Растеплело. Посыпало мягким снежком набережные и пристани. Сиреневая мгла зимнего вечера надвинулась на город, и золотым огнем вспыхнули окна, глядящие на Двину, задымленную кораблями.
Очевидец пишет:
«Какая-то тревога нависла над городом… Гремят лебедки, слышны слова команды, сверкают огни бортовых прожекторов. К пристани то и дело подъезжают автомобили и высаживают самую разнообразную, но хорошо одетую публику. Тут и офицеры в британском обмундировании, и нарядные дамы в мехах, и дети, и какие-то упитанные штатские в дорогих шубах и зимних пальто. У всех на руках – дорожные чемоданы, корзины и баулы».
Шла посадка. Эвакуацией руководил британский подданный Томсон (он же Георгий Ермолаевич Чаплин). Раненых не брали.
Каждый, ступив на трап, тщательно проверялся по спискам, после чего, получив ключ от каюты, вычеркивался из списка.
– Кажется, все! – заметал Чаплин-Томсон. – Даже больше, чем надо. Кое-кто проскочил за деньги, но эта вина не моя, а – ледокольной команды. Не явился на борт еще генерал Миллер, оставить которого здесь было бы просто смешно. И… куда-то пропал американский гражданин Мишель Басалаго, черт бы побрал этого Мишку!
– Американцы всегда опаздывают, – заметили кавторангу с ядом. – Вы же знаете, что их никогда не дождешься…
На автомобилях, на пролетках, на ломовых извозчиках, на мотоциклах, пешком или бегом, с вещами или без оных, – все стремятся к набережной. Как ни пытались засекретить свое бегство, весть об этом все-таки прорвалась наружу и поселила в сердцах многих отчаяние, близкое к ужасу. Скоро пристань перед ледоколом оказалась забитой людьми, которые требовали:
– Откройте трюмы… Не надо кают – мы согласны в трюмах!
Чаплин-Томсон тихо велел командиру ледокола:
– Разверните пулеметы на берег. Держите их на прицеле…
Тогда офицеры – те, которых бросали сейчас на произвол судьбы в Архангельске, – куда-то сбегали и приволокли на своих плечах пулеметы. Тонконогие «кольты» и «льюисы» выстроились на берегу, уставившись рыльцами на ледокол… Обстановка накалена была до предела, так и жди, как бы не полоснули затяжной!
– Где же Миллер? – бесился Чаплин. – Он губит сам себя…
Среди белогвардейских офицеров уже замелькали красные бантики в петлицах пальто рабочих. Рабочие вооружены тоже, – это видно хотя бы по тому, как они держат руки в карманах, посматривая на ледокол – с ненавистью. Вдалеке дымит «Ярославна», до самого днища утисканная беглецами и тоже готовая сорваться в путь – по фарватеру, который пробьет во льдах «Кузьма Минин». А еще дальше вовсю дымят, набирая пары, «Сусанин» и «Канада» (ледоколы, вооруженные артиллерией, но настроенные большевистски)…
– Дело плохо! – определил обстановку Чаплин-Томсон.
И вдруг лязгом рвануло с Троицкого проспекта. В окружении двух танков и верных преторианцев-датчан, составлявших личный конвой генерала Миллера, показался автомобиль его превосходительства.
Евгений Карлович продирался через толпу офицеров и на все требования отвечал только одно:
– Я здесь никто… частное лицо, не больше. За меня полковник Констанди… Каютами я не ведаю – Чаплин, только он!
Напротив имени Миллера тоже проставлена жирная птичка.
– Можно отходить. Ваша каюта возле мидель-шпангоута, как вы того и желали. Там вас меньше будет трясти во льдах…
«Минин» берет «Ярославну» на буксир. Тут лукавый попугал Евгения Карловича на прощание с Россией, – наверное, вспомнился ему энергичный Роулиссон, и тень этого союзного генерала от эвакуации снова завитала над мачтами и крышами Архангельска.
– Ну-ка, – сказал Миллер, – отстучите на «Сусанина» и на «Канаду», чтобы пристраивались в кильватер. Нечего им тут оставаться с большевиками. Корабли хорошие, еще пригодятся на черный день…
Не получив ответа, Миллер велел распушить их снарядами.
Стреляли – здорово, сразу видать мастеров своего дела.
Целились по ледоколам, а попали прямо в пристань.
Так и врезали по пристани, где толпились офицеры Миллера!
Со второго залпа разнесли по кирпичику жилые дома вдоль набережной… Крики, дым, кровь на снегу! Возле причального кнехта ползал раненый в живот поручик; между красных его пальцев студенисто и противно просачивались кишки.
