Великий пафос перестройки, всколыхнувший восторженные души передовой и демократической части страны, ярче всех выразил сосед Додика Берлянчика по лестничной клетке, городской бандит и вышиба­ла Костя Кацап. «Если рынок, — говорил он, загадочно щурясь и сверля воздух узловатым пальцем, — то, значит, у людей появятся деньги и, значит, будет, что у них отбирать. Додик, я правильно рассуждаю или нет?»

— Конечно, Костя! — согласился Додик и подумал о том, что бедный вышибала, охваченный надеждами на светлое семейное будущее, стал невольным выразителем дум целой исторической эпохи. В ту пору лучшие умы страны, осознавшие необходимость перемен, мучились от явности средств их осуществления. С тонкими вольтеровскими усмеш­ками они роняли свои мысли в Останкинский эфир, из темноты которо­го эти истины возвращались национальной междоусобицей, смертью, нищетой и разгулом бандитизма. Душа человеческая, измученная лю­бовью к ближнему и стремлением к светлым идеалам, захотела крови, секса и денег. Услышав: «Рынок! Права человека! Свобода! Демокра­тия!» — строитель великого коммунистического завтра с радостью забросил это скучное занятие. Он тут же сменил газету «Правда» на «СПИД-инфо», а кодекс трудовой морали на оружие. По прошествии нескольких лет умные и насмешливые лики наших пророков стали исче­зать с голубых экранов, оставив страну в диком и смрадном переходе к изобилию.

Именно в эти годы хмельных рыночных надежд Додик Берлянчик сблизился с семьёй Газецких. Вечерами у Газецких собирался шумный деловой люд. Тут можно было увидать родственников из Австралии, оружейных дилеров из Москвы, перекупщиков меди из Прибалтики, смуг­лых обувщиков из Еревана и наших местных горластых воротил. Тала, жена Газецкого, занималась кофе и гостями далеко за полночь, а за­тем спала до часу дня, оставив без завтрака дочь и мужа, который влетал ураганом на обед, гневно тряс огромным и пустым чревом и требовал развода.

— Сколько можно спать?! — кричал он, сверкая очками. — Я не понимаю… Чтобы человек, молодая женщина не имела в жизни другого интереса — только спать!

— Не кричи, ты знаешь, что у меня низкое давление.

— Когда ты видишь итальянское платье в «Зурбагане», оно сра­зу прыгает вверх!

— Если ты не веришь, посмотри мою историю болезни.

— Когда — сейчас? Вместо обеда? Спасибо… Не забывай, что я с шести утра голодный на ногах!

— У меня есть ленивые вареники, разогреть тебе?

— Тала, я мужчина... Ты это понимаешь?! Живой мужчина… Ес­ли бы я, как твой отец, преподавал марксистскую эстетику в школе парикмахеров, я бы ел ленивые вареники, а я работаю, как вол!

— Хорошо, — покорно соглашалась Тала, стараясь отыскать до­рогу к компромиссу. — Скажи, а ты будешь есть куриные пупочки за мясное?

— Нет! — кричал Газецкий, рассекая воздух кулаком, и требо­вал развода. По его условиям заспанная Талочка в ночном пеньюаре получала две трети всего достояния семьи — на себя и на ребёнка. Услыхав, что две трети кровати в спальне тоже остаются за ней, Та­лочка сразу теряла интерес ко всему остальному и шла спокойно досыпать. А вечер дом Газецких опять встречал гостями. Снова приходили темноволосые армяне, друзья пили кофе с арахисом, Петя Димович тряс Талину дочку на коленях и кричал, что к нему прибыл кон­тейнер с косметикой, а в полдень следующего дня Газецкий тащил из кровати сонную жену и требовал развода или свиных биточков на обед.

Это было время, когда органы, надзирающие за гражданами, смежили веки, давая юному бизнесу удержаться на ногах. Однако граж­дане, пережившие разгром нэпа и расстрелы хрущёвских и косыгинских реформ, недоверчиво ёжились и косо усмехались. Умудрённые расстрельным опытом, они торопливо и молча набивали карманы, не сом­неваясь, что терпение Горбачёва вот-вот тоже лопнет, и своё шаля­пинское: «Ну-с, голубчики!» — грозно пробасят карательные органы. Но они молчали. Горбачёв терпел.

