Год 1920-й – год больших надежд и пламенных мечтаний.

Год холодный, голодный – замечательный год.

Люди оглядели друг друга и задумались о любви.

«Теперь – можно!»

* * *

– Что вы отворачиваетесь? – сказал Женька Вальронд. – Я вам говорю о деле… Теперь можно подумать о технике, пришло время. Флот разорен, и его надо создавать заново…

Молодой комдив ходил по тесной каюте сторожевика, а перед ним навытяжку стоял дивизионный механик.

– Вам, наверное, кажется, – продолжал Вальронд, – что если война закончилась, то подшипник гребного вала пускай купается в манной каше, а не в тавоте… Кстати, вы дутье Гоудена опробовали?

– Забыл, – слабенько оправдался механик.

– Вот видите… А из машины у вас тянет виндзейль, стационары же холостят. Так дальше нельзя! – произнес Вальронд. – Флот у нас пока маленький, и каждый вымпел этого флота, особенно здесь – на севере, должен быть начеку… И наконец, последнее, – заметил Вальронд строго. – Все мы, моряки, никогда не были в дураках по части выпивки и закуски… Вы разве сомневаетесь?

– Да нет, не сомневаюсь, – охотно согласился механик.

– Но надо знать меру и время. Вот скажите по чести, стармех, вы меня когда-либо видели выпившим?

– Нет, товарищ комдив, никогда не видел.

– А я ведь тоже… не дурак, далеко не дурак! Ладно, – отпустил Женька механика на покаяние. – На первый раз я делаю вам выговор. А потом поставлю вопрос о списании вас с флота. Это как раз тот случай, когда бравые специалисты валяются на улице без работы, и мы подберем на дивизион механика более расторопного… Осознайте весь ужас своего равнодушия – и можете идти!

Продраив механика с песком и мылом, комдив стал бриться – с песком и с мылом. Буквально так, ибо в куске мыла, который он разводил на блюдечке самодельной паклевой кисточкой, попадался мелкий речной песок… Под чьими-то пальцами напористо дребезжала дверь каюты: дру-дру-дру.

– Войдите! – разрешил Вальронд, и в каюту к нему вошел мрачного вида мужчина в штатском пальто; пучки седых волос торчали из ноздрей.

– Я техник с завода… Ваш дивизион вызывал меня. Сверка артиллерийских прицелов на панораме… Так?

– Так точно, – ответил Вальронд. – Садитесь, товарищ.

Заводской техник долго приглядывался к Вальронду:

– А вы меня, комдив, никак не хотите узнать?

– Нет. Помилуй бог – не узнаю.

– Да, – призадумался техник.

– Тогда ведь было темно… в августе восемнадцатого! Да и вы с Павлухиным сидели под капотом. Было нам не до милых, разговоров… Однако «ямайку» вы расхряпали и даже спасибо мне не сказали… Помните?

– Так это вы?! – воскликнул Вальронд.

– Я. Катеришко-то у меня свой. Когда и семгу поймаешь. Когда и так: семью посадишь в воскресенье – и в море! За ягодами также, за грибами… Катер иметь – дело хорошее, особенно здесь.

Вальронд наспех вытер лицо мокрым полотенцем.

– Послушайте, – сказал, – у меня к вам один вопрос. Весьма конспиративного свойства. Здесь, в Архангельске, при интервентах была такая княгиня Вадбольская, она-то и устроила нам спасение с помощью вас и вашего катера…

Техник удивленно пожал плечами:

– Поверьте, я не знаю никакой княгини.

– Но, помилуйте, дорогой товарищ, кто же в таком случае просил вас спасти меня и Павлухина?

Техник поднялся, построжал лицом.

– Николай Александрович Дрейер, вечная ему память.

– Николаша Дрейер? – удивился Вальронд.

– Да. Мы состояли с ним в одной партийной ячейке.

Вальронд куснул в раздумье пухлую губу.

– Опять я запутался… Если это так, то каким же образом сюда могла затесаться княгиня? Большевик Дрейер и… княгиня?

– Я тоже ума не приложу, о какой княгине вы говорите…

Они сообща проверили схему стрельбы, после чего Вальронд получил у начфина дивизиона жалованье (теперь оно стало называться зарплатой). Под флагами Советской страны вмерзли в лед до весны три сторожевика его дивизиона: «Заряд», «Патрон» и «Запал». Как командир этих кораблей, Женька получил сегодня приличное вознаграждение – в миллионах. Реформа еще не была проведена в стране после разрухи, и все исчислялось гигантски – миллионами, причем в ход шли наряду с совзнаками и екатеринки, и керенки, и даже облигации займа Свободы. Один номер газеты «Правда» стоил тогда две тысячи пятьсот рублей, одна почтовая марка обходилась в триста двадцать рублей… Это было время, когда пели:

Залетаю я в буфет -

Ни копейки денег нет:

– Разме-еняйте

сорок миллионов!..

