Теперь надо было вызывать милицию, но мобильный, лежавший в бардачке машины, был тоже искорежен пулей. Тогда Берлянчик быстро зашагал домой, даже не захлопнув дверь расстрелянного «Фиата», и вслед ему неслось хриплое, армстронговское:

«Фэрру, фэрру

Лэтс май пипл гоу!»

Лиза встретила его негодующей бранью:

— Зачем ты отключил мобильный? — кричала она. — Я уже триж­ды звонила Ольге Альгердовне, беспокоила соседей. Я прошу ее «Пожа­луйста, позовите мужа», а она мне отвечает: «Он закрылся с дамой в комнате...» Бессовестный! Я тут сижу ни жива, ни мертва, а он с девкой развлекается!

— Не кричи. В меня стреляли, Лиза!

— Уже стреляли... То пожар, то украли из больницы, а теперь стреляли — и каждый раз с помадой на лице. Несчастный! Возьми зеркало и посмотри на шею. А это что? Что это за краска на штанине?

— Кровь.

Лиза изменилась в лице:

— Твоя?!

— Алкена.

— А где он сам?

— В машине мертв.

Она стремительно нагнулась и ощупала штанину, затем, перети­рая липкие кончики пальцев, поднесла их к носу.

— Додик, а ты... Что с тобой? Ты не ранен?

— Нет, — он взял из фруктовницы яблоко. — Они мытые, Лиза?

Она кивнула головой, в ужасе повторяя:

— Боже мой! Боже мой!

Откусив яблоко, Берлянчик позвонил в милицию и вернулся к машине. Армстронг еще пел и его хриплый голос разносился по безлюд­ному переулку. Только кое-где на шум выстрелов вышли соседи и молча застыли у своих ворот.

Наконец из-за угла появился милицейский «газик» и остановился сразу за поворотом, не доезжая шагов сорока-пятидесяти до «Фиата». Берлянчик помахал яблоком над головой, и только после этого «газик» ослепительно вспыхнул фарами и неторопливо подъехал. Затем его двер­ца открылась и с высокой подножки, сопя и кряхтя, неуклюже спрыгнул толстый «пивной бочонок», туго опоясанный ремнями и с майорскими по­гонами на плечах.

Одновременно, как из-под земли, стали вырастать люди и скоро возле «Фиата» образовалась толпа.

— Товарищ майор, — сообщил кто-то. — Приехало телевидение. Разрешите снимать?

«Пивной бочонок» обложил электронные средства информации трех­этажным матом, заглянул в салон «Фиата» и спросил:

— А где еще пострадавший?

Берлянчик прожевал кусок яблока и ответил:

— Это я.

— Ну как, не перехезал?

— Вроде не успел, — улыбнулся Берлянчик, подумав, что в Амери­ке на подобные происшествия выезжают полиция, пожарники и врач-психиатор, которые спрашивают «чем вам помочь?», а не «перехезал ли ты»?

— Показания давать можешь?

— Могу.

— Ну иди туда... — сказал «пивной бочонок» уже другим, неожи­данно очеловеченным голосом и показал на первую из двух «Волг», ко­торые тоже подъехали к этому месту.

В этой «Волге» Берлянчика допросили. Он отвечал, что стреляли в него из красного «Фольксвагена», что номеров он не рассмотрел, так как ему мешали пули, разбивавшие ветровое стекло, и что врагов у не­го нет, потому что человек он бесконфликтный и порядочный. Вопрос о кредиторах он вообще обошел стороной, решив, что если бы они все ра­зом взялись за автоматы, то получился бы десантный батальон.

После этого Берлянчика отпустили, а «Фиат» подцепили на бук­сир и оттащили в райотдел милиции.

Берлянчик хотел было забрать из бардачка солнцезащитные очки в золотой оправе, но ему не разрешили, заявив, что это все важные улики.

— Братцы, а их не сопрут? — спросил он.

— Они идут строго по описи. Если что, вчините иск.

Забегая вперед, скажем, что, несмотря на строгую опись, очки все же украли, но иск «вчинять» Додик не стал, понимая бесполезность этой затеи.

