В ноябре убили Пуму. За несколько дней до этого он каким-то чудом разыскал Ирину Филипповну на Гарибальди и умолял её уе­хать с ним в Париж и зажить спокойной жизнью богатых и почтенных буржуа, но жена была неумолима и отказалась наотрез.

Пума чувствовал опасность и снял тайную квартиру. Редкие прогулки совершались так: вначале выходила хозяйка квартиры в ярко-красном атласном халате и внимательно оглядывала всё вок­руг; затем приоткрывалась дверь и выскакивал огромный доберман-пинчер на длинной бельевой верёвке, после этого выходил сам Пу­ма в блюдрейковской куртке, трусах и тапочках. Пока собака бе­гала на натянутой верёвке, он курил, оглядываясь по сторонам, по­том бросал окурок на каменную плитку, растирал его пяткой и пя­тился назад, втягивая в дом собаку на верёвке.

Однако снайперский выстрел всё же настиг его.

Все местные газеты отозвались на это событие обширными статьями, которые выходили под заголовками: «Смерть гангстера Юга!». «Убийство одесского Аль-Капоне!».

Что касается Берлянчика, то он впервые за много дней ис­пытал блаженное чувство безопасности. Он снял из-под мышки из­рядно надоевшую ему кобуру и спрятал помповое ружьё в специаль­ный ящик. Лиза тоже разобрала баррикаду в спальне и сейчас за­сыпала, не прикрывая голову чугунным казаном.

Теперь, когда Берлянчик избавился от проклятого вопроса, кто имеет эксклюзивное право оплакивать его кончину, к нему вернулся старый комплекс мирских желаний и страстей и ему захотелось уви­деть монархистку. Он набрал ее мобильный и услыхал знакомый, бар­хатистый голос:

— Алло?

— Это вас беспокоит профессор Берлянчик. Вы знаете такого?

— Знаю, — сухо ответила она. — Я вас слушаю?

— Мы могли бы встретиться?

Трубка помолчала.

— Хорошо, я дам вам адрес. Приходите.

Новое жилище монархистки оказалось великолепным разновысотным особняком в «Аркадии» под красной марсельской черепицей, с широкими окнами и воротами с автоматическим подъемом. Берлянчик подошел к глухой кованой калитке и нажал на кнопку. Некоторое время его рас­сматривали в камеру домофона, а затем хриплый низкий голос сказал:

— Входите!

Этот голос показался Берлянчику удивительно знакомым.

Калитка мягко отворилась, и Берлянчик попал в чистый аккурат­ный двор, выложенный черно-белой плиткой в шахматном порядке. У во­рот Берлянчик увидал огромный темно-вишневый «Джип», возле которого крутился сухощавый парень с драчливым лицом, в глухом свитере и ко­ротком шерстяном пальто. «Ого! — удивился Додик, — у бедной офици­антки шикарный особняк, «Джип» и персональная охрана. Что бы это означало?!»

Но он еще больше поразился, когда увидал человека, который ждал его в дверях особняка. Это был Косой! Да, да, тот самый бомж, укравший пятнистую куртку у соседей, которого Берлянчик вызволил из РОВД вместе со вторым бомжом и монархисткой. Но теперь Косого было не узнать! Вместо засаленного клубного пиджака и грязных, стоптанных полуботинок с огрызками шнурков, на нем был малиновый пиджак, бело­снежная рубаха, темный галстук и лакированные штиблеты. Он был пост­рижен по последней моде и пахнул одеколоном «Альфред Данхил».

— Анатолий Кузьмич! — вскричал Берлянчик. — Дружище, какими судьбами! Ты что выиграл миллион в «О, счастливчике»?

Косой самодовольно усмехнулся:

— Я бы на эти копейки не разменивался.

— Ого! Объясни тогда, пожалуйста, откуда «Альфред Данхил» и малиновый пиджак?

— Ирина Филипповна, дай ей Господь здоровья. Разыскала ме­ня, можно сказать, на помойке, одела, накормила и дала работу. Я теперь при ней в советниках состою.

— Браво! Значит, мы, Кузьмич, коллеги. Я ведь тоже советник президента, правда, на своих вещевом довольствии и харчах. Ну, давай, коллега, веди к шефу.

В глазах Косого, еще хранившего остатки былой приниженности, вдруг вспыхнуло достоинство и уверенность в себе.

— Идемте!

Все еще не в силах прийти в себя от изумления Берлянчик пос­ледовал за Косым. Они миновали небольшой широкий коридор и попали в огромный светлый холл. В помещении стоял ротановый гарнитур — два белых кресла с плетеным верхом и мягкой обшивкой внутри и такой же журнальный столик, глухо закрытый плетением со всех сторон; напро­тив у стены находился огромный телевизор из последних самых дорогих моделей и рядом стояла напольная ваза с цветами. Наверх уходила винтовая деревянная лестница.