Перейдя Северную Двину по льду от самой Соломбалы, Вальронд прыгнул на ходу на подножку трамвая, который дотащил его, тарахтя и названивая, до губисполкома.

Самокин встретил его дружески:

– Садись, морской. Потолкуем…

Странно прозвучал первый вопрос:

– Ты против Советской власти, Максимыч, не возражаешь?

Вальронд подмигнул Самокину:

– А возможно и такое?.. Чего это ты, Самокин, посадил меня под лампой и рассматриваешь? Возражаю – не возражаю…

Самокин сказал ему:

– Я тебе, Вальронд, хочу посоветовать, чтобы ты подумал о вступлении в партию. Тебя знают на флоте как хорошего товарища. Оборона Мудьюга в августе – отлично! Прошлое – чистое…

Вальронд ответил:

– Самокин, ты же знаешь: я окончил перед войной Морской корпус его величества. Там великолепно давали навигацию, тактику, историю флота, языки, артиллерию, минное дело, гальванное, пороховое и прочее. Но – вот беда! – там не давали нам Маркса…

– А своя голова у тебя на што? – спросил Самокин.

– В том-то и дело, дорогой товарищ Самокин, в этой башке есть все, от навигации до тактики, но вот Маркса… увы, не содержится! Я ведь не поручик Николаша Дрейер, который на лекциях по такелажу Карла Маркса штудировал. Мне давали брамшкотовый узел – вязал брамшкотовый, давали выбленочный – пожалуйста, я тебе и сейчас с закрытыми глазами свяжу. Но Карла Маркса при этом я под партою не держал. И скажу тебе честно, Самокин: быть в партии только по билету, чтобы ушами хлопать, я не желаю. Дайте мне Маркса, как раньше давали курс артиллерии, – тогда дело другое. Советской власти трудно – я ей от души сочувствую. И вы меня занесли в число сочувствующих. А в партию, прости, Самокин, рановато мне… Дай осмотреться. Поразмыслить.

– Знаешь, – ответил Самокин, – тяжело тебе будет командовать кораблями без знания той идеи, за которую страна боролась и еще будет много бороться.

– Я же… воевал! – обиделся Вальронд.

– Верно. И хорошо воевал. Но больше наскоком. Сгоряча Трах-пах-тарарах! – и ты победил. Не вдумываясь. Скажи, разве не так?

– Пожалуй, отчасти ты прав, Самокин. Очень мне не понравилось тогда на Мурмане. Бежал куда глаза глядят…

– Вот видишь, – поймал его Самокин. – Куда глаза глядят!

– Но поглядел-то я в вашу сторону, – вывернулся Вальронд. Самокин крепко хлопнул его по плечу:

– Ладно. Может, ты и прав, что не спешишь. Партии ведь тоже не нужны лишние. Учись, мозгуй сам. Придет время – и явишься к нам… Здоровье ничего?

И вдруг Вальронд ответил:

– Не поверишь ты мне – плохо! Задыхаюсь временами.

– Брось курить. Сосешь всякую отраву.

– Надо. Сам понимаю.

– Обедал? – спросил его Самокин.

– Нет, не успел.

– Ну, пошли в нашу столовку…

* * *

С разговорами о магнитных минах, которые еще не все вытралены после англичан, они обедали в шумной столовой Архангельского губисполкома. Самокин между делом, потягивая кисель, спросил:

– Максимыч, ты как теперь насчет этого… не закидываешь? Я ведь не забыл, как тебя на Цейлоне нагишом на крейсер доставили.

Вальронд ответил ему – без улыбки:

– А я вот, знаешь, часто вспоминаю о своей маме…

– О маме?

– Да. Она была умная женщина. И вот она говорила, помню, так: если человек до тридцати лет не женится и продлевает грехи молодости – то этот человек уже пропащий.

– Умная у тебя мама, – согласился Самокин.

– Еще бы! – восторженно подхватил Вальронд. – А если к сорока годам человек не разбогатеет, то ему уже никогда не разбогатеть. Но я сегодня как раз получил за месяц службы полтора миллиона, и будущее меня отныне уже не страшит.

Самокин улыбнулся:

– А сколько тебе сейчас, Максимыч?