– Какой я дурак, – говорил он, – ну какой же я дурак… Зачем мне все это? Господа, ради чего мы сражались? Они же нас, они нас… меня, меня! Отомстите!
Констанди тоже был на причале, провожая уходящих.
– Теперь, – сказал он, увидев раненых, – давайте, господа, покажем им, как надо стрелять точно…
И офицеры («мои доблестные товарищи», как называл их Миллер в приказах) показали Миллеру, как надо стрелять. Веером прошлись очереди над Двиною, коснулись палуб «Минина» и «Ярославны», – с мостика кораблей смело все командование.
Полковник Констанди распорядился:
– Бегите кто-нибудь на «Канаду» и передайте команде, чтобы они даром времени не теряли. Скажите, что я прошу их следовать вдогонку за Миллером и вступить с ним в бой!
Тяжело сотрясая речные льды, пасмурно и мрачно, протекла черным бортом «Канада». Но еще до боя с нею Миллеру пришлось пережитьв немало трудных минут… Едва «Минин» вломился в заторы льда за Соломбалой, как его стали обстреливать рабочие. Теперь положение было просто аховое: с одного берега по ним палили рабочие предместья, а с другого – поливали огнем свои же офицеры.
Артиллерийская дуэль закончилась тем, что «Канада», более слабо вооруженная, отошла. Сизая мгла сомкнулась над черной водой, в которой плавали рыхлые куски битого дробленого льда.
Ушли…
А фронт, стоявший против Шестой армии большевиков, побежал.
Бежали лесами – на запад, в Финляндию, в Европу, на Мурман.
Над растерянными профсоюзами Архангельска выросла фигура полковника генштаба Сергея Петровича Констанди…
Очевидец свидетельствует:
«В домах Троицкого проспекта и благоустроенных домах Немецкой слободы в эти дни царили страх, молчание, тишина. Еще недавно сияющие огнями, ликующие и оживленные, они теперь словно вымерли. Шторы на окнах были задернуты наглухо, и жуткое молчание царило в затихших комнатах. Но зато в небольших домишках и бараках лесопильных заводов и бедных районах города гремели революционные песни…»
Итак, дело за Шестой армией…
Где же ты, Шестая? Тебя как ждут!
* * *
Звонок по телефону. Констанди попросили к аппарату:
– С вами будет сейчас говорить станция Плесецкая…
Сергей Петрович медленно поднялся из-за стола. «Плесецкая? Нет ли ошибки?» Ведь на станции Плесецкая, полковник знал это точно, стояли три бронепоезда большевиков.
– Нет, именно вас!
Он подошел:
– У аппарата полковник Констанди.
В ответ – голос:
– С вами говорит комиссар армии и работник ВЧК Самокин… Именем Советской власти приказываем: прибыть срочно на станцию Плесецкая!
– Слушаюсь, – по-военному четко ответил Констанди. А отойдя от аппарата, вытер пот – предсмертный.
– Неужели вы поедете? – спросили его.
Констанци чуть не дал пощечину за подобный вопрос.
– А неужели не поеду? – ответил он. – Как вы смеете думать, что полковник Констанди трус? Поеду…
Он попрощался с женой, с детьми.
– Сережа, – убивалась жена, – умоляю… лесом, лесом! Еще можно за деньги достать сани. Наши дети… подумай!
– Вот ради наших детей и поеду…
Шумом и гамом оглушила его Плесецкая – боевой лагерь Шестой армии. Скромный состав из Архангельска вклинился в бестолочь станционных путей, в неразбериху военных теплушек.
Полковник Констанди – в офицерской бекеше, с мерлушковой папахой на голове – долго крутился по перрону.
– Как мне найти товарища Самокина? – спрашивал.
Его провели к Самокину.
– День добрый, Констанди, я вас жду. Садитесь, пожалуйста… Рассказывайте, что там у вас в Архангельске?
– Здравствуйте, – ответил Констанди и долго рассказывал.
Самокин все внимательно выслушал.
– Ну-с, – сказал, – теперь дело за вами…
Констанди рванул с пояса кобуру, швырнул оружие на стол.
– Я понимаю, – ответил. – И я… готов!
Самокин спрятал оружие в стол.
– Это замечательно, что вы готовы…
– Куда идти? – спросил его полковник.
– Вы… о чем?
– Я же понимаю: меня сейчас – под насыпь!
– Вы ошиблись, – возразил Самокин даже с какой-то заметной обидой в голосе. – Мы вас под насыпь не бросим. Мы имеем приказ… Строгий приказ из Центра, от нашей партии.