Косой указал рукой на кресло и сказал:

— Садитесь. Кофе или чай?

— А что придется ждать?

— Совсем немного. У нее господин Зелепукин. Вы уж потерпите.

— Ладно, давай кофе и включи, пожалуйста, телевизор.

Губы Косого тронула легкая усмешка. Он позвал горничную, ко­торая тут же прибежала и выполнила все пожелания Берлянчика.

«Да, — думал Берлянчик, попивая кофе и рассматривая дорогие картины на стенах и роскошное убранство холла, — смерть Пумы ее вознесла. Теперь она владелица многих предприятий — они были на ее имя... С такими деньгами, действительно, можно озолотить любые Разгуляйки и въехать в Раду на белом коне».

В это время послышалась величавая поступь женских шагов и на деревянных ступенях сначала показались ноги и черная юбка с разре­зом, а затем Ирина Филипповна появилась во весь свой рост. В тот же момент Косой покинул помещение.

— Здравствуйте, — с суховатой любезностью сказала она, протя­нув Берлянчику руку. — Извините, что заставила вас ждать.

— Это я должен извиниться, что забираю дорогое государствен­ное время.

— Я вас слушаю?

Обескураженный прохладностью ее тона, Берлянчик не знал в ка­ком духе продолжать разговор и, чтобы прервать неловкую паузу, спро­сил о первом, что попалось ему на глаза.

— Красивые цветы... Интересно, как они называются?

— Юка.

— Юка, юка... Мечты бомжа о роскоши. Это, наверное, Косой вам выбирал. Ведь он у вас теперь в советниках.

— Кстати о советниках, — сказала она, слегка скривив губы. — Я много раз звонила вам. Вы об этом знали?

— Знал.

— И отключали телефон? — Берлянчик промолчал. — Очень мило... Эх, профессор, профессор! — сказала она уже другим, потеплевшим тоном. — У меня была одна надежда — это вы. Вы возбуждали во мне огромную светлую энергию, которой я питалась в самые тяжелые мину­ты. Я считала, что у меня есть друг, близкий человек и была готова к любой жертве ради вас. А вы в опасную минуту сбросили весь лишний хлам с души — и этим хламом оказалась я.

— Повинную голову не секут. Ведь Косому вы простили куртку.

— Косого вы не трогайте. Куртка — мелочь, а Косой мой талис­ман. Я еще в каталажке это поняла.

— Что вы поняли?

— Предчувствие такое было... Что Косой — это последнее испы­тание судьбы и с него начнется восхождение. Я даже зарок себе да­ла: если так, я его непременно разыщу. Как видите, так я и посту­пила.

— Ну и каков он секретарь?

— Юрист. Толковый парень.

— А второго не хотите?

Она коротко сказала:

— Нет.

Берлянчик понял, что ему пора прощаться, что он и сделал с величайшим тактом и достоинством.

В целом он был доволен встречей. Дела его снова были на подъе­ме. Утюжня уладил дело со штрафом. С кредиторами он тоже рассчитал­ся. Редакция «Клуба гениев» уже работала, подбирая материалы и отыс­кивая авторов. Что же касается Ирины Филипповны, то и к этому конф­ликту он отнесся с облегчением, поскольку с одной стороны увидал ее в полном блеске больших денег и, следовательно, мог не беспокоиться за ее дальнейшую судьбу, а с другой — серьезность этих отношений уже тяготила его свободолюбивую натуру.

Утром следующего дня он проснулся с мыслями о вчерашней встре­че и подивился тому ничтожному значению, которое он ей придает. Он смеялся над ее позой, над прической, над историей с Косым и совеща­нием на верхнем этаже. Но к обеду он обнаружил, что ни о чем другом не думает, как только об этом. Додик прилагал огромные усилия, чтобы не мусолить эту тему и переключить внимание на что-нибудь другое; как вдруг какой-то бесенок в виде воспоминания ее на Мальте, в РОВД или где-нибудь еще прорывался в его сознание и разрушал всю систему обороны. «Черт возьми! — внутренне орал Берлянчик. — Да кто она такая? Если бы не деньги мужа, бегала б с подносом в ресторане. Та­ких сотни, как она...»

И он отторгал ее от себя и смотрел на нее со стороны так, как порой смотрят в зеркало, мысленно абстрагируясь от своего отражения в нем, чтобы увидать себя в подлинном виде. На него смотрело краси­вое, но совершенно чужое лицо, и, тем не менее, неотступное, как тень.