– Сейчас двадцать девять… Пора исполнить святой завет моей мамы: остепениться и, остепенясь, жениться.

– Это хорошо, – похвалил его Самокин. – Только дам совет не женись ты никогда на дуре. Лучше пусть старше тебя, пусть урода косая, – только бы умная. А с дурой – наплачешься…

В этот момент Женька заметил женщину. Она была в тужурке чекиста, а под локтем держала остроконечную буденовку. В руке, поднятой над столиками, она несла стакан с чаем. И растерянно озиралась, выискивая свободное место. Это была… княгиня Вадбольская! Вальронд спокойно (он умел быть спокойным) сказал:

– Погляди, Самокин, какая красивая женщина… правда? Кстати, ты не знаешь ли – дура она или не дура?

– Дашу Коноплицкую дурой не назовешь, – ответил Самокин.

– Кто, кто это? – удивился Вальронд.

– Даша Коноплицкая, наш работник… Она оставалась тут при англичанах, и через нее мы знали все, что делается в стане врага… Хочешь, познакомлю? – спросил Самокин.

Женька Вальронд придержал частое дыхание.

– Ну что ж, – сказал, – давай…

– Даша! – позвал Самокин. – Иди сюда, Даша!

Рядом с Вальрондом опустилась рука, поставив на стол чайный стакан. Командир дивизиона поднял голову и встал. Даша сразу вспомнила его:

– Мы уже знакомы… княгиня Вадбольская.

Вальронд отчетливо приударил каблуками:

– В таком случае – граф Калиостро, принц Сен-Жерменский… Прошу, ваше сиятельство! – И пододвинул женщине табуретку.

– А вы оба… красивые, – сказал Самокин. – Да вроде бы и не дураки. Ну, ладно, ребята. Я пойду. Побеседуйте…

Они остались одни. Долго молчали.

– А вы все там же? – спросил Вальронд. – В слободе?

– Да. Привыкла… хозяева оказались хорошими. А знаете, – неожиданно призналась Даша, – ведь я стала тогда княгиней совсем нечаянно. С вашей легкой руки! Вы случайно обмолвились на вокзале в Вологде, оказывали мне всю дорогу такое внимание… Вы шутили, я понимаю. Но ваша шутка подсказала мне все дальнейшее. И я, кажется, удачно развила ваш случайный экспромт.

– А вы, – подхватил Вальронд, – тогда помогли мне с отметкой командировки у адмирала Виккорста. Вы помните, Даша, как все попадали в обморок при виде вас в штабе? А я только успевал складывать в штабеля трупы влюбленных в вас!

– А когда вы сидели на Гороховой, два, – продолжила Даша, – в здании ВЧК, и писали отчет, я его уже тогда читала. В одном поезде с вами (вы не знали этого) я выехала из Петрограда и всю дорогу мучилась… Как? И вдруг – вы: с вами под руку я вошла в Архангельск, как с паспортом. Наша встреча была случайной…

– Сегодня – тоже, – сказал ей Вальронд. – Завтра мы встретимся опять случайно. И я желаю, чтобы каждый день мы встречались с вами… случайно!

Вальронд уже не отпускал Дашу от себя, и женщина все поняла превосходно. Она была постарше Вальронда, опытнее его в жизни, она многое умела читать по глазам. А в глазах моряка плакали тоска, смятение. Женька готов был разодрать себя на сто кусков – только бы она никуда теперь не делась…

– Куда? – спросила его Даша на улице.

– У меня, – похвастал Вальронд, – полтора миллиона в кармане.

– О!

– И если я не истрачу их сегодня – я не успокоюсь.

– Ты всегда так делаешь, командир?

– Неуклонно. Деньги у меня существуют только один день. Иногда, честно признаюсь, мне даже не хватает их до вечера.

Даша сказала:

– Представь! У меня точно такое же положение… Только то, что я мать, у меня на руках ребенок, это еще немного меня сдерживает. Я готова пустить по ветру все деньги. И мне всегда что-нибудь нравится… Так хочется купить! И… нету денег.

– А я совсем не спросил… как ваша дочь? Твоя дочь?

– Ничего. Спасибо. Понемножку занимается домашним разбоем. Уходя на работу, я закрываю, ее. – Даша показала Вальронду ключ. – И никогда не знаю, что меня ждет дома, Евгений.

Это «Евгений» прозвучало так неожиданно, что Женька Вальронд даже отшатнулся.

– Но меня так никто не зовет – Евгением, я – Женька… Самый чистокровный и неподдельный Женька! Бывший мичман и командир носового плутонга крейсера первого ранга «Аскольд»… Где-то он, бедняга, сейчас?