Мало-помалу на пляжах Двенадцатой станции стали меняться темы разговоров и герои этих тем. Ими уже становились не те, кто промолчал в камере предварительного заключения или имел прямой вы­ход на прокурора, а директора и президенты совместных предприятий. О дивидендах и прибылях тоже говорили в полный голос прямо под ок­нами милиции. Газецкого и его друзей обуяло радостное предвкушение того, что Одесса скоро превратится в счастливый уголок Западного Рая, который рисовался им в виде всё той же старой социалистичес­кой Одессы, но без ОБХСС и прокуратуры. Теперь им было стыдно за годы недоверия к властям, потому что они сами убедились, что свет­лое будущее, обещанное им большевиками, осуществилось наяву. Одна­ко, счастье, которое свалилось на их недоверчивые головы, было так неожиданно и огромно, что нервы многих не выдерживали его.

— Нет, я не верю им! — упрямо твердил Гаррик Довидер, мотая рыжей головой. — Вот я «ломщик», например... Целый божий день сто­ишь и караулишь «лоха», чтобы «сломать» свою несчастную копейку, и скажи, зачем?! Ведь кончатся эти вшивые реформы, вернутся коммуняки, и всё, что ты честно нажил, заберут.

Однако Додик имел своё мнение на этот счёт. У него была те­ория, по которой он предсказал время великих потрясений, и поэто­му, в некоторой степени, считал себя идейным отцом эры Горбачёва.

Он считал, что в результате бойни первой мировой войны произошёл общественный взрыв, подобный термоядерному, с эпицентром в России. Он радикализовал сознание людей. Даже в быту расхожей фразой стало: «Я бы расстрелял его!» — и это по любому пустяку. Вся Европа покрылась сетью кровавых диктатур. Затем гриб стал по­степенно оседать, возвращая умы и страны в человеческое состояние. Берлянчик понимал, что в Союзе — эпицентре взрыва тоже неизбежны перемены. Этот вывод он сделал для себя за двадцать лет до начала перестройки.

Результатом его исторических анализов явились легализация подпольной швейки на Воровского и возникновение кооператива «Бум», учредителями которого были Додик Берлянчик, Гаррик Довидер, Миша Газецкий, Петя Димович и две его беременных жены. Тут встал воп­рос о коммерческой стратегии «Бума», и мнения сразу разделились.

Газецкий делал упор на сотрудничестве с армянами в деле про­изводства и продажи обуви. Берлянчик настаивал на более широком плане действий, требуя обратить внимание на сельскохозяйственные районы. По опыту прошлых лет он знал, что самые милые, интелли­гентные отношения с властями деньги обеспечивают здесь. Тут вме­шался Петя Димович и сказал, что он «поёт» с главой администрации Великопетровского района, с которым он сидел в одной зоне.

Димович действительно сидел. В свое время он работал в театральном училище замом по хозчасти и соблазнял хорошеньких абитуриенток, обещая им проходной бал на вступительных экзаменах. Однажды они с товарищем привезли абитуриентку на дачу, надрались коньяку, раздели её догола, обмазали вареньем и стали слизывать его с девичьих прелестей языком. На Петину беду девица провали­лась на экзаменах и рассказала всё мамаше, которая тут же написа­ла заявление в милицию.

Состоялся суд. На суде жена Димовича заявила, что ничего по­добного с её мужем не могло произойти, и предъявила справку, что он импотент. Берлянчик по этому поводу шутил:

— Лучше бы она принесла справку, что Петя диабетчик.

Газецкий знал широту возможностей Димовича, и Петин довод сокрушил его.

Поскольку супруга Миши обычно спала до двух часов дня, он предложил выехать вечером в Тирасполь, провести ночь в гостинице, а утром, спокойно позавтракав, направиться в Великопетровку. К этому времени Петя Димович должен был связаться со своим товарищем по зоне. Петя, в целом, поддержал этот план, однако с небольшим добав­лением: он настоял на том, чтобы в поездку взяли двух его знакомых «тёлок». Берлянчик, который незадолго до этого перенёс сердечный приступ, был не против «тёлок», но сказал, что в машине его укачивает, и поэтому предложил отправиться в Великопетровский исполком на шикарной яхте «Папирус», арендуемой им на паях с Гарриком Довидером.