Остаток ночи прошел беспокойно. Лиза не сомкнула глаз, ожидая выстрела в окно. Она забаррикадировала его ящиками и чемоданами, а возле кровати составила стулья и проложила их спинки толстыми томами Нюренбергского процесса и гладильной доской. Кроме того, вместо кас­ки ее голову украсил тяжелый чугунный казан. Берлянчик расположился на втором этаже. В отличие от жены, которая панически боялась банди­тов, он жадно мечтал о встрече с ними. Рядом на кровати лежало пом­повое ружье. Он ласково поглаживал его ствол и вслушивался в шум осеннего ветра и треск ветвей за окном, стараясь уловить звук чу­жих шагов, или всматривался в лунный свет балконной двери, надеясь увидать силуэт бандита, чтобы всадить в него медвежий заряд.

Теперь, когда ушло все тщеславное и наносное — радость бес­страшия, охватившая его во время стрельбы и фатовая поза во время допроса — его охватила невыносимая тоска по Алкену. Он жаждал за не­го отомстить. Он вставал с постели с ружьем, босой подходил к окну и смотрел на залитый светом двор, деревья и постройки, думая: «О, гос­поди! Ну почему их нет? Ну пошли кого-нибудь... Ну, хоть пару мерзав­цев!». Но двор отвечал ему шумом ветра и скрипучим треском ветвей ореха.

Утром он позвонил в свой гараж и попросил, чтобы за ним при­слали служебные «Жигули», но шоферы, напуганные смертью Алкена, на­отрез отказались везти опасного пассажира. Тогда Берлянчик вызвал такси.

Сотрудники встретили его, как пришельца с того света. У них были напуганные и почему-то виноватые лица. Видимо, они уже настрои­лись посидеть где-нибудь в кафе на Дерибасовской и посудачить о слу­чившемся. Берлянчик быстро вернул ситуацию в деловую колею и взялся улаживать конфликты с кредиторами. В отличие от Гаррика Довидера, ко­торый рассчитывал каждого сполна, Берлянчик поменял методу: остаток денег за зеркала для попугайчиков он разбил на небольшие части по сто-двести гривень, что дало ему возможность охватить всех поставщи­ков сразу и временно успокоить их.

— Господа! — говорил он. — Это небольшой аванс. Я погашу все свои долги. Дайте мне хотя бы месяц!

Поставщики, заинтересованные совместной работой в «Утятах», охотно шли на компромисс.

Но вечером, когда Берлянчик вернулся домой, его уже ждали два молодых симпатичных человека — сотрудники уголовного розыска. Они посоветовали Берлянчику на месяц-два покинуть город, рассказав, что к частному нотариусу, оформлявшему «Фольксваген» бандитам, явил­ся один из них и потребовал, чтобы она не появлялась на работе. Из этого ребята заключили, что бандиты по-прежнему в городе и готовы довести «заказ» до конца.

Берлянчик уезжать наотрез отказался. У него было триста кре­диторов на руках, которые немедленно превратили бы его в банкрота. Тогда ребята посоветовали ему взять охрану, тем более что она ему положена по закону. Но в милиции, куда Берлянчик обратился, ему сказали, что не станут посылать ребят под пули и то же самое ему ответили в СБУ. Еще одна частная охранная фирма запросила по пять тысяч долларов в месяц, обещая выделить ему тридцать два сот­рудника, которые работали бы по схеме безопасности президента Сое­диненных Штатов.

Берлянчик ограничился тем, что сам сел за руль служебного «Жигуля», положив рядом с собой у сиденья бразильский «Мавэрик».

В течение этих дней ему несколько раз звонила монархистка; но он видел ее номер на экране и сразу отключал мобильный. Он бо­ялся, что смерть его — более чем вероятная теперь! — станет чужой и безымянной, как могила неизвестного солдата. Перед лицом холод­ной вечности он хотел иметь одну духовную наследницу — жену! «Моя история любви — это история моих болезней, — говорил он себе, — и ее пишет только Лиза! Живой может делить сердце между многими, но умирать душа велела только от одной».

