В пасмурных долинах Ломбардии ржали усталые кони, дымили походные кузницы, пахло перегнившей соломой и острой лошадиной мочой. Италия встретила русских холодными дождями, дороги развезло от грязи…

Была ранняя весна 1799 года.

Мосты через Адду, клокочущую от обилия дождей, были взорваны отступившими французами. Суворов проснулся в четвертом часу ночи, велел подавать щи. Адъютант Кушников задернул полог шатра, чтобы ветер не гасил свечи.

– Ну, – спросил Суворов, – нашли жирную свинью?

– Одно сало! Казаки бросили ее в Адду, она даже хрюкнуть не успела, так и закрутило… Вечная хрюшке память.

– Скверно, – огорчился Александр Васильевич…

Из всех животных лучший пловец – свинья, и уж если даже она потонула – значит, нельзя пускать вплавь и конницу. Тут появился напыщенный секретарь Егор Фукс, сообщивший, что ночью из Милана вернулся лазутчик с новостью:

– Парижская Директория поручила управлять армией в Италии новому командующему – генералу Моро, а он из разжалованных, ему по делу Пишегрю чуть было голову не снесли.

– Моро… Моро… – призадумался Суворов, напрягая память. – Не тот ли это Моро, который насмешил всю Европу, когда его кавалерия захватила флот у голландцев?

– Да, история не знала подобного: Моро атаковал флот в гавани, его гусары Лагюра въехали на палубы кораблей и саблями изрубили все снасти такелажа.

– Каков храбрец! При косе Кинбурнской я пускал казаков морем в воде по брюхо, но корабли брать… не додумался. Егор Борисыч, – распорядился Суворов, – пошлите Моро мое приветствие по случаю его назначения.

– Слушаюсь, – отвечал Фукс с поклоном.

Кушников по газетам знал: Моро – из якобинцев, сейчас ему тридцать пять лет, а слава его викторий гремит по всей Франции.

– У них все гремит. Неужто он и Бонапартия злее?

– Не осмелюсь сравнивать. Но Бонапартия и Моро французы под масть на един шесток садят. После сих имен в Париже почитаются еще свирепые генералы – Дезе и Жубер.

– Ладно. Славных бить – больше славы! Жаль, что Бонапартий запропал в Египте под сенью пирамид фараоновых. Я ведь за его горячками давно с вожделением надзираю…

Итальянская кампания началась успешно. Россия состояла в альянсе с Австрией, под знаменами Суворова сражались итальянские волонтеры. Армия форсировала Адду по зыбким понтонам. На другом берегу генерал Моро ворвался прямо в казачью «линию» – вжик! – уже отсекли поводья, но Моро четкими ударами сабли избавил себя от неизбежного плена.

– Узнаю повадки гусара! – сказал Суворов.

За рекою простерлись дороги на Милан; дожди разом схлынули, напала адовая жарища. Среди солдат слышалось:

– А пельцынов-то не видать. Сначала грязюка, бытто в России, ныне сухота эка, а кады ж пельцыны созреют?..

Суворов окликнул донского атамана Денисова:

– Адриан Карпыч, открой ворота в Милане…

Было воскресенье: на улицах Милана царил оживленный карнавал, нарядные кавалеры жеманно танцевали с прекрасными синьорами и синьоринами. Нищие жители предместий весело обозревали неведомых людей с курчавыми бородищами, поначалу приняв казаков за русских… монахов:

– Capucini Russi! – кричали в толпе.

Атаман Денисов растолковал как умел:

– Добрые миланцы! Не попы мы московские, а казаки с тихова Дону… Не верьте афишам парижским, будто мы младенцами кормимся да женок чужих задираем. Не хотим мешать и веселью вашему. Танцуйте далее себе в забаву, а мы, квартир ваших не беспокоя, на мостовых выспимся… Дадите соломки постелить – спасибо, не дадите – Бог с вами!

Когда Суворов въезжал в Милан, балконы домов были украшены коврами и шалями, женщины бросали цветы под копыта русской кавалерии. Фельдмаршал укрывался внутри возка (спасаясь от жары, он разделся до исподнего). Подле кареты ехал верхом в пышном мундире важный секретарь Фукс, которого миланцы ошибочно сочли за великого полководца:

– Виват Суворов – избавитель Италии!

Фукс охотно принимал поцелуи красавиц, часто кланялся из седла публике. Вечером ему было сказано:

– Ну, Егор Борисыч, спасибо – выручил.

– За что благодарность вашего сиятельства?

– Да уж больно хорошо за меня кланялся…

Вечером в миланском «Ла Скала» божественная Джузеппина Грассини пела для русских офицеров, но Суворов в театр не поехал. Фельдмаршал развернул карту перед Багратионом.