– И что же в этом приказе, если не секрет?
– Секрета нет… А приказ таков: не мстить.
И тогда Констанди рухнул как сноп. Он не выдержал…
Когда же пришел в себя – сказал:
– Извините за слабость… Но ведь вам, наверное, известно, что именно я, полковник Констанди, возглавил недавнее наступление на вашу Шестую! И вы бежали… бежали от меня!
– Так что с того? – ответил ему Самокин. – Вы же – солдат. Вы были одним из самых опасных наших врагов. Но вы только… солдат! Вы не предавали русский народ, вы не участвовали в заговорах против Советской власти. Вы только воевали с нами. За это мстить вам мы не станем! ВЧК покарает тех, кто вел себя преступно по отношению к народу… У вас семья?
– Да. Семья.
– Можете позвонить от меня жене. Она, конечно, волнуется, я ее хорошо понимаю, – сказал Самокин.
Констанди подключили на архангельский провод.
– Это я, – выговорил он. – Дорогая, я тебя обнимаю. Обними и наших детей. Я здесь… Нет, нет, это я… это я!
И передал в растерянности трубку Самокину:
– Она не верит, что я жив… Убедите ее сами!
Самокин перенял трубку:
– Полковник, назовите мне ваше любимое блюдо… к ужину!
– Пилав… еще по службе в Ташкенте привык.
– Алло! – произнес в трубку Самокин. – Мадам Констанди, с вами говорят из ВЧК… Нам желательно, чтобы к вечеру, к возвращению вашего супруга, вы приготовили ему ташкентский пилав, как это вы одна только умеете… До завтра, мадам!
После чего Самокин отдал Констанди распоряжение:
– Сейчас вернетесь в Архангельск и приготовите все к приходу частей Красной Армии. То есть: оружие должно быть собрано, проверено, смазано, отремонтировано. Составьте опись всех воинских чинов. Каждый солдат и офицер бывшей армии Миллера обязан осознать свое прошлое… Нет, мы, повторяю, мстить никому не будем. Так и передайте вашим людям.
– Что же будет с нами далее?
– Будете работать. По восстановлению всего, что разрушено за годы войны. Если же вас не устроит жизнь в новой России, можете покинуть ее. Насильно держать в стране социализма мы никого не станем…
Констанди долго стоял с опущенной головой:
– Если бы мы знали… Если бы мы только знали все, что вы мне сейчас сказали. Поверьте! Мы бы не держали свой фронт так упорно все эти проклятые годы, в крови и вшах!
– Теперь об этом говорить уже поздно, – ответил ему Самокин. – Вы этот фронт держали, вы этот фронт и сдали. Исторически этот проклятый вопрос сложился именно так…
Констанди повернулся к дверям, но Самокин вдруг задержал его:
– Впрочем, постойте… Вам предстоит работа ответственная, со стороны своих же людей вы можете встретить и сопротивление. Я понимаю, что оружие вам сейчас пригодится. Возьмите его! А когда мы придем в Архангельск, вы его сдадите. Вместе со всеми. По списку. Уже вычищенным. Как и положено…
Полковник вернулся в Архангельск, шатаясь от сознания того, что он жив. Не сон ли это?.. И пожалуй, еще никогда Констанди не исполнял так ретиво приказа – приказа большевиков.
Оружие было собрано. Войска построены. Все ждали…
Члены Архангельского правительства, между прочим, рассылали по миру поспешные радиограммы, обвиняя Миллера в диктатуре, алчности, кровожадности и прочих грехах.
* * *
Радиостанция ледокола «Минин» все эти вопли перехватывала своими антеннами, и генерал Миллер внимательно изучал проклятья, посылаемые ему вдогонку из Архангельска.
– Но это нечестно! – возмущался Евгений Карлович. – Я обязательно выступлю в печати с мемуарами и опровергну все эти подлые выдумки. Этот номер им не пройдет! Я буду апеллировать к генералу Пулю и Айронсайду… к послам Линдлею, Нулансу, маркизу Мамура, Спалайковичу и Френсису. Я не расстреливал никого, – это они, сукины дети, расстреливали!! А если бы я победил большевиков, так они бы меня благословляли… Я знаю эту компанию!
Наконец пришла радиограмма, обвинявшая генерала в ограблении кассы трудящихся.
– Каких трудящихся? – удивился Миллер. – Что с них взять-то, с этих трудящихся! Сами же их обчистили, а на меня сваливают. – И он расстегнул свой кошелек. – Передайте открытым клером в эфир, пусть весь земной шар знает, что у меня в кошельке пять долларов, два фунта британских, три франка и один золотой имперский – как амулет моей маменьки… Всё!