– Крейсер? – спросила Даша.

– Да, – загрустил Вальронд. – Наверное, стоит в доках Девонпорта. И, в лучшем случае, англичане режут его на куски автогеном. Он был очень старенький, этот крейсер! Такой старенький, что когда мы давали на нем фуль-спит, то на корме пулями вылетали заклепки… Боже, как давно все это было!

Кинематограф был еще закрыт, и они направились к цирку-шапито, недавно раскинутому на набережной. Заплатив сто тысяч, Вальронд приобрел места в первом ряду. Он любил цирк, и Даша, как выяснилось, любила тоже.

Два старых льва, подгоняемые стуком бича, лениво вышли на арену. Один лев пережил в Архангельске интервенцию, бока у него ввалились, грива свалялась, – много было переживаний у льва. Своего дрессировщика звери слушались очень плохо и больше зевали, словно не выспались. Один из них уселся на барьер тощим задом, и хвост его просунулся между прутьев решетки. Как раз возле колен Даши, на что Вальронд заметил:

– А что? Совсем неплохая кисточка для бритья… В полумраке шапито блеснули озорные женские глаза.

– Наверное, она очень мягкая, – шепнула Даша. – Приятно провести по лицу этой кисточкой… Что вы делаете? – вскрикнула.

– Как что? – ответил Вальронд, беря льва за хвост. – Мне будет приятно исполнить ваше желание. За льва не волнуйтесь: мы с ним старые приятели…

Лев вдруг глухо провыл, скаля зубы на дрессировщика.

– Держите его… ради бога! Держите, – говорила Даша. Лев видел только одну причину плохой жизни – в своем же дрессировщике. И когда его взяли сзади за хвост, он напрягся всем телом, готовый сорваться в стремительном прыжке. Вальронд понял, что шутки плохи и теперь надо спасать дрессировщика.

Упершись ногами в барьер, он схватился за хвост двумя руками. Прямо перед ним металось лицо несчастного укротителя, которого лев готов был сожрать на месте.

– Теперь держите крепко, – велела Даша.

– Он в моих руках… не стоит волноваться!

Вальронд дождался, когда дрессировщик скроется, и разжал пальцы. Лев пулей вылетел на середину арены. Шапито наполнился светом, и Даша взялась за свою буденовку:

– Ну вот и доигрались. К нам уже идет милиция…

Милиционер еще издалека нацелился на Вальронда взглядом:

– Товарищ командир, пройдемте… до отделения!

Следом за Вальрондом тронулась и Даша.

– Придумай хоть оправдание, – шепнула она.

– Уже придумал: лев напал на тебя, а я вступился…

Даша простояла на улице, пока Вальронда не выпустили из милиции. По лицу его она поняла все.

– Чист, командир?

– Аки голубь. Обработали. До конца месяца… А ведь еще сегодня утром у меня было полтора миллиона!

– Теперь моя очередь тратиться, – сказала Даша.

– Что ж, начинай теперь ты…

– Но вот беда: у меня давно ничего нет.

Безденежные и молодые, они стояли на снегу. Вдалеке виднелся частокол мачтовых штыков, словно воздетых для боя. Над Соломбалой дымно несло из труб, изгарь доков оседала на льду реки, а здание флотского полуэкипажа приветливо светилось огнями: там ужинали матросы.

Даша застегнула ему воротник шинели, и по тому, как неудачно были пришиты крючки, она догадалась, что здесь не было женской руки, – моряк молод, и женщины у него нету.

– Не будем стоять, командир. Хочешь, пойдем ко мне и будем пить чай…

– Еще бы не хотеть! – подпрыгнул Вальронд. – Если уж признаться по чести, то я только и жду, чтобы меня пригласили…

* * *

Та же улочка Немецкой слободы, заметенные пышным снегом заборы, тишина переулков и скрип снега под ногами. Все тот же старый дом с палисадником, и светятся в глубине двора зеленые абажуры.

– Прошу. – Он пропустил Дашу впереди себя на крыльцо. Даша долго не могла попасть ключом в скважину замка.

– Всегда с ужасом открываю, – говорила она. – Прошу не пугаться, если для начала я займусь домашней уборкой. Удивительный запас энергии у моей дочери…

В комнатах было тепло, так приятно было сложить перчатки перед зеркалом. Навстречу матери выбежала девочка – со словами:

– Мама, ты не ругайся сегодня – я уже все убрала.

