1. О бочках – с посвящением критикам

Грешным делом, я всегда думал, что бочка – это чисто русское изобретение. В этом я был убежден смолоду, когда еще никто не боролся со мною за трезвость, и подле пивной бочки собирались лучшие друзья, дабы трезво обсудить сложное международное положение. Моя уверенность в «приоритете русской науки и техники» с годами все больше крепла, ибо из бочек извлекались соленые огурцы и малосольная селедка – это, смею вас заверить, всегда считалось отличной закуской.

Так бы и жил я в счастливой уверенности того, что Россия вправе гордиться перед всем миром своей бочкотарой, если бы… Если бы не узнал, что бочка известна человечеству задолго до Рождества Христова. Мою национальную гордость безжалостно добил историк древности Плиний, указавший, что бочка появилась однажды в Италии, куда, наверное, попала от греков-виноделов. Наконец, при раскопках легендарной Трои археологи нашли бочку, уже скрепленную обручами. Варвары вывезли бочку на север Европы, где она полюбилась всем народам, а в эпоху средневековья Германия побила мировые рекорды по выделке бочек, изобретая бочонки-шутихи и бочки-монстры чудовищных размеров, в которых власть имущие и топили закоренелых пьяниц…

Я не сразу пришел в себя от такой информации, но гордость патриота была утешена сознанием, что мои гениальные предки освоили производство бочек если не до Рождества Христова, то во всяком случае еще до Ивана Грозного. По тогдашней системе мер бочка составляла четверть или треть «воза», а вместимость бочки определялась «ведрами». В «Арифметике» Магницкого бочка показана равной сорока ведрам, но по ходу истории количество ведер менялось – в зависимости от настроения мастеров бондарного дела.

Бочарным производством на Руси славилась Казанская губерния, особенно Козьмодемьянский уезд, где почти все деревни жили тем, что делали бочки. В те времена русские знали только одну рыбу – волжскую, и сто лет назад в Астрахань сходились бондари Костромы и Рязани, сколачивая под засол рыбы бочки на сумму более миллиона рублей. При этом за выделку бочки мастер имел два рубля, а хороший бондарь мог сколотить за день даже три бочки, – вот и прикиньте, сколь прибылен был этот народный промысел. Не лишне сказать, что для бочек годилась не всякая древесина, а лишь отборная, без сучка и задоринки. Под разлив вина и пива шел дуб, под смолу и деготь – сосна, осина годилась под насыпку сахара, ольха – для вологодского масла, а бочонки из липы употреблялись для хранения меда.

Дочитав до этого места, критики возрадуются, что поймали меня на «искажении исторической правды», ибо я забыл помянуть керосин… Нет, я не забыл о керосине! Но до начала семидесятых годов прошлого столетия Россия бочек под керосин никогда не производила. Страна уже имела свой керосин, но бочки для керосина были чужими – американские с маркировкою по-английски: «Стандард ойл компани». Джон Рокфеллер начиная с 1863 года буквально затопил святую Русь своим керосином, используя под разлив бочки из добротного американского дуба. Каждая его бочка вмещала восемь пудов и была очень удобна при транспортировке, ибо ее легко перекатывал один человек. Естественно, что, поставляя керосин в Россию, Рокфеллер как настоящий джентльмен не требовал от русских, чтобы они вернули ему бочки обратно за океан, – это было бы и глупо и разорительно.

Так продолжалось до октября 1876 года, когда на рынки Санкт-Петербурга поступил бакинский керосин, но привычная маркировка «Стандард ойл» была забита на бочках свежей надписью: «Роберт Нобель». Это и понятно: пустых бочек от Рокфеллера скопилось очень много, и они, хорошо проклеенные, были заполнены отечественным керосином. Производство русского керосина увеличивалось столь быстро, что вскоре Нобелям потребовались целые заводы по выделке бочек. Конечно, сразу возникла острая нужда в дубовом лесе – где его брать? Российский дуб был дорог, а срубленный в лесах Ленкорани оказался хрупким в работе, так что одно время для бондарей завозили из Персии чинару. Пробовали мастерить бочки из дешевой осины, но ее смолы не впитывали клей, ель имела много сучков, отчего бочки протекали, липа требовала долгой просушки… Наконец, на бондарном заводе в Перми провели опыты с осиной, которой так богаты леса, и осина оказалась прекрасным материалом для выделки бочек под хранение нефтепродуктов…

Догадываюсь, что именно тут критики скажут, что Валентин Пикуль разводит эмоции на пустом месте, что через дырку в бочке читателю не увидать социальных перемен в русском обществе, что автор не отобразил накала классовой борьбы, без которой невозможно поступательное движение к коммунизму.

Между тем, осмелюсь заметить, я, автор, имею право на выражение личных эмоций, возникающих даже в вопросах о производстве керосиновых бочек. Как говорят наши восточные соседи, «что увидит молодая женщина в зеркале, то старуха способна разглядеть даже в обычном кирпиче…».

* * *

Обычно критики упрекают меня в том, что история – в моем изложении – выглядит как увлекательный роман. Кажется, им хотелось бы, чтобы Валентин Пикуль писал невыразительно, лишь констатируя те факты, которые доступно изложены в школьных учебниках. Некоторые из критиков, еще не потерявшие человеческого облика, говорят мне архичестно:

– Слушай, когда ты перестанешь писать, чтобы мы больше не мучились? Ведь мы не успеваем разлаять один твой роман, как у тебя готов другой. В наше время, чтобы тебя заметили и оценили, писать надо, как можно меньше. А лучше же всего – вообще не писать, а только высказываться по насущным вопросам о путях развития нашей бесподобной литературы.

Кстати, за сорок лет служения в словесности у меня накопился немалый опыт борьбы с критикой, и оружием в этой борьбе служит… молчание. Еще Александр Блок мудрейше советовал писателям вообще не замечать критиков, способных сегодня говорить одно, а завтра порицать сказанное ими вчера, и Блок предупреждал пищущих никогда не вступать в полемику с критиками, ибо автор прав… он всегда прав!

Даже не читая моих книг, а лишь повторяя один другого, критики в один голос заверяют читателя, что за движением исторических событий я наблюдаю через «замочную скважину». Это так же нелепо и глупо, как и то, что один из критиков назвал меня «советским Дюма». Однако, желая подтвердить мнение своих Зоилов, а этом романе-очерке я, действительно, приглашаю читателя заглянуть в прошлое через скважину…

Только не замочную, а – нефтяную!

Завершая прелюдию к роману, заодно уж припомню, что было сказано в Коране: «Неужели же вы дивитесь этому рассказу и все еще смеетесь, а не плачете?..»

Перейдем к делу, ибо наша бочка требует заполнения. Хотя бы тем поносом трусости, которым давно страдает наша всемогущая и прогрессивная критика.

2. Сентиментальное путешествие

Весной 1873 года – давненько, читатель! – на пароходе «Великий князь Константин» был объявлен всеобщий аврал.

– Ходи все наверх… быстро! – орали боцманаў.

Аврал был по всем правилам флотской науки – с матюгами, с зуботычинами и с обещанием хорошей выпивки в конце, если пароход станет «сверкать, как новый пятак».

– Да уж и без того сверкаем, – рассуждали матросы. – Не знаем, где как, а на русском флоте завсегда порядок…

Аврал застал команду на «девяти футах» Астраханского рейда, но в городе встревожились и жители. По улицам вдруг промаршировали разряженные, как павлины, лакеи императорского двора, за ними, покуривая сигары, шагали важные господа – повара, а юные поварята, замыкая процессию, били в медные тазы, словно в боевые литавры, возвещая победу.

Астраханцы на всякий случай пугливо крестились:

– Откеле вас, сердешных, целую свору пригнали? Или сам царь-батюшка решил навестить наше сонное царство?

– Хуже того! – отвечали веселые поварята. – Приехали мы из Питера, чтобы кормить шаха персицкого с его женками…

Бескозырок на флоте тогда еще не водилось, матросам с «Константина» выдали черные лакированные цилиндры. Боцмана свирепо вращали кулаками, деликатно спрашивая:

– Видал миндал, что не раз едал? Ежели што, так у меня… сам понимаешь. И на баб чужих не разевайся. Коли шах возревнует, так его визирь тебе вмиг шулята отрежет.

– Да на што нам чужие, – огрызались матросы, шуруя швабрами. – Нам и своих-то на берегу хватает, такие стервы – не приведи бог! Последнее отберут…

«Константин» преобразился. Из салона первого класса убрали всю мебель, по бортам расставили широкие тахты, накрыв их драгоценными коврами, – это для шаха. Второй же салон в корме парохода приготовили для размещения эндерума (гарема), а, чтобы обеспечить надзор за женами шаха, для его евнухов разбили на палубе большой шатер… Якоря были выбраны.

– Куда идем-то? – спрашивали матросы.

– В персидский порт Энзели…

Пришли они в Энзели, что в Гилянской провинции, стали ожидать. Матросы спрашивали офицеров – как зовут шаха?

– А зачем тебе это? Или познакомиться хочешь?

– Да на кой ляд! Но знать-то надо.

– Насср-Эддин, – поясняли им. – Как у нас царствует династия Романовых, так в Персии правит династия Каджаров. Впрочем, что тебе толковать? В одно ухо влетит, в другое вылетит…

Наконец, шах появился. Офицеры выстроились на шканцах, подле них расположились придворные лакеи в красных ливреях, а матросы, стоя в шеренгах, заранее прокашлялись, готовясь горланить «ура». Еще издалека слышались грохоты барабанов, звоны бубнов и мычание рогов. В богатом паланкине несли Насср-Эддина, за ним – его гарем-эндерум, который охраняли вооруженные солдаты. Поднявшись на палубу, Насср-Эддин ослепил команду блистанием алмазных пуговиц, на его каракулевой шапке сверкал лев с мечом, сплошь бриллиантовый. Шаху было едва за сорок, но фигура его была слишком массивной, грузной. Тяжелым взором исподлобья, шевеля бровями, он сумрачно обвел ряды встречающих, как бы прицениваясь – кто тут самый важный, и сразу двинулся к лакеям, желая пожать им руки. Но лакеи прятали руки за спину, ответно кланяясь, переводчик пояснил шаху, что это прислуга. Насср-Эддин помрачнел и что-то долго толковал, возмущенно показывая на дымовые трубы.

– В чем дело? Трубы только что покрашены, – вступился командир парохода капитан первого ранга Перцев.

– Его величество недоволен, – объяснил переводчик, – что для его величества не нашли корабля с большим количеством труб… Его величеству неприятно, что у вас только две трубы. Неужели так уж трудно добавить труб для его величества?

«Урра-а-а!..» – закричали матросы по команде офицеров, которые молодецким возгласом решили покончить с недовольством шаха. Насср-Эддин поспешил укрыться в салоне.

Перцев поднялся на мостик, велев «стоять по местам». Но еще долго ворчал, недовольный:

– Труб ему мало? А где я ему труб больше возьму?..

Темнело над рейдом Энзели, когда «Великий князь Константин» вышел в открытое море. Навстречу тащилась в персидский порт развалюха баржа, и Перцев через мегафон окликнул ее:

– Эй, земляки! Что везете персам?

– Полно бочек.

– А в бочках-то что?

– Керосин, – донеслось в ответ.

* * *

Две мощные политические силы сталкивались на караванных тропах Афганистана и тогдашней Персии: с юга надвигались англичане, а с севера – русские. Сразу скажем, что Петербург никак не желал порабощения Персии или Афганистана, а если и вмешивался в дела Тегерана или Кабула, так лишь с единою целью – противостоять натиску англичан…

Появлению шаха Насср-Эддина предшествовал эпизод, который никак не возмутил величавого спокойствия русской нации, зато внес немалую долю волнения в обычную жизнь здания у Певческого моста, где располагалось министерство иностранных дел. Во главе внешней политики государства стоял князь Александр Михайлович Горчаков – последний лицеист пушкинского времени и последний канцлер в стране. Еще за год до появления Насср-Эддина в России ему стало известно, что в Тегеране творятся дьявольские плутни британского Уайтхолла.