Между тем, расследование по делу об убийстве Алкена и покуше­нии на Берлянчика приняло вполне анекдотичный характер. Убийцу, ко­нечно, не нашли, но зато изъяли документы «Виртуозов Хаджибея» и устроили им тотальную проверку. Таким образом, взамен психологической реабилитации, принятой в цивилизованных странах, пострадавшего Берлянчика обложили огромным денежным штрафом.

Его размеры были выше финансовых возможностей «Виртуозов Хаджибея» и к тому же намертво блокировали их банковский счет. Теперь фирма была парализована. Ее лишили возможности платить зарплату, вести коммерческую деятельность, оплачивать коммунальные услуги и, что страшней всего, погашать долги. Вся вулканическая масса креди­торов, успокоенная мелкими подачками Берлянчика, снова пришла в грозное движение. Опять посыпались угрозы обратиться к прокурорам и бандитам, и снова возникла тень позорного банкротства.

— Нет, Гаррик, — грустно говорил Берлянчик. — В Одессе нель­зя допускать, чтобы в тебя стреляли. Это очень дорогое удовольствие. Я прикидывал.

Довидер шевельнул рыжей шевелюрой, давая понять, что полностью разделяет мнение товарища.

— Тебе нужно разыскать связи в налоговой инспекции, — сказал он.

— Где? У меня нет таких знакомых.

— Позвони Димовичу.

— Димовичу? — Берлянчик сразу повеселел. — Гмм… Это мысль! Среди тех, с кем он сидел, или тех, кто его охранял, обязательно най­дется человек, у которого есть связи в налоговой верхушке. Это не­пременно!

Димович охотно встретился с Берлянчиком.

— Я тебя познакомлю с Утюжней, — сказал он. — Но учти: это очень осторожный и серьезный человек. Я могу вас только познакомить, а дальше, как споетесь. Если он в тебя поверит, он все уладит; если в чем-то усомнится — откивается, отулыбается, и все придет к нулю. Так что все в твоих руках!

На встречу с налоговым чином господином Утюжней Берлянчик явился в сопровождении незаменимого Виталия Тимофеевича.

Надо сказать, что, как работник, Виталий Тимофеевич представ­лял сомнительную ценность. Его рабочий день проходил или в бесконеч­ных перекурах, или в загородке из металлических прутьев, где он иг­рал с компьютером в преферанс. Берлянчик держал его в «Виртуозах Хаджибея» только потому, что Виталий Тимофеевич пил водку вместо шефа на ответственных встречах и банкетах. Кроме того, на Виталия Тимофеевича возлагалась ответственность за внешние деловые связи. Это означало следующее: в тех случаях, когда Берлянчику был неприя­тен кто-либо из нужных чиновников или грубость и амбиции оного стес­няли его свободолюбивую натуру, шеф посылал к нему Виталия Тимофеевича, и бывший директор комбината легко находил общий язык с такими же пропойцами, как он сам.

Правда, в последние дни отношения Берлянчика и его зама ока­зались под угрозой разрыва. Дело в том, что зять Виталия Тимофееви­ча работал заместителем Галины Крот и был замешан в ее махинациях. Узнав об этом, Берлянчик немедленно его уволил.

Естественно, что гнев и подозрения шефа упали и на самого Ви­талия Тимофеевича, и тот чуть было не разделил судьбу своего зятя.

Тут сказалась сентиментальность натуры Берлянчика. В душе он любил своего зама, прощая ему ничтожество, преферанс, пьянство и мелкие хитрости, потому что комичностью своей натуры Виталий Тимо­феевич постоянно забавлял его, а это, как известно, прямая дорога к сердцу. У Берлянчика был глаз художника, и как все истинные ху­дожники он, прежде всего, отличал в людях типажи, а не их слабости и пороки.