– Тем хуже для меня…

А за стеною журчала швейная машинка и бедная швея пела:

Вкупе брак, вкупе гроб,

Вкупе кляч, вкупе смех.

Вкупе жизнь без хвороб,

Непохожая на всех…

Вальронд заметил, что девочка сильно выросла, и нежно провел ладонью по ее льняным волосам.

– Тебя, если не ошибаюсь, раньше называли Клавой?

– Да. Клава!

– Вот видишь, какое у тебя чудесное имя… А как прикажешь называть тебя по батюшке?

– Евгеньевна, – ответила девочка, и Женька Вальронд чуть не отдернул руку от ее головенки, как от огня.

Прищурившись, он стоял, прислонясь к косяку двери, и следил, задумчивый, как Даша накрывает на стол к чаепитию. Потом сказал – громко, со смыслом:

– Это неплохо твоя мама придумала. Твоя мама умница: она умеет предугадывать события в своей жизни заранее… А что, если, Клавочка, ты будешь называться так Клавдия Евгеньевна Вальронд? Скажи, девочка, тебе это нравится?

– Очень, – ответил ребенок.

– Мне тоже нравится. Это неплохо звучит… – И он с удовольствием повторил: – Клавдия Евгеньевна Вальронд! В этом действительно что-то есть… У меня с тобой, Клавочка, будет на эту тему разговор особый.

Лицо Даши оставалось непроницаемым, словно она не понимала всех этих намеков. Поведя рукой над столом, женщина сказала:

– Садись, командир. Что есть – то есть, в магазин не побегу.

Потом, уже после чая, когда стрелка часов подбегала к полуночи, а утомленная дневным разбоем Клавочка крепко спала на диване, румяной щекой на подушке, Даша сказала:

– Я тебя провожу, командир. До набережной.

Вальронд распетушился, – на всю морскую мощь:

– Я не тот мужчина, который позволит женщине провожать себя!

Но Даша уже сунула в пальто браунинг:

– А я не та женщина, которую провожают мужчины…

…Сыпал мягкий снежок. Обоим было очень хорошо. Лысенький Ломоносов, весь в снегу, стоял перед исполкомом, величаво играя на классических цимбалах.

– До чего же мне не нравится этот Ломоносов!

– Он никому не нравится, – ответила Даша. – Но зато классика. Работы Мартоса… Для музея – хорошо, для Архангельска – плохо!

– Мне нравится Ломоносов иной, – сказал Вальронд.

– Какой же?

– Без цимбал. С дубиной в руке он догоняет академика Шумахера, чтобы побольней лупануть немца по хребту.

– Ты очень буйный, командир. Тебя послушаешь, так одни калибры, дюймы, пороха и дубины… Тебя надо пригладить! Чтобы ты стал нежный и каждый вечер играл на цимбалах!..

Наступила пора прощаться – на снегу, на ветру. Даша разглядывала рваный палец своей перчатки и ждала, что он ей скажет…

– Я считаю, Даша, – .сказал Вальронд, не откладывая дела в долгий ящик, – что лучше меня вам никого не найти… Пожалуйста, я тебя очень прошу: подумай обо мне сегодня…

Резко повернувшись, она пошла прочь от него. «Обиделась?» Нет, не обиделась… Обернулась и помахала рукой.

– Я подумаю! – ответила издалека и убежала (как девочка)…

Вальронд вытер лицо снегом и пошел на корабль в Соломбалу. Прямо через лед реки – прямо на дивизион.

А она пусть думает. Пусть она думает теперь всю ночь…

Пусть она не спит до утра – и думает. Все равно – лучше ей ничего не придумать!

* * *

Женька Вальронд оказался на редкость хорошим мужем. Он вошел в семейную жизнь отличным хозяином и отцом. Они прожили вместе только четыре года – четыре года, как один день, как один вздох, как один ликующий возглас…

Комдив Е. М. Вальронд умер от лютой астмы, которая развилась как следствие отравления газами у водопада Кивач.

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу…

Вечный водопад прошумел и затих навсегда. Его похоронили на скромном соломбальском кладбище, неподалеку от могилы известного полярного морехода Пахтусова.

С могилы комдива открывался чудесный вид: качались мачты кораблей, а по вечерам на тонких реях загорались огни, такие уютные и такие зовущие – всё вдаль, в моря, в туманы…

После него остался единственный сын.

Тоже Евгений – тоже Женька Вальронд!

Тоже офицер флота, – пусть всегда качаются палубы, пусть всегда ревут, просвистанные штормами, просторы моего океана.

«И твердо серые утесы выносят волн напор, над морем стоя…»