Великий пафос перестройки, всколыхнувший восторженные души передовой и демократической части страны, ярче всех выразил сосед Додика Берлянчика по лестничной клетке, городской бандит и вышибала Костя Кацап. «Если рынок, — говорил он, загадочно щурясь и сверля воздух узловатым пальцем, — то, значит, у людей появятся деньги и, значит, будет, что у них отбирать. Додик, я правильно рассуждаю или нет?»
— Конечно, Костя! — согласился Додик и подумал о том, что бедный вышибала, охваченный надеждами на светлое семейное будущее, стал невольным выразителем дум целой исторической эпохи. В ту пору лучшие умы страны, осознавшие необходимость перемен, мучились от явности средств их осуществления. С тонкими вольтеровскими усмешками они роняли свои мысли в Останкинский эфир, из темноты которого эти истины возвращались национальной междоусобицей, смертью, нищетой и разгулом бандитизма. Душа человеческая, измученная любовью к ближнему и стремлением к светлым идеалам, захотела крови, секса и денег. Услышав: «Рынок! Права человека! Свобода! Демократия!» — строитель великого коммунистического завтра с радостью забросил это скучное занятие. Он тут же сменил газету «Правда» на «СПИД-инфо», а кодекс трудовой морали на оружие. По прошествии нескольких лет умные и насмешливые лики наших пророков стали исчезать с голубых экранов, оставив страну в диком и смрадном переходе к изобилию.
Именно в эти годы хмельных рыночных надежд Додик Берлянчик сблизился с семьёй Газецких. Вечерами у Газецких собирался шумный деловой люд. Тут можно было увидать родственников из Австралии, оружейных дилеров из Москвы, перекупщиков меди из Прибалтики, смуглых обувщиков из Еревана и наших местных горластых воротил. Тала, жена Газецкого, занималась кофе и гостями далеко за полночь, а затем спала до часу дня, оставив без завтрака дочь и мужа, который влетал ураганом на обед, гневно тряс огромным и пустым чревом и требовал развода.
— Сколько можно спать?! — кричал он, сверкая очками. — Я не понимаю… Чтобы человек, молодая женщина не имела в жизни другого интереса — только спать!
— Не кричи, ты знаешь, что у меня низкое давление.
— Когда ты видишь итальянское платье в «Зурбагане», оно сразу прыгает вверх!
— Если ты не веришь, посмотри мою историю болезни.
— Когда — сейчас? Вместо обеда? Спасибо… Не забывай, что я с шести утра голодный на ногах!
— У меня есть ленивые вареники, разогреть тебе?
— Тала, я мужчина... Ты это понимаешь?! Живой мужчина… Если бы я, как твой отец, преподавал марксистскую эстетику в школе парикмахеров, я бы ел ленивые вареники, а я работаю, как вол!
— Хорошо, — покорно соглашалась Тала, стараясь отыскать дорогу к компромиссу. — Скажи, а ты будешь есть куриные пупочки за мясное?
— Нет! — кричал Газецкий, рассекая воздух кулаком, и требовал развода. По его условиям заспанная Талочка в ночном пеньюаре получала две трети всего достояния семьи — на себя и на ребёнка. Услыхав, что две трети кровати в спальне тоже остаются за ней, Талочка сразу теряла интерес ко всему остальному и шла спокойно досыпать. А вечер дом Газецких опять встречал гостями. Снова приходили темноволосые армяне, друзья пили кофе с арахисом, Петя Димович тряс Талину дочку на коленях и кричал, что к нему прибыл контейнер с косметикой, а в полдень следующего дня Газецкий тащил из кровати сонную жену и требовал развода или свиных биточков на обед.
Это было время, когда органы, надзирающие за гражданами, смежили веки, давая юному бизнесу удержаться на ногах. Однако граждане, пережившие разгром нэпа и расстрелы хрущёвских и косыгинских реформ, недоверчиво ёжились и косо усмехались. Умудрённые расстрельным опытом, они торопливо и молча набивали карманы, не сомневаясь, что терпение Горбачёва вот-вот тоже лопнет, и своё шаляпинское: «Ну-с, голубчики!» — грозно пробасят карательные органы. Но они молчали. Горбачёв терпел.