— А почему не на подводной лодке? — с иронией спросил Газецкий, протирая очки. — Вы хоть знаете, где Великопетровка, Додик? В ста пятидесяти километрах от ближайшей дождевой лужи.

— Конечно, знаю. Я держал там цех.

— Как же вы собираетесь попасть туда на яхте?

— Через Каролино-Бугаз, а оттуда на машине.

— Но это огромный крюк — зачем нам его делать?

— Ах, Миша, Миша… Разве дело в расстоянии? Успех будет зависеть от того, с каким настроением мы прибудем в исполком. Уве­ряю тебя! Это старый наш маршрут… В своё время мы плыли на яхте в Каролино-Бугаз, затем гудели в Кишинёве, а потом подкатывали к исполкому на «Волге», из которой неслись музыка и девичий хохот. Я предлагаю использовать именно этот протокол официального визита.

— Я против. Не забывайте, что мы едем к руководству целого района!

— Именно это я имел в виду — оно любит честных, простодуш­ных людей, которые не скрывают, для чего им нужны деньги. Я буду прав, увидишь!

— Боюсь, что председатель попрёт нас из кабинета.

— Никогда! Да, он захочет это сделать, но поступит как раз наоборот: сердито сопнёт, задаст пару едких вопросов, но потом ра­зозлится на самого себя и будет делать всё, что мы захотим. Нет, Гриша, когда ты заходишь в кабинет, и от тебя исходит нега любви, запах моря, грохот музыки и загадка полуночной звезды, тебя встре­чают совсем иначе, чем обычного домогателя местных коммунальных услуг. Поверь, я знаю, что я говорю!

В конце концов Газецкий согласился, но поставил условие: завтракать не в Кишинёве, а в Тирасполе, где он решил прикупить золотишко у знакомого грузчика в ювелирторге. Но Додик ещё долго противился изменению в диспозиции, опасаясь, что провинциальный Тирасполь не задаст им нужного накала жизнелюбия и силы воздейст­вия на районные власти. После долгих споров он всё же принял усло­вие Газецкого, и утром следующего дня они садились на яхту «Папи­рус».

Кроме Додика и Газецкого, на яхту поднялись две юные деви­цы, Вероника и Любаша, и Виталий Тимофеевич, который, в своё время, руководил строительным управлением и отличался основными доблес­тями тех лет: умел пить и держать язык в заднице. Берлянчик терпел его при себе именно в силу этих двух добродетелей. Додик знал, что путь к успеху всегда лежит через спиртное, и с этой целью зах­ватил Виталия Тимофеевича, который обязан был произносить тосты и пить вместо него. Запас своего здоровья Берлянчик положил на дости­жения минувших лет. Петя Димович должен был нанести визиты в два роддома и после этого встречать пассажиров «Папируса» в Тирасполе.

Однако на яхте их ждал неприятный сюрприз. Капитан, которому было известно, что Берлянчика подобрала «скорая помощь» и достави­ла в ургентную кардиологию, не сомневался, что Додик пропустит свой четверг, и поэтому принял на борт двух итальянцев с их переводчи­цей. Теперь он был в полнейшей растерянности, не зная, как посту­пить. Это неприятно подействовало на Берлянчика, который побелел от лёгкой качки, солнца и искрящихся волн. Положение спас Газецкий, смекнувший, что присутствие итальянцев может избавить его от финансовых обязательств перед Вероникой, так как придаст всей поезд­ке характер весёлой коллективной затеи. Он сказал Любаше, чтобы она помогла Берлянчику спуститься в каюту, а затем достал визитку и протянул её итальянцам.

— Там мои реквизиты на двух языках: на русском и английс­ком, — сказал он переводчице и, обращаясь уже к итальянцам, посту­чал себя в грудь кулаком. — Бизнес! Одесса!

Итальянцы приняли это известие с любезными улыбками и веж­ливыми кивками голов.

— Сицилия. Палермо! — представился тот, что был постарше и рассмеялся. — Бах! Бах! Комиссар Катания...

— Кто вы? — не понял Газецкий.

— Он шутит, — вмешалась переводчица и объяснила, что италь­янец упомянул о герое известного телесериала, чтобы напомнить о криминальной легенде, прославившей его остров.