– А что, князь Петр? – сказал он любимцу. – Генерал-то Моро выявился неплохо… Немало у него в голове всякой мебели, да и чердак свой он, видать, исправно проветривает. Чую, разгадал он меня, старика, но я все-таки понял его лучше…

У безвестной деревни Маренго Багратион напал на войска Моро; французы, хотя их было меньше русских, сражались превосходно, на место битвы прискакал Суворов – с укором:

– Ах, князь Петр! Упустил ты Моро, упустил…

Моро отвернул в сторону Генуи, Суворов – к Турину. Но всюду русские ощущали тактическое мастерство противника, Моро удивлял Суворова гибкостью блистательных маневров.

– Генерал искусных ретирад! Пожалуй, никто еще столь ловко не увертывался из моих объятий, как этот жакобинец…

В сражении у Треббии русские одержали победу, а в июне адъютант Кушников доложил полководцу:

– Директория во главе с Баррасом отзывает Моро в Париж для оправдания в ретирадах перед нами. На его место директор Сийес шлет задиристого генерала Жубера…

– Жаль! – отвечал Суворов. – Мне жаль Моро, который, вопреки мнению парижских бездельников, сражался с нами хорошо… даже очень хорошо! Что подарить ему на прощание? Велю пленных офицеров-французов отпустить обратно к Моро… Да, хватит на них наши макароны переводить!

* * *

Поспешая в Италию, генерал Бартелеми Жубер завернул в провинцию, где томилась его невеста. Гремя шпорами и растревожив сельскую идиллию звоном сабли, всегда неотразимый, излучая бешеную энергию, Жубер суматошно взывал к перепуганным родителям обрадованной невесты:

– Свадьбу! Без промедления… Что вы копаетесь с посудой и перинами? Вы имеете дело с самим Жубером, а ему дорога каждая секунда – его ждет сам Суворов…

Утром он оставил счастливую жену:

– Ах, чудо мое, почему я не могу взять тебя в Италию, чтобы ты насладилась видом моего торжества?

– Чего не увижу, о том услышу, мой дорогой.

– Да! Мир еще содрогнется при этом имени – Жубер… Моро был его давним приятелем, он сразу усадил Жубера перед собой и как следует наточил ужасную бритву.

– На худой конец, в отставке я могу ведь открыть цирюльню. А на вывеске изображу комету, летящую над крышами Парижа, и пусть комета станет символом той небывалой скорости, с какой я из волосатых дикарей произвожу людей… Готово!

– Как? Уже? – поразился Жубер.

– Да, – сказал Моро, вытирая бритву.

– Не выдумывай, Моро, – ответил Жубер. – К чему тебе скоблить чужую щетину, если ты готовился в адвокаты?

– Но предпочел сражаться за революцию… Мы с тобою проделали скорый марш, не правда ли? Два-три года в седле – и солдаты стали дивизионными генералами. А теперь я только гражданин Моро, проигравший кампанию… Мы посадили в Италии «деревья свободы», но свободы не дали. Напротив, мы разорили итальянцев, и без того нищих. Меня в Ривьере народ провожал свистом, а Суворов въехал в Милан по цветам…

– Ты отчаялся, Моро? Ты устал?

– Возможно. Но когда в Париже кричат о том, что Франция несет миру освобождение, я думаю, прежде надобно спросить у народов – хотят ли они такого «освобождения», когда их грабят, дабы насытить алчную Директорию?

Личная дружба с Жубером не позволила Моро страдать самолюбием, и он предложил себя в роли советника.

– Иного от тебя не ожидал, – обрадовался Жубер; давний соратник Бонапарта на полях битв, он верил только в наступление. – Этого, кстати, ждут от меня и в Париже!

Моро наклонил кувшин, разливая вино:

– Этого, кстати, ждет и армия Суворова.

– Так в чем же дело? – хохотал Жубер. – Если желания Суворова сходны с желаниями нашей Директории, так завтра же устроим здесь отличную потасовку…

Моро оставался чересчур рассудителен:

– Открыть сражение способен любой деревенский башмачник, но иногда и гений не может его закончить. Финалы битв опаснее их начала. Я не имею точной диспозиции боя, о котором ты говоришь с таким упоением. Зато я, – заключил Море, – ясно вижу диспозицию к нашему отходу… в горы Овадо!

Это признание возмутило пылкого Жубера:

– О чем ты, Моро? Три года назад мы завоевали Италию, и французы не могут уйти домой, как провинившиеся дети, которых отсылают спать. Будь сейчас Бонапарт с нами, он бы уже утром свалился с гор на бивуаки русской армии…

Французы развели костры под городом Нови, что лежал к северу от Генуи. Жубер раскрыл походную кровать подле кровати друга. Главное еще не было сказано. Наконец он сознался, что перед отъездом из Парижа имел опасную беседу с директором Сийесом, который намекнул, что Франция настолько изнемогла от разврата Директории и голодания, что, появись в Париже человек со шпагой, дерзкий и популярный в народе, он способен увлечь Францию к новой славе.

