Между тем «Бум» процветал. Верно схваченная идея заводских взаимопоставок сейчас работала сама по себе, без вмешательства Додика. Ее обслуживали инженеры, экономисты, управленцы и ученые, придавшие делу основательность и размах. Сам же Берлянчик заслушивал доклады подчинённых, плохо вникая в их суть. Иногда он ловил себя на том, что вообще не понимает, о чём идет речь, и это приятно тешило его самолюбие: он создал живой финансовый организм, который перерос его, отца-основателя, и приносит деньги как компьютерный робот.

Теперь в Берлянчике бурлила новая идея.

Он считал, что традиция великой русской литературы тихо почила в бозе где-то в предвоенные годы. За последующие шестьдесят лет несколько дивизий писателей и около сотни толстых журналов умудрились не создать ни одного яркого, живого лица. Человека заменили события. Исчезли Жюльены Сорели, Гобсеки, Пьеры Безуховы, Григории Мелеховы, Джейкобы Барнсы и Остапы Бендеры. Ушло божественное послевкусие образа, которое селилось в душе ещё в юные годы и грело до глубоких седин. На смену этому пришли войны, гулаги, партизаны, деревенские печали, депортации, постмодернизм, следователи и бандиты. Слово утратило исповедальность и глубину. Тургеневы, Гоголи и Толстые вешались и спивались. Литература потеряла героя, а вместе с ним и самое себя.

Идея Берлянчика состояла в том, чтобы вернуть публике гения.

Под эти благородные цели он создал фирму «Виртуозы Хаджибея», купил великолепный старинный особняк и немедленно приступил к его реконструкции. Он решил основать «Клуб гениев». Построить небольшой театр, артгалерею, концертный зал и издательство, чтобы объединить все музы под крышей «Виртуозов Хаджибея» и дать приют всему тому великому, но беспомощному и больному, что таилось в недрах общественной жизни, не имея сил всплыть на поверхность.

Но тут в разношерстной  учредительской среде начался отчаянный разброд! Мучимый раскаянием за грехи молодости и той невостребованной жаждой меценатства, которая оживает в каждом солидном бизнесмене, когда он не знает, куда девать пачки денег, Берлянчик настаивал на том, чтобы «Виртуозы Хаджибея» выполнили свои уставные обязательства. Но его поддержал только бывший «ломщик» Гаррик Довидер, который с возрастом перестал есть свинину и обратился к богоугодным дедам.

Надо сказать, что идеализм Берлянчика имел давние семейные корни. Ещё отец Додика, чекист и сын владельца скобяной лавки в Прилуках, хотел переделать мир с помощью маузера, решив, что та часть населения, которая останется после отстрела, сразу распахнёт свои сердца справедливости и добру. В свою очередь, Берлянчик, получив в наследство от отца общество возвышенных целей, которое очень скоро превратилось в общество доносителей, казнокрадов, роботов-энтузиастов, пьяниц и болтунов, тоже взялся за его переделку: он решил стать пионером рынка с человеческим лицом. Парадокс состоял в том, что если бы убеждения отца столкнулись с убеждениями сына, то первый расстрелял бы второго, не задумываясь, как того требовала беспощадная логика революционной борьбы, даже не подумав о том, что оба они есть производная одной и той же идеалистической основы, которая, в разные времена, то улучшает мир и служит его процветанию, то проливает реки невинной крови.

Любопытно отметить, что поначалу идею создания «Клуба гениев» все учредители «Бума» приняли на «ура». Газецкий сразу увидал себя в респектабельной роли мецената и даже прослезился от восторга. Он любил благородные дела. В своё время он пожертвовал сто лампочек школе-интернату и оплатил аренду козы, которая была использована в одном нашумевшем театральном шоу. Сообщение об этом попало на страницы местной печати, о чём Газецкий с удовольствием написал своим друзьям в Австралию. Петя Димович, имея двух беременных жён, также считал, что немного богемы не повредит его семейным устоям.

Однако, как только выяснилось, что, кроме гениев, «Виртуозы Хаджибея» ничего не принесут, эйфория в учредительской среде стала угасать. Первым очнулся Миша Газецкий. Он полагал, что меценатство должно носить взвешенный характер. Он считал, что сто лампочек и аренда козы есть его посильный и достойный вклад в дружные усилия остального человечества. Петя тоже полагал, что служение музам лишит их коммерческой чистоты побуждений, и поэтому настаивал на превращении «Виртуозов Хаджибея» в нечто среднее между казино и борделем.