Мало-помалу на пляжах Двенадцатой станции стали меняться темы разговоров и герои этих тем. Ими уже становились не те, кто промолчал в камере предварительного заключения или имел прямой выход на прокурора, а директора и президенты совместных предприятий. О дивидендах и прибылях тоже говорили в полный голос прямо под окнами милиции. Газецкого и его друзей обуяло радостное предвкушение того, что Одесса скоро превратится в счастливый уголок Западного Рая, который рисовался им в виде всё той же старой социалистической Одессы, но без ОБХСС и прокуратуры. Теперь им было стыдно за годы недоверия к властям, потому что они сами убедились, что светлое будущее, обещанное им большевиками, осуществилось наяву. Однако, счастье, которое свалилось на их недоверчивые головы, было так неожиданно и огромно, что нервы многих не выдерживали его.
— Нет, я не верю им! — упрямо твердил Гаррик Довидер, мотая рыжей головой. — Вот я «ломщик», например... Целый божий день стоишь и караулишь «лоха», чтобы «сломать» свою несчастную копейку, и скажи, зачем?! Ведь кончатся эти вшивые реформы, вернутся коммуняки, и всё, что ты честно нажил, заберут.
Однако Додик имел своё мнение на этот счёт. У него была теория, по которой он предсказал время великих потрясений, и поэтому, в некоторой степени, считал себя идейным отцом эры Горбачёва.
Он считал, что в результате бойни первой мировой войны произошёл общественный взрыв, подобный термоядерному, с эпицентром в России. Он радикализовал сознание людей. Даже в быту расхожей фразой стало: «Я бы расстрелял его!» — и это по любому пустяку. Вся Европа покрылась сетью кровавых диктатур. Затем гриб стал постепенно оседать, возвращая умы и страны в человеческое состояние. Берлянчик понимал, что в Союзе — эпицентре взрыва тоже неизбежны перемены. Этот вывод он сделал для себя за двадцать лет до начала перестройки.
Результатом его исторических анализов явились легализация подпольной швейки на Воровского и возникновение кооператива «Бум», учредителями которого были Додик Берлянчик, Гаррик Довидер, Миша Газецкий, Петя Димович и две его беременных жены. Тут встал вопрос о коммерческой стратегии «Бума», и мнения сразу разделились.
Газецкий делал упор на сотрудничестве с армянами в деле производства и продажи обуви. Берлянчик настаивал на более широком плане действий, требуя обратить внимание на сельскохозяйственные районы. По опыту прошлых лет он знал, что самые милые, интеллигентные отношения с властями деньги обеспечивают здесь. Тут вмешался Петя Димович и сказал, что он «поёт» с главой администрации Великопетровского района, с которым он сидел в одной зоне.
Димович действительно сидел. В свое время он работал в театральном училище замом по хозчасти и соблазнял хорошеньких абитуриенток, обещая им проходной бал на вступительных экзаменах. Однажды они с товарищем привезли абитуриентку на дачу, надрались коньяку, раздели её догола, обмазали вареньем и стали слизывать его с девичьих прелестей языком. На Петину беду девица провалилась на экзаменах и рассказала всё мамаше, которая тут же написала заявление в милицию.
Состоялся суд. На суде жена Димовича заявила, что ничего подобного с её мужем не могло произойти, и предъявила справку, что он импотент. Берлянчик по этому поводу шутил:
— Лучше бы она принесла справку, что Петя диабетчик.
Газецкий знал широту возможностей Димовича, и Петин довод сокрушил его.
Поскольку супруга Миши обычно спала до двух часов дня, он предложил выехать вечером в Тирасполь, провести ночь в гостинице, а утром, спокойно позавтракав, направиться в Великопетровку. К этому времени Петя Димович должен был связаться со своим товарищем по зоне. Петя, в целом, поддержал этот план, однако с небольшим добавлением: он настоял на том, чтобы в поездку взяли двух его знакомых «тёлок». Берлянчик, который незадолго до этого перенёс сердечный приступ, был не против «тёлок», но сказал, что в машине его укачивает, и поэтому предложил отправиться в Великопетровский исполком на шикарной яхте «Папирус», арендуемой им на паях с Гарриком Довидером.