На этот раз Берлянчик ограничился тем, что приказал убрать компьютер из загородки, а вместо него разложить детскую железную дорогу на столе. Утром, когда Виталий Тимофеевич открыл антресоль и направился к своему электронному партнеру, он вместо него увидал змеистую детскую игрушку и впал в такую депрессию, что до конца дня не проронил ни слова.

Встреча с господином Утюжней состоялась на летней площадке «Капитана Дрейка». Это было предложение Димовича. Петя не был бы самим собой, если бы из самой безкорыстной услуги не извлек бы поль­зу для своего ресторанного бизнеса.

Несмотря на свою тяжелую приземистую фамилию, Утюжня оказался весьма подвижным молодым человеком с крупным хрящеватым носом и круг­лыми немигающими глазами. Берлянчик легко узнал его по традиционному «дипломату» и той смеси неприметности и нахальства, которые отличают работников налоговых служб.

После того, как состоялось знакомство, все трое поднялись на летнюю площадку.

Был очень теплый, даже жаркий осенний день. На танцевальной площадке ресторана резвились дети и гонял на игрушечном джипе че­тырехлетний мальчонка. Гремел оркестр. Под навесом вдоль забора, за сервированными столами сидели принаряженные старички и старушки, — судя по всему, они отмечали какой-то юбилей. Постепенно прибывал еще народ.

К Берлянчику и его спутникам сразу устремилась метрдотель. У нее был смолисто-черный и отвесный, как утес, затылок и ярко-медные скобы над высоким лбом. На лице ее горела улыбка, неугасимая, как пламя вечного огня.

— Добрый вечер! Что желаете, господа?

— Деточка, — попросил Берлянчик. — Вы не могли бы нас усадить где-нибудь подальше от вашего кровельщика?

Ее улыбка, не меняя своих размеров, чуть потускнела:

— От какого кровельщика?

— От барабана. Мы хотим спокойно побеседовать. У вас найдет­ся такой тихий райский уголок?

Тихий райский уголок нашелся. Это был белый столик в зеленых кустах под голубым шатром, у самой балюстрады, отделявшей верхний уровень ресторана от нижнего.

Когда все уселись за столом, Берлянчик попытался завязать бе­седу, но она не клеилась. Виталий Тимофеевич старательно таращил глаза, выказывая полную лояльность шефу, но молчал. Утюжня держал­ся просто и легко, но это было очевидной маской. Берлянчик видел, что его молча изучают, и чувствовал себя как на экзамене.

Берлянчик не любил налоговиков. Он сознавал необходимость этих служб для государства, но те уродливые формы, который принял этот тайный орден хапуг и вымогателей, делали его мало привлекательным. Кроме того, Берлянчик не терпел зависимости. Поставленный ходом следствия по делу об убийстве Алкена и покушении на собственную жизнь на грань разорения и нищеты, он понимал, что полностью во власти этого человека, и чем это было очевидней, тем больше Додик его не­навидел.

Чтобы скрыть это, Берлянчик повесил любезную китайскую улыбку на лицо и лакейски обхаживал налогового чина.

— Анатолий Федорович, — елеел он, взяв у официантки меню. — Ну-с... С чего начнем? С водочки, наверное?

Утюжня аппетитно потянул ноздрями:

— Можно. А что у них за выбор?

— Все под любое настроение! «Стерлинг», «Смирнофф Красный», «Абсолют», «Перша Гильдия», «Текила четыре пистолета»…

— А это что за Чемберлен? — оживился Виталий Тимофеевич. Все, что не находило у него определения обычными словами, он почему-то называл именем бывшего английского премьер-министра.

Официантка мило улыбнулась и передернула плечами.

— Я не знаю. Это в баре.

— Наверное, что-то киллерское, — лебезил Берлянчик. — Смесь крови и любви. Заказывать?

— Мм... — колебался Утюжня. — Любопытная штуковина, но, навер­ное, дорогая.

— Прошу на цены не смотреть. Девушка, давайте!

— Сколько?

— Все четыре пистолета.

— Бутылку?

— Две.

