Берлянчик лежал на запыленном паркетном полу, раскинув руки и разведя носки больничных шлёпанцев,в которые были обуты его исхудавшие ноги. В треугольнике между шлёпанцами метался мотылёк, видимо, испуганный этим новым для его царства полосатым и тощим предметом. Вид мотылька усиливал ощущение беспомощности и нелепости бытия; как всякий человек, измученный опасностью и страхом, Берлянчик искал ту отправную точку в бешеном водовороте мыслей и чувств, которая помогла бы ему принять кровавую развязку со спокойным достоинством мужчины. Сначала он искал успокоение в думах о дочери и жене, но это не облегчило его страданий, потому что семьянином он себя почувствовал только после второго инфаркта, решив, что надо побыть в благочестии хотя бы несколько дней до кончины.
Тогда он стал думать о бизнесе и «Виртуозах Хаджибея». Но это ещё больше расстроило его! Ибо если собственный конец он воспринимал как естественный финал одряхлевшего существа, то с деятельностью «Виртуозов Хаджибея» были связаны его почти юные устремления и надежды, которые теперь, как песня, оборвались на полуслове, и это нещадно угнетало его.
Берлянчик расправил затёкшие чресла и вздохнул. Теперь он понимал, что у него есть только два одинаково печальных выхода: или он откажется от передачи своей доли в «Виртуозах Хаджибея» — и тогда в субботней телепрограмме «Человек и закон» объявят, что из третьей городской больницы ночью вышел и без вести пропал гражданин Берлянчик Д. С.; или он откажется от самой доли и лишится всего, что имел, кроме жены Лизы, двух инфарктов и огромных процентов по долгам.
Тут невесёлый ход его мыслей прервал шум подъехавшей машины. Додик понял, что наступают его последние минуты! Он положил таблетку валидола под язык, отполз к огромному стенному шкафу и с безотчётной надеждой погибающего спрятался в него. Раздался скрип ключа в двери и стук женских каблуков, за которым следовала осторожная мужская поступь.
— Сейчас ужас что творится! — произнёс мужчина, и Берлянчик с изумлением узнал голос Горчака. — Мой товарищ ночью вышел из больницы и пропал. Был человек и нету. Ирочка, так это ваша вилла?
— Да.
— Странно, если вы такие состоятельные люди, зачем тебе раздеваться в «Виртуозах Хаджибея»?
— Спроси у мужа — это его дикие причуды.
— И, И... он согласен, чтобы ты была наградой для «призёра»?
— Ну, нет! Он позаботился о том, чтобы этого не случилось.
— Гммм... А ты уверена, что он не явится сюда?
— Не бойся, он уехал в Киев.
— А кто тебе сказал, что я боюсь? — произнёс Горчак уже другим, помолодевшим тоном, и тут же бурно приступил к своей роли искусителя, — то есть, стал играть подтяжками и мычать ламбаду, что свидетельствовало о его мужской независимости и игривом настрое.
— Ирочка, мой запоздалый, нежный блюз… Ты знаешь, что «Монако» будет выпускать? Ёжик-пробку для бутылок... Как ты думаешь, их будут покупать?
— Осторожней, кофточку порвёшь!
— Ещё как будут!.. А зеркала для попугайчиков? Мы их делаем из отходов целого листа, это я придумал... Я уверен, тоже будут улетать!
Очевидно, зеркала для попугайчиков и виды на их потребительский успех вернули Горчаку его апломб и равновесие. Однако, девушка любезным, но твёрдым голосом Беназир Бхутто, сказала:
— Алик, не хочу лукавить… Ты знаешь, почему я согласилась встретиться с тобой? Я прочла в твоей визитке, что ты генеральный директор акционерного общества «Монако», а мне нужны такие люди… Мы сейчас сядем, пообедаем…
— Интересно, чем обедать — этой паутиной?
— Нет, я позвонила в «ночной сервис» и сделала заказ.
— Ирочка, но у меня в десять закрывается больница!
— Сядь, Алик, успокойся. Послушай… Я не знаю, как это звучит, но я активно занялась политикой.
— Ты? — изумился Алик.
— Да, я… Я хочу баллотироваться в депутаты Верховной Рады.
— С какой программой?
— Ну… умеренно-консервативной. Скажем так. А ещё точнее — монархической… Я создала организацию «Престольный Набат» и стала ее лидером. Пусть тебя это не смущает. У нас хорошо продуманная, эффективная программа... Ты хочешь нам помочь?
— Каким образом?
— Средствами.
— Хм… Как раз с этим у меня и напрягаловка. Мы только запустили ёжик-пробку для бутылок и зеркала для попугайчиков. Ирочка, а товаром можно?
— Каким товаром?
— Любым. Я могу дать на депутата нержавейку, гвозди, ванны…
Тут раздался скрип гравия под скатами подъехавшей машины и девушка испуганно бросилась к окну:
— О, боже, Павлик... Это муж!