Теперь каждое утро его пробуждение начиналось с того, что он прислушивался к себе: не думает ли он о монархистке? И не обнаружи­вал ничего, кроме крошечного импульса, безболезненного, как щипок воробья, который, однако, постепенно набирал силу и уже к полудню приобретал температуру бушующей страсти. Это не было любовью. Это была какая-то странная болезнь чувств, которые заполонил один об­раз, одно видение, постепенно принимавшее очертания кошмара.

Тогда Берлянчик решил выбивать клин клином: сперва он разыс­кал Веронику и пригласил ее на яхту «Папирус». Он исходил из мысли, что женщину делает наше воображение и что в этом все различие меж­ду ними. Но подтвердилось это лишь отчасти: Веронику сменила Тала Газецкая, Талу — одна за другой, весь кордебалет «Лотереи любви», но это спасало лишь на некоторое время, а затем наваждение обруши­валось на него с прежней силой и к вечеру снова уничтожало его.

Ко всему прочему пришла новая беда.

Когда Берлянчик уволил «Сундука», она спалила часть докумен­тов, касавшихся деятельности фирмы. Виталий Тимофеевич, обозлён­ный на шефа за детскую железную дорогу и уволенного зятя, сообщил об этом Киевским поставщикам, которые не преминули воспользовать­ся удобной ситуацией и подали на арбитражный суд. Суд вынес реше­ние взыскать с «Виртуозов Хаджибея» тридцать шесть миллионов гри­вен и шестнадцать копеек. Это было дикое решение! Во-первых, сох­ранился акт сверки между фирмами, который был в пользу «Виртуозов Хаджибея». К тому же судья Иванченко допустила откровенный ляпсус: сложила восемнадцать миллионов и шестнадцать и в сумме получила тридцать шесть.

Берлянчик отправился к судье Иванченко, уверенный, что у него неоспоримые аргументы на руках: акт сверки и элементарные законы арифметики.

Однако та ответила, что заседание уже состоялось, и если он не согласен, может обратиться к адвокату.

Берлянчик отправился к адвокату. Адвокат Анатолий Фомич Кузнечик пил кофе и по сей причине Берлянчика просили обождать.

Наконец Берлянчика пригласили в кабинет, где сидел ещё один адвокат. Как только документы Додика попали им в руки, их лица сразу приняли похоронный вид. Они рассматривали печально бумаги, перекидываясь взглядами, качая головами, охая и вздыхая, из чего Берлянчик заключил, что дело его дохлое, и что акт сверки, кото­рый подтверждал его правоту, и арифметический «закон судьи Иван­ченко», с точки зрения практики суда, не играет роли. Наконец Ана­толий Фомич без обиняков спросил:

— Сколько вы заплатите за отмену этого решения?

— Но по вашим лицам я понял, что это невозможно.

— Это будет зависеть от суммы.

— А где гарантия, что новое решение опять не будет в поль­зу киевлян?

— Гарантию дают часовые мастера, а это суд, и здесь может быть любая неожиданность.

Берлянчик помчался за советом к Гаррику Довидеру.

— Гаррик, — сказал он. — Я ничего не понимаю... Твои «ломки» под торгсином — это нежный, детский поцелуй по сравнению с тем, с чем я столкнулся. Ты был просто-напросто святой. Смотри: Андрей Гаврилович Дубровский. Для того, чтобы забрать у него поместье, Троекурову, как известно, понадобилось, две вещи: лжесвидетели и отсутствие документов у Дубровского. Но это восемнадцатый век! А в двадцать первом — просто на чёрное говорят белое, складывают три и пять и получается пятнадцать, а потом посылают к адвокату, который за деньги берётся что-либо доказать. И то при этом не да­ёт гарантий.

— Пошли их ко всем чертям. Я дам тебе другого адвоката. Свое­го!

— А это что за Цицерон?

— Он лучше Цицерона!

— Что значит — лучше?

— Он глухо-немой.

— Что?

— Что слышишь.

— Как же он ведёт дела?

— Элементарно. Я думаю, что тебе не стоит объяснять, что сейчас нет господ Кони и Плевако, и главное искусство адвоката, я думаю, не в его красноречии и логике, а в его финансовых нежностях с судьёй. Так вот, Боря Хаваль-Чёрный в этих делах незаменим. По­скольку природный недостаток лишил его возможности говорить и слы­шать, он просто пишет записки: «Сколько?». С этой суммой он идёт к клиенту и дело в шляпе... Хочешь познакомлю?

— Конечно же! Давай!