Когда речь зашла о закусках и вторых блюдах, вкусы разделились: бывший директор комбината тяготел к традиционному ассортименту со­ветских лет: буженина с хреном, язык под майонезом, салат «столич­ный», а на горячее — банальная свиная отбивная. Господин Утюжня об­наружил более изысканный вкус.

Спиртное и закуску принесли сразу.

Виталий Тимофеевич взял бутылку «Текилы четыре пистолета» и, деловито шмыгнув носом, посмотрел ее на свет, так, словно по цвету жидкости хотел определить ее вкусовые достоинства, а затем произнес одну из своих застольных заморочек:

— Все пропьем, но флот не посрамим!

С этими словами он свернул золотую обертку, как шею петуху. «Давай старина! — мысленно молил Берлянчик. — Выручай, кормилец. А я, дурак, хотел его уволить! Да если он отопьет мне этот вечер, это будет стоить всех его преферансов и зятьев!».

Первому налили Утюжне. Берлянчик по своему обыкновению прик­рыл ладонью рюмку и сказал:

— Я пас!

— Что такое? — сдвинул брови Утюжня.

— Сердце, Анатолий Федорович, сердце подкачало... Давай себе, Виталий Тимофеевич! Вы у нас боец — осилите за нас обоих.

Но тут грянул гром среди ясного неба. Виталий Тимофеевич сгреб рюмку в кулак и, нахмурившись, сказал:

— Я тоже пас!

Берлянчик с испугом посмотрел на Утюжню, и с силой придавил ленинский полуботинок зама под столом.

— Виталий Тимофеевич, как же так... А флот, который вы клялись не посрамить? Такой клятвой не бросаются!

— Не могу, шеф, — Виталий Тимофеевич скрестил руки у груди. — У меня давление.

— Ну, это вы оставьте...

— Ей богу — за двести двадцать зашкалило.

— Но, но, но... Еще не далее, как утром вы клялись, что виде­ли над Чумкой НЛО.

— Так оно и было.

— Вот видите, — с мягкой укоризной произнес Берлянчик. — И дав­ление вам не помешало?

— Так это же не с пьяных глаз! — возмутился Виталий Тимофеевич. — Все видели: прохожие, дворник и этот, как его... Чемберлен. Вахтер на проходной.

— Так, может быть, по рюмке за пришельцев? — искательно просил Берлянчик, стараясь силой вырвать рюмку из рук Виталия Тимофеевича. Но тот сжал ее обеими руками и смотрел на шефа злыми мстительными глазками.

Это был бунт, явный бунт. Коварная месть за детскую железную дорогу и за уволенного зятя. Такого поворота дела Берлянчик никак не ожидал. Это еще раз говорило о том, что в бизнесе нельзя оставаться художником и любоваться игрой несовершенств своих подчинен­ных, ибо при неблагоприятных обстоятельствах можно дорого поплатить­ся за это.

«Вот гад! — подумал Додик, глядя на зама воспаленными гла­зами рогоносца. — Зря я пощадил его. С такими типами нельзя миндаль­ничать!»

Налоговик явно тосковал.

— Господа, — наконец сказал он. — Зачем мы вообще заказывали водку? У вас больное сердце, у вас давление... А мне что делать — в одиночку пить?

Додик поспешно наполнил свою рюмку и провозгласил здравицу за биржу труда.

— А почему за нее? — спросил Утюжня.

— Она моему заму скоро понадобится, — хмуро пошутил Берлянчик, и оба рассмеялись.

Берлянчик пить не умел. Он хмелел даже от простой воды, если она была налита в рюмку, плохо помытую после коньяка. Но он также ненавидел шантаж, считая, что его надо пресекать на корню. Поэтому он пил, почти не закусывая, давая заму понять, что может легко обой­тись без него. После третьей рюмки он заметно оживился и рассказал несколько забавных историй. После пятой — подмигнул девице за сосед­ним столиком, сидевшей в обществе трех кавказцев; после седьмой — объяснился в любви Виталию Тимофеевичу, сказав, что пошутил на счет биржи труда и что, несмотря на то, что Виталий Тимофеевич хитер и коварен, как Шекспировский Ричард, он все равно его никогда не уво­лит. Затем, обняв зама за плечи, он стал вспоминать их легендарный поход по исполкомам на яхте «Папирус» и даже запел:

«Эх лимончики, вы мои лимончики...»

