили к милицейскому фургону. Косой понуро брел впереди всех, стараясь не смотреть на монархистку.