– Сийес сказал, что Бонапарт вряд ли уже выберется живым из Египта, его армию можно списать в убыток военных расходов, а человеком со шпагой могу стать я! – Жубер дунул на свечи, гася их, в темноте добавил: – Завтра я разобью армию Суворова, чтобы триумфатором вернуться в Париж, где и стану властелином всей Франции… Моро, ты станешь моим военным министром – моим Карно!

– Спокойной ночи, Жубер, – отозвался Моро…

Сражение при Нови открылось в четыре часа – на рассвете. Суворов навалился на левое крыло французов, союзники удачно смяли его, и это привело Жубера в бешенство.

– Коня! – крикнул он. – Я приехал сюда не наниматься в ученики Суворова, а русские не похитят моих лавров.

Роковая пуля выбила его из седла на полном скаку. Падая наземь, Жубер прохрипел последние в жизни слова:

– Только вперед… честь, слава… Франция!

Моро снова принял командование армией:

– Не я бой открывал, но мне суждено заканчивать… Он усилил левое крыло, ослабив правые фланги и Суворов, заметив это, указал Милорадовичу с Багратионом:

– Обрушьте их правый фланг… с богом!

Багратион пошел в обход Нови, где засел Сен-Сир со своим войском, и на этом пути князь Петр чуть не сложил голову. Громадные ядра с тупым звуком сотрясали землю, отчего лошади разом вставали на дыбы, сбрасывая седоков, звенящих тяжелою амуницией… Милорадович возник из клубов порохового угара, в ярости он глубоко всадил в землю мерцающий палаш.

– Не пройти! – сказал он Суворову. – Можете расстрелять меня тут же, но таких свалок я еще не видывал…

Русские батальоны в который раз откатывались назад, уже раздерганные в рукопашных безумиях.

– Крепок француз севодни… крепок! – горланили ветераны. – Ничем его не возьмешь, хоть зубами грызи…

Нерушимы были стены Нови, и, как стены, нерушимы казались французы, умевшие презирать смерть, как презирали ее и русские… Наконец настал тот исключительный момент боя, которого ждал Суворов: генерал Моро уже распылил свои резервы, а Суворов их приготовил; почти спокойно фельдмаршал сказал:

– Начинаем все сначала… надо победить. Шестнадцать часов длилось кровопролитие, и наконец французская армия была опрокинута. Моро был потрясен:

– Нам осталась одна дорога – в теснины Овадо…

С большими потерями он все-таки вывел из боя и втянул в ущелья остатки армий. В охотничьей горной хижине, сидя на вытертой козлиной шкуре, Моро снова обрел хладнокровие, каким неизменно славился. В убогое жилье собрались начальники сокрушенной армии. Моро велел своему адъютанту Рапателю поискать в седельных кобурах хотя бы огарок свечи.

С трудом он вглядывался в потемки хижины:

– Я не вижу всех генералов… Где Груши?

– В плену, – отвечали ему подавленно.

– Периньон?

– Тоже.

– Вотрен?

– Мертв.

– Сен-Сир?

– Не знаем.

– Лагори?

– Я здесь. Меня сам черт не берет.

– Итак, – продолжил Моро, – мы оставляем Италию… Рапатель, сумели вытащить Жубера из этой драки?

– Вытащили! Но он в лепешку растоптан копытами.

– Жубер только что женился, – сказал Виктор Лагори. – Надо отправить его в провинцию. Пусть юная вдова и хоронит.

Моро вдруг потерял спокойствие, крича:

– Нет, нет, нет! Что эта дурочка знает о нем? Одна-то ночь в жизни… Нет! Рапатель, отправь тело Жубера в Париж, и пусть директор Сийес устроит ему триумфальные похороны…

Из ущелий Овадо он переслал в Париж с оказией лишь одно частное письмо – для Жюльетты Рекамье. Между ними существовала давняя симпатия, которую они тщательно скрывали. В глазах парижского общества мадам Рекамье всегда оставалась целомудренна. Впрочем, женщина понимала, что Моро никогда не станет ее мужем, а Моро понимал, что Жюльетта никогда не оставит своего мужа… Уже в Провансе, по дороге в Париж, Моро настигло письмо актрисы Розали Дюгазон. «Приезжай! – молила она. – Ты застанешь меня святою…»

Моро запахнул плащ и шагнул в карету.

– Поехали дальше, – сказал он.

Спутникам Моро было странно слышать его слова:

– Если бы я не служил моей Франции, я хотел бы стать генералом российской армии…

1799 год совместил в истории имена Суворова и Моро, а безжалостная смерть сблизила их могилы. Суворов лежит в самом конце Невского проспекта – на кладбище Александро-Невской лавры, а Жан Виктор Моро успокоился в оживленном центре Невского проспекта – в доме под номером 32/34, под которым ныне значится старинное здание римско-католической церкви. Суворову при погребении были отданы воинские почести как генералиссимусу, а Моро, его противник, был осенен почестями как фельдмаршал.

Это не бессмыслица: время имеет свою железную логику!