Однако после девятой рюмки Берлянчик вдруг помрачнел и с угрю­мой тоской заговорил об инопланетянах.

— Инопланетяне, — произнес он и обвел всех безоговорочным взглядом, — славные ребята... Обратите внимание, господа, при их неограниченных технических возможностях, они никого не истребляют и даже не берут...

— Кто их знает, этих инопланетян, — снисходительно заметил Утюжня, как обычно говорят с пьяными или детьми, и постучал сигаретой по серебряному портсигару.

— Нет, я не спорю, — распалялся Додик. — Возможно, их историчес­кие предки тоже штрафовали, вымогали и крали золотые окуляры из рас­стрелянных машин, но теперь они другие. Умней и совершенней! Истин­ные дети космического разума. Потому они летают из космоса над Чумкой, а мы сидим в этой рыгаловке и пьем «Текилу четыре пистолета»... А вот возьмите человека... — он повернулся к Утюжне. — Ну, хотя бы ваше ведомство, к примеру...

— Моя работа? — скривился Утюжня. — Вы пригласили меня в рес­торан, чтобы говорить о ней?

В помутненном сознании Берлянчика мелькнул испуг, что он соби­рается сказать что-то неуместное, но на лице его уже расползлась ши­рокая пьяная ухмылка.

— Нет, — грустно покачал он головой. — Не для этого. Я пригла­сил вас, чтобы подкупить.

 — Меня?!

— Да, вас. Интеллигентно и красиво. Но этот мстительный субъект отказался пить, и все мои планы полетели к черту.

Глаза Утюжни стали ледяными.

— Вы много выпили на пустой желудок. Ешьте, ешьте. Так нельзя.

Виталий Тимофеевич жующим голосом добавил:

— Да, утроба может воспротивиться.

— Молчите, симулянт!

К счастью грянул оркестр и певица, затянутая в черную кожу, запела:

«Он уехал вдаль на ночной электричке

С горя б закурить, да промокли все спички...»

Это отвлекло Берлянчика от опасной темы. Он встал из-за стола и, пошатываясь, спустился по аллее к танцплощадке. Среди танцующих было много юбиляров. Они молодецки вертели бедрами и топали ногами, стараясь держать быстрый темп и не уступать в легкости и элегантнос­ти движений молодежи. Но, видимо, их старые непослушные сердца то и дело срывались в животы или поднимались к горлу и безнадежно застре­вали там. Тогда лица их белели, ноги и руки срывались с такта, а рты открывались, как у выброшенных на берег карасей.

— Все, Тала! — сказал один из них. — Больше не могу! Забарах­лил мотор...

Пожилая дама была много крепче своего партнера и еще дышала азартом танца. Берлянчик тут же подхватил ее.

— Разрешите?

Она охотно кивнула седой пеной волос, отлитой в какие-то неве­роятно пышные кренделя.

Юбилярша танцевала с юным жаром, но без особого лоска. Она вер­тела красными ручками в старческих перевязочках, которые выглядывали из белых кружевных манжет, и беспорядочно топала ногами, исполняя что-то среднее между «рэпом» и «барыней».

Однако, несмотря на это, Берлянчик был счастлив! Он устал от «Клуба гениев», от своих и чужих фантазий, от стрельбы, воровства, штрафов, судов, от монархистки и Утюжни, и был рад «Текиле четыре пистолета», освободившей его от всех проблем на свете. «Да здравст­вует Виталий Тимофеевич! — с восторгом думал он. — Да здравствует подлый интриган!».

— Земфира! Фея! — шептал он старушке. — Воздушное создание?

В момент этого необузданного душевного подъема он прижал юби­ляршу к себе и даже чмокнул ее в шею, размазав по дряблым глубоким морщинам каплю пьяной сопли. «А стукнет семьдесят годков,— подумал он, — баба ягодка опять… Золотой возраст! Никаких душевных травм и обязательств!».