Борис Зигмундович Хаваль-Чёрный оказался невысоким, плотным и очень хвастливым человеком. Он приехал на собственном «Мерседе­се», который вёл его шофёр, и через переводчика объяснил, что только что выиграл очень интересное дело. Спор шёл за строение между одним крупным акционерным обществом и его клиентом. Акционер­ное общество набрало целый штат юристов, которые скрупулёзно в те­чение года проверяли все обстоятельства дела: сметы, свидетельст­ва, инвентарные регистрации, решение горисполкома и прочие доку­менты, подготовив целый том доказательств, а Хаваль-Чёрный написал Печкину всего одну записку: «Сколько?» — и выиграл дело. Тут Ха­валь-Чёрный рассмеялся беззвучным смехом глухонемого и переводчик перевёл: — целый штат юристов потел над документами, дай Бог здо­ровья Печкину! Хороший человек. В церковь ходит, все литургии по­сещает, свечки ставит — Божий человек. Но есть грешок: пьёт и деньги обожает. Но кто из нас не без недостатков! Так что у вас?

Берлянчик собрался было рассказать суть дела, но Хаваль-Чёр­ный замахал обеими руками:

— Это всё не надо. Организация?

— «Виртуозы Хаджибея».

Хаваль-Чёрный пометил это на клочке бумаги.

— Через неделю приходите. Мы отменим решение.

Однако новое решение арбитражного суда снова было в пользу киевлян. Берлянчик бросился к автору магических записок.

— Господин Хаваль-Чёрный! — заорал Берлянчик, забывая, что Борис Зигмундович глухонемой. — Я требую объяснений... Что случи­лось? Почему решение в пользу киевлян? Вы что, не рассчитались с господином Печкиным?

Видимо по артикуляции губ Берлянчика господин Хаваль-Чёрный догадался о чём идёт речь, и замотал головой.

— Та! та!

— Так в чём же дело? Где записка? Может быть, вы отнесли её не Печкину, а в Стену Плача?

Хаваль-Чёрный потерял свой обычный лоск. Он что-то мычал, оп­равдываясь, и быстро работал пальцами у лица.

— Киев... — перевел секретарь.

— Что Киев? Что Киев?

— Видимо, киевляне написали более красивую записку.

Объяснение было простым и доходчивым. Додик был потрясён. Сумма, которую ему надлежало выплатить, сокрушала все его мечты. Конец Арт-галерее. Конец заводу. Конец банку и его сотрудничест­ву с синьором Марчелло. «Клуб Гениев» тоже приказал долго жить, едва приступив к работе.

После этого началось дело о банкротстве.

Тот же арбитражный суд назначил в «Виртуозы Хаджибея» Управ­ляющего, который выставил прекрасное здание в центре города на фиктивный аукцион, где оно должно было быть проданным за копейки подставным лицам. Берлянчик объявил сотрудникам об увольнении. Сто пятьдесят шесть человек оказались без работы. Фирма, созданная его идеей, его энергией, его весёлым и радостным напором, была уничто­жена одним росчерком судейского пера. Так рушился миф о капитали­стической коммуне, где каждый обеспечивал себе существование доб­росовестным трудом, и гибла Школа вундеркиндов.

Берлянчик тяжело прощался с сотрудниками и тяжелее всего с сантехником Жорой.

— Ничего, Жора, — говорил Берлянчик, едва сдерживая слезу. — Мы ещё поработаем вместе... Ты ещё будешь пить во время работы, забивать в «козла», халтурить, спать под акацией и красть строй­материалы. Обещаю тебе! Вот увидишь!

Но сам он был потрясён. Уничтожались «Виртуозы Хаджибея». Они должны были открыть дорогу тем безвестным гениям, которые, как глубоководные существа, жили в толще жизни, не в силах про­тивиться её алчной пошлости с крепкими локтями и пустыми сердца­ми. Он чувствовал свою личную вину за это. Казалось, сама серость и убогость жизни взбунтовалась против красивой и светлой идеи и, приняв форму господина Печкина, отторгла её от себя. В эти жуткие для себя минуты Берлянчик искренне сожалел, что его обошла судьба бедного Алкена.

Но в эти дни на адрес «Виртуозов Хаджибея» пришло письмо в фирменном конверте «Верховной Рады». В письме было коротенькое сообщение:

Досточтимый профессор Берлянчик!

Можете меня поздравить с избранием в Верховную Раду. Ваш долг по арбитражному суду я погасила. Решение о начале банкротст­ва будет приостановлено, так что можете продолжать работать.

Из списка великого и всепобеждающего племени идиотов-мечта­телей я вас не вычеркнула. Из сердца тоже.

Ирина Филипповна.