Газецкий пожал плечами и задето ухмыльнулся. Если бы ему ска­зали, что в Сицилийских Сиракузах жил великий Архимед, он отнёсся бы к этому факту с должным уважением. Но Миша родился в верховьях Малой Арнаутской, где даже доктора юридических наук с удовольстви­ем напевают куплеты Шуфутинского: «Ах, поворую — перестану, а когда богатым стану, то тогда начну опять я законы уважать!» Поэтому ему было смешно и нелепо слышать, что где-то стреляют и воруют больше, чем в Одессе. Газецкий тут же приспустил звездно-полосатые шорты и показал огромный синяк, отливавший лиловой эмалью, как ор­ден за боевые заслуги. Эта награда возникла на пояснице Газецкого в результате недоразумения между двумя рэкетными группировками, ку­рирующими его обувный магазин.

— Видите?! — не без гордости сказал он. — Это наша местная работа. Передайте им, что если взять нашу Одессу, то их Палермо — обычный детсад.

— Районные ясли! — поддакнул Виталий Тимофеевич, ехидно хи­хикнув. — Палермо! Подумаешь… Тоже мне атомоход «Ленин» нашёлся.

— Сеньоры решили покататься на яхте? — вежливо спросил вто­рой итальянец, меняя тему разговора.

— Нет, мы плывём в исполком, — уныло отозвался Берлянчик, вы­бираясь по узкой стремянке из каюты на палубу. Его бледное лице, искажённое гримасой сердечника, было перепачкано губной помадой, а на голове красовалась пляжная бейсболка с надписью «Оклахома». Сле­дом за ним появилась Любаша в купальном костюме со спущенными бре­тельками и счастливым покоем в больших коровьих глазах.

Итальянцы обменялись удивлёнными взглядами. Как объяснила переводчица, их несколько смутила та легкомысленная атмосфера, ко­торая сопровождала визит в муниципалитет.

— Скажите им, — возразил Берлянчик, — что им, европейцам, не мешало бы усвоить некоторые особенности нашей официальной жизни. Если вы, например, скажете в исполкоме, что спешите на похороны, вам ответят: «Это ваши проблемы!» Но если вы заявите, что опаздываете на яхту, где вас ждут весёлые девочки, вас немедленно пригласят в кабинет.

Был прекрасный июльский день. Яхта миновала маяк и вышла в море. Берег терял свои привычные глазу подробности, превращаясь в густую зелёную чащобу. Берлянчик лежал на палубе, покрытой тенью косого паруса. Морской ветер то ласковым котёнком касался его пост­инфарктных мощей, таких хрупких и беззащитных под сияющей полусфе­рой небес, то обдавал их солёными брызгами и пробирал до костей. Глядя в раскалённое небо, он думал о странных превратностях судь­бы. Ещё только вчера он лежал в реанимации, глядя на капельницу скучными глазами кандидата в небожители и подводил итог своему зем­ному пути. В целом он не мог пенять на фортуну. Он прожил жизнь «безоблачного дельца». Так говорили о тех, кто уцелел в огненном смерче судебных репрессий. Он вёл опасную жизнь матадора, опьянён­ного риском и деньгами, которые позволяли ему такие милые шалости, как завтракать с друзьями в ресторане «Красный», обедать в московс­ком «Метрополе», а ночью кутить на Лазурном берегу. Однако, он не мог назвать это счастьем. Оно касалось только той части его сущест­ва, что находилась ниже его поясного ремня, в то время, как душа и способности томились своей бесполезностью и люто ненавидели первую. Теперь перед ним открывались иные горизонты. Немая вечность отсту­пила от него. Он снова чувствовал себя гулякой и нахалом, весело кружащим на земном балу.

Между тем, Газецкий, живший постоянной пролетарской мечтой о сытом желудке, накрыл откидной столик и пригласил всех отобедать. Итальянцы заняли места рядом с остальными и в два голоса стали звать переводчицу, которая сидела на носу яхты, обхватив колени руками, но та вежливо отказалась. Вероника окинула задаваку уничто­жающим взглядом. Она вскинула голову на манер топ-модели, оправила фиговый листок, именуемый купальником и, опустившись на сидушку ря­дом с синьором Марчелло, коснулась итальянца бедром. Узкое, в склад­ку лицо синьора Марчелло потемнело. Он беспомощно поскрёб седые ба­ки и подумал о том, что, очевидно, продешевил со своим строитель­ным контрактом в Ильичёвске.