Следующий танец «Семь сорок» Берлянчик плясал, скинув пиджак и вращая его пропеллером над головой, а после танца он подошел к эстраде, попросил микрофон и не лишенным приятности баритоном запел:

— Стрэнджэр эд тзе найт...

Но тут по каменным ступенькам входа вбежал какой-то разъярен­ный субъект, выхватил микрофон из рук Берлянчика и отвесил ему звонкую оплеуху:

— Мерзавцы! — орал он. — Сколько может продолжаться эта вак­ханалия? Уже третий час ночи! У меня ребенок не может заснуть! Я депутат горсовета! Я завтра же закрою этот балаган!

Депутат уже не впервые прибегал в «Капитан Дрейк», скандалил и грозил закрыть «этот балаган». Но поскольку старые уголовные свя­зи Пети Димовича были намного выше представительских, депутат уходил восвояси ни с чем. Он снова ложился спать, закрыв голову подушкой, чтобы не слышать про электричку, спички и ночную даль.

В свою очередь Берлянчик, уже вошедший в роль Фрэнка Синатры, чувствовал себя глубоко оскорбленным и пнул депутата ногой.

Ситуация грозила перейти в мордобой, но, к счастью, подоспел Утюжня. Он развел дерущихся в стороны и потащил Берлянчика по аллее наверх. Додик держался за пострадавшую щеку и обиженно бормотал:

— Пошляк! Ничтожество. Да, меня, случалось, в жизни бивали. Но поднять руку на маэстро? Хамье!

— Идите, идите! — торопил Утюжня. — Не оглядывайтесь. Там ни­чего интересного нет.

— Обождите! Где моя старушка? Куда вы меня ведете?

— Хватит старушек. Пора уходить.

— Но я хочу в туалет.

— А вы сами дойдете?

— Попробую.

Берлянчик на шатких, неверных ногах обошел длинный фигурный забор и вышел к туалету. В туалете при ярком свете лампы без колпа­ка Додик прочел воззвание над сливным бачком:

«Господа! Убедительная просьба правильно оценивать расстояние до унитаза. Администрация!».

Однако выполнить эту просьбу было нелегко, так как «Текила четыре пистолета» уже сделала свое дело, и у Додика все вертелось перед глазами — и потолок, и объявление, и расстояние до вышеозна­ченного предмета.

К столу он вернулся бледный, как мел. Виталия Тимофеевича уже не было. За столом сидел один Утюжня.

— А где подлый Ричард? — кисло спросил Берлянчик. Мысль о Ви­талии Тимофеевиче уже не вызывала в нем былого восторга.

— Ушел.

— Гнусный интриган...

— Нам тоже пора. Я позову официантку. Рассчитайтесь, и мы уй­дем.

Берлянчик ощупал карманы пиджака и сказал:

— У меня нет денег.

— А где же они?

— Я где-то выронил бумажник. Наверное, когда танцевал «Семь сорок». Бурный танец, но кажется, денежный.

Берлянчик еще раз осмотрел карманы и рассмеялся открытым детс­ким смехом. То обстоятельство, что за ужин в «Капитане Дрейке» должен будет рассчитаться налоговик, которого он пригласил в ресторан и обхаживал весь вечер, показалось Берлянчику очень забавным. «Это очень осторожный человек», — вспомнил Додик фразу Димовича, и снова рассмеялся. Это была реакция пьяного человека, освобожденного вод­кой от страха и обычных условностей, на прессинг целого ряда причин: на зависимость от Утюжни, которое тяготило его в течение вечера; на искусственное оживление от юбилярши, которое было протезом истинной радости, скрывавшем мысли о монархистке, а главное на шантаж Вита­лия Тимофеевича, которого он пригрел в «Виртуозах Хаджибея» со всем его семейством.