И кошелек закрылся (все надежды на гонорар с мемуаров).
«Ярославна» дала течь: борта ее не выдержали натиска острых торосов, расколотых впереди ледоколом. Что делать? Там выли беглецы, просили поселить их хоть в трюмы «Кузьмы Минина».
– У нас и без того негде повернуться… – волновался Чаплин. – Куда я их дену? В каютах спят на головах друг у друга…
Течь усиливалась – яхта жгла фейерверки, прося о помощи.
– Ладно, – решил Миллер, – будем принимать на борт только тех, кто сможет обеспечить свое существование в эмиграции…
Принимали по кошельку: у кого много – садись, у кого жидко – оставайся на «Ярославне», которая вернется в Архангельск. Много разыгралось трагедий на морском льду, много было слез и вечных разлук… На лед неожиданно спрыгнул эсер и экс-министр народного просвещения Борька Соколов.
– Куда? – закричал ему Чаплин.
– На «Ярославну»… как-нибудь выкручусь.
– Постой! – звали его с ледокола.
– Ты же был секретарем и другом Керенского…
– Плевать, – неслось со льда.
– Ты издавал в Париже «Бюллетень» против большевиков…
– Плевать, – уже тише.
– Тебя не помилуют, как нашего министра…
– …а-ать! – и все затихло.
Сгорбив плечи и сунув руки в карманы пальто, уходил в сторону «Ярославны» экс-министр Борька Соколов. С ледокола спрыгнула еще какая-то тень и быстро побежала по льду – прочь…
– Пристрелить бы их, пока не поздно, – сказал Чаплин. – Но теперь это ни к чему: пусть посидят в казематах Чека.
Корабли разошлись – навсегда…
Миллера занимала сейчас позиция лорда Керзона:
– Будет демарш с его стороны или не будет? О чем думают там эти англичане?
На подходах к Горлу ледокол перехватил радиограмму, уже советскую: на всем Севере отменялась смертная казнь, реввоенсовет Шестой армии призывал офицеров и солдат армии Миллера бросить оружие и включиться в общую борьбу с жестоким врагом № 1 – разрухой, голодом, холодом…
Ледокол грузно ломал льды – впереди лежала мгла, которую было не разрушить форштевнем. Ветер, тоска, коньяк, смятение…
* * *
Ах, Россия! Как высоко замело тебя снегами, снегами, снегами.
Свистят провода над сугробами, а по ним, тонким и стылым, – выкрики борьбы, возгласы побед и стоны поражений; все это слушает сейчас мир по проводам. А выше – бездонная прорва неба, черная или багровая, и там уже царствует новое детище Человечества – эфир…
20 февраля отзвуки победы ликуют в промерзлой меди, что стелется над мостами и падями, течет в лесу – через медвежий бурелом, ухлестывает напролом – в беличью снеговую синь.
Послушаем и мы, коснувшись провода:
«Катя родила, а Ваню повесили. Целую».
«Губисполком просит к открытию съезда десять пачек курительных папирос „Мечта“ для товарищей делегатов».
«Третий путь свободен, воды нет, замерзла».
«Срочно высылайте пулеметы, кулаков расстрелять».
«Шенкурск покорно признает власть Советов и просит мыла»…
Все это – не то, не то, и радиотелеграфист задерживает сумбурный поток. Сейчас провод свободен для главного. Течет весть – благая весть! – в потоке электронов через Вологду, она рвет все препоны, бежит над крышами подмосковных дач, добираясь до стен Кремля… И весть эта ложится на стол в кабинете Ленина.
«Сегодня в час 154-й Красный полк вступил на посрамление мировой буржуазии, на радость международному пролетариату в советский Архангельск. Население встретило восторженно – хлебом-солью… большие склады военного снаряжения и продовольствия находятся в полном порядке… Б городе порядок образцовый. Мезень – Пинега, куда сообщили по радио, что введена Советская власть в Архангельске, восторженно приветствуют советские войска за освобождение от гнета насильников…»
Один из фронтов войны за Советскую власть – самый недоступный, самый жестокий, самый сложный – был торжественно закрыт под Архангельском. Оставив гарнизоны в кулацких селах и лесных городишках, войска Шестой армии быстро шли на переформирование, чтобы, отдохнув и обновив оружие, рвануться на другие фронты.
А на площади Архангельска остался стоять английский танк.
Он так и стоит – до сих пор. Его берегут.
Его берегут музейные работники. Это история.
А историю всегда надобно уважать.