Шеф «Монако» неторопливо вынул носовой платок, как испытанное средство для деликатной паузы в беседе, дающей время на обдумывание, но затем сообразил, что налицо совсем другая ситуация и, наконец, очнувшись от прострации и отбросив всякий этикет, залез под широкую арабскую кровать. «Бедный Алик! — произнеслось в помутневшем сознании Берлянчика. — У него любовь всегда рука об руку с опасностью: то прокурор, то этот Павлик...» Додик видел, как девушка мечется по комнате, не зная на что решиться, и в его измученной страхом и недугом груди пробудилось сострадание, в котором, однако, шевелились бесы тех легкомысленных порывов, что в юности носили его по Дерибасовской в погоне за голубоглазыми москвичками. Он вышел из своего укрытия и, пошатываясь от слабости, тихо, но галантно произнёс:
— Прошу, мадам! — и с этими словами он учтиво поклонился и дрожащими руками распахнул створки своего убежища.
— Кто вы?! — вскричала молодая женщина, в страхе принимая это приглашение.
Запах нежной девичьей кожи и духов «Paloma Picaso» в темноте узкого пространства сразу вывели Берлянчика из предкоматозного состояния.
— Профессор Берлянчик. Советник Президента.
— По каким вопросам?
— Вокально-экономическим, мадам. Ха-ха! Это мы так шутим в президентской канцелярии... Вы что-нибудь слышали об акустическом детекторе Лю-Синя? Нет? О! Он даёт криминальную оценку любому предложению, с которым фирмы обращаются в правительство. Так вот я руковожу этим экспертным отделом! Президент доверил мне…
— Тише, умоляю вас! Они идут сюда!
— Мерзавцы! Мафия! Мы отказали им в кредите, и они решили расправиться со мной… Мадам, я вынужден покинуть вас. Вы разрешите вас поцеловать?
— Нет, нет, не трогайте меня…
— Прощальный поцелуй, мадам! — взмолился Додик. — Может быть, последний в жизни!
Наконец, выклянчив у земного бытия последние крохи благосклонности, Берлянчик вывалился из стенного шкафа и развалился на полу. «Мерзавец! — услыхал он перепуганный шёпот Горчака. — Вытри губы. У тебя всё лицо в помаде...» Берлянчик натянул пальцами рукав пижамы и некрасивым жестом беспризорного провёл им по лицу, но тут же смежил веки и громко застонал: в комнату вошли два его ночных мучителя. Они подхватили Додика под мышки и вынесли его в гостиную, где, развалившись на диване, под торшером, сидел ещё один, хмурый и ироничный господин.
— Мсье Берлянчик, — произнёс он с едва различимым подхватом воздуха, так, словно возвращал тот его избыток, что не превратился в звук. — Что у вас на лице — кровь иди помада?
— Помада, — простонал Берлянчик. — Это Лиза, моя жена…
— Да? Она навестила вас на даче?
— Нет, в больнице… Я вечером не обратил внимания на это, а ночью ваши коллеги доставили меня сюда.
— Ах, вот как! Ну, будем надеяться, что это не поминальный поцелуй... Правда, господин Берлянчик? Вы сейчас подпишите кое-какие документы, и ваша Лиза снова поцелует вас.
— Хорошо, я стану нищим, но в ваших ли интересах, господа?
— В наших, в наших.
— Подумайте! Ведь «Лотерея любви» — это тупиковый бизнес. За ним нет других возможностей, как ещё раз обнажить девчонок под романс «Во поле берёзонька стояла», а я вам предлагаю нераспаханное поле...
— Что же, господин Берлянчик?
— Школу гениев! Клуб талантов! Своих Ойстрахов и Бальзаков!
Тут по знаку собеседника Берлянчику влепили оплеуху, и он грохнулся на пол.
— Послушай ты, жидо-масон! — услышал он сквозь туманное беспамятство резкий, подсапывающий голос. — Мне надоело слышать твои бредни! Десять минут тебе на размышление... Или ты подпишешь отказную, или тебя отвезут на поля орошения и прикончат. Там, среди покойников, много вундеркиндов... Швырните эти кости в спальню, пусть подумает!
Подручные исполнили это приказание и прикрыли в спальню дверь. Берлянчик лежал на запыленном узорчатом полу в какой-то нелепой позе Большой Медведицы с неестественно вытянутой шеей и поджатой ногой. Его байковая пижама вывернулась набок и тянула своим воротом горло, а французская булавка, заменившая пуговицу, больно врезалась в бок. «Ой!» — простонал он, высвобождая руку и пытаясь подхватить больничный шлёпанец ногой. «Додик, — услышал он обжигающий шёпот Горчака, который вынес из-под арабской спальни перепуганный мотылёк. — Мы пропали, Додик…»
Да! Амулем, Алик, — печально отозвался Берлянчик. — Конец всему... Мне, тебе, ёжику-пробке для бутылок и зеркалам для попугайчиков…
— Куда же ты ползёшь?
— Я должен попрощаться с ней, — прошептал Берлянчик, продолжая по-пластунски из последних сил двигаться к стенному шкафу. — Мадам, — сказал он, укрываясь в нише. — Я никогда не думал, что на закате дней своих...
— Уходите. Вы всех погубите!