Утюжня подозвал официантку, и она принесла счет на трех лис­тах. Очевидно ему, налоговику, впервые в жизни пришлось платить в ресторане за директора фирмы, которую его службы обложили огромным штрафом. Его пальцы нервно пересчитывали купюры, но лицо с хрящева­тым носом и вздернутыми скулами оставалось невозмутимым. Когда офи­циантка ушла, Берлянчик спросил:

— Вы ей дали на чай?

— Дал.

— Да, я видел: десятку. Это мало за вечер! Неудобно перед ре­бенком...

Утюжня перебил:

— У вас транспорт есть?

— Нет.

— Хорошо, я вас отвезу. Вы дойдете до машины?

Додик приподнялся и снова свалился на стул.

— Вряд ли...

— Черт бы вас побрал! Зачем же вы пили, если меры не знаете?

— Пардон! — с пьяным высокомерием возразил Берлянчик. — Я и не должен был пить. Я для этого держу человека. Подлый Ричард! Завтра же уволю мерзавца! Это его должностные обязанности.

Утюжня не знал, что делать: или тащить Берлянчика на себе, или оставлять в «Капитане Дрейке» без денег, без машины и в полубесчувст­венном состоянии. В конце концов, мужская солидарность все же взяла верх. Налоговый инспектор взвалил незадачливого бизнесмена, как коро­мысло, на плечо, и понес к автомобильной стоянке. Ноги Додика болта­лись у него на груди, а голова и безжизненно повисшие руки — за спи­ной. По дороге Берлянчик заснул. В машине Утюжня пытался его растол­кать, но безуспешно. Додик что-то бормотал про детскую железную до­рогу, преферанс и низкое предательство. Утюжня устроил спящего нало­гоплательщика на заднем сидении и отвез в ближайшую гостиницу. Бер­лянчик очнулся, когда его вносили в увешенный зеркалами вестибюль и увидал, что навстречу им спешит швейцар в ливрее и фуражке с шафра­новым околышком. Сидя, как попугай на жердочке, на плече Утюжни, Бер­лянчик вдруг заорал швейцару:

— Звание? Фамилия? Номер части? Как служишь, болван?

Утюжня еле упросил швейцара не вызывать милицию и снял Берлянчику одноместный номер.

Проснулся Додик в первом часу пополудни. Во рту у него был вкус ржавых гвоздей. Голова раскалывалась на части. Он осмотрел небольшую, уютную комнату явно гостиничного типа и в первый момент не понял, где он и что с ним происходит. Наконец явь ожила для него целым роем позорных подробностей. «Вот мерзавец! — подумал он о Виталии Тимофеевиче, по вине которого он оказался в полубесчувственном состоянии. — А я на не­го так полагался... Все. Я провалил встречу. Конец идее, конец заво­ду, конец мечте! Придется стреляться или пускать завод и «Виртуозы Хаджибея» с молотка».

В это время постучали в дверь, и вошел Утюжня. Он был чисто выбрит, в галстуке, в черном плаще и с неизменным «дипломатом» в ру­ке. Небольшой гостиничный номер сразу заполнился ароматом терпких мужских духов, название которых Берлянчик не знал.

— Ну, как самочувствие, генерал? — улыбнулся он, глядя на Додика оловянными немигающими глазами.

Берлянчик запустил пальцы обеих рук в седую гриву волос:

— Я хотел бы принести свои извинения...

— Оставьте! — рассмеялся налоговик. — Если честно, то даже напротив: вы мне показались глубоко симпатичным. Нет, сперва, правда, вы мне не понравились: смотрю, что-то лебезит, что-то втирается — душа не лежала... А потом смотрю, свой парень! Как это вы швейцару: «Звание? Фамилия? Номер части? Как служишь, болван?» Хе-хе. Ну молодец! Ладно, хватит лирики, — он сразу посерьезнел. — Я утром смотрел ваше дело...

— Ну и...! — едва вздохнул Додик.

— Можно решить. Можно, можно. Трудно, но можно. Я вам сос­тавлю письмо, и вы его подадите в отдел апелляции. А там ребята ре­шат... Но только вам придется хорошо раскошелиться. Уж тут, брат, не взыщи, а платить, конечно, придется!