В этой атмосфере противостояния, охватившей всю страну — от парламента до казино — состоялась презентация «Виртуозов Хаджибея».

Основную массу приглашённых составляли обеспеченные гости. У входа их встречала улыбчивая блондинка, которая предлагала входные билеты по двадцать пять долларов за каждый. В общей толпе Берлянчик увидал генерального директора акционерного общества «Монако» Горчака. Горчак водил рассеянным взглядом поверх головы Берлянчика, явно рассчитывая на то, что Додик обратит на него внимание и проведёт в зал бесплатно.

Так оно и случилось. Взамен Берлянчик надеялся на дружеское расположение Горчака, а заодно — на скидку в цене за дорогую сантехнику и стройматериалы, которыми торговало «Монако». Однако, все попытки Берлянчика коснуться этой темы терпели крах. Лицо шефа «Монако» сразу каменело; он начинал что-то напевать или высматривать кого-то поверх голов, или, перебивая, говорил:

 — Додик, что это у вас за мулька такая — лотерея любви?

Зал был переполнен. В прохладном полумраке шевелилось густое многоцветье годов. По центральному проходу бесцельно носилась зам. директора «В.Х.» с выражением предельной озабоченности на измученном массажами и кремами лице. Берлянчик сидел за служебным столиком, надменно вскинув голову и покачивая носком ботинка «дипломат». Рядом сидели Гаррик Довидер и Горчак. Как только шеф «Монако» вышел в бар за сигаретами. Довидер раздражённо спросил:

— Додик, пожалуйста, объясни мне, дураку: что здесь происходит? Мы говорили совершенно о другой программе — о концерте вундеркиндов... При чём тут лотерея любви?

— Не знаю. Это дело рук Пети и Газецкого.

— А кто спонсирует эту лотерею?

— Бандиты.

Бывший «ломщик» тяжело вздохнул:

— Пошляки, — сказал он и, скорбно помолчав, спросил: — А зачем ты посадил рядом Горчака? Редкий жмот. Ничего святого, кроме денег, за копейку свой ботинок съест. Неприятный тип.

Додик пытался что-то возразить, но осёкся на полуслове, потому что вернулся шеф «Монако» с одной-единственной сигаретой в руке. Он её выклянчил у какого-то случайного знакомого, которому сперва пожаловался на парламент, безумные налоги и сумасшедшие цены на бензин.

Между тем исполнительный директор «Виртуозов Хаджибея» закончил своё шутливое приветствие и уступил место ведущему, который подхватил эстафету веселья. Он привычным жестом поправил слуховой аппарат и щёлкнул в зал ослепительной блиц-улыбкой, покорявшей не одно поколение одесситов. Грянула увертюра к оперетте «Сильва», под которую любимец публики вдруг вскинул ногу и пропел:

— Траки, траки, траки, траки. Сара с Моней ели раки!

Зал взорвался хохотом и овациями.

— Господа! — громко произнёс ведущий, как только стихли все изъявления восторга. — Начинаем нашу игру… Внимание, господа! Я пускаю рулетку!

Раздался пронзительный музыкальный визг, имитирующий вращение рулеточной оси, и на огромном световом табло высветилось несколько обнажённых женских силуэтов и две таблицы номеров. Тотчас же под звуки народной песни «Помню, я ещё молодушкой была» выплыл длинно­ногий хоровод в сарафанах и кокошниках и расположился под табло.

Зал притих. Генеральный директор «Монако» отложил сигарету в пепельницу и, утопив щёки в пухлые ладони, заворожено уставился на одну из девиц. Его лицо сразу потеряло свой обычный алый цвет и стро­гую округлость очертаний.

Дело в том, что в молодые годы Горчак, тогда ещё не шеф «Мо­нако», а скромный бригадир электриков-монтажников, влюбился. В ту пору он жил со старушкой-мамой в коммуне на Воровского и, для под­держания скудного семейного бюджета, демонтировал и продавал люстры, выключатели, электросчётчики и прочие приборы, которые его бригада устанавливала накануне. Как назло, объектом его тайных воздыхании стала жена районного прокурора, жившая этажом ниже, и, в силу опас­ности, которая исходила от её мужа, воспарившая для электрика не­сбыточной мечтой. «Что делать? — думал несчастный влюбленный. — Ес­ли я не решусь познакомиться с ней, я потеряю её навеки; а если ре­шусь — он может посадить меня за краденые счётчики, и мне её снова не видать!» Поэтому он выбрал оптимальное решение, не связанное с риском лишения свободы.

