На крови рабочих, на подачках от жандармерии расфорсился поп-расстрига Георгий Гапон – востроносый. Ну и бес же был этот поп, человек-выкрутас – почти гуттаперчевый: пятками его к затылку приложи – не сломается, только гибче станет…

Министр Дурнов (хам!) настаивал на его аресте, а граф Витте берег от ареста для новых провокаций, Струве его высоко ценил, жандармерия платила ему, часть рабочих продолжала в Гапона верить, как в «батюшку-страдальца».

– Пострадал ты за нас, – горюнились бабы за Нарвской заставой, – теперича скитаешься, батюшка, негде головки тебе приклонить…

Правая рука Дурново – Рачковский, левая рука – Герасимов.

Эти волшебные господа залучили Гапона в роскошный ресторан у Донона. Жандармы были одеты в статское. Герасимов сказал:

– Да вы – гениальный человек, Георгий Александрович! И не спорьте, к чему это? Дайте я обниму вас, как друга…

Обнял и заодно проверил карманы: нет ли оружия?

Рачковский же сказал грубее:

– Поп не выдаст – свинья не съест!

И дружески хлопнул Гапона по заднице, чтобы проверить: нет ли револьвера в заднем кармане? Нет, не было. Герасимов глазами показал Рачковскому: мол, в пиджаке тоже оружия не имеется.

Тут пошел серьезный разговор – о рабочем движении, каков будет оклад у Гапона, об «освещении дел», потом жандармы дружно зашептали – один в левое, другой в правое ухо:

– России нужны такие люди, как вы. Мы уже никуда не годимся. Вы по праву займете наши посты. Только осветите, осветите… И взирайте на вещи шире, без партийной узости интересов, без верхоглядства революционеров. Шире надо смотреть, шире!..

На пепелище Москвы вскоре появился Гапон, навестил убежище, в котором скрывался его друг Петя Рутенберг; Рутенберг был поражен элегантностью Гапона… Сидеть дома было скучно.

– Поехали к Яру! – сказал Гапон, загоревшись.

– Да ты спятил: меня же там сразу арестуют.

– Чепуха! Пока я с тобой, тебя пальцем не тронут. Едем…

Уговорил – поехали. Вот и Пресня: обгорелые скелеты домов, торчат печные трубы разрушенных очагов, воют одичавшие кошки, в узлы закручены железные кровати. Гапон всю Пресню проехал молча.

Потом по-бабьи щупал рукав пальто Рутенберга:

– Хочешь, я тебе новое пальто куплю? Лучше качеством…

В ресторане Яра эсер прятался по углам, а Гапон тащил его в общий зал – прямо на люди, в блеск огня.

– Пойдем, – уговаривал. – Там музыка, там светло, там пахнет сытым женским телом. Нельзя смотреть на мир так узко. Смотри шире – без узости партийных интересов! Вот и дамы…

Вытащил Рутенберга в зал, пил и плакал, говорил шлюхе:

– Александра Михайловна, пожалейте меня, горького сиротинку. Можно голову положу вам на теплые воздушные колени?

Но Рутенберг был дяденька ушлый: сразу заметил, что Гапон, время от времени надевая пенсне, пристально всматривается в блеск пьяного зала. Нет, не женщин изучал он, – там сидели агенты Рачковского. И вдруг Гапон сам заговорил: стал рассказывать о своем свидании с вице-директором департамента тайной полиции, говорил о деньгах, какие и сколько получены…

– О тебе меня тоже спрашивали, – сказал Гапон.

– Ну?

– Ничего, тебя хвалили, ты, говорят, мужчина серьезный. Только кутишь много… Видать, тоже деньги нужны. А твой брат в «Крестах» сидит. Хочешь, освобожу его? Я могу…

На следующий день, проспавшись с похмелюги, Гапон сказал:

– Ты да я, вот вдвоем и будем дела вертеть… Тебя Рачковский повидать хочет. Ты шире смотри на вещи. Они люди неплохие, даже хорошие. А ты бы видел, как они едят! Ну-у, брат, нам и не снились такие кушанья. А как пьют… И не пьянеют!