— А почему не на подводной лодке? — с иронией спросил Газецкий, протирая очки. — Вы хоть знаете, где Великопетровка, Додик? В ста пятидесяти километрах от ближайшей дождевой лужи.
— Конечно, знаю. Я держал там цех.
— Как же вы собираетесь попасть туда на яхте?
— Через Каролино-Бугаз, а оттуда на машине.
— Но это огромный крюк — зачем нам его делать?
— Ах, Миша, Миша… Разве дело в расстоянии? Успех будет зависеть от того, с каким настроением мы прибудем в исполком. Уверяю тебя! Это старый наш маршрут… В своё время мы плыли на яхте в Каролино-Бугаз, затем гудели в Кишинёве, а потом подкатывали к исполкому на «Волге», из которой неслись музыка и девичий хохот. Я предлагаю использовать именно этот протокол официального визита.
— Я против. Не забывайте, что мы едем к руководству целого района!
— Именно это я имел в виду — оно любит честных, простодушных людей, которые не скрывают, для чего им нужны деньги. Я буду прав, увидишь!
— Боюсь, что председатель попрёт нас из кабинета.
— Никогда! Да, он захочет это сделать, но поступит как раз наоборот: сердито сопнёт, задаст пару едких вопросов, но потом разозлится на самого себя и будет делать всё, что мы захотим. Нет, Гриша, когда ты заходишь в кабинет, и от тебя исходит нега любви, запах моря, грохот музыки и загадка полуночной звезды, тебя встречают совсем иначе, чем обычного домогателя местных коммунальных услуг. Поверь, я знаю, что я говорю!
В конце концов Газецкий согласился, но поставил условие: завтракать не в Кишинёве, а в Тирасполе, где он решил прикупить золотишко у знакомого грузчика в ювелирторге. Но Додик ещё долго противился изменению в диспозиции, опасаясь, что провинциальный Тирасполь не задаст им нужного накала жизнелюбия и силы воздействия на районные власти. После долгих споров он всё же принял условие Газецкого, и утром следующего дня они садились на яхту «Папирус».
Кроме Додика и Газецкого, на яхту поднялись две юные девицы, Вероника и Любаша, и Виталий Тимофеевич, который, в своё время, руководил строительным управлением и отличался основными доблестями тех лет: умел пить и держать язык в заднице. Берлянчик терпел его при себе именно в силу этих двух добродетелей. Додик знал, что путь к успеху всегда лежит через спиртное, и с этой целью захватил Виталия Тимофеевича, который обязан был произносить тосты и пить вместо него. Запас своего здоровья Берлянчик положил на достижения минувших лет. Петя Димович должен был нанести визиты в два роддома и после этого встречать пассажиров «Папируса» в Тирасполе.
Однако на яхте их ждал неприятный сюрприз. Капитан, которому было известно, что Берлянчика подобрала «скорая помощь» и доставила в ургентную кардиологию, не сомневался, что Додик пропустит свой четверг, и поэтому принял на борт двух итальянцев с их переводчицей. Теперь он был в полнейшей растерянности, не зная, как поступить. Это неприятно подействовало на Берлянчика, который побелел от лёгкой качки, солнца и искрящихся волн. Положение спас Газецкий, смекнувший, что присутствие итальянцев может избавить его от финансовых обязательств перед Вероникой, так как придаст всей поездке характер весёлой коллективной затеи. Он сказал Любаше, чтобы она помогла Берлянчику спуститься в каюту, а затем достал визитку и протянул её итальянцам.
— Там мои реквизиты на двух языках: на русском и английском, — сказал он переводчице и, обращаясь уже к итальянцам, постучал себя в грудь кулаком. — Бизнес! Одесса!
Итальянцы приняли это известие с любезными улыбками и вежливыми кивками голов.
— Сицилия. Палермо! — представился тот, что был постарше и рассмеялся. — Бах! Бах! Комиссар Катания...
— Кто вы? — не понял Газецкий.
— Он шутит, — вмешалась переводчица и объяснила, что итальянец упомянул о герое известного телесериала, чтобы напомнить о криминальной легенде, прославившей его остров.
Газецкий пожал плечами и задето ухмыльнулся. Если бы ему сказали, что в Сицилийских Сиракузах жил великий Архимед, он отнёсся бы к этому факту с должным уважением. Но Миша родился в верховьях Малой Арнаутской, где даже доктора юридических наук с удовольствием напевают куплеты Шуфутинского: «Ах, поворую — перестану, а когда богатым стану, то тогда начну опять я законы уважать!» Поэтому ему было смешно и нелепо слышать, что где-то стреляют и воруют больше, чем в Одессе. Газецкий тут же приспустил звездно-полосатые шорты и показал огромный синяк, отливавший лиловой эмалью, как орден за боевые заслуги. Эта награда возникла на пояснице Газецкого в результате недоразумения между двумя рэкетными группировками, курирующими его обувный магазин.
— Видите?! — не без гордости сказал он. — Это наша местная работа. Передайте им, что если взять нашу Одессу, то их Палермо — обычный детсад.
— Районные ясли! — поддакнул Виталий Тимофеевич, ехидно хихикнув. — Палермо! Подумаешь… Тоже мне атомоход «Ленин» нашёлся.
— Сеньоры решили покататься на яхте? — вежливо спросил второй итальянец, меняя тему разговора.
— Нет, мы плывём в исполком, — уныло отозвался Берлянчик, выбираясь по узкой стремянке из каюты на палубу. Его бледное лице, искажённое гримасой сердечника, было перепачкано губной помадой, а на голове красовалась пляжная бейсболка с надписью «Оклахома». Следом за ним появилась Любаша в купальном костюме со спущенными бретельками и счастливым покоем в больших коровьих глазах.
Итальянцы обменялись удивлёнными взглядами. Как объяснила переводчица, их несколько смутила та легкомысленная атмосфера, которая сопровождала визит в муниципалитет.
— Скажите им, — возразил Берлянчик, — что им, европейцам, не мешало бы усвоить некоторые особенности нашей официальной жизни. Если вы, например, скажете в исполкоме, что спешите на похороны, вам ответят: «Это ваши проблемы!» Но если вы заявите, что опаздываете на яхту, где вас ждут весёлые девочки, вас немедленно пригласят в кабинет.
Был прекрасный июльский день. Яхта миновала маяк и вышла в море. Берег терял свои привычные глазу подробности, превращаясь в густую зелёную чащобу. Берлянчик лежал на палубе, покрытой тенью косого паруса. Морской ветер то ласковым котёнком касался его постинфарктных мощей, таких хрупких и беззащитных под сияющей полусферой небес, то обдавал их солёными брызгами и пробирал до костей. Глядя в раскалённое небо, он думал о странных превратностях судьбы. Ещё только вчера он лежал в реанимации, глядя на капельницу скучными глазами кандидата в небожители и подводил итог своему земному пути. В целом он не мог пенять на фортуну. Он прожил жизнь «безоблачного дельца». Так говорили о тех, кто уцелел в огненном смерче судебных репрессий. Он вёл опасную жизнь матадора, опьянённого риском и деньгами, которые позволяли ему такие милые шалости, как завтракать с друзьями в ресторане «Красный», обедать в московском «Метрополе», а ночью кутить на Лазурном берегу. Однако, он не мог назвать это счастьем. Оно касалось только той части его существа, что находилась ниже его поясного ремня, в то время, как душа и способности томились своей бесполезностью и люто ненавидели первую. Теперь перед ним открывались иные горизонты. Немая вечность отступила от него. Он снова чувствовал себя гулякой и нахалом, весело кружащим на земном балу.
Между тем, Газецкий, живший постоянной пролетарской мечтой о сытом желудке, накрыл откидной столик и пригласил всех отобедать. Итальянцы заняли места рядом с остальными и в два голоса стали звать переводчицу, которая сидела на носу яхты, обхватив колени руками, но та вежливо отказалась. Вероника окинула задаваку уничтожающим взглядом. Она вскинула голову на манер топ-модели, оправила фиговый листок, именуемый купальником и, опустившись на сидушку рядом с синьором Марчелло, коснулась итальянца бедром. Узкое, в складку лицо синьора Марчелло потемнело. Он беспомощно поскрёб седые баки и подумал о том, что, очевидно, продешевил со своим строительным контрактом в Ильичёвске.
— Господа! — сказал Берлянчик, поднимая рюмку, и, когда умолкли все звуки, кроме крика чаек и плеска волн за бортом, он произнёс тост во здравицу городов-побратимов Одессы и Палермо.
После этого Додик чокнулся персонально с каждым из сидящих за столом и передал свою рюмку Виталию Тимофеевичу, который тут же осушил её вместо Берлянчика. Итальянцы с изумлением переглянулись.
— Это наш русский обычай, — пояснил Виталий Тимофеевич, нюхая огурец. — Пить за себя и за друга-еврея!
Далее он, как обычно, стал развивать чужую мысль, сказав, что Палермо прекрасный город, потому что, где мафия, там порядок: дешёвая водка, бескорыстные депутаты, а в Дом литератора ходят только бандиты. Затем тосты пошли по кругу, и, наконец, синьор Марчелло заявил, что не прочь искупаться. Тотчас же спустили паруса и яхту «Папирус» поставили на якорь.
Газецкий спустился в каюту и переоделся. Деньги, которые он взял с собой, Миша переложил из потайного карманчика на внутренней стороне звёздно-полосатых шортов в такой же потайной карманчик огромных плавок. Когда он поднялся на палубу, девочки встретили его весёлым визгом и, подхватив под руки, потащили к леерам с явным намерением столкнуть Мишу с деньгами за борт. Газецкий шутливо таращил глаза и хохотал вместе со всеми, но руки от ягодиц не убирал, опасаясь за судьбу своих сбережений. Между тем Виталий Тимофеевич, обхватив синьора Кармелло за цыплячье плечо, втолковывал итальянцу свои взгляды на жизнь. Он пытался объяснить синьору Кармелло, что никогда не умничал на партсобраниях, как другие, а молчал и пил водку с кем надо, и поэтому рос в должностях.
Когда все, кроме Газецкого, вволю накупались, яхта «Папирус» снялась с якоря. Берлянчик был счастлив. Гляда на необъятные небеса, он чувствовал себя в центре мироздания, его властелином. Рядом сидела Любаша, не спускавшая с него заботливых коровьих глаз. Всякий раз, когда на лице Берлянчика появлялись признаки сердечной слабости, она тут же уводила его в каюту, осторожно помогая спуститься по стремянке вниз. Назад Берлянчик взлетал, как юнга по боцманскому свистку, растягивался на палубе и, сияя от полноты чувств, начинал беззастенчиво хвастать синьору Марчелло. Он уверял итальянца, что если его дела в районах выйдут на расчётные величины, он скупит всё побережье Каролино-Бугаза, застроит его мотелями, ресторанами и игорными домами и таким образом положит начало всемирно известному Дому Давида Берлянчика. Жизнь казалась прекрасной. За бортом плескались уютные семейные волны, отливавшие пенистой бирюзой. Слева блаженствовал Миша Газецкий, лысую голову которого Вероника пристроила на своих коленях. Её внимание к нему сразу подскочило в цене с того момента, как к ней проявил интерес итальянец. Под белыми грудями Газецкого залегли нарядные солнечные тени.
— Миша, — говорил Берлянчик, — посмотри на побережье. Скажи правду: ты можешь представить себя его хозяином? Нет. А знаешь, как мы его назовём? Каролино-Вегас, Миша.
Лицо молодого бизнесмена вспорола детская серповидная улыбка. Он посмотрел на Берлянчика влюблёнными глазами.
— Додик, вы личность! У вас фантастический размах. Я сразу это понял и если возражал, то исключительно из общих интересов. Ведь кто-то должен возражать… Но в душе я был в восторге!
Сидя на корме, Виталий Тимофеевич и синьор Кармелло, обожавший русские народные песни, орали пьяными голосами:
«Ах, лимончики, вы мои лимончики,
Вы растёте в Палермо на балкончике!»
С другой стороны, на носу сидела переводчица, обхватив колени руками и уставившись на морскую даль. Контуры её строгого лица, казалось, дрожали и плавились в солнечном мираже. Яхта «Папирус» держала путь к неведомым и сказочным исполкомовским берегам.