— Да, да! Я ухожу. Последнее напутствие, мадам…
— Оставьте меня! Не прикасайтесь!
— Друг мой... где ваше сострадание? Я всегда верил в женское участие, в вашу неземную доброту!
Это была святая правда! Берлянчик знал, что мольбой и слезами от женщины можно добиться большего, чем молодостью и красотой, и что выплакать женскую благосклонность легче, чем победить её в открытом бою.
— Мадам, — страстно зашептал он. — Перед вами существо, которое доживает последние минуты... Вот оно! Это я. Человек, который после первого инфаркта поднялся до великой идеи меценатства, а после двух инсультов — к триумфу духа над каторжной бухгалтерией любви. И именно теперь я стану жертвой негодяев! И все мои победы над собой превратятся в мешок костей. Я больше не увижу вас, «Виртуозов Хаджибея», президентской канцелярии и больничных тараканов. О, мадам! Если вы женщина, и у вас есть сердце, не откажите обречённому в вашей доброте! Ну, идите же сюда, милосердие моё… Пусть ваше «да» станет последней милостью, прощальной слезой. Розой, брошенной на плаху…
И эта страстная мольба Берлянчика достигла цели.
— Профессор, я вас понимаю, — взволнованно прошептала молодая женщина. — Но не тут же... Не в стенном шкафу...
— Ангел мой! Я счастлив, что судьба дарует вас, и не хочу выглядеть нахалом — требовать ещё и королевский будуар.
— Но это опасно, сюда войдут!
— Вы правы, не будем терять время…
— Нет, нет, пустите. Я боюсь!
— Весна моя! Ни слова больше. Я вам помогу, клянусь! Я найду средства для предвыборной борьбы. Вы расклеите ваши плакаты на всех столбах и поздравите с Днём металлурга всех райсобесовских старушек. У вас будет своё лобби в Киеве.
— Да, но как, если говорите, вы обречены?!
— Неважно! Не забывайте, что я советник Президента. Я вам дам адрес бизнесмена из Тайваня, и он откроет вам кредит, у него огромные виды на Одессу! Но молчите же, молчите... о, как я тронут вашей добротой!
Но тут раздался ироничный голос с резким самоварным подсвистом:
— Вы живы, господин Берлянчик?
— Вот сволочь! — в сердцах вырвалось у Додика. И понося на чём свет мафию и бандитов, которые не дают покоя личности даже в самые интимные минуты, Берлянчик выскочил из своей неприхотливой обители любви и замертво растянулся на паркете.
— Идиот, посмотри, в какой позе ты лежишь! — услышал он прерывающийся от ужаса шёпот Горчака. — Убери это... Повернись лицом к полу!
Обнаружив свою оплошность, которая могла стать для него роковой, Берлянчик тотчас же скрючился в три погибели, чтобы скрыть бесспорную улику женского присутствия, и в этой позе палачи опять заволокли его в гостиную.
— Ну, что вы решили, мсье Берлянчик? Будем подписывать документы или нет?
— Позвольте мне ещё подумать, — ответил Додик, обнаруживая готовность тут же вернуться к этому занятию. Но сильная рука схватила его за ворот больничной куртки и рывком вернула на середину комнаты.
— Да или нет, Берлянчик?
— Но ещё пять минут, не больше…
Мужчина в кресле едва обозначил ухмылку на губах. Его глаза чуть-чуть разъехались и, казалось, брызнут раскалённым изумрудом, если багровые скулы не удержат их.
— Хватит! — заорал он. — Я уже слышал про школу гениев и вундеркиндов. Я не желаю тратить время на этот лошадиный бред!
Потеряв голову от возмущения и гнева, Берлянчик, как пружина, выпрямился и гордо гроизнёс:
— Да, клуб гениев! Школа вундеркиндов! Потому что это в интересах всех и даже тех, кто не способен этого понять… В городе, где падают дома, с допотопной медициной, битыми окнами в трамваях, рэкетом и нищей профессурой, в крае одичавших и обезумевших мутантов мы заложим оазис утончённости и духовной красоты… К нему потянутся таланты! Вернётся вера! Пробудятся сердца! Сгинет паутина серости, которая обволакивает нас, держа в своём смердящем плену всё истинное и живое, и вопль наш о помощи услышат небеса!
— Всё, он надоел… В машину, и к лягушкам!
— Куда? Пустите! Не трогайте меня!
Но Берлянчика уже тащили к двери, видимо, в последний путь.
Под окнами стояла та самая белоснежная «Хонда», на которой его ночью доставили сюда, а теперь отправляли на поля орошения. В эти ужасные минуты он подумал о дочери, о жене и о том назидательном садизме, с каким вершит расправу над ним судьба, послав ему прекрасное юное создание за минуты до кончины. Страшный вопль уже был готов сорваться с его уст, когда перед ним и его палачами выросла молодая пара с горячими судками и обеденными приборами в руках.
— Мы из «Ночного Сервиса»… Кто заказывал обед на две персоны?
— Я! — закричал Берлянчик, и слезы радости и надежды скатилась по его измождённому лицу.