– Я подумаю, – ответил Рутенберг. – А сколько он даст? Мне нужно много. За двадцать пять тысяч я не пойду…

Вскоре граф Витте был поставлен в известность о новой провокации: открытие отделов гапоновского общества, легальность, связи и прочее… Все это заводило далеко!

– Пока, – сказал Витте, раздумывая, – не беспокойте с Гапоном его величество. Его величество ныне слишком занят…

Да, пока Гапон уламывал Рутенберга, государь был занят, раздавая награды карателям. Особого внимания удостоились семеновцы, подавлявшие восстание в Москве. Но вот в списках, представленных адмиралом Дубасовым, мелькнуло дотоле неизвестное имя капитана князя Чичикадзе.

– Я такого не помню… Аттестация хорошая, – говорил Николай, – но надо же знать, откуда он взялся, этот князь Чичикадзе?

Было велено свериться – кто таков? Поиски ни к чему не привели: по армии, гвардии и запасу Чичикадзе не числилось. Департамент герольдии прислал справку: есть Чивадзе, Чикваидзе, Чиквиладзе, Чикоидзе, Чиладзе, Чинчиладзе… а Чичикадзе нету!

– Вот видите, – сказал царь, и перо в руке его опустилось. – Кого награждать? Хорошо, что проверили… У меня ведь память отличная: я такого не помню. Объявите же по империи розыск этого бравого молодца!

Черта с два его разыщешь! Чичикадзе превратился уже в не менее доблестного графа Адлерберга, и вагон первого класса катил его сейчас на юг потрясенной империи. Развалясь на плюшевом диване, граф Адлерберг щупал свой череп пальцами и говорил мрачно:

– Безобразие! Довели мать-Россию до аборта конституции…

И никто с ним не спорил, ибо вагон (повторяем) был первого класса. Одна дама из соседнего салона выразила желание познакомиться с графом, о котором она так много слышала, и Адлерберг, не страшась свидания, бодро скинул ноги с дивана. Попутчик по купе заметил, что на руке молодого графа не хватает двух пальцев.

– Где потеряли пальцы, граф? – спросил он с любопытством.

– Потерял я их в лихой рубке…

Вот и Казань; здесь граф Адлерберг долго не задерживался. В магазине Рора-Щетинкина, на Воскресенской улице, за пять рублей он купил себе роскошные аксельбанты генерал-адъютанта его императорского величества. К набору орденов на его груди прибавился еще один – непонятно какой, но весьма внушительный. Выйдя от Рора-Щетинкина, генерал-адъютант незамедлительно взял извозчика.

– На Суконную, – сказал кучеру, – в Каргопольские казармы… Ах, Казань, Казань, – вздыхал всю дорогу, – как ты мила моему сердцу! Здесь впервые я вкусил твоих сладостей…

Приехав на Суконную, он повелел дежурному по казармам:

– Где командиры полков? Постройте солдат.

– Простите, с кем имею честь?

– Князь Волконский, – назвался граф Адлерберг. – Могли бы и сами догадаться, что перед вами генерал-адъютант…

Прибежали взволнованные обер-офицеры:

– Командир двести тридцать шестого Лаишевского полка!

– Командир Ветлужского полка!

Князь Волконский устроил парад войск, гремела музыка.

– Государь император, – прокричал генерал-адъютант, – послал меня к вам, высочайше повелеть соизволив, дабы я объявил вам, солдаты, его сердечную благодарность за вашу неутомимую борьбу с шайкой казанских социал-демократов… Уррра-а!

На выходе из казарм, прослышав о появлении высокого гостя, князя Волконского встречали сам председатель казанских монархистов Баратынский, городской голова Попрядухин и ученый мулла Абдул-Гамид Апанаев. Волконскому была тут же поднесена на богатом блюде хлеб-соль, которая и была милостиво принята.