— Господа! — сказал Берлянчик, поднимая рюмку, и, когда умол­кли все звуки, кроме крика чаек и плеска волн за бортом, он произ­нёс тост во здравицу городов-побратимов Одессы и Палермо.

После этого Додик чокнулся персонально с каждым из сидящих за столом и передал свою рюмку Виталию Тимофеевичу, который тут же осушил её вместо Берлянчика. Итальянцы с изумлением переглянулись.

— Это наш русский обычай, — пояснил Виталий Тимофеевич, ню­хая огурец. — Пить за себя и за друга-еврея!

Далее он, как обычно, стал развивать чужую мысль, сказав, что Палермо прекрасный город, потому что, где мафия, там порядок: дешё­вая водка, бескорыстные депутаты, а в Дом литератора ходят только бандиты. Затем тосты пошли по кругу, и, наконец, синьор Марчелло заявил, что не прочь искупаться. Тотчас же спустили паруса и яхту «Папирус» поставили на якорь.

Газецкий спустился в каюту и переоделся. Деньги, которые он взял с собой, Миша переложил из потайного карманчика на внутрен­ней стороне звёздно-полосатых шортов в такой же потайной карманчик огромных плавок. Когда он поднялся на палубу, девочки встретили его весёлым визгом и, подхватив под руки, потащили к леерам с явным намерением столкнуть Мишу с деньгами за борт. Газецкий шутли­во таращил глаза и хохотал вместе со всеми, но руки от ягодиц не  убирал, опасаясь за судьбу своих сбережений. Между тем Виталий Тимофеевич, обхватив синьора Кармелло за цыплячье плечо, втолко­вывал итальянцу свои взгляды на жизнь. Он пытался объяснить синьо­ру Кармелло, что никогда не умничал на партсобраниях, как другие, а молчал и пил водку с кем надо, и поэтому рос в должностях.

Когда все, кроме Газецкого, вволю накупались, яхта «Папирус» снялась с якоря. Берлянчик был счастлив. Гляда на необъятные небе­са, он чувствовал себя в центре мироздания, его властелином. Рядом сидела Любаша, не спускавшая с него заботливых коровьих глаз. Вся­кий раз, когда на лице Берлянчика появлялись признаки сердечной слабости, она тут же уводила его в каюту, осторожно помогая спус­титься по стремянке вниз. Назад Берлянчик взлетал, как юнга по боцманскому свистку, растягивался на палубе и, сияя от полноты чувств, начинал беззастенчиво хвастать синьору Марчелло. Он уверял итальян­ца, что если его дела в районах выйдут на расчётные величины, он скупит всё побережье Каролино-Бугаза, застроит его мотелями, ресторанами и игорными домами и таким образом положит начало всемирно известному Дому Давида Берлянчика. Жизнь казалась прекрасной. За бортом плескались уютные семейные волны, отливавшие пенистой бирюзой. Слева блаженствовал Миша Газецкий, лысую голову которого Ве­роника пристроила на своих коленях. Её внимание к нему сразу под­скочило в цене с того момента, как к ней проявил интерес итальянец. Под белыми грудями Газецкого залегли нарядные солнечные тени.

— Миша, — говорил Берлянчик, — посмотри на побережье. Скажи правду: ты можешь представить себя его хозяином? Нет. А знаешь, как мы его назовём? Каролино-Вегас, Миша.

Лицо молодого бизнесмена вспорола детская серповидная улыб­ка. Он посмотрел на Берлянчика влюблёнными глазами.

—  Додик, вы личность! У вас фантастический размах. Я сразу это понял и если возражал, то исключительно из общих интересов. Ведь кто-то должен возражать… Но в душе я был в восторге!

Сидя на корме, Виталий Тимофеевич и синьор Кармелло, обожав­ший русские народные песни, орали пьяными голосами:

«Ах, лимончики, вы мои лимончики,

Вы растёте в Палермо на балкончике!»

С другой стороны, на носу сидела переводчица, обхватив колени руками и уставившись на морскую даль. Контуры её строгого лица, ка­залось, дрожали и плавились в солнечном мираже. Яхта «Папирус» дер­жала путь к неведомым и сказочным исполкомовским берегам.