Теперь можно пояснить, что девица, стоявшая третьей слева под табло, была, как две капли воды, похожа на предмет его умерщвлённых вожделений, и в душе бывшего электрика ожил рой мучительных воспоминай.

— Додик, — едва слышно прошептал он. — Я хочу выиграть тре­тий номер под табло. Ты можешь мне помочь?

Но Берлянчик мстительно молчал.

В это время стихли последние звуки фонограммы, погрузившие публику в сексуальные мечты, и артист, принявший на себя обязаннос­ти крупье, снова поднял руку.

— Господа! Те, у кого сумма номеров больше, чем цифра в квад­рате «Афродита», приглашаются на сцену. Я прошу их поприветствовать, господа!

Это сообщение взволновало Горчака.

— Что делать, Додик? Я не купил жетонов.

— Я тоже их не брал, — ледяным голосом ответил Додик и пере­вёл взгляд на Гаррика Довидера, в праведной душе которого уже про­снулся бывший «ломщик». Гаррик, не спеша, достал несколько жетонов, которые получил в качестве учредителя «В.Х.», и вручил их генераль­ному директору «Монако».

— Гаррик, что я тебе должен? — радостно спросил Горчак.

— Как тебе не стыдно?! Мы, кажется, друзья.

Шеф «Монако», сияющий, как новогодняя ёлочная звезда, под ап­лодисменты публики трусцой выбежал на сцену. Он, изведавший все ви­ды страха на своём веку: от страха перед ОБХСС и до ужаса перед ин­фляцией, — теперь, быть может, впервые в жизни вкусил всю пьянящую прелесть демократии и бесшабашных рыночных свобод. Вернувшись к сто­лику, он остановил девицу, которая продавала жетоны второго тура, и, хлопнув Довидера по плечу, с какими-то новыми для него, лихими, ка­зачьими нотками в голосе, произнёс:

— Гаррик, ты можешь одолжить мне триста долларов?

— Зачем? — лицемерно удивился Гаррик. — Ведь ставка тура толь­ко двадцать пять.

— Я должен получить её наверняка!

Бывший «ломщик» вскинул брови и, положив опытный взгляд на пылающие щеки Горчака, сказал, что пожалуйста, но услуга за услугу: ему нужны вагон обоев, два вагона ванн, машина розовых «тюльпанов», паркет, мрамор и кое-что из прочих мелочей.

Пухлые губы Горчака разверзлись в немом вопле.

— Позволь, — наконец вымолвил он. — Из какого расчёта?!

— Взаимных интересов, — ухмыльнулся Додик.

Девица нетерпеливо передёрнула плечами:

— Господа, вы берёте или нет?

— Нет! — твердо произнёс Горчак.

Но Берлянчик тут же выкупил жетоны и, извиняясь за товарища, сказал, что, к сожалению, у него теперь часто меняются решения. Что поделаешь, инфляция. Цены снова подскочили, а парламент не выделил дотации на секс.

Снова завизжала музыкальная ось и испепелённо затихла, а на табло вспыхнула надпись «Моя обнажённая Афродита». И опять под зву­ки народной песни выплыл лебединый хоровод, но теперь уже в одних кокошниках и трусиках «бикини». Горчак зевал и улыбался, как это бывает, если верить Просперу Мериме, у смертников перед казнью. Его взгляд был прикован к стройным ножкам дубль-прокурорши, а сердце бывшего электрика раздирали самые разнополюсные чувства. Тут были и память о несостоявшейся любви, и стыд за ворованные люстры, и жажда мести прокурору, и уязвлённая всем этим гордость генерально­го директора «Монако», которого позорит его униженная юность.

Он обнял Берлянчика за плечи и голосом, молящим об участии, рассказал ему о прокурорше. «Я любил её больше, чем Ромео Джульет­ту! — воскликнул он. — Но я боялся крупных неприятностей».

— Аааа! Грёзы, юные мечты, — закивал Берлянчик. — Да, было, было! Я недавно вспомнил, как тоже был влюблён…

— В кого? — с надеждой подхватил Горчак.

— В третий швейный цех фабрики имени Воровского, и ты знаешь, Алик, у меня слезы навернулись на глаза... Ну, ладно, ладно! Я могу вернуть жетоны. Но условия, конечно, остаются неизменными.

— Ну, плюс небольшой банковский процент, — зевнул Довидер. — Ему пришлось менять валюту на жетоны.

— Имей совесть, Гаррик! — взмолился шеф «Монако». — Это не мои, а семейные средства. Мы все: я, жена, шурин и его золовка — сидим в этом товаре. Это общий капитал!

— Да, но дубль-прокуроршу хочешь ты один, — резонно возразил Берлянчик.

— У меня на то особые причины, я вам говорил, Додик, не бери меня за горло! У меня мальчик поступает в институт, а сейчас день­гами не берут.

— Хороший папа не тратится на «тёлок».

Тут слово снова взял крупье.

— Господа! — произнёс он. — Сейчас разыгрывалась «голден стар» нашей программы, несравненная Ирочка Клечко-Заамурская! Я прошу счастливчика, у которого сумма номеров больше, чем цифра в квадрате «Моя прекрасная Афродита», подняться на сцену!

Берлянчик, вооружившись очками, пересчитал жетоны, встал, ак­куратно одёрнул полы клубного пиджака и направился к сцене, но был остановлен разгневанным директором «Монако».

— Додик, я тебя не понимаю...

— Меня? — удивился Додик, пытаясь обойти товарища. — Это я тебя не понимаю. Я возвращаю тебя в молодость. В объятия прекрасной прокурорши. Ты получаешь ночь любви, без страха за ворованные счёт­чики, внезапный обыск и арест.

— Хорошо, давай!

Схватив жетоны, Горчак выбежал на сцену, и тут же своды зала огласил шквал аплодисментов и победный туш.

Довидер проводил его ленивым взглядом и задумчиво пожевал толстыми губами, от чего его грубое лицо с копной рыжих, непослушных волос стало похоже на каменную заготовку к бюсту «Мыслителя».

— Додик, — сказал он. — Ты знаешь, чего я больше всего боял­ся, когда впервые стал под «Берёзкой»?! Нет, не милиции. И не ножа какого-нибудь одураченного «лоха». Я боялся, что на свете переведутся идиоты, и я лишусь куска хлеба! И вот, пожалуйста: прошло трид­цать лет, а идиотами по-прежнему хоть пруд пруди.

— Да, в этом вопросе мы не зависим от поставок из России, — согласился Додик, слушая товарища, который говорил, что у него есть отличный покупатель на всё, что удалось заполучить у Горчака.

Однако, к изумлению Довидера, Берлянчик вдруг твердо заявил, что «товар» не продаётся, и всё, от первой ванны и до последнего меш­ка цемента, пойдёт на нужды «Виртуозов Хаджибея».

— То есть, как — заорал Довидер. — Снова на ремонт этого бор­деля?!

— Да. Ты же видишь, что в нём ещё масса недоделок.

— Спасибо, Додик!  Скажи, кто выдернул меня из Хайфы и втра­вил в это фуфло?! Кто заклинал меня памятью моей несчастной молодости, проведённой в «ломке» под «Берёзкой», чтобы я сделал что-нибудь богоугодное для города... чтобы детишки пели, играли, рисовали, а не вставляли «куклы» фраерам? Скажи, для чего мы создали «Виртуозы Хаджибея» — чтобы эти кобылицы вертели голыми задами?

В это время прогремело радостное сообщение крупье:

— Господа! Наш прекрасный вечер продолжается... Сейчас состо­ится финальный выход нашего ансамбля, и после этого...

И тут случилось нечто совершенно непредвиденное: входные две­ри распахнулись и, невзирая на протесты директора «В.Х.», в зал ввалилась ватага смущённых ребятишек в концертных бабочках и с вио­лончелями в руках. «Куда? — шипел директор, взмахивая на вошедших длинными руками, так, будто забрасывал их пригоршнями воздуха.  Кто их пригласил?!»

Додик, зевая, произнёс:

— Я.

Замдиректора «В.Х.» что-то шепнула двум парням, стоявшим у стены, но было уже поздно: Гаррик Довидер выскочил на сцену и сво­им густым, слоновьим басом, по бумажке объявил:

— Господа! Сейчас состоится концерт молодых дарований. Бах. «Сарабанда»! Соло из второй сюиты для виолончели. Исполняет Виктор Желенко!

Шеф «Монако» встревоженно бежал к Берлянчику, неся остатки ликования на розовом лице. «Додик, что это такое?! Я же выиграл её». А на сцену вышел первый юный исполнитель.