Из колясок, выставив букеты шляп, взирали дамы.

– Последуем же, – сказал Волконский в сторону дам, – примеру Минина и Пожарского, которые здесь, отсюда, от этих самых казарм, повели народ спасать отечество от самозванцев…

Дамы позвонили казанскому губернатору Рейнботу о том, что появился у нас и прочее… Рейнбот, человек солидный, полковник Генерального штаба, начал крепко думать:

«Уж не самозванец ли какой? Князь Волконский… Волконский? Но, пардон, я такого генерал-адъютанта не знаю. Может, недавно назначен? На всякий случай, пусть он не замедлит явиться ко мне для представления…»

Оглядевшись вокруг, князь Волконский закинул «хлеб-соль» через забор, и теперь Рейнбот мог его искать хоть со свечкой. Князя Волконского тут же не стало: он превратился уже в близкого друга царя, князя Валентина Долгорукого (без громких титулов он не мог обходиться)… На забитых путях вокзала разыскал эшелон.

– Вы куда, господа, направляетесь? – спросил грозно.

– В Тифлис! Для подавления мятежа…

– Имею точные сведения; с Тифлисом уже покончено. Кто начальник эшелона? Ах, это вы, полковник… очень приятно. Высочайше уполномочен подавить смуты в Уренской губернии, отныне будете исполнять мои приказы… Освобождайте пути – едем!

Как свидетельствует хроника того времени, капитан «был встречен офицерами эшелона с полным вниманием, какого заслуживали его высокие заслуги». Действовал он решительно, по вдохновению свыше.

Вот его точные исторические слова:

– Поручик Евсюков, поспешите на вокзал за шампанским!

Евсюков был должен в полку сто восемнадцать рублей, забыл, как на извозчике ездить, в буфете ему уже рюмки водки в долг не давали, и потому он, стоя навытяжку, стал шевелить пальцами, намекая…

Следующие исторические слова взбодрили Евсюкова:

– Не рассуждать! Действуйте именем… моим, конечно!

В вокзальном ресторане, в пользу крамольного отечества, была спешно реквизирована вся икра и все шампанское: Казань оставили умирать с голоду. Местные патриоты, во главе с Баратынским (потомком поэта), прочувствованно и возвышенно катили в солдатские вагоны анкерки с водкой. Колеса завертелись.

Евсюков почему-то вдруг стал ходить по вагонам, раздавая офицерам свои долги. В эшелоне творились удивительные вещи. Ложась спать, однажды видели привидение, выходившее из клозета. И всю дорогу до Тургая князь Долгорукий щедро делился с офицерами икрой и воспоминаниями. Конногвардейский полк, служба в кавалергардах, приходилось и на флоте маячить, затем Маньчжурия (при этом князь щупал пальцами череп), потом Москва, – описание жизни и подвигов было красочным, напоминая роман…

Устроив дневку, бедные офицеры сложились, кто сколько мог, и устроили другу царя, стяжавшему столько наград, скромный обед. Распорядителем обеда был поручик Евсюков, который уже сам давал в долг. Виновник торжества оглядел стол и сказал:

– Я тронут, господа… премного тронут!

Полковник, начальник эшелона, вытирал усы платком и ухаживал за поручиком Евсюковым.

– Поцелуемся, – говорил он, – как мужчина с мужчиной…

Потом долго намекал князю о своих заслугах перед отечеством:

– Вы, как лицо, близко стоящее к государю, конечно же, могли бы и замолвить словечко. Мол, есть такой полковник и прочее…

Долгорукий велел Евсюкову записать данные о полковнике.

– Я доложу, – сказал. – Государь будет тронут, я вам обещаю…

Глядя на горлышки бутылок, офицеры пели под звоны гитар:

А в солдатских вагонах, под визги гармошек и сиплое звяканье балалаек, гремела черноземная неуемная силушка:

Тургай, вот он (чтоб ты сгорел, проклятый!), – плоские крыши казарм, тюрьма в стиле барокко высилась над степной столицей, как сказочный замок. С криком носилось воронье, словно чуя падаль.

Здесь разговор был короткий.

– Государь император недоволен вами, господа, – заявил самозванец военному совету генерал-губернаторства. – Что у вас тут происходит? Отчего такая слабость? Почему, под боком у вас до сих пор бунтует Уренск? Почему до сих пор не арестованы президент этой гнусной республики и Совет рабочих?

Было доложено о мерах, принятых ранее; к сожалению, эшелон застрял в степи и связь с ним прервана. Но надеемся…

– Надейтесь, господа! Прицепите к моему эшелону тюремный вагон, я подхвачу попутно ваш состав и привезу вам президента заодно с этим Советом… Стыдно, господа, стыдно! Что мне сказать о вас государю? Поручик Евсюков, поспешите на вокзал…

От перрона Тургая, пополнив запасы шампанского, карательный эшелон тронулся в просторы заснеженной февральской степи. Тяжелый вагон с решетками на окнах мотался в конце состава, лязгая дверями тамбуров. По борту его было выведено: «Министерство внутренних дел», а ниже – мелом: «Особого следования».

– Завтра к полудню, – высчитывал Долгорукий, – должны быть в Уренске… Прошу, господа офицеры, быть ближе к солдатам. Поручик Евсюков, проследите, чтобы демократия не была нарушена!

От двух контузий в голову князь жестоко страдал бессонницей. Во сне же часто смеялся, как младенец. Более никаких странностей за ним не наблюдалось. Напротив, он был весьма любезен.

– Я тронут, – говорил генерал-адъютант, – весьма тронут…

Привидение видели теперь в тюремном вагоне. Оно вышло из уборной, как и раньше, попросило у часового прикурить, после чего проследовало в тамбур и, открыв дверь, шагнуло на полном ходу прямо в степь – прямо в ночь. Часовой божился, что не спал…

В это время купчиха Тамара Шерстобитова, подобно царю, объявила поиски по всей империи своего странного жениха Чичикадзе.

– Он мой, – кричала она в припадке томления, – я не могу без него!.. Красавчик ты мой, контуженький!

Сергей Яковлевич прислушался к выстрелам.

– Баррикада еще держится? – спросил.

– Да, князь… Опять пальбу начали!

Огурцов был трезв сегодня как стеклышко. Мышецкий его отослал. Итак, дело за выборами… «Если бы не эти выстрелы, – как они несозвучны выборам!» На днях прошли первую ступень голосования в провинции – по крестьянской курии. Подпертый влиянием губернатора, Карпухин, кажется, пройдет и вторую ступень благополучно. Мужики на выборах так кричали:

– Помогай бог! Только бы до батюшки-царя выграбастаться! Ен нашей правды шло не слыхивал – наша правда не рабочая, земная… Ты уж, Карпухин, обскажи царю все как есть тут!

А по степной курии, как и следовало ожидать, пройдет прапорщик султан Самсырбай, – из тьмы дикого разума он взберется в кресло депутата. И тут ничем нельзя отвратить этого постыдного факта: законы степей закона не ведают. Зато совсем иная картина по городской курии – самой буйной, пронизанной идеями бойкота (со стороны депо), убежденной в том, что никакой октябрист не нужен, никакой кадет не проскочит, а вот…

– А вот дядя Вася – чем плох?

Оказывается, многие в Уренске даже не знали, что имеют право голоса. Вчера таких обывателей обошли с повестками по домам, но последствия оказались самые печальные: начался такой разброд в выборе кандидатов – хоть святых выноси. Выдвигали своих соседей:

– Во, Митрий Иваныч, покажись… Не бойся – не выдадим!

И показывали: Василиев Петровичей, каких-то затруженных пугливых Митричей, – кто они, откуда взялись, никто не знал ни ухом, ни рылом. Кончалось это, как правило, одним – скандалом:

– Ах, не хотите наших в думу сажать? Ну и хрен с вами. Повесткою вашей подотрусь, и катись вы с вашими выборами. На кой лад мне ваша дума сдалась… Тоже мне – демократы лыковы! Тьфу…

В середине дня Огурцов подозвал Мышецкого к телефону.

– Ваше сиятельство, – раздался приглушенный голос Иконникова-младшего, – осмелюсь напомнить о старом договоре. Пусть цинично, но зато честно… Хлеб я тогда дал, а теперь ваш голос…

– Да, да, – отозвался Мышецкий, – как вы могли сомневаться? По городской курии я поддержу непременно вашу кандидатуру, и мой слабый голос, надеюсь, не останется гласом вопиющего в пустыне…

Одевшись, князь отправился отдать свой голос за хлеб. Цинично, зато убежденно. Для начала заглянул в помещение рабочей курии, но там было тишайше. Да и само помещение, отведенное для выборов, плохо согласовалось с рабочей курией, – окружной суд. В одной комнате стояла урна, а в другой сидел прокурор, составляя списки подлежащих аресту.

Выборщик показал Мышецкому свои списки – чистенькие.

– Видите? – сказал. – Пять человек, а более не идут…

Со стороны депо стучали редкие выстрелы: там уже какой день шла борьба казаков с баррикадой. Алябьев же ввести в дело войска отказался на том основании, что «ненадежны». «И очень хорошо, – согласился с ним Мышецкий. – Коли вы утверждали, что армия есть священный сосуд, так не будем его тревожить…»

В думе, за низкой решеткой, словно гробы, стояли избирательные ящики, обвязанные бечевкой и опечатанные. Возле них пристроились длинные столы, за ними сидели учителя гимназий, и над каждым из них висели буквы: «А-Д», «Е – Л», «М – Р» и «С – О». Соответственно, подходили к столам для отметки и избиратели: распорядители ставили птичку, чтобы никто не проголосовал дважды. А то Атрыганьев тут уже людей подзапугал, ходили за него и по три раза, пока не попались. Хорошо, что вовремя спохватились…

Бобр сидел как раз под буквами «М – Р», а над головой у него качалась доска с надписью: «Россия – для русских, да здравствует правовой порядок!» Вот к нему-то и направил свои стопы Мышецкий:

– Добрый день, Авдий Маркович, наконец-то дождались!

– И не говорите, князь. Наконец-то дождались!

– Поздравляю вас, Авдий Маркович, как гражданина.

– И я вас, князь. Тоже – как гражданина.

– Пришел я как гражданин к гражданину, – сказал Мышецкий, – чтобы отдать свой долг. Вот, записку я уже заготовил…

Сергей Яковлевич показал заклеенную почтовой маркой записку для голосования, в которой он еще дома проставил имя Иконникова.

Бобр порылся в бумагах, вспотел и повернулся к соседу:

– Михайло Давыдыч, у вас нету князя в списках?

– А князя и быть не может, – ответил тот, глядя косо. – Никто нашему князю и не давал права на голосование…

Со стороны вокзала взревели подходящие паровозы. Иконников-младший наблюдал издали – с тревогой: голос губернатора был необходим ему как заручка. Потом-то он и сам поскачет!

Сергей Яковлевич, покраснев, мял в пальцах записку

– Позвольте, господа, но… Как же быть со мною?

– Верно, – сказал Бобр. – Лица, состоящие на военной и государственной службе, права голоса не имеют. Извините, князь, мы ценим ваш гражданский порыв, но… Поймите и нас!

– Я понимаю, – ответил Мышецкий. – Но мой голос не есть голос лица, облеченного властью, а лишь голос местного обывателя. Вы же сами знаете, я землевладелец Уренской губернии на одних паях с Конкордией Ивановной.

– Даже если и допустить вас как местного помещика, – мстительно ответили за соседним столом, – то все равно вы не имеете права голоса благодаря малому цензу оседлости…

Иконников делал князю издали какие-то знаки. Сергей Яковлевич стыдился своего положения, своих слов о гражданстве, которые он сгоряча тут выпалил. Смешно ведь!

От стыда он обозлился на всю городскую курию.

– Хорошо! – сказал. – Но вы же, господа, должны понять всю несостоятельность обструкции в отношении меня… Наконец, кто больше моего сделал в губернии для права выборов? Кто всегда поддерживал идею гражданских свобод? Это возмутительно…

Иконников все еще делал тайные знаки. Сергей Яковлевич отошел от Бобра и стал пихать свою записку в щель избирательного ящика. Щель была узкая, записка застряла.

– Стойте, князь! – закричали ему из-под «А – Д», «Е – Л», «М – Р» и «С – О».

– Я имею право. Я – гражданин империи, как и вы, господа!

– Полицию! Где полиция?

– Пущай сует… Он – князь, ему можно…

– Да здравствует анархия!

– Князь, вы же юрист, не преступайте законности…

– Суй яго, суй… пальцем, пальцем!

– Городово-о-ой!

– Не надо городового – уже пропихнул!

Мышецкий, красный как рак, отошел от ящика:

– Для чего же мы прошли трудный путь? Постыдитесь, господа!

Бобр повернулся к собранию:

– Прошу протокол… Голос князя, упавший в ящик, мы не можем считать законным…

Верный «драбант» Огурцов долго еще поджидал возвращения князя с выборов. Мышецкий все не шел, а уже хотелось «постелить», как всегда, «двухспальную». Глянул на часы: пора, пора… адмиральский час давно пробил! С вокзала все ревели паровозы, потом ухнула пушка!

Огурцов отворил двери в кабинет губернатора…

Замер. Из-за стола уренского владыки, улыбаясь, поднялся навстречу Огурцову ласковый Осип Донатович Паскаль.

– Ну что, подлый креатур? – спросил он. – Кончилось ваше время? Что теперь будешь делать?

Огурцов, заплетаясь ногами, долго искал свою шапку. Кто-то из молодых чиновников, жалея старика, подал ему пальто.

Снова ударила пушка – со стороны депо…

Выбрался на крыльцо присутствия. Черным казалось солнце.

Увидел швейцара:

– Хоть ты – скажи!

– Взяли нашего князя, прямо-таки с участка… Нешто насквозь пропились, что слыха не слыхали? Взяли вот теперь его, шибко большое начальство понаехало с пушками. Теперь всю губернию расшибут об стенку. И будут расшибать до скончания веку! Так что, ежели мысли чужие имеете, – так выбросьте! Ни к чему!..

Кое-как, обтирая заборы, дотащился старый чиновник до дому.

Жена – старая и неопрятная – вышла к нему с мышеловкой.

– Гляди, – сказала, – две штуки сразу. Где это видано?

– А знаешь, Марьюшка, – ответил ей Огурцов, – ведь я ничего не скопил… Прости меня, Марьюшка, ничего – как другие! Все мы пропили с князем…

– Проспись! – сказала жена и ушла с мышеловкой. Скинул Огурцов пальтишко на пол, в галошах подсел к окну.

Так и сидел до вечера, пока не стемнело. Служба кончилась.

Бегали солдаты, что-то кричали, стреляли…

В потемках жена тронула его за плечо, позвала спать.

– Без працы не бенды кололацы, – ответил Огурцов.

И долго крестилась, под буханье пушки, старая жена:

– Господи, никак мой-то рехнулся? Отвернись, шаромыжник проклятый, – разит, будто из бочки. И што это за наказание тако! У всех мужья – как мужья: ну, и выпьют когда, но не все же время…

И благовестила старым супругам ночная пушка.