Весной 1814 года Наполеон не заметил (или не хотел замечать), что русские, устремленные к Парижу, теперь явно игнорировали его самого и его армию. Он не верил (или не хотел верить), что союзники отважатся на взятие Парижа. Император, казалось бы, логично доказывал маршалам:

– А что им это даст? Стратегическая ценность Парижа такова же, как и любого иного города Франции. Я взял у русских Москву, но это не явилось для них концом России…

Очевидно, Бертье был ближе к истине:

– Но у России два сердца – Москва с Петербургом, а Франция живет одним, больным и старым, – Парижем…

Пока русские и пруссаки воевали, не щадя крови, Австрия была озабочена даже не стратегией войны, а политическими интригами, чтобы затянуть войну ради своих выгод. Но канцлера Меттерниха тревожила и судьба тех сундуков, которые вывозила из Парижа императрица Мария-Луиза. Он вызвал к себе одноглазого графа Адама Нейперга, который даже с черной повязкой на лбу оставался опасен для женщин.

– Все, что вы сейчас услышите, согласовано с мнением императора Франца. Когда он отдавал свою дочь за Наполеона, брачный контракт не учитывал сердечных чувств, таким образом, граф, любое ее поведение морально всегда оправдано.

– Я вас отлично понял, – ответил Нейперг канцлеру. – Приложите все старания, чтобы память о Наполеоне поскорее исчезла из ее сердца. Из Тюильри она вывозит гигантские сокровища Запомните номера ящиков – второй и третий, в них – бриллианты… одни бриллианты, граф!

– И это я понял, – поклонился Нейперг.

Наполеон, бесплодно маневрируя южнее Парижа, отсылал жене бюллетени, уверяя в них Францию о своих новых победах. 2 апреля Мария-Луиза, покинувшая Париж, была уже в Блуа, где народ встретил ее отчужденным молчанием: бюллетеням никто не верил! Русской ставке было тогда не до сокровищ Наполеона, но Александр для охраны Марии-Луизы послал графа Павла Андреевича Шувалова, который сумел вызвать большое доверие у растерянной и запуганной женщины. Францией тогда управляло правительство Талейрана, который тоже охотился за бриллиантами. По его приказу кортеж императрицы настигла особая комиссия, которая распотрошила весь обоз, избавив ее от десяти миллионов франков.

– Это мои последние, – горько рыдала Мария-Луиза…

«У нея отобраны равно как и все золотые и серебряные вещи до последней ложки, когда она села в тот день за обед, у нея не оказалось ни ложки, ни даже вилки, и ей пришлось бы есть пальцами, если бы не выручил епископ Орлеанский». Когда появился граф Нейперг, у женщины оставалось только одно платье, которое было надето на нее. Нейперг облазал все фургоны, но даже одного глаза ему хватило на то, чтобы убедиться в исчезновении ящиков с бриллиантами. Он стал приставать к Шувалову – не видел ли тот ящики № 2 и № 3?

– Я… не француз, – язвительно отвечал Шувалов. – Меня прислали сюда не за тем, чтобы сторожить багажи…

Вскоре приказом из ставки его отозвали в Фонтенбло, чтобы сопровождать Наполеона на остров Эльбу.

– Вы последуете за мужем? – спросил он женщину.

– Нет, – резко вмешался Нейперг. – Ее французское величество в прошлом австрийское высочество, а традиции дома Габсбургов повелевают ей исполнить волю родителя.

Перед отъездом Шувалова женщина плакала:

– Умоляю – не покидайте меня. Я окружена врагами, вокруг какие-то козни… я ничего не знаю в этой жизни, меня все грабят, унижают, бесчестят. Этот Нейперг… умоляю!

Ну, а что мог ответить ей Шувалов?

– К сожалению, у меня приказ: надо ехать…

Шувалова сопровождал фельдъегерь Семен Кулеваев – происхождения мужицкого, бывший курьер, человек семейный.

– Где ж это видано, чтобы жена за мужем не ехала? Да у нас в деревне такую курвишу любая курица залягала бы. Фонтенбло приближалось. Шувалов ответил:

– Помолчи, Сева, что ты понимаешь? Бедную девочку, ее привезли в Париж как овцу на заклание. За что осуждать ее? Чем она виновата, что явилась жертвой коварства Меттерниха и Шварценберга? Давай лучше пожалеем ее…

Дорога была наезженная, кони бежали хорошо.

* * *

Даже солдаты понимали вздорность маневров Наполеона. Здравый смысл диктовал: защищать Париж надо не вдали от Парижа, а как можно ближе к Парижу, но император, пребывая в мире расплывчатых иллюзий, уже не имел здравого смысла. «Если я погибну, – говорил он, – под развалинами моего трона погибнут и все…» Император был извещен о разладах, военных и политических, между Веною и Петербургом, отчего и питал надежды на развал коалиции. Его малость отрезвил приезд из Шантильона маркиза Армана Коленкура (он же и герцог Винченцский). Коленкур не стал щадить императора и честно сказал, что никто не желает мира с Францией, пока он, император, не отречется от престола. Наполеон испытал страх. Но еще больший страх угнетал маршалов.

– Не надоело еще таскаться по дорогам и таскать за собою нас? – бурчал Ней. – Если ему желательно погибнуть, так пусть удавится, только бы оставил Францию в покое…

Никакого почтения к своему суверену маршалы давно не испытывали. Бертье говорил: «Присмотритесь… он уже сумасшедший!» Стало известно, что Мармон и Мортье разбиты русскими при Фер-Шампенуазе – на подступах к Парижу.

– Что же нам делать? – тускло спрашивал Наполеон.

– Заключать мир, – отвечал Бертье.

Наполеон машинально перебрал на столе бумаги:

– Да, да… мир? Но когда я произношу это слово, мне уже никто не верит… Я прикажу играть «Марсельезу»! Я верну Францию к временам революции, я верну ей те лозунги, что забыты… я отворю тюрьмы: свобода, равенство, братство!

– Он уже бредит, – говорил Бертье маршалам.

Наконец, сознание Наполеона обрело прежнюю ясность: Париж – центр общественной мысли Франции, а Франция со времен революции привыкла думать «головою» Парижа, сдать Париж – потерять Францию, – потерять все… Он принял решение:

– Через Фонтенбло – всей армией – на Париж!

Без отдыха, без сна, без пищи армию гнали форсированным маршем вдоль левого берега Сены. Люди с лошадьми падали в грязь, изможденные усталостью, юные конскрипты плакали, пушки кидали с мостов в реки, взрывали зарядные фуры, под проливными дождями – вперед… 30 марта гвардия тоже выдохлась и полегла на землю. Наполеон призывал:

– Вставайте! Осталось совсем немного.

– Иди сам, – отвечали ему бесстрашные «ворчуны».

На почтовой станции запрягли в коляску свежих лошадей. «Кого взять с собою?» Наполеон окликнул двух:

– Бертье и Коленкур, вам со мною. – В пути он говорил им: – Неужели все кончено? Неужели и Париж? Ах, Париж…

Кучер громко объявил о следующей станции:

– Ла-Кур-де-Франс… до Парижа двадцать миль!

Бертье зорко всматривался в ночную дорогу:

– Коленкур, нам лучше выйти… с пистолетами.

Не прошло и минуты, как их коляска оказалась в окружении множества людей, молча бредущих куда-то. Ехала кавалерия, смачно поскрипывали лафеты пушек. Наполеон спрыгнул наземь.

– Бельяр, неужели вы? – удивился он.

– Да, я. Генерал Бельяр, – отвечали из тьмы.

– Где армия Мортье?

– Вы стоите посреди этой армии.

– Мармона?

– Мармон увел ее к чужим бивуакам.

– Предатель! Кто в Париже?

– Русские и Блюхер.

– Где сын? Жена? Правительство? Брат Жозеф?

– Все бежали за Луару.

– Кто позволил им?

– Вы! – ответил Бельяр, будто выстрелил…

Самая немыслимая брань, все самое омерзительное, что придумал человек для осквернения ближнего своего, – все это бурно извергалось Наполеоном на головы Бельяра, Коленкура, Бертье и даже кучера, на весь Париж, на всю Францию, на всю его армию:

– Я дал им славу, а они… зажравшиеся скоты! Я их всех поднял из ничтожества. Они оказались недостойны меня… А мой брат Жозеф? Грязная свинья… А этот Мармон? Они всем обязаны мне. Я дал им все… О-о, проклятая нация!

Остановились солдаты, офицеры. Молча они слушали, как беснуется император. Он кричал, чтобы они поворачивали обратно – на Париж, их ждет новая слава, его колчан еще насыщен стрелами, он будет на Висле, он вернется в Москву.

– А лошадей менять? – спросил вдруг кучер.

– К чему? – ответил ему Коленкур.

Наполеон толкал солдат, бил по лицу офицеров:

– Назад, ублюдки… в Париж! Вы слышали?

Перед ним возник отважный генерал Бельяр:

– Никуда они не пойдут.

– Почему не пойдут?

– Я, генерал Бельяр, запрещаю им это… Мы покинули Париж по условиям капитуляции и обратно не вернемся.

– Какой подлец сдал Париж на капитуляцию?

– Это сделали честные французы, – ответил Бельяр, – а честные люди другой нации приняли ее от нас.

Наполеон, поникший, побрел прочь. Он двигался вдоль шоссе, посреди обозных телег, он громко требовал:

– Где мой экипаж? Где лошади? Куда все делось? Где моя армия? Где жена? Куда дели сына?..

Коленкур сказал начальнику станции:

– Ничего не бойтесь и ничего ему не давайте. Он сейчас перебесится, а потом притихнет… как всегда.

Наполеон дошел до колодца и сел на его край, погрузив лицо в ладони, в такой позе и застыл. Бельяр спросил:

– А он не кинется туда… вниз головой?

– Нет, – успокоил его Бертье равнодушным тоном. – Великому человеку колодца мало. Ему нужен великий океан.

Наполеон около получаса пребывал в глубокой прострации. Наконец встал от колодца даже оживленный:

– Вон там я вижу костры… их много. Чьи они?

Это были костры русских бивуаков, выдвинутых от рубежей Парижа, и Наполеон долго наблюдал за их огнями.

– Ладно, – сказал, – едем обратно… в Фонтенбло!

4 апреля в его кабинете собрались маршалы, и Наполеон занялся обычной арифметикой, подсчитывая резервы, сколько приведет в Фонтенбло принц Евгений, Сульт, Ожеро, Груши:

– Еще одно усилие, и наша честь спасена!

Он рисовал картину боев на улицах Парижа, уже видел гибель русских в водах Рейна… Макдональд не выдержал:

– Париж? Но в его развалинах мы будем осуждены сражаться на теплых трупах наших жен и детей… Не хватит ли?

– А солдаты за нами не пойдут, – добавил Ней.

– Они пойдут за мною! – выкрикнул Наполеон.

– Нет, – возразил решительный Ней. – Хватит мечтать о битвах. Есть один способ к миру – ваше отречение…

Слово было произнесено, и Наполеон покорился. Но с каким презрением ответил он своим маршалам:

– Вы пожелали мира? Но, валяясь на пуховых постелях, вы подохнете раньше, нежели у бивуачных костров… Коляска Шувалова въехала в ворота Фонтенбло!

* * *

Прошло ведь всего-то пятнадцать лет с тех пор, когда, бросив армию в Египте, Бонапарт высадился во Фрежюсе и ликующие толпы французов встречали его, спешащего от Фрежюса – к славе и власти, какая даже не снилась никаким властелинам мира. Теперь история, эта вредная старушонка, беззаботно и даже весело раскручивала его судьбу в обратную сторону: Наполеону суждено ехать во Фрежюс, откуда и плыть в первую ссылку – на остров Эльба! Павел Андреевич Шувалов депешировал в ставку, что подробности путешествия Наполеона до Фрежюса «могут одновременно и поднять волосы дыбом, и заставить лопнуть от хохота…».

Шувалов застал императора за сборами в дорогу. Во дворе дворца Фонтенбло громадный фургон был заполнен только золотой монетой. В другие распихивали мебель, бронзу, скульптуры, зеркала, ценные книги… Он принял русского комиссара в старом зеленом мундирчике, небритый, под носом Наполеона было все желто от нюхательного табака.

– Ну что ж! Все закончилось не так уж плохо, – сообщил император Шувалову с улыбкой. – Я начал с шестью франками в кармане, а сейчас увезу миллионное состояние…

Шувалова охватил тихий ужас: Европа наполнена рыданиями вдов и сирот, города в развалинах, деревни во прахе, поля растоптаны кавалерией, а этот господин, забывая вытирать у себя под носом, подсчитывает свои доходы… Павел Андреевич представился коллегам-комиссарам: венскому барону Коллеру, британскому полковнику Кемпбеллу, пруссаку Вальдбургу. Наполеон был крайне приветлив с Шуваловым, но всю любезность он дарил только Кемпбеллу, только Англии:

– Англичане – единственная нация, способная управлять Европой. Если меня кто обидит, я брошусь в объятия Англии! Вы знаете, почему я так охотно еду на Эльбу? Чтобы там, под охраною вашего доблестного флота, чувствовать себя гражданином лондонского предместья…

Подобные речи глубоко оскорбляли французов. Коленкур, когда он жил в Петербурге, часто гостил в доме Шуваловых, и потому теперь он дружески предупредил Павла Андреевича, чтобы тот ничему не удивлялся:

– Здесь уже невозможно распознать, где кончается гениальный трагик и где начинается бездарный комедиант.

Наконец в день отъезда (20 апреля) Наполеон решил дать несчастной Европе свой последний концерт. Начал он с берлинского комиссара, спросив его, имеются ли у Пруссии войска по маршруту от Фонтенбло до Фрежюса.

– А если их нету, так на кой черт вы мне нужны! – Затем он обрушился на Австрию: – Коллер, куда вы дели мою жену? Ваш император Франц – порядочная скотина: он, я знаю, желает развода дочери со мною. Теперь я стал ему не нужен… А царь Александр уже визитировал мою жену, и я хорошо знаю, чем его визиты к дамам кончаются…

Потом на ковер, украшенный золотыми пчелами наполеоновской империи, был вызван и Шувалов.

– Нашли дурака! – кричал Наполеон, разрывая на столе груду депеш, как петух разрывает навозную кучу. – Это все письма честных французов, согласных умереть за меня… Куда мне ехать? Зачем? Старая гвардия построена на дворе. Я спущусь к ветеранам и скажу: «Ворчуны! Мое отречение недействительно. Меня оскорбили. Пусть лучше вырвут у нас из груди сердца, но мы еще посмотрим…»

Именно в этот момент вошел адъютант – граф Буши:

– Гофмаршал указывает, что вам время ехать. Наполеон в ярости дубасил по столу кулаком:

– С каких это пор я должен зависеть от механического расположения стрелок на часах своего гофмаршала?!

Концерт закончился – Фонтенбло осталось позади.

Шестерка лошадей увлекала громадный дормез императора, за ним следовали кареты комиссаров. Австрийский эскорт за Роанном сменила казачья сотня, мчавшаяся с гиканьем, пронзая перед собой воздух длинными пиками. Бородатые дяди бесцеремонно заглядывали в окна дормеза, спрашивая:

– А иде тута Напулевон? Энтот, што ли?

– Я знаю эту публику! – говорил император Шувалову. – Они в ближайшей деревне напьются вина и, пьяные, снесут мне голову, а виноватых потом никогда не сыщешь…

Шувалов жестом руки остановил сотню на шоссе:

– Братцы! Поворачивайте, и без вас обойдемся…

Когда казаки отстали от них, Наполеон сказал:

– Если бы в моей армии служили казаки, я бы дошел с ними до Пекина и сейчас был бы китайским императором…

Но, памятуя о предупреждении Коленкура, русский комиссар уже ничему не удивлялся. Начинался Прованс, где жители городов грозили Наполеону кулаками, и, кажется, только теперь он стал сознавать, что все эти годы его престол держался на страхе, который он внушал французам… Перед Авиньоном собралась толпа жителей:

– Смерть тирану! Зарезать убийцу… смерть ему!

Шувалов докладывал в ставку, что при въезде в Оргон увидели «громадную толпу, собравшуюся подле виселицы… на виселице висел манекен военного, весь окровавленный; на животе виднелась надпись, составленная из самых ужасных ругательств, посвященных Наполеону…» Сразу посыпались стекла, старики на провансальском наречье командовали:

– Ломай двери, тащи сюда… сейчас повесим!

Под градом камней трещали стенки дормеза. Оргонские вдовы вытянули-таки Наполеона на дорогу, матери погибших солдат рвали жидкие волосы императора, плевали ему в лицо:

– Палач! Верни наших мужей… Где мой сын?

Орден Почетного легиона с хрустом расстался с мундиром императора. Некто Дюкрель тряс его за шиворот:

– Кричи с нами: «Да здравствует король!» Кричи с нами, иначе я выпушу из тебя все кишки…

Шувалов с Коллером решили занять оборону.

– Кулеваев… помогай! – взывал Шувалов.

«Я в расшитом золотом мундире бросился рассыпать удары направо и налево и, чтобы самому не удостоиться чести висеть вместо манекена, выставлял напоказ русскую кокарду. Крича вместе с тем, что я – русский…» После чего провансальцы стали качать его и Кулеваева с возгласами:

– Виват Россия – избавительница от тирана!

«Как вам нравится этот фарс? Кулеваев расскажет вам немало подробностей, забытых мною. Пока, до свиданья…» За Органом Наполеон, готовясь к встрече с народом, переодел графа Бертрана в свой мундир с белым пикейным жилетом, нахлобучил на него свою знаменитую треуголку, воспетую поэтами мира.

– Этим вы докажете мне свою преданность, – сказал он Бертрану, а сам переоделся курьером (и даже нацепил на шляпу роялистскую кокарду). – Я же поеду с почтальоном…

Дул мистраль. Дорога вилась меж сосен и громадных камней. Тележка почтальона поднимала тучи пыли. Наполеон обогнал кортеж под видом своего же курьера. В сельской гостинице Ла-Каладе жарко пылали камины, на вертелах жарились индюшки. Наполеон представился пожилой хозяйке:

– Сэр Ноэль Кемпбелл… есть ли у вас комната?

– Ах боже! Устроят ли вас наши удобства?

На поясе женщины бренчали кухонные ножи и длинные вилки. Комнатенка оказалась жалкой клетушкой, но император одобрил ее, сразу проверив работу замка. Хозяйка спросила:

– Не встречался ли вам в дороге Бонапарт? Как могли такого злодея отпустить на Эльбу? Говорят, он проскочил Оргон, но живым из Франции все равно ему не выбраться.. Вот этим ножом, – показала хозяйка на самый длинный, – я сама зарежу его, стоит ему тут появиться.

– За что вы так ненавидите его, мадам?

– Вы еще спрашиваете! – расплакалась женщина. – У нас была дружная, работящая семья, нам все в округе завидовали, а где она теперь? Мужа убили еще при Маренго, двух сыновей я лишилась под Иеною и Ваграмом, был еще тихий заика-пасынок, но его кости Наполеон оставил под Смоленском. Я совсем одна теперь на этом свете! А хозяйство, видите, какое большое. Кому же его? Неужели достанется соседям?..

Скоро в Ла-Каладе въехал отставший кортеж со свитой и комиссарами. Все камни жителей достались карете, в которой ехал несчастный Бертран. Наполеон предупредил комиссаров и свиту, чтобы здесь его называли Кемпбеллом.

– А как же теперь нам называть Кемпбелла?

– Как угодно. Но императора средь нас нету.

– Интересно, куда он делся? – хмыкнул Коллер.

– Я не знаю, – ответил Наполеон, сумрачный.

Во время обеда, не притронувшись к еде, он расколотил об стенку стакан с вином. Бертран в одежде императора чувствовал себя на лавке харчевни как преступник на последней ступеньке эшафота. Гостиница была окружена громадным скоплением народа. Крестьяне держали вилы и косы.

– Мы в осаде, нам не выйти, – шептал Бертран.

В окна заглядывали люди, державшие в руках наполеондоры и пятифранковые монеты с чеканным профилем императора. Эти «портреты» на деньгах они сравнивали с лицами гостей за столом. Наполеон прятался за чужие спины:

– Я проклинаю свое прошлое тщеславие… если бы можно было начать жизнь сначала! Ах, зачем я во дни славы пожелал чеканить на монетах свое изображение?

Запертые в сельской харчевне, окруженные враждой и ненавистью жителей, весь день сидели у стола. Надвинулась ночь. Толпа не разошлась. За окнами вспыхнули факелы.

– Надо выбираться, – сказал Шувалов.

Бертран умолял Кулеваева облачиться в мундир императора, но Кулеваев не соглашался ни за какие деньги:

– У меня двое деточек и жена на сносях… Ежели меня здесь разорвут, на што они, бедные, жить-то станут?

Наполеон выпросил у Коллера австрийский мундир, у графа Вальдбурга прусскую железную каску. Шувалов подарил ему плащ русского кавалергарда. В таком виде император Франции превратился в немыслимый гибрид, составленный из форменных одежд стран антинаполеоновской коалиции. Это ли не злая насмешка судьбы? Но тогда всем было не до юмора… Толпа раздвинулась у дверей, образуя узкий проход, через который и пропускала всех по одному – гуськом. При этом крестьяне, имея в руках монеты, вглядывались в лицо каждому. Но императора не узнали. «Куда же он делся?» – недоумевали люди… Ночь провели в пути. Наполеон ехал теперь в карете Коллера, при въезде в деревни он просил его как можно громче петь немецкие песни. Коллер отказался:

– Для этого я не имею голоса.

– Ну, тогда свистите, – просил его Наполеон…

На рассвете – со свистом! – проехали через сонный Э, вечером достигли Буйльду, близ города Люка, где брата ожидала Полина Боргезе, уже безнадежно больная, но еще красивая. Наполеон жаловался на острейшую диарею:

– Мне вчера не следовало увлекаться омаром.

Английский комиссар сказал графу Шувалову:

– Диарея не от омара – от страха… А что нам делать, если гарнизон Эльбы ответит на приезд императора огнем с крепости? Не увезти ли нам его сразу на Мальту?

– Думаю, что Мальта надежнее Эльбы, – ответил Шувалов и пророчески предупредил ставку: «Этот человек (Наполеон) не отказался от своих грандиозных планов… он ожидает, что обстоятельства снова призовут его во Францию…»

Скоро возникло и море. Шувалов в конце пути суммировал впечатления о Наполеоне; вывод, сделанный им, никак не украшал бывшего императора. Наполеон в опасности становился жалок, презрен, почти гадок; но стоило фортуне чуть улыбнуться ему, как этот же человек мгновенно преображался, – снова невыносимо гордый, презрительно-надменный ко всем людям, он требовал лести, повиновения, почестей…

Во Фрежюсе русский комиссар, ссылаясь на инструкции, отказался следовать на Эльбу, и Наполеон отпустил его.

– Я лично нанес России большое оскорбление, – сказал он, – и потому я теперь не имею права жаловаться на все то, что она сделала против меня и моей власти…

* * *

Фрежюс – рыбацкая деревня на Лазурном берегу Франции, но как много значила она для судьбы Наполеона.

– Я снова вернулся на то место, откуда пятнадцать лет назад начал свой путь к бессмертию. – Но сесть на французский бриг для следования на Эльбу он отказался. – Почему он без пушек? Узнаю проделки грязного Талейрана, унижающего меня даже в этом случае. Ему бы надо помнить, что я владею всеми тайнами Франции, и, если я надумаю их продать, Англия сразу же выложит мне за них три миллиона…

Он отплыл на английском фрегате, а когда миновали Корсику его детства, император долго махал ей шляпой:

– Прощай, Аяччо, давший миру такого гения…

Жители Эльбы, рыбаки и шахтеры, никогда не надеялись, что их островок станет государством, а гавань Порто-Феррай – столицей. Приветствуя суверена, они радовались, что теперь оживится торговля, еды станет побольше. Три унылых старика играли Наполеону на скрипках, веселая старуха играла на фаготе. Все было похоже на деревенскую свадьбу. А рудокопы с детьми и женами держали в натруженных руках цветочки, застенчиво улыбаясь… Бедные люди, их можно понять! Из нищенских лоскутьев старого бархата они даже приготовили балдахин, в тени которого водрузили «престол» – обычное кресло, украшенное розетками из разноцветных бумажек. Наполеон, едва ступив на берег, сразу утвердил знамя нового государства Эльба с тремя пчелами, залетевшими на остров из дворцов Тюильри и Сен-Югу. Вскоре прибыла гвардия, закладывали причалы, строили шоссе, и бедняки Эльбы возненавидели Наполеона, обложившего их непомерными налогами – на армию, на флот. Но зачем нужна Эльбе армия, зачем ей флот? Им и без того плохо живется…

Всегда далекий от лирики, Наполеон украсил спальню дешевой картинкой – два голубка миловались над его кроватью. Он слал жене пылкие призывы, но Мария-Луиза уже познала любовь Нейперга, она не желала больше видеть сына, рожденного от Наполеона, и на что ей нужен этот сумасброд, даже в любви думающий только о себе. Сейчас молодую женщину больше беспокоила ее собачка Бижу, которую укусила в лапку противная оса… Помнится, что в зените славы Наполеон сказал: «Сила никогда не бывает смешной», но, бежав из России, он поправил себя: «От великого до смешного – один шаг!» История подтверждала этот жестокий афоризм.