Озабоченность канцлера заметил и Александр II:

– Говорят, персидский шах, желая повидать Европу, нуждается в деньгах, дабы осуществить это путешествие вместе со своими женами… Вы, наверное, думаете, как лучше использовать визит шаха к нашей выгоде?

– Меня заботит иное, – отвечал Горчаков. – А именно – вмешательство в дела Персии барона Рейтера, который опутал весь мир телеграфной проволокой, а теперь согласен кредитовать шаха, лишь бы тот не мешал ему разорять Персию…

Все было так! Юлиус Рейтер, полунемец и полуеврей, титулованный в Англии баронством, уже достаточно прославил себя знаменитым «Телеграфным агентством Рейтера», но в 1872 году он стал щедро (чересчур щедро!) раздавать взятки приближенным шаха, и Насср-Эддин тоже получил немалую толику. В обстановке сугубой секретности, но с ведома лондонского Уайтхолла, барон Рейтер вырвал у шаха право на концессию.

– Цель? – отрывисто спросил император.

– Рейтер получил право на создание железной дороги от Каспийского побережья до Персидского залива, иначе говоря – от Решта с его портом в Энзели до цветущей Исфагани и далее.

– Свинство! – кратко выразился император. – Очевидно, России тоже надо потребовать от шаха, чтобы уступил нам право на укладку рельс от Тифлиса до Тавриза и далее – до Тегерана.

– Это еще не все, – печально вздохнул канцлер. – Насср-Эддин как был диким Каджаром, так им и остался, весьма далеким от восприятия благ цивилизации, жаждущий едино лишь удовольствий. Рейтер затмил ему остатки разума своими подачками, и шах – в знак гарантии британской концессии – предоставил Рейтеру управление всеми персидскими таможнями.

– На какой же срок?

– До конца века! Но при этом англичане получают право ковырять земли Персии, где им желательно, дабы изымать из персидских недр все, что в них находится…

Александр II неуверенно хмыкнул:

– А что там есть, кроме бирюзы, которая растет сама по себе из костей женщин, умерших от несчастной любви?

(Верно, что разработки бирюзы персы в основном проводили на древних кладбищах, где и добывали драгоценный камень.)

– Но если бы в недрах Персии, – объяснил канцлер, – находили только воду для полива садов, то и вода тоже становилась бы драгоценной. А барон Рейтер столь обнаглел, что потребовал от шаха оставить за концессией право устанавливать продажную стоимость даже колодезной воды…

Весною ожидался визит в Петербург германского кайзера вместе с Бисмарком, а после «Вилли» следовало ожидать на берегах Невы и явление персидского шаха. Александр II долго не думал, быстро сложив в голове комбинацию:

– Я останусь вежливым хозяином, чтобы принять гостя, как своего лучшего друга. Для него я велю убрать в восточном вкусе комнаты Эрмитажа, а вы… Вам, князь, предстоит побыть в роли строгого ментора, и я позволяю вам выразить шаху свое презрение в любой форме, какой и заслуживает этот Каджар…

Москвы шаху было не миновать; Александр II заранее указал московскому генерал-губернатору задержать Насср-Эддина в первопрестольной, дабы ошеломить его московским изобилием и славным русским гостеприимством. Управлял же в ту пору Москвою князь Владимир Андреевич Долгорукий – весьма живой и бодрый старец, обладавший уникальным для вельможи качеством: он умел НЕ спать даже на самых скучных лекциях в университете, внимая – профессуре – с усердием бедного студента, живущего на государственную стипендию.

Вечно подтянутый (благодаря корсету), даже без признаков старческого облысения (благодаря парику) князь Долгорукий в обществе был душа-человек, пользуясь вниманием не только купцов, но даже благосклонностью молоденьких балерин. Ярый поклонник Терпсихоры, князь начал искушать Насср-Эддина именно достижениями московского балета. Гарем-эндерум шаха был размещен во дворце петровского парка, и таким образом ни одна из жен не мешала Насср-Эддину лицезреть воздушные прелести русских Матрен и Февроний (по сцене Аделей и Аспазий).

Насср-Эддин чуть не вываливался из ложи на головы сидящих в партере, когда московские сильфиды трепетно и капризно стучали ножкой об ножку, а их короткие юбочки из кружев позволяли шаху догадываться, какие волшебные таинства скрыты под их узенькими трико…

Наконец шах не выдержал и подозвал переводчика.

– Покупаю! – возвестил он и широким жестом восточного деспота алчно обвел простор всей императорской сцены заодно с балеринами, вполне пригодными для обновления гаремного персонала. – Плачу, чем угодно…

– Рано, – остудил его князь Долгорукий, велев подавать в ложу шампанское. – Рано, ваше величество, ибо вы еще не имели счастия видеть наших московских магазинов…

В магазинах гость пожелал иметь все, что видит (а глаза у него были завидущие), и очень скоро шахиншах сильно задолжал московскому «паше». Была чудная весенняя ночь, уже распевали в садах соловьи, когда Долгорукого разбудил полицмейстер:

– Проснитесь! Стыдно сказать… Бунт!

– Где? Фабричные? Или голытьба с Хитрова рынка?

– Нет, в Петровском парке – бунт в гареме…

Выяснилось нечто ужасное. Повидав немало московских чудес, Насср-Эддин вечерами рассказывал об увиденном своим женам, и до того возбудил их любопытство, что они потребовали возить их всюду – в магазины и в театры, в рестораны и даже в зверинец. Возник искрометный «семейный» скандал! Когда один муж лается с одной женой – это еще куда ни шло, тут можно обойтись призывом дворника, не беспокоя полицию. Но вы представляете, читатель, какой шурум-бурум развели в Петровском сразу сорок жен, наседавших на одного-единственного мужа! Именно по этой причине в спальне Долгорукого и появился полицмейстер.

– Бес с ним, – сказал он в конце доклада. – Но страшное в другом. Евнухи сразу выявили зачинщиц бунта и шах, дурья башка, велел утром же предать их смертной казни…

Прослышав об этом, князь опрометью кинулся в Петровский парк, где застал жен шаха в рыданиях, а суровые евнухи деловито готовились к удушению пятерых непокорных.

– Ваше величество, – заявил князь, – позволю себе заметить, что вы находитесь в стране, где закона о смертной казни не существует, и я вынужден напомнить, что русские порядки не дозволено нарушать даже вам… нашему высокому гостю! Ведь это скандал не только в моем «пашалыке», а на всю Европу, а вы ведь желали, кроме Петербурга, повидать Париж и Лондон… повремените!

Насср-Эддин понял, что здесь не Персия, где он сажал на кол любого приятеля, и согласился с Долгоруким, что эндерум надо спровадить обратно в Тегеран. Сопровождать его жен (заодно с евнухами) был назначен чиновник Зармаир Мессарьянц, знаток восточных наречий. Отправляясь на вокзал, евнухи не скрывали, что у каждого за поясом длинный нож, эти ножи они открыто держали на виду бедного переводчика.

– Ты в каком чине, братец? – спросил его Долгорукий.

– В коллежском, – отвечал Зармаир, лязгнув зубами.

– Ничего, мой милый, не бойся… Доставь это бабье до порта Энзели, вернешься живым – я в статские выведу!

Гарем отъехал. Генерал-губернатор перекрестился.

– Осталось дело за малым, – сказал он. – Выставим шаха в Петербург, и пусть там с ним разбираются другие…

Теперь, читатель, пора напомнить о керосине!

Нефть в потаенных недрах Персии еще дремала втуне…

3. Керосин наших бабушек

От угасающих костров дальних пращуров, минуя масляные светильники, деревенские лучины и восковые свечи, русский человек вдруг перешел в ту эпоху, которую бытописатели называют «керосиновой». Историки привыкли отсчитывать ее от начала шестидесятых годов прошлого века, полагая, что она завершилась триумфом электричества в канун нашего бурного столетия. Но мне думается, что керосиновая лампа освещала нашу жизнь – уютно и благостно – гораздо долее…

Я еще помню дни своего детства, тихую псковскую деревню Замостье и свою добрую бабушку, Василису Минаевну Каренину, которая с наступлением сумерек говорила:

– Повременим, внучек, до потемок. Нонеча керосин-то в красных сапожках бегает… Дождемся часу темного, тогда и зажжем лампу, чтобы напрасно керосин не расходовать.

Теперь-то я знаю, что юность моей бабушки была освещена еще не русским, а заокеанским керосином. Но, спроси у нее тогда, кто такой Рокфеллер, бабушка никогда бы не ответила. У нее был свой мир, заключенный в тот ограниченный круг, который высветил для нее фитиль керосиновой лампы. Между тем мне, внуку ее, предстояло выйти из этого заколдованного круга – на широченный простор той мировой политики, которую когда-то делал простой и дешевый керосин.

Керосиновая эпоха начинается, как в детской сказке, с того, что жили-были два… полковника.

Один – самозванный – Эдвин Дрейк, шумливый американец; другой – подлинный полковник! – скромный Ардальон Новосильцев, русский. Оба они закончили плохо. Дрейк, ослепнув, умер на дармовой койке приюта для нищих. Но зато в его честь Америка до сих пор слагает оды, а в России нашего полковника чуть в тюрьму не посадили. Остались нам в наследство лишь золотые слова химика Менделеева, писавшего: «Имя первого бурильщика А.Н. Новосильцева, надо думать, никогда не забудется в России». Наивный человек, этот великий Менделеев: мы забыли не только Новосильцева, но забыли и многое другое… Мы обставили свою землю памятниками всяким балбесам и демагогам, а вот не догадались водрузить монумент в честь Новосильцева.

Эдвин Дрейк, не всегда трезвый, бывший кондуктором на железных дорогах, по дешевке купил бесхозный участок земли в Пенсильвании. Шел 1858 год, когда он с приятелем по имени Билли решил пробурить скважину артезианского колодца. Бур ушел в землю не так уж глубоко, когда из недр со свистом вырвалась «нечистая сила» – заработал фонтан нефти, жирной, черной и грязной… Этот момент вошел во все учебники американских школьников, и кондуктор почему-то сразу превратился – под пером историков – в бравого полковника.

Однако мир так подло устроен, что одни добывают нефть из земли, а другие добывают деньги из нефти. Как раз в эти годы некто Джон Девийсон Рокфеллер служил приказчиком мучного лабаза в городишке Кливленде. Засыпанный белой мукой, он решил, что от нефти грязнее не станет. Дрейк – ну, его к чертям! Теперь настало время Рокфеллера, о котором лучше всего выразиться известным афоризмом: «Когда эти господа говорят, то они врут, а когда они молчат, значит они воруют…»

Как бы то ни было, в разговорах или в суровом молчании, но пенсильванская нефть очистила Рокфеллера от муки, и в Америке возникло могучее царство «Стандард ойл компани», а пенсильванский керосин – тогда же! – наполнил лампу моей доброй покойной бабушки…

Ну, а что же мы, русские?

Неужели отстали от американцев?

Ни в коем случае – того быть не может. Сталинская кампания борьбы за «приоритет русской науки и техники» доказала нам, что все выдуманное в мире, начиная от пуговиц до презервативов, изобрели мы, великороссияне…

Баку уже тогда имел недобрую славу «вольного» города, куда стекались бездомные, беспаспортные, безродные, беглые, полицией разыскиваемые и прочие, всегда готовые составить артель по перевозке тяжестей из угла в угол или поднять то, что другими брошено. По всей России ходила тогда народная молва, что в Баку войдешь без порток, а вернешься в родимую деревню на тройке с бубенцами. Соблазн был непомерно велик: один пуд керосина (16 литров) стоил тогда – страшно сказать! – семь копеек.

Подумайте, какой дурак от таких денег откажется?

Вот и гнали керосин – кто хотел и как умел. Самовольно, подальше от начальства, на Апшероне пробуривали нефтяные скважины. В 1869 году одна из таких «дырок» оглушила работяг свистом газа, потом – заодно с нефтью – рвануло из глубины песком, побило тут многих камнями насмерть. И скважину в геройской борьбе – забросали булыжниками.

Вторая же скважина дала столь могучий выброс нефти, что земля вздрогнула и загудела, из города прискакала полиция и сам уездный исправник:

– В протокол вас всех, мать вашу… Кто дозволил?

– Да мы так… Всей компанией. За што в протокол? Мы люди бедные… с утра не жравшие.

– Босяки! – орал исправник. – Ты мне бумагу кажи от начальства, чтобы по всей форме. Эдак-то каждый начнет ковыряться, всю Россию продырявят, а с нас спросят – куда глядели?..

Скоро Джону Рокфеллеру доложили, что на Апшероне некоторые фонтаны выбрасывают в сутки до ШЕСТИСОТ ТЫСЯЧ пудов:

– Тогда как один наш фонтан в Пенсильвании не дает более ПЯТИДЕСЯТИ ТЫСЯЧ пудов, если вести счет не в баррелях.

Рокфеллер отложил в сторону молитвенник:

– Это все, чем вы желали меня запугать?

– Нет, не все. Самое опасное для нас в смысле конкуренции – это мощность нефтяных фонтанов: у нас они достигают высоты лишь в ДЕВЯТНАДЦАТЬ метров, а в Баку русские фонтаны хлещут к небу до ВОСЬМИДЕСЯТИ ЧЕТЫРЕХ метров…

Размышления Рокфеллера длились недолго.

– Возможно, что сравнение не в нашу пользу, – рассудил он. – Но у них ведь еще нет компании…

И был прав! Компании среди русских возникали частенько, зато у них не было компании, подобной его «Стандард ойл». Впрочем, таковая скоро появится… Интересно, что скажет тогда Рокфеллер? Он будет говорить много, однако нам, читатель, следует запомнить только одну его фразу:

– Я всегда преследовал своих врагов и, видит бог, всегда их догонял и перегонял. Они оставались далеко за мной, посрамленные моими успехами. Но я ни разу не оглянулся назад, чтобы видеть, как, истребленные мною, они подыхают…

Эта фраза относилась уже к братьям Нобелям!

* * *

Не станем забираться в далекую древность, когда на заре человечества люди уже пытались извлечь пользу из нефти. Ее давали пить больным, как лекарство, пропитывали ею крыши, чтобы не протекали, смазывали колеса повозок, чтобы они не скрипели, нефть загустевала в асфальт, которым заливали улицы, нефтью заливали водоемы, в которых водился малярийный комар, в древнем Египте нефть употребляли для бальзамирования трупов, а нефтяные огни породили даже религию огнепоклонников, существующую и поныне. Через те края, где стоит ныне город Баку, когда-то проходил Александр Македонский и, не поверив в горючие свойства нефти, он обмазал ею одного местного мальчика, который и был сожжен заживо. Об этой же нефти писал и Марко Поло, называя ее «маслом», есть которое не советовал…

Оставим нефть в покое – лучше поговорим о керосине!

Было на Руси царствование кровавой Анны Иоанновны, когда она отправила свое посольство к персидскому Надир-шаху, не менее ее кровавому. При посольстве состоял Иван Яковлевич Лерхе, известный врач, который вывез из Баку первые сведения о тамошнем керосине. Наверное, он дал царице понюхать керосину и не забыл рассказать, что Баку – это «черный город», называемый так местными жителями, которые отапливают жилища сжиганием нефти, а все дома в городе почернели от дыма.

– Там иногда дуют столь сильные ветры, что тучи сажи, поднятые вихрями, закрывают горизонт, а над морем порою плавают облака газов, которые сами по себе вспыхивают, и тогда море охватывает пожаром.

Вряд ли императрице понравился аромат керосина:

– А польза-то? Скажи, дохтур, польза-то какова?

Ответ врача Лерхе сохранился для нашей истории:

– Замечено, что верблюды, проходя мимо Баку, излечиваются от облысения, а люди тамошни потребляют сию заразу от каменной болезни, скоробута и ревматизма. Смею думать, ваше величество, что Шемаханское царство потому и миновала моровая язва, коя испугалась подобной вонищи…

В конце жизни Анна Иоанновна устроила свадьбу шутов в знаменитом «Ледяном доме», в очаге которого ледяные поленья, облитые нефтью, горели, а ледяной слон, в брюхо которого налили нефти, выпускал из хобота, горящую струю. В новом царствовании Елизаветы нефтяной вопрос оказался заброшен в иные края, куда Макар телят не гонял, – на приполярную речку Ухту, где смекалистый мужик Федор Прядунов в 1745 году начал перегонять ухтинскую нефть в керосин. Там, на задворках нашего государства, впервые в мире заработали нефтеперегонные установки. Историки пишут, что «завод» Прядунова давал в год тысячу пудов керосина. Историки заодно уж и подсчитали, что для такой добычи Федор Прядунов ежедневно перегонял 134 килограмма сырой нефти… Сознаюсь, мне бывало страшно смотреть на фотографии тех мест, где работал завод Прядунова… какая глушь, какая дичь, и хочется сказать: здесь еще никогда не ступала нога человека.

Читатель, наверное, спросит: а куда делся Прядунов? Увы, в 1753 году, он умер в Москве под арестом Берг-Коллегии, ибо за ним остался невыплаченный налог… ровно 35 рублей и 23 копейки!

Настали новые времена, и в 1823 году братья Дубинины, крепостные графини Паниной, случайно оказались в Моздоке. Увидели они там нефть и по русскому обычаю почесали затылки:

– А что, братцы, ежели это дерьмо сварить, как брагу… Может, из него, глядишь, да что-либо и вытечет?

Вот уж неразрешимая задача для историков – разгадать, почему сиволапые мужики из Мурома своим умом доперли до того, к чему позже пришли высокообразованные химики Европы, закрепившие свои имена в научных патентах. Кстати, читатель, керосин тогда называли «фотогеном», но Дубинины, не ведая о значении патентов, пошли гнать керосин-фотоген, как гонят мужики самогонку из крепкого сусла. В их кубах отвратительно булькала черная, жирная и грязная пакость, вытекавшая в чаны светлым и прозрачным настоем, который братья нарекли простецким названием – «белая нефть». Из сорока ведер нефти они получили 200 литров керосина, после чего уничтожили бесполезные отходы в количестве 50 литров бензина и 250 литров мазута… На всякий случай, читатель, обнажим головы! Муромская земля дала нам не только Илью Муромца, но и башковитых братьев Дубининых: честь им и слава!

Пресловутый «приоритет русской науки и техники», набивший нам оскомину еще при Сталине, в вопросах истории не годен и даже вреден. Но все-таки ради соблюдения истины замечу: Россия пробурила первую скважину еще в 1848 году в прикаспийском урочище Биби-Эйбат, а бравый «полковник» Эдвин Дрейк начал бурение лишь в 1859 году. В это же время запах керосина учуял московский миллионер Василий Александрович Кокорев – человек, о котором пора бы вспоминать и почаще.

Костромской мещанин, самоучкой постигший азбуку и арифметику, он разогнал свой великороссийский бизнес до состояния в семь миллионов и брался за все, за что другие браться боялись. (Да будет известно, что Кокорев собрал и картинную галерею, которая – задолго до Третьякова – стала в Москве открытой для публики.) Вот этот человек, обладавший крепким умом и цепкой хваткой, которые еще никогда не вредили капиталистам, в 1859 году взялся за керосин. Кокорев основал большой завод в селении Сураханы, что лежало в 15 верстах от Баку… Иногда его спрашивали:

– Почему вы избрали для себя именно Сураханы?

– О-о! – отвечал Кокорев. – Вы бы хоть разок видели ночью древний храм огнепоклонников, в котором доживают последние жрецы… умные люди. Они-то и подсказали, что подземные газы, бьющие из трещин земли, пригодятся как дармовое топливо для моего предприятия… Нет, я не прогорю, – убежденно говорил Кокорев, – ибо завод строю по планам великого химика Юстуса Либиха, о котором вы все знаете, что он изобрел искусственное кормление детей и мясные экстракты.

Бочки с кокоревским керосином поплыли на баржах вверх по матушке Волге, соперничая с керосином американским, их разгружали полуголые персы в персидском Энзели. И все-таки Кокорев… прогорел, ибо его талант задушила откупная система, а вокруг Сурахан забили мощные фонтаны нефти, на которые кинулись с черпаками другие промышленники, более хваткие, более удачливые. Заводской химик Энглер, утешая своего хозяина, сказал:

– Ваша ошибка в том, что вечерами вы отпускали рабочих спать, а завод должен работать круглосуточно.

– Так что же делать? – приуныл Кокорев. – Или уж совсем не давать людям выспаться? Ерунда какая-то…

Следующая страница истории – новая трагедия!

Михаил Константинович Сидоров явился как раз в те места, откуда увезли под московский арест Федора Прядунова. В 1868 году на реке Ухте он пробурил скважину на 52 метра. Ухтинская нефть пошла наверх, но… как вывезти ее из этой глухомани? Петербургские чиновники то разрешали бурение, то запрещали. В газетах Сидорова называли то гением, то аферистом. Только для того, чтобы отлаяться от критиков, он ухнул 650 000 рублей. Наконец, на большой глубине треснул дорогой заграничный бур, жди, когда из Европы привезут новый… Сидоров умер в бедности, близкой к нищете, сознательно разоряя себя ради будущего, но мог утешаться мыслью, что его пароходы – первые в мире! – ходили на жидком топливе. Перед смертью Сидоров писал: «Будущее поколение не упрекнет нас за то, что мы не заботились о его благосостоянии, напротив, оно будет нам благодарно!» Сейчас в городе нефтяников Ухте поставлен памятный обелиск – как раз на том месте, где когда-то Сидоров пробурил первую скважину… Снова, читатель, хочется обнажить голову.

Но уже подоспело время для появления Нобелей!

Старая русская бабушка была очень довольна. Она не ведала, что такое нефть, зато хорошо знала, сколько копеек платить за керосин. Улыбаясь широким и добрым лицом, Василиса Минаевна Каренина бережливо разжигала керосиновую лампу.

– Слава-те, хосподи, – шептала она. – Намаялась я смолоду с лучинушкой, сколь пятаков перевела на свечи во дни церковные, а нонеча-то, гляди, как ловко… Сподобил меня божинька дожить до керосинцу! Вот и светло нам стало…

Не будем потешаться над подлинным величием «керосиновой эпохи» – керосин был тогда для людей столь же значителен, как значительна в наши дни атомная энергия. Впрочем, люди той давней эпохи еще не догадывались о великом будущем нефти, когда на ее отходах заревут моторы, а в сочленениях механизмов зачавкает добротная смазка. То, что раньше выбрасывалось, как ненужное и мешающее добывать керосин, станет ценнее любого керосина.

Завершая краткий экскурс в историю, вернемся в те дни, когда Мессарьянц везет гарем шаха обратно в Энзели, а сам шах катит по рельсам Николаевской железной дороги в Санкт-Петербург…

Заодно уж напомню, что на календарях наших бабушек значился 1873 год. В простом народе пели, как Стенька Разин не пожалел персидской княжны, зато о самой Персии люди имели смутное представление, даже примитивное.

– Оттеле, – говорила мне бабушка, – ранее купцы персидский порошок привозили, чтобы клопов да тараканов морить.

Да, русские генералы получали от шахов ордена Льва и Солнца, однако носить их стыдились, ибо все знали об их доступности. Зато персидских орденоносцев часто видели в цирках русской провинции, где клоуны или борцы тяжелого веса демонстрировали свое искусство, заодно блистая и персидскими орденами…

4. Осложнения

С той самой поры, как Стенька Разин, выведенный из терпения, зашвырнул персидскую княжну в набежавшую волну, миновало очень много лет, и с того времени что-то не слыхать в народе, чтобы русские кидались персидскими княжнами, словно краюхами черствого хлеба.

Оставим в покое времена Надир-шаха, который разграбил «павлиний трон» в Индии, а нам, русским, подарил слона, которого в Петербурге не знали, чем прокормить, – лучше сразу перелистаем страницы истории, для нас близкие…

Последняя война между Персией и Россией была в 1828 году, еще при Паскевиче-Эриванском, и она случилась при втором шахе из династии Каджаров. Этот шах (Баба-хан) был племянником самого первого Каджара, который, кастрированный смолоду, люто озлобился на весь род людской и превратился в сущего изверга. В 1795 году евнух взял Тифлис, превратив его в груду развалин, мужчин угнал в рабство, а своим воинам приказал изнасиловать всех женщин. Захватив Кирман, кастрат велел подать себе на золотых блюдах 70 000 человеческих глаз, которые не поленился пересчитать, отбрасывая каждый глаз лезвием своего кинжала. Кончил кастрат свою жизнь, зарезанный слугами, как баран. Насср-Эддин, называвший себя шахиншахом (что значит «царь царей»), тоже не был жалостлив. Однажды он велел вырвать из груди непокорного сердце, повертел его в руках, как игрушку, и, бросив на пол, раздавил каблуком, словно гадость.

Закончив воевать с Персией, русские стали изучать эту страну, их давнюю соседку. Из числа многих персоведов России хочется вспомнить Петра Ивановича Пашино, ныне забытого. Персия при «царе царей» была совсем иной, нежели мы привыкли видеть ее теперь на экранах телевизоров. Так, например, когда Пашино верхом на осле ехал из Армении в «страну чудес», всю ночь за ними шел… тигр. Но страшнее тигров была встреча с разбойниками. А навстречу каравану из России постоянно двигались нищие персы, согласные прошагать даже тысячу верст, чтобы попасть в Россию на заработки. Как правило, они тянулись в Баку, чтобы трудиться на нефтяных промыслах. На этих несчастных были истлевшие рубахи до колен, их головы укрывали войлочные шапки. Пашино писал: «За спиной у них ни котомки, ни пилы, ни топора – признак крайней нищеты, лишь в руках они несли длинные посохи…»

Как же относились простые персы к России?

Чудесно! Пашино вспоминал, с каким восторгом, даже плача, персы слушали рассказы о России, которая казалась им «почти раем» по сравнению с их родиной, погибавшей в нужде и бесправии. А те из персов, кто уже побывал в России, все хорошее в русской жизни безмерно преувеличивали, и потому простой народ взирал на Россию как на страну порядка, сытости и справедливости… Так было! Словно подтверждая эти рассказы, Россия слала на персидские базары груды цветастых ситцев, стеклянную посуду и хрусталь, искристые головы сахара, бархат и зеркала, самовары и свечи, наконец, горными тропами шагали в Тавриз ослы с бидонами керосина. Дешевые товары из России соперничали с дорогими английскими, но, правду сказать, русские купцы не раз обмишурились, развертывая ситцы с мотивами русских рисунков, тогда как англичане для расцветки своих материй заказывали узоры тегеранским художникам. Впрочем, англичане тоже попадали впросак, что им в копеечку обходилось. Однажды они завезли партию отличных седел и – ради пущей рекламы – хвастали, что седла сделаны из лучшей свиной кожи. Этого было достаточно, чтобы толпа мигом разнесла их магазины, а британские торговцы, избитые, были изгнаны с базаров…

Тегеран считался столицей шаха, столицей наследника престола был Тавриз, близкий к Армении, а религиозной столицей считался Мешхед в провинции Хоросан, уже близкий к Ашхабаду. Хотя Хоросан и был житницей Персии (там не знали только картофеля), но жить в Хоросане было страшно. Все деревни строились, словно крепости (калу), огражденные глинобитными стенами. Крестьяне на своих нивах устраивались там, завидев всадника. Кочующие туркмены каждый год совершали набеги на Хоросан, и не было такой «калу», в которой можно было спастись от их разбоя.

Петр Гладышев, военный геодезист, работавший в Хоросане, писал: «Жители, способные к работе, уводились в плен, стариков и детей убивали, чтобы с ними не возиться, женщин угоняли для продажи в гаремы. На базарах в Хиве и в Бухаре цена перса доходила до ста рублей, и сбыт их всегда был надежным заработком для туркменов… Жизнь персиян (в Хоросане) протекала под вечным страхом смерти и рабства…» Правда, если туркмен попадал в руки перса, то ему тоже доставалось; Гладышев писал, что «видел сидящего в железной клетке туркмена Гоклана; большие железные цепи шли от железного ошейника на нем к рукам и ногам; он был почти голый с всклокоченными волосами и ел только то, что ему бросали в клетку, как зверю…».

Стоит задуматься, читатель, что ведь все это было исторически совсем недавно! Но именно в 1873 году русские солдаты штурмовали ханскую Хиву, которая подчинилась России, и это было первым сигналом для туркменских разбойников. Горчакова срочно решил повидать английский посол – лорд Лофтус.

– Предупреждаю, – сказал он, – что в случае вашего дальнейшего продвижения к Мерву туркменские племена могут уйти на Афганские земли, и… неизбежны конфликты с Афганистаном.

– Но ваш кабинет не возражает против подчинения нами Хивинского ханства, – не то спрашивая, не то утверждая произнес русский канцлер, по-стариковски прищурясь.

– Нет, – откланялся ему посол…

Когда же он удалился, Горчаков долго смеялся:

– Уайтхолл не возражает по той причине, что там давно запланировано проделать с Афганистаном именно то, что мы, русские, проделали с Хивинским ханством…

Но результат победы над Хивой был впечатляющим: русские солдаты избавили от рабства 60 000 персов, и они, посылая молитвы к Аллаху, густыми толпами потянулись на родину… Вернусь к воспоминаниям Петра Гладышева. Однажды, когда он в сопровождении казаков выехал в поле для топографических работ, он увидел вдалеке работающих персов-крестьян. Вдруг они разом побросали мотыги и с криками бросились к русским. Крестьяне целовали даже стремена и ноги русского офицера, заодно перецеловав казаков, и при этом все время показывали на свои шеи, что-то возбужденно крича.

– Чего они хотят? – спросил Гладышев переводчика.

– Это люди, еще недавно бывшие рабами в Хиве, много лет носили на шеях железные ошейники, и теперь они плачут, благодарные России за то, что она избавила их от рабства…

Пожалуй, что именно взятие Хивы и было главным событием 1873 года! Насср-Эддин слышал от царя только любезности, но для нас интересно другое – что будет сказано шаху канцлером Горчаковым?

* * *

Русские газеты отзывались о шахе весьма благосклонно, признавая, что в его правление «Персия значительно продвинулась на пути цивилизации, отношения ея с Европою оживились, в ней стали устраиваться телеграфы и даже возникла периодическая печать…». Здесь я раскрою мемуары генерала Константина Жерве, который навестил Зимний дворец, дабы лицезреть шаха. Насср-Эддин явился публике в сопровождении Александра II, никому не кланяясь, и поразил русских безвкусным изобилием бриллиантов: «шах был при русской андреевской ленте (голубой), а наш государь при персидской – зеленой». Но далее Жерве сообщает одну деталь, очень важную для развития русско-персидских отношений. В честь высокого гостя состоялся парад. «Легко себе представить, – писал К.К. Жерве, – какое впечатление произвела на него наша стройная гвардия в полной форме. Смело можно сказать, что ничего подобного в своей жизни он не видел, да нигде больше и не увидит». Но об этом впечатлении я скажу потом, а сейчас вернемся к Горчакову, которому царь дозволил вести себя с шахом так, как ему заблагорассудится… Горчаков сказал:

– Если вашему величеству понадобились лишние деньги для путешествия, вы могли бы прибегнуть к помощи Петербурга, но вы решили воспользоваться услугами лондонского пройдохи Рейтера. Не скрою, – продолжал канцлер, отчитывая шаха, словно мальчишку, – что договор о концессии, который вы столь тщательно скрывали от нас, поразил в России не только меня. Ваше личное достоинство и даже ваш авторитет сильно пострадали от подобного акта, между Тегераном и Петербургом могут возникнуть нежелательные для дружественных государств… трения!

Академик В.М. Хвостов писал, что «шах был потрясен. Горчаков, очевидно, сумел его напугать. Во всяком случае он добился обещания Насср-Эддина расторгнуть договор с Рейтером». После чего шах покинул русскую столицу, чтобы повидать Европу. О посещении шахом Англии мне известен только один выразительный эпизод. Во дворце герцога Сутерланда был устроен для шаха банкет, и, пораженный великолепием убранства дворца, шах тишком спросил принца Эдуарда (сына Виктории, будущего короля Эдуарда VII), что он будет делать с хозяином, когда займет престол после матери? Эдуард удивился такому вопросу, а Насср-Эддин выразительно провел ребром ладони по шее, намекая, как лучше поступить с герцогом, чтобы без лишних хлопот завладеть его богатством.

– У нас это не принято, – сухо отвечал принц.

– Как? – удивился шах. – Неужели король не смеет прикончить своего подданного, чтобы овладеть его добром? Нет, теперь я вижу, что в Персии порядки лучше, нежели в Европе…

Зато в Париже «царь царей» вел себя по-царски. В одном из магазинов ему до того понравился звон часовых будильников, что он купил сразу тридцать штук, наслаждаясь процессом их заведения и синхронным звоном в установленное время. Это его прямо-таки потрясало! Вечером шах появился в парижской опере, где президент уступил ему свою ложу. В самый трагический момент финала, когда певцы готовились сорвать бурю аплодисментов в конце дуэта, а публика замерла от восторга, – вот именно тогда разом сработали все тридцать пружин в будильниках. Певцы растерянно умолкли, вся публика уставилась в сторону ложи, извергавшей на них невыносимые перезвоны, а сам шахиншах, чувствуя, что доставил публике невыразимое удовольствие, улыбался дамам Парижа…

На родину он возвращался тем же путем – через Астрахань.

Как раз к тому времени «Константина» поставили на ремонт, а для шаха приготовили лучший пароход – «Цесаревич».

– Так он, зараза, не пожелал на нем в Энзели сплавать, – рассказывали потом матросы. – Ну, барышня, таких кретинов мы ишо не видывали, как этот бугай персицкий. Скандалил!

– Или «Цесаревич» был хуже «Константина»?

– Да нет, – отвечали матросы, – как раз лучше. Но труба-то на нем одна. «Не желаю, кричал, унижаться! Туда везли под двумя трубами, а обратно из одной дым выпущаете…» Едва его успокоили. Сказали, что из одной трубы копоти меньше…

Вернувшись в Тегеран, Насср-Эддин сдержал слово, данное князю Горчакову, и порвал договор с Рейтером об английской концессии. Тем более что барон Рейтер, не желая лишних расходов, лишь для видимости насыпал земляную насыпь длиною в два километра, и на этом успокоился. А вскоре в Тегеране вспыхнуло восстание войск гарнизона. Вот тогда-то шах невольно вспомнил нерушимые ряды русской гвардии, парадирующей под окнами царского дворца. Насср-Эддин срочно запросил Петербург, чтобы прислали ему русских офицеров для создания в Тегеране надежных войск. Так возникла знаменитая «казачья бригада», в которой ковались офицерские кадры для будущей персидской армии – той самой армии, которая и сбросит ярмо династии Каджаров.

Но главное в ином: образование русско-персидской «казачьей бригады» стало хорошим рычагом, с помощью которого русская дипломатия – в пику англичанам! – влияла на шаха неотразимым блеском своих шашек и мощными залпами карабинов.

* * *

Читателю, наверное, интересно: а куда же делся гарем шаха? Остался ли жив бедный отважный Зармаир Мессарьянц, согласившийся сопровождать одалисок шаха под надзором евнухов?

Нет, читатель, мы своих героев не забываем.

Первый раз его хотели зарезать евнухи где-то под Тулой, когда он осмелился подать руку шахине, желая помочь ей при переходе через тамбур. Вторично евнухи схватились за ножи, когда гаремные жены увидели в окне вагона цветущие поляны и решили прогуляться до ближайшего лесочка.

– Останови машину! – требовали евнухи.

– Не могу, – отбивался Мессарьянц. – Я не машинист на паровозе, а лишь пассажир в вагоне. Как остановить, если существует расписание поездов, и, случись остановка, произойдет столкновение со встречным поездом.

Евнухи дружно оплевали бедного Мессарьянца:

– Какой же ты чиновник царя, если машины не можешь остановить, чтобы услужить нашему величеству?..

По возвращении в Москву доблестный Мессарьянц получил орден Анны на шею – за героизм, проявленный при сопровождении опасного груза. Князь В.А. Долгорукий не забыл смелого армянина, оставив его при своей канцелярии, где он заведовал отделом «по делам печати»… Пока все, читатель!

5. Поехали – за орехами

Помните, как Рокфеллер успокоился, убежденный в том, что русские не способны составить компанию, так что со стороны России конкуренция не угрожает? Но вряд ли он был прав, ибо мы, русские, как раз большие знатоки в деле составления различных компаний, венцом которых являлся соленый огурец. Компании на Руси создаются стихийно и кончаются, как правило, двояким способом – всеобщим признанием в любви (с поцелуями, конечно) или поголовным мордобитием (с неизменным составлением протокола).

Заглянем, читатель, в «проклятое прошлое», когда из наших предков еще не вывелись «родимые пятна капитализма», а заодно уж прослушаем диалог мастеров художественного слова в общественном исполнении. Первый вопрос звучал бы весьма современно:

– Скажите, братцы, а чего это мы все пьем и пьем?

– Чтобы время даром не пропадало.

– Да вить денег-то небось жалко.

– А коли жалеешь, так и не пей.

– Золотые твои слова, Степан Иваныч, за энту вот мудрость мы тебе ишо нальем до краев, чтобы ты не заколдобился.

– Не! Ему наливать не надобно, лучше меня угостите.

– Эва! А тебя-то за што?

– Потому как я ишо соображаю… ума не потерял!

Пили наши деды с умом, умели пить и без ума. Но при этом за сердце не хватались и не посылали домашних в аптеку за нитроглицерином. Между тем нитроглицерин, как это ни странно, вполне отвечает теме нашего героического повествования. Во всяком случае, бакинская нефть родственна аптечным таблеткам для сердечников.

* * *

Нефть в ее сыром виде, жирная, черная и грязная, уже не продается в наших аптеках, зато всегда можно купить нитроглицерин, расширяющий сердечные сосуды. В странном сочетании нефти с глицерином первое, что подсказывает память, так это фамилию: Нобель. Знающие эту семейку добавят сюда – динамит, а из оглушительных взрывов динамита родились и знаменитые Нобелевские премии…

Перейдем к делу. Нобели произошли из шведской общины крестьян «Нобель», – отсюда и фамилия. Первым в Россию приехал очень талантливый инженер Эммануил Нобель (1801–1872), его мастерская в Петербурге позже разрослась в механический завод, который потом обрел всемирную славу под названием «Русский дизель». У инженера было три сына: Роберт (1829–1896), Людвиг (1831–1888) и Альфред (1833–1896). Отец не делал из детей белоручек, а уроки его морали были жестоки.

– Вы должны помнить, – внушал он сыновьям, – что, пока вы изобретете замок, где-то уже сидит вор, изобретая к нему отмычки. Так будьте скрытны. Не доверяйтесь никому…

Отец трудился над взрывчаткой. Жизнь мальчиков проходила в грохоте взрывов, в звоне вылетающих из окон стекол, они привыкли видеть руки отца, опаленными жаром и кислотами. Нобелям не раз приходилось выслушивать ругань соседей:

– Если вам жизнь не дорога, так – мое почтение! Только оставьте свои безобразия, иначе городового позовем. Вот он вас в протокол впихачит, там будете знать, почем фунт лиха…

Нобели хорошо освоили русский язык, а Россию считали своей второй родиной. В период Крымской кампании Нобель-отец налаживал производство морских мин, которыми Балтийский флот ограждал подступы к русской столице. Правда, у него не все ладилось с начинкою мин порохами, почему он завел дружбу с русскими химиками – Николаем Зининым, Василием Петрушевским (тогда еще поручиком артиллерии), наконец, другом семьи Нобелей стал ученый полковник Петр Александрович Бильдерлинг, знающий оружейник-изобретатель, будущий генерал артиллерии.

Связи с научным миром русской столицы пошли Нобелям на пользу, открыв перед ними секреты взрывоопасного нитроглицерина. Но после Крымской войны заказов от флота не поступало, дела отца пошатнулись, и в 1859 году он вернулся в Швецию, оставив в Петербурге двух сыновей. Младшие Нобели, Роберт и Людвиг, стали заниматься созданием оружейных мастерских в Петербурге и даже в Перми; один только Ижевский завод, взятый ими в аренду, за восемь лет поставил для армии почти полмиллиона винтовок. Альфред же Нобель, проживая с отцом в Стокгольме, работал над производством взрывчатки сверхмощной силы… Между прочим, братья крепко запомнили один из моральных заветов отца, который внушал им:

– Думайте прежде о себе, а на людей не обращайте внимания. Кто такие люди? Это просто большая стая бесхвостых обезьян, которые вцепились в земной шар, и потому не падают…

Но взрывы нитроглицерина иногда гремели и на русской земле: младшие Нобели проводили опыты в кустарных условиях, мало думая об осторожности, и, наконец, власти потребовали от них, чтобы они прекратили свои эксперименты, опасные для людей. Тогда – в ряду прочих доходных дел – Нобели наладили продажу керосина в городах и провинции Финляндии, выступая еще в скромной роли перекупщиков и торговцев этой необходимой жидкости. Был уже 1872 год, когда братьев навестил Бильдерлинг, ставший начальником Ижевского оружейного завода. Он сказал:

– Мы в Ижевске терпим большую нужду в ореховом дереве, столь необходимом для выделки прочных ружейных прикладов.

Нобели тоже нуждались в ореховой древесине.

– Орехов-то на русских базарах полно, – говорили они, – но ореховые рощи давно повырублены, и где найти их запасы?

– На Кавказе, – подсказал Петр Александрович, – еще сохранились в целости ореховые рощи. Надо бы скупить их заранее, пока они не попали под чужой топор.

Людвиг Нобель сказал брату Роберту:

– Ты же знаешь, я связан делами своего завода, на мне висят срочные заказы армии, так что поезжай ты…

Сообща с Бильдерлингом братья решили образовать на Кавказе свое предприятие по закупке и сбыту ореховой древесины, которую военное ведомство приобрело за рубежом. Однако, приехав на Кавказ, Роберт Эммануилович увидел, что ореховые рощи давно поредели, он выискивал деревья даже в частных садах, но их владельцы соглашались продавать орехи мешками, а за вырубку самого дерева заламывали бешеные деньги. Тут Нобель понял, что «ореховая фирма» треснула еще при своем зарождении. Как раз кстати Роберт Эммануилович получил телеграмму от Людвига, извещавшего: не ищи орехов напрасно, так как военное ведомство сочло пригодной для ружейных прикладов березовую древесину.

Можно было ехать домой, но, побывав на Кавказе, не увидеть Баку – это все равно что в Париже не увидеть Елисейских Полей. Паче того, по всей России уже блуждали слухи о миллионах, которые, выплескиваясь из земли, вскипали и лопались, как гнилые болотные пузыри. Появившись в Баку, он остановился в отеле «Европа», где его спрашивали:

– Вы, наверное, приехали по делам?

– Да нет, – уклончиво отвечал Нобель. – Просто мне любопытно взглянуть на древний храм огнепоклонников в Сураханах…

Нобель побывал в этом храме, где несли вроде дежурной вахты два старых индуса, которые, сотворив молитву, продавали гостям карамель ярко-красного цвета (с этих конфет они, кажется, и жили). Нобель, посасывая карамельку, возвращался в гостиницу, размышляя о том, что было бы глупо отказываться от доходов – даже в том случае, если они воняют керосином. В конце-то концов деньги не пахнут! Это еще в глубокой древности заметил император Веспасиан, обложивший налогом общественные уборные Рима, и деньги с этих поборов, действительно, не пахли желудочными отходами его верноподданных…

– Итак – смелее! – внушал себе Нобель, отъезжая на вокзал.

При этом решении Нобеля все «бесхвостые обезьяны» еще крепче вцепились в земной шар, который раскручивал их в мировом пространстве по тем извечным законам мироздания, в которых мне, как и вам, читатели, еще многое остается непонятным…

Мало того, многое заставляет сомневаться!

* * *

Эти строчки Пушкина памятны нам с детства, только мы не всегда представляем, где и когда было это Шемаханское царство…

С незапамятных времен Шемахан славился своими шелками и коврами, дикими нравами, убийствами и грабежами путников да еще богатейшим рынком, куда свозили для продажи похищенных женщин. Голландец Ян Стрейс, современник Стеньки Разина, писал, что в Шемахане русские обменивают олово, медь, юфть, соболей и другие товары, а лезгины и татары (азербайджанцы) «торгуют лошадьми, мужчинами, женщинами и детьми, краденными друг у друга, а большей частью у тех же русских». Немножко скажу о нравах: «В караван-сараях лежат блудницы, и каждая группа образует особый цех или корпорацию. Некоторые из них одаренные поэты, складывающие стихи в честь святого Хуссейна, а иные пляшут нагие… Они крайне бесстыдны и даже на улице охотно позволяют трогать их груди и то, что я не осмеливаюсь называть…» Оставим эту тему, а то критики опять скажут, что Валентин Пикуль рассматривает историю через замочную скважину.

Ныне Шемаха – районный центр Азербайджана; в руинах древней Шемахи много лет копаются дотошные археологи, которые скелеты своих достославных предков именуют не совсем-то почтительно «жмуриками». Присоединенная к России в 1805 году, Шемаха долго считалась губернским городом, но в 1859 году, целиком разрушенная страшным землетрясением, она покорно уступила свои губернские права огнедышащему зверю – Баку…

«Вечные огни» Баку разгорались все ярче!

Сенатор Ф.Г. Тернер увидел город таким: «Чудное южное солнце, лазуревое море представляли картину южного востока, отчасти Италии. Одно, что поражает в Баку, это – совершенное отсутствие всякой растительности… В Баку преобладает характер Востока со свойственной ему грязью и беспорядком». Вообще-то, если отбросить лирику, городишко был поганый и грязный, а жителей в нем было – кот наплакал (несколько тысяч). Но зато, как он оживился с началом «нефтяной лихорадки»! Вдоль Апшерона «черный город» выстраивал все новые вышки, сосущие нефть, а «белый» Баку постепенно приобретал более или менее европейский вид. Город рос быстро, а воды в нем не было, ее черпали из колодцев, заглянув в которые брезгливый человек, наверное бы, согласился лучше умереть от жажды. Правда, на берегу моря уже работал опреснитель – очень дорогой, отчего и вода была на вес золота, о водопроводе тогда не смели и мечтать… Когда это еще будет?

Французский инженер Ренэ Муллэн писал о жизни в Баку: «Королева-нефть царствует здесь, как тиран, и никакой деспот мира еще не господствовал столь всецело над своими поданными, как она… В грязных кабаках и раззолоченных гостиницах богачей, на всех устах – одно: не забил ли где новый фонтан, велика ли цифра дохода от нефти?» Каждый, кто закладывал скважину, чтобы добыть прибыль из нефти, сразу облагался негласным налогом преступного мира. Бур еще не вонзился в почву, а хозяин вышки уже должен платить, иначе его вышка завтра же сгорит на ярком огне. «Рэкетирство», столь модное в Америке, появилось там, кажется, намного позже… В этом вопросе «приоритет» опять-таки оставался за нами, русскими. Нажива была главным идолом всей бакинской жизни. Иногда дело доходило до фарса. Однажды ночью некий прохожий, спасаясь от преследования грабителей, кинулся к городовому:

– Спасите! Иначе я погиб… они с ножами.

– Охотно, – отвечал страж порядка. – Но сначала дай мне рубль, иначе мне до тебя нет никакого дела…

Наезжие босяки и голодранцы начинали свою карьеру амбалами (носильщиками), получая в день шесть копеек. Город был переполнен искателями удачи, готовыми выспаться в любой канаве, и в Баку царил настоящий Вавилон со смешением языков и народов. Боже, кого здесь только не было! Русские и армяне составляли главную «нефтеносную» силу, за ними шли индусы, грузины, персы, казанские татары, лезгины, турки, болгары и румыны, китайцы и даже европейцы, понаехавшие сюда подзаработать. По верованиям они тоже различались: православные, католики, мусульмане (с разделением на шиитов и суннитов), были тут буддисты, были и огнепоклонники.

Разделенные на работе языковым непониманием и множеством предрассудков, все эти люди – шмоль-голь перекатная! – начинали понимать один другого только вечером, когда разбредались по своим баракам, а каждый барак составлял свое «землячество», куда посторонним лучше не соваться. Между бараками юрко шныряли пропащие бабы, которым цена – пятачок, бодрой рысцой носились торговцы гашишом и опиумом – для мусульман, торгаши водкой – для православных. Одурев от наркотиков и винища, озверелые люди сходились во мраке «барак на барак», и начиналась такая поножовщина, в которой никогда не сыскать виноватых, полиции оставалось лишь подсчитать убитых и развезти по больницам искалеченных.

Это… жизнь? Нет, это, скорее, житуха.

Статистика бакинского бытия была ужасающей: из ста человек, работавших на нефтепромыслах, только два-три человека доживали до сорока лет, остальные вымирали, как мухи. А те, кому посчастливилось перевалить за сорок лет, превращались в инвалидов, преждевременная старость добивала их без жалости. Рабочий день длился по 15 часов, а в бараке на каждого работягу приходилось чуть больше четверти кубической сажени воздуха, недаром же санитарные врачи говорили:

– Удивляемся, как они вообще живы…

Профессор К.А. Пажитнов писал, что у бакинских нефтяников «переутомление нервных центров и угнетение мозговой деятельности настолько сильное, что рабочие становятся апатичными, безучастными к внешнему миру, несообразительными, а нередко и близкими к идиотизму…».

Нобель присматривался. Нефтяное дело в Баку еще не ведало ни расчета, ни планомерности. Случайно бурили скважину, случайно возникал фонтан, случайно богатели, раскуривая потом сигары от сотенных ассигнаций, другие случайно разорялись. Иногда разорялись даже не от нехватки нефти, а, напротив, от ее изобилия, когда вдруг «буйный» фонтан, нефть затопляла соседние участки, губила сады и огороды, изгоняла людей из их жилищ, после чего предприниматель до конца жизни не мог рассчитаться с долгами, всем должный за убытки.

Нобель присматривался. Бурение скважины проводилось самым примитивным образом – воротом, который вращали полусогнутые люди, ходящие по кругу колеса, словно подневольные лошади. Год за годом – одно и то же: десять кругов, сотня кругов, тысяча, десятки и сотни тысяч – низко опустив головы, словно бурлаки, люди без конца крутили это чертово колесо, пока бур не касался нефти. Но бывало и так, что крутня была впустую, ибо бурили на пустом месте. Опять-таки, заметил Роберт Нобель, добытую нефть развозили владельцы арб (телег на двух колесах), предлагая ее заводам или сбывая на пристанях. Баку утопал от самогонщиков, желающих уйти в подполье, керосиногонщики работали прямо на улице, на огородах; с утра до ночи на крыши города осыпался липкий слой черной сажи. Керосин гнали в допотопных кубах, как во времена Прядунова или братьев Дубининых, но все считались при деле…

Нобель присматривался. Инженер с большим практическим умом, за всем увиденным в Баку он разглядел, что здесь промышленный хаос, и нет главного, что требуется для любого производства, – нет плана, нет режима работы и, наконец, в Баку попросту нет хозяина…

На вокзале, в ожидании поезда, идущего на север, Роберт Эммануилович раскурил дешевую сигару от шведской спички.

– Так дело не пойдет, – сказал он себе…

* * *

– Да, – согласился с ним брат Людвиг, выслушав подробный рассказ об увиденном. – Баку требуются такие люди, как мы. Все будет рассчитано! Случайности не должно быть места…

Бильдерлинг добавил: страсть к легкой наживе всегда сопряжена со случайностями, ибо разом схватить побольше, надеясь лишь на удачу, – это, скорее, похоже на азарт карточной игры, где одна козырная карта кроет всех дам и королей.

– Баку – это все-таки не Монте-Карло, – доказывал он, – ни в коем случае нельзя увлекаться и не учитывать конкуренцию Рокфеллера и его компании, которая банками со своим керосином обставила все пристани на Волге.

– В этом случае, – добавил Роберт Нобель, – бакинский керосин должен обрести качества, делающие его более дешевым и более лучшим, нежели керосин американский…

Люди расчетливые, Нобели начинали скромно, вкладывая в новое дело деньги с оглядкою, не спеша, без рекламы. Роберт Эммануилович не начал бурение, пока не освоил все новое, что появилось в практике бурения на Апшероне, он решил обогнать Рокфеллера, и бурил более широкие трубы, нежели американцы. Дело пошло – пошла и нефть, потом по дешевке (всего за 25 тысяч рублей) Нобель купил бросовый керосиновый заводишко в «черном городе», завел при нем лабораторию. По вечерам ставил опыт за опытом, добиваясь от керосина такой добротности и такой дешевизны, чтобы он смело мог соперничать с американским.

Весною 1876 года его навестил Людвиг и, осмотревшись на пробуренных братом участках, пришел к выводу:

– Вижу, что необходимо расширение производства. На этих арбах с бочками далеко не уедем. Только в том случае, если протянем нефтепроводы с насосами, если по рельсам железных дорог покатятся наши вагоны-цистерны, лишь тогда… Тогда русский рынок станет нам тесен, как чулан для медведя, и хотим мы того или не хотим, но бакинская нефть сама выплеснет нас в Европу…

Через три года после этого разговора было учреждено «Товарищество бр. Нобель» с капиталом в три миллиона рублей. В числе учредителей был и полковник П.А. Бильдерлинг, человек небогатый. Его паевой взнос был всего 50 тысяч рублей, но у него была светлая голова.

– Не будем копать ямы для хранения нефти. Подумаем, в каких городах ставить гигантские баки-резервуары. Заодно решим вопрос о мазуте… Сейчас машинерия так быстро движется, ее суставы так быстро стираются от трения, что требуется много смазки. Может, из мазута и получим смазочные масла?

– Все-таки Баку – это Монте-Карло, – сказал Нобель.

Всем бакинцам памятен был босоногий перс – хаджи Зейнал Тагиев, начинавший амбалом с шести копеек. Но однажды этот амбал ковырялся на своем огородике в Биби-Эббате (пригород Баку) и до того доковырялся, что из земли выбило мощный фонтан нефти, а Тагиев сразу положил в карман миллион.

Читатель, если у тебя есть огород и ты копаешь колодец, так будь осторожнее: как бы тебе не разбогатеть!

6. Плевать на всех!.

Пока еще неясно, кто кому соперник – Рокфеллер Нобелю или Нобель Рокфеллеру? Но парадоксальность их будущей схватки на ковре политэкономики невольно вызывает сравнение о битве карлика с Голиафом: нефтяные промыслы США раскинулись на гигантских просторах сразу нескольких штатов, а Россия обставила вышками крошечный, почти мизерный «пятачок» Апшеронского выступа, – сравнение явно не в пользу России, и Рокфеллер не говорил, но мог сказать примерно так:

– Они так дружно набросились на этот каспийский полуостров, что еще год-два – и наступит полное истощение скважин, после чего русские с бочками и бидонами займут место в хвосте длинной очереди желающих купить у меня пенсильванского керосина…

Кстати. Обывательское мнение таково, что самые богатые люди на нашей грешной земле – это императоры, короли, султаны и шахи. Мнение глубоко ошибочное, которое лучше бы называть наивным заблуждением. В самом начале нашего бурного века русская печать опубликовала список самых-самых-самых-самых богатых людей нашей планеты. Все эти жалкие недоноски (вроде кайзера Вильгельма II) и все эти затюканные императоры (вроде нашего Николая II) путались где-то в конце списка, буквально раздавленные изобилием миллионеров, а сам список открывался именем Джона Дейвиссона Рокфеллера…

Чувствую, что пришло время рассказать об этом человеке подробнее. Ей-ей, он того стоит, ибо мультимиллионеры достойны нашего внимания в той же мере, как и нищие оборванцы, дежурящие на углах улиц с протянутой дланью…

* * *

Извещая об уроках «морали», что преподал Нобель-отец своим сыновьям, признаем сразу, что уроки отца Рокфеллера были гораздо убедительнее. Культивируя в сыночке недоверие к людям, отец все время врал ему и всегда обманывал его, желая, чтобы сынок, возмужав для жизни, тоже врал и тоже обманывал. Я уже говорил, что Джон Рокфеллер служил скромнейшим счетоводом в мучном лабазе Кливленда штата Огайо, получая за усидчивость 25 долларов в месяц. Невелики деньжата! Но парень умудрялся еще откладывать, а потом давал в долг приятелям, заламывая с них бешеные проценты. Репутация у него, прямо скажем, была неважная – молчаливый, скрытный, и, пожалуй, никто в Кливленде не видел улыбки Рокфеллера.

Смолоду героем его воображения был бизнесмен Даниэл Дрю, торговец скотом, который, гоня стадо на бойню, не давал животным ни капли воды, зато до отвала напаивал их перед продажей, почему коровы сразу увеличивали свой вес, что и восхищало Рокфеллера:

– Сразу видно, что у этого парня светлая голова!..

Баптист по верованию, Рокфеллер не пил и не курил, а к танцам испытывал отвращение; никто не видел его читающим, а в театр парня было не заманить. И если Нобели считали людей «бесхвостыми обезьянами», то Рокфеллер выражался точнее:

– Сколько же расплодилось этих… вонючек!..

Неизвестно, как бы сложилась судьба молодого счетовода, если бы Америку не тряхнула «нефтяная лихорадка», возникшая сразу после того, как бравый «полковник» Дрейк пробурил первую скважину. Рокфеллер остался невозмутим, но его хозяева велели парню ехать на нефтепромыслы, чтобы объективно доложить – стоит ли эта возня с нефтью того, чтобы бухать на нее капиталы? Здесь необходимо сказать, что к тому времени, когда Рокфеллер брезгливо озирал пейзаж нефтепромыслов Титасвилла, там (в штатах Пенсильвания и Огайо) царил такой же хаос, какой позже наблюдал и наш Нобель в русском Баку: беспорядочный лес вышек, всюду на горизонте кивали «качалки», сосущие нефть из скважин, было очень много крикливых хозяев, все они меж собою давно перегрызлись, как собаки, но не было самого главного – одного хозяина, чтобы этот хозяин разогнал всех хозяев. Вернувшись в Кливленд, Рокфеллер так и доложил:

– Нефть – это не бизнес, а самое вонючее дерьмо, и дураком будет тот, кто станет с этим дерьмом возиться…

Разве не убедительно? Во всяком случае сказано точно!

Так бы он и сидел в своей бухгалтерии, прикидывая на счетах чужие доходы, если бы не появился инженер Сэмюэль Эндрюс, знающий толк в получении керосина; Эндрюс и предложил парню совместно основать заводишко по перегонке «черного золота» в прозрачную жидкость для освещения убогой человеческой жизни. Рокфеллер цепко держался за свои сбережения, но приятель все же вынудил его выложить пять тысяч долларов.

– А больше не дам ни цента, – заверил его Рокфеллер…

Набожный баптист, он отслужил в церкви молебен, чтобы Господь Всевышний, если не желает ему прибылей, то хотя бы не растратил эти пять тысяч на всякую ерунду. Но все случилось к обоюдной выгоде: Рокфеллер с нефти стал получать одну тысячу долларов ежегодно, а с 1869 года его прибыль достигла шестидесяти тысяч, так что он мог подкармливать и баптистскую общину. Рокфеллер не сразу проникся тайнами керосина, делами фирмы ворочали сначала его помощники – некурящие, непьющие и нетанцующие.

Я не стану вдаваться в тонкости успеха Рокфеллера, скажу кратко: он тайно занижал тарифные ставки за перевозки по железным дорогам, его керосин катился по рельсам не в бочках, а в вагонах-цистернах; наконец, в 1870 году возникла фирма «Стандард ойл» с акционерным капиталом в один миллион долларов; она поглотила в себя сорок других фирм, еще вчера самостоятельных, а раздавленным конкурентам осталось только жалобно пищать. Не тогда ли и родился лапидарный афоризм Рокфеллера:

– Плевать на всех!..

Рокфеллера кулаками выставляли с заседаний нефтепромышленников, таскали по судам и комиссиям сената, его имя сделалось ненавистно на всех этажах Америки, «разгребатели грязи» позорили его за то, что он эксплуатирует бедных, и Рокфеллер заявил в интервью для газет Херста:

– Мне просто завидуют! Однако деньги мне дал не народ, а сам господь бог… Вы тоже почаще молитесь.

Чтобы облагородить Рокфеллера в глазах общества, баптистская община просила его жертвовать на бедных:

– Не хотите жалеть бедных – и не надо. Но сейчас очень модно жертвовать на погибающих от алкоголя или делиться доходами на борьбу с желудочными глистами…

Пьяниц и бедных он не пощадил, а на глистов дал!

В год образования «Стандард ойл» Рокфеллер владел лишь четырьмя процентами всей нефтепромышленности страны, а в 1877 году его компания подмяла под себя 95 % нефтяного дела. Рокфеллер продавал керосин по завышенным ценам там, где его монополия была всесильна, и, напротив, продавал по дешевке, если требовалось «выбить из седла» своих конкурентов. Наконец у него появились нефтепроводы, по которым нефть растекалась в порты побережий США – для вывоза за границу, а конкуренты еще надрывались, вкатывая бочки в вагоны, и, вконец разоренные, они поняли, что выгоднее продать нефть Рокфеллеру прямо из скважин и не мешать ему… Правда, не все были такие покладистые – попадались и строптивые. Но их заводы случайно взрывались по ночам, нефтяные вышки случайно сгорали, а однажды (тоже случайно) люди «Стандард ойл» выкатили пушку и расстреляли нефтепровод конкурента. Конечно, обо всем этом Рокфеллер не писал в своей книге «Искусство разбогатеть», которая, переведенная на русский язык, увидела свет на берегах Невы в 1910 году…

Пока другие миллионеры развлекались, осыпая бриллиантами ошейники на своих собаках или угощая гостей сигарами, завернутыми в стодолларовые ассигнации, Рокфеллер знал цену каждому центу. Любимой дочери он говорил за обедом:

– Привыкай доедать все на тарелке, ибо еда стоит денег…

Любимый сын получал от папы строгие замечания:

– Почему, уходя из комнаты, ты не загасил свет?

Этот сын миллионера (по имени тоже Джон-Дейвиссон) освоил портняжное ремесло, шил кальсоны и кухонные полотенца, которыми торговал, чтобы иметь «карманные» деньги. Все, как видите, складывалось замечательно, если бы…

Все эти коварные «если» иногда способны испортить настроение любому человеку – даже такому, как Рокфеллер!

* * *

Россия была для Рокфеллера устойчивым и надежным рынком по сбыту керосина, в штаб-квартире Кливленда казалось, что русская провинция никогда не откажется от услуг «Стандард ойл». Русские люди, желавшие летом видеть Волгу и любоваться ее красотами, обычно завершали свое путешествие в Симбирске или Саратове, лишь немногие отваживались плыть до Астрахани, где ничего хорошего их не ждало – только жара и пылища, масса комаров, опостылевшая икра на завтрак, в обед обязательные севрюга да стерлядь во всех видах. Зато вот иностранцы охотно продлевали свои маршруты не только до Астрахани, но плавали и до Баку, о котором в Европе уже ходили легенды.

С некоторых пор кое-что изменилось в волжских пейзажах, на окраинах городов выросли громадные резервуары с броской надписью «НОБЕЛЬ», а в самой Астрахани, обычно сонной, иностранцы заметили небывалое оживление: от пристаней спешили речные суда, на путях вокзала шла активная сцепка и расцепка груженых нефтяных цистерн…

Рокфеллер был удивлен, когда ему доложили, что в России серьезно подумывают о прокладке нефтепровода до Батума.

– В этом случае бакинский керосин быстро перекачают в корабли из Европы, часто заходящие в Черное море… Самое неприятное для нас, что керосин фирмы Нобелей не только дешевле нашего, но и превосходит его по качеству.

Было над чем подумать. Если Рокфеллер уповал на железные дороги и нефтепроводы, то братья Нобели открывали теперь новую страницу в перевозке нефти – наливными судами (танкерами!). Первый из таких кораблей уже работал точнее хронометра: у бакинской пристани его через трубы накачивали доверху всего за три часа; затем 34 часа он был в пути – и вот уже Астрахань, где за четыре часа содержимое трюмов перекачивали в цистерны, и паровозы мчались на север, чтобы любая деревенская бабка не сидела впотьмах…

– Но в Баку, – сказал Рокфеллер, – очень много других нефтепромышленников, и конкурирующие фирмы, хотя бы Тагиева или Манташева, могут сожрать Нобелей с потрохами.

– Это невозможно, – был ответ.

– Если возможно у нас, почему невозможно в России?

– По очень простой причине… Людвиг и Роберт Нобели качают нефть в Баку, а их брат Альфред, который гениально перемешал нитроглицерин с инфузорной землей и получил динамит, дающий колоссальные прибыли, этот братец бакинских Нобелей никогда не допустит, чтобы бакинские конкуренты разорили его русских братьев.

Случилось то, чего Рокфеллер не предвидел: Россия, много лет жадно поглощавшая миллионы галлонов пенсильванского керосина, быстро сокращала его закупки на внешнем рынке, довольствуясь своим, бакинским. Но – хуже того! – керосин фирмы Нобелей теперь грозил выплеснуться за русские рубежи, чтобы «девятым валом» обрушить рокфеллеровские прейскуранты, рассчитанные в конторе Кливленда. Перед Рокфеллером встал вопрос, который назывался «русским вопросом»!

– Как это ни печально, – решил он, – но для того, чтобы выбить почву из-под ног Нобелей, «Стандард ойл» предстоит образовать в Европе дочерние фирмы, и пусть они, торгуя нашим керосином, подорвут престиж русского керосина. Мало того, нам, очевидно, предстоит войти в соглашение с Нобелями и, впутавшись в игру нефтяных дельцов на Кавказе, сначала облизать Нобелей, чтобы легче их проглотить… живьем!

Конечно, это был крик души, Рокфеллер привык иметь дело с американскими сенаторами, а Нобели, зависимые от министров Петербурга, никогда не решились бы продать свою компанию. Вскоре Рокфеллера навестил его европейский агент по сбыту, доложивший очередную гадость:

– Русские химики освоили нефтяные отходы, которые носят татарское название «мазут» и которые раньше не знали куда девать. Но теперь в котлах их пароходов появились форсунки, распыляющие мазут при сгорании, и отныне эта дрянь оказалась нужна не менее керосина…

Рокфеллеру очень хотелось сказать по привычке «Плевать на всех!», но, вместо этого, он вежливо спросил:

– А что, наконец, думают в Лондоне? Неужели им безразлична вся эта подозрительная возня на Кавказе?

* * *

Персидская пословица гласит: «Если все прыгают, должна прыгать и черепаха». Однако все прыгали, но Англия хранила невозмутимое спокойствие – у нее были другие дела…

Для историков и по сей день остается непостижимой загадкой вопрос, почему викторианская Англия, опутавшая весь мир своими колониями, всюду черпая из них природные богатства, эта гордая Англия с поразительным равнодушием нигде не вмешивалась в нефтяные дела и делишки. Неужели тут сработало консервативное мышление: мол, английской метрополии хватит угля, и потому не стоит пачкаться в нефти?..

Английский исследователь Шарль Марвин, изучавший нефтяное дело на Кавказе, еще тогда приходил в недоумение: почему Англия, когда взоры всех капиталистов были прикованы к Баку, осталась безучастна. «Если мы, – писал Марвин, – не примем участия в вывозе нефти через Батум, то другие нации займутся этим делом. Короче говоря, мы должны решить, будет ли доходная операция вывоза бакинской нефти в наших руках, или же она перейдет к конкурирующим с нами нациями…»

Барон Юлиус Рейтер, суливший Насср-Эддину златые горы, обещавший катать шахиншаха на трамвае по улицам Тегерана, даже не успел ковырнуть персидские недра. Персы, жившие своими нуждами, привычно выращивали абрикосы и дыни, они годами копались на кладбищах предков, добывая бирюзу для украшения женщин, и без того красивых, а благословенные воды Персидского залива оставались еще безмятежны, в них ныряли полуголые арабы, поднимая наверх жемчужные раковины. О нефти здесь никто не помышлял, хотя она иногда сама по себе выступала на поверхность песков Хузистана…

Наш разговор о Рокфеллере еще не закончен!

7. Большая политика

В «русском вопросе» требовалось найти какое-то утешение, и Рокфеллер быстро отыскал его в своей голове, смолоду приспособленной для бухгалтерских подсчетов.

– Нобели… стоит ли из-за них беспокоиться? – сказал он. – Из единицы сырого дистиллята пенсильванских скважин я имею семьдесят процентов чистого керосина, а русская нефть в Баку такова качеством, что из той же единицы русские получают керосина чуть больше тридцати процентов… Поводов для излишнего трепания нервов я не вижу!

К тому времени нефтяной трест Рокфеллера уже превратился в международного спрута; неизвестное количество его примитивных щупалец, охвативших весь мир, было укрыто в тайниках «Стандард ойл», и никто не знал, когда и в каком месте он сыщет очередную жертву. Но уже набирала мощь «нефтяная империя» бакинских Нобелей, издалека тянувшая свои буры в район Эмбы, Нобели соблазнялись слухами о нефти Кубани, их волновала легенда о нефти в пустынях Небит-дага. Размах братьев Нобелей, как видите, был сродни рокфеллеровскому. Но сейчас нам предстоит чуточку вернуться назад, дабы читателю было ясно, как полыхали на едином костре жаркие поленья фактов войны, экономики и политики на южноазиатских рубежах Российского государства…

Афганистан бурлил, и бурлил он давно, там враждовали (как говорят сейчас) «соперничающие группировки». Но при этом Кабул имел претензии к захвату всего того, что «плохо лежит» к северу от афганских земель: англичане исподтишка подталкивали эмира, чтобы вывел свои войска на берега Аму дарьи. Князь Горчаков утверждал, что во избежание конфликтов необходимо иметь промежуточный «буфер», и такой нейтральной страной может быть только Афганистан (при этом он желал предупредить захват Афганистана англичанами):

– Пусть лорд Форсайт, вице-король Индии, отвратит афганского эмира от необоснованных притязаний на Мервский и Пендинский оазисы, а Россия в свою очередь обязуется сдерживать эмиров Бухары и Коканда от грабежей и захватов рабов на территориях афганских племен…

Весной 1875 года граф Петр Шувалов имел в Лондоне доверительную беседу с лордом Эдуардом Дерби, и русский посол энергично высказал опасения Петербурга по поводу того, что английская агентура на востоке стала очень активна в деле возбуждения мусульманских народов против России.

– Напротив, – отвечал Дерби, – мы всюду наблюдаем как раз вашу активность, но… что может помешать нам в делах Азии? Там, поверьте, хватит места для обоих…

Вот именно «места для обоих» там и не хватало!

Газеты Лондона развопились на весь мир о том, какая «страшная опасность» угрожает бедной Англии, если русские из Ашхабада выйдут к оазисам Мевра и Пенда, после чего перед ними откроется дорога на Кушку. Знаменитый генерал Скобелев как-то сказал за выпивкой (конечно, не для печати): «Азию надо бить не только по загривку, но еще и по воображению!» Но в данном случае именно Уайтхолл лупил Азию по загривку, а европейцев бил по воображению, ибо, скажите мне, какая парижанка или какой берлинец могли знать об аксакалах Мевра или Пенда, славными только тем, что там работали базары (да и то не каждую неделю). Но – правда! – Горчаков пальцем не шевельнул, когда царь указом присоединил к России буйное Кокандское ханство, и этим был положен конец кровавой резне сартов с кипчаками, а хана Коканда просто взяли за шкирку и спровадили в Оренбург, где он превратился в отъявленного спекулянта бракованными лошадьми. Тогда же и была образована Ферганская область.

Между тем англичане спешно прокладывали дороги из Индии к Афганистану, готовясь к нападению, но при этом принуждали Кабул, чтобы он объявил России войну. Лондон замышлял открыть для России «второй фронт» – как раз тогда, когда русская армия воевала с Турцией за освобождение Болгарии. Одновременно англичане вооружали туркменов, чтобы на южных границах России не прекращались диверсии, грабежи и похищения людей – для продажи их в рабство. В этом случае русскому правительству требовалось бить уже не по воображению, а сразу огреть по затылку!

Войска Туркестанского военного округа были поставлены под ружье. В Кабуле, наконец, сообразили, что англичане желают превратить Афганистан в придаток Британской Индии. Лондон уже призвал резервистов, когда Горчакова навестил британский посол Лофтус, сказавший, что Уайтхолл встревожен:

– Ради чего русские гарнизоны Туркестана переведены на казарменное положение, готовые к походу?

– Эти вынужденные меры, – отвечал канцлер, – будут сразу отменены, если кабинет вашей королевы прекратит враждебные действия на наших среднеазиатских границах… Мы в Петербурге догадываемся, что на берегах Аму дарьи вы не успокоитесь, пока не выберетесь в пригороды Оренбурга!

Осенью 1878 года англичане начали вторжение в Афганистан. Их претензии к эмиру были попросту смехотворны: эмир должен иметь в Кабуле британское посольство, но он не смеет иметь русскую миссию. Граф Петр Шувалов в Лондоне потребовал «уважать независимость» афганского народа.

– Ради каких целей ваши войска в Афганистане?

Ответ был такой, что голова могла закружиться:

– Ради строго научного исправления границ с Индией.

– Впервые слышу, чтобы людей убивали из пушек ради научного интереса, – сказал Шувалов и далее намекнул, что Россия вынуждена придвинуть свои туркестанские войска к оазису Мевра, может быть, и до Пенды, а там… там, глядишь, рукой подать и до Кушки!

Вот это был, говоря словами Карла Маркса, «шахматный ход русских в Афганистане». Шувалов – устами Петербурга – заявил английским заправилам, что Россия отныне возвращает себе «свободу рук» в среднеазиатских просторах, ибо Россия уже не имеет границ с прежним независимым Афганистаном, она заимела себе новые границы – с английскими владениями.

Мевр был взят в марте 1884 года!

Приношу извинения читателям, если написанное мною показалось ему скучным. Но знать об этом надо, ибо в школьных учебниках об этом не пишут. Дабы оживить политику, я дополню ее бытовыми чертами. Англичане обещали мевренцам свою защиту, распуская слухи, будто у них в Афганском Герате собрана армия для обороны Мевра, и в своих прокламациях они напоминали, что «по Корану мусульманам нельзя уступать свои земли без боя». Но русским оказали сопротивление лишь оголтелые фанатики, в руках у которых «были одни палки с привязанными к ним ножницами для стрижки баранов». Помимо мусульман, Мевр населяли евреи, имевшие в городе синагогу. Основным занятием жителей были работорговля и грабежи караванов. Русские сразу запретили работорговлю и провели жестокую борьбу с «аламанством» (разбоями). Принимая русское подданство, жители Мевра заверили, что «обязуются выдать всех пленных (рабов), возвратить же прежде награбленный скот они не в силах, так как он еще раньше был ими съеден…». Русскому командованию стоило большого труда обшарить все подвалы в Мевре, где туркмены и евреи держали 700 пленных персов и бухарцев, приготовленных на продажу в базарный день; нашли и юных женщин, почти девочек, прикованных цепями (за шею) к потолку за отказ стать наложницами в гаремах. Русские первым делом стали возводить жилые дома, велели очистить арыки от падали, устроили уличное освещение. Сразу открылось много магазинов с московскими товарами, булочные, трактиры, хлебопекарни, два колбасных завода и даже пивоваренный (к великому соблазну правоверных). Старшинами на базаре Мевра стали армянин, еврей и бухарец. Многие солдаты остались жить в Мевре навсегда, их жены брали в стирку белье чиновников и офицеров, зарабатывая в месяц от 15 до 30 рублей. А на берегу Мургаба раздавали участки для разведения абрикосовых садов, дынь и винограда… Думаю, этих подробностей вполне достаточно, дабы наши солдаты не выглядели конкистадорами, какими их иногда изображают скудные разумом историки.

* * *

Начиная эту главу, я вежливо попросил читателя чуть отодвинуться назад, а в конце ее прошу его передвинуться во временном пространстве вперед – сразу в самые последние дни сентября 1913 года… Что же тогда случилось?

Обычная история, каких случается немало на морях и океанах нашей планеты. Рыболовецкое судно, ловившее рыбу в британских водах, вдруг «затралило» в свои сети труп рослого усатого человека, очень хорошо одетого, при котором не оказалось никаких документов. На всякий случай, благо до порта было недалеко, рыбаки оставили труп на борту траулера, – чтобы сдать его в полицию для опознания. Но тут неожиданно разразился шторм, утлое судно так мотало на волне, что его мачты едва не ложились вдоль горизонта. Рыбаки верили в старинную примету: если море не желает расставаться со своей жертвой, лучше верни ее морю сразу, иначе будет беда. Потому они, люди суеверные, решили избавиться от утопленника, чтобы «задобрить» морских богов. Недолго думая, рыбаки схватили хорошо одетого господина и – раз-два, взяли! – кувырк его туда же, откуда он появился. Море сразу притихло. Рыбаки вернулись в родимую гавань, доложили о своей находке в полицию, а в «Интеллидженс сервис» схватились за голову:

– Глупцы, что они наделали! Ведь криминал-полиция всего мира сбилась с ног, это сенсация международного масштаба – таинственно исчез с корабля Рудольф Дизель. Рыбакам наверняка попался его труп, но теперь уже никогда-никогда не установить, как он оказался за бортом парохода…

О том, кто такой Дизель, рассказывать не обязательно, ибо его имя стало названием изобретенного им двигателя внутреннего сгорания. Хотел он того или не хотел, но дизель невольно ускорил темпы нефтедобычи во всем мире, и моторы Дизеля, грохоча клапанами, отвергли керосин, но потребовали от человека жидкое топливо. Я знаю, что читателю, не имеющему диплома о высшем техническом образовании, нелегко вдаваться в секреты двигателя внутреннего сгорания, а потому нам важно не устройство дизеля, а лишь сам факт его появления, когда он начал вытеснять паровые машины.

Рудольф Дизель был известен всему миру с титулом «миллионера с самыми дорогими мозгами»; обладатель роскошной виллы и нефтяных промыслов, избалованный славой, постоянно чествуемый на банкетах, как «гений германской нации», он жил – не дай-то бог так жить! – «в атмосфере зависти, сплетен, лживых слухов и нечистоплотного соперничества». Лишенный чувства германского патриотизма, он готов был продать свои лицензии Богу или дьяволу – это было ему безразлично, и «дизеля» Дизеля невольно стали первопричиной борьбы между концернами – угольными и нефтяными. Двигатель внутреннего сгорания не нуждался в работе угольных шахт, приводя их владельцев к разорению, и, напротив, он, как младенец к груди матери, прильнул к насосам нефтяных скважин, нуждаясь в мазуте и смазках. Дизеля безмерно обогащали нефтепромышленников.

В сентябре 1913 года «гений», приглашенный в Англию для секретных переговоров, прихватил с собой портфель, набитый технической документацией. Капитан пассажирского лайнера почтил Дизеля банкетом за счет кают-компании корабля, было сказано много тостов в честь Дизеля, остро ароматизировали цветы, гремел оркестр, заманчиво улыбались женщины… После ужина Рудольф Дизель вышел на палубу – и больше никто его не видел! Даже труп море вернуло, а потом потребовало обратно. Исчез – конечно же – и сам портфель…

Вернемся в «керосиновую эпоху», еще не изгаженную грязью мазута, которую не сразу разбудил торжествующий грохот дизельных шатунов. На время оставим Нобелей, отмахнемся от Рокфеллера, чтобы представить нового для нас человека, заставившего Англию иначе взглянуть на нефть и ее отходы – не только взором обывателя, желающего коротать вечера в уютном свете керосиновой лампы. Этим человеком был адмирал Джон-Арбетнот Фишер (1841–1920), командир могучего «Инфлексибла», самого первого британского броненосца. То ли он разгадал великое будущее дизелей на подводных лодках, то ли он попросту был дальновиднее других, но именно адмирал Фишер стал для Англии «нефтяным маньяком». Он говорил:

– Мы очень гордимся угольными копями Ньюкасла, но совсем не думаем, что в топках дредноутов будущего будет полыхать не кардифф, а вот эта грязная и вонючая жидкость, от которой пока мы, англичане, брезгливо фыркаем. К сожалению, мое королевство не таит в своих недрах этой чудесной дряни, как не имеет ее и наш эвентуальный противник – Германия, уповающая только на угольные ресурсы Рура… Увы – говорил Фишер, – во всей этой дурацкой Европе повезло только нищим румынам, способным брызнуть на нас нефтью. Пора! Давно пора Англии задуматься, чтобы начать активные поиски не рынков сбыта керосина, перекупленного в Баку или Кливленде, – нет, нам нужна сама нефть, чтобы она стала для нашего флота не только лишней грязью, но и сырьем стратегического значения.

Переход с угля на жидкое топливо еще не был решен, но англичане уже разбредались по своим отдаленным колониям в поисках нефтяных источников, они пронзали бурами цветущие земли экзотических островов, но им не везло, и они с завистливым вожделением все чаще стали поглядывать в сторону Баку, где русские шлялись по колено в нефтяной жиже, не успевая отсасывать ее насосами… Настал 1884 год, когда англичанин Готц, уже поднаторевший в деле обогащения своей персоны, заложил несколько скважин около Бушира в Персидском заливе. Готц, мечтавший о фонтанах, принесших бы ему миллионы, получил одну грязную лужу, разорившую его. Русские в таких случаях говорят: «Тыкался да не дотыкался!» Очевидно, Готц бурил не там, где надо. Но в эти же годы снова оживился барон Юлиус Рейтер, раньше соблазнявший Насср-Эддина прогулками на трамвае, а теперь он соблазнял шаха, вечно нуждавшегося в деньгах, открытием Англо-Персидского банка. Насср-Эддин, наивный простак, надеялся, что если банк будет находиться в Тегеране, то за деньгами и ходить далеко не придется: бери сколько надо… Основав банк, Рейтер перекупил у Готца его участки, нанял геологов, они углубили готцовские скважины до 800 футов, но персидская земля оказалась скупой – и Рейтер не пожелал тратить свои кровные на это бесполезное занятие.

Англичане, подгоняемые пророчествами адмирала Фишера, давно присматривались к успехам Нобелей, но тут, опережая этих «островитян», в немыслимый бакинский шурум-бурум, в котором и своих хватает, а чужих не надобно, вдруг ворвался мощный соперник Нобелей, способный выстоять даже под ударами самого Рокфеллера.

Это был… страшно сказать – Ротшильд!

8. Для Фуфу, Марго, Манон и прочих

Столичный Главпочтамт уже не удивлялся, когда по адресу на Загородном проспекте приходили скромные дары на имя тайного советника К.А. Скальковского. В его квартиру вкатывали бочонки с астраханской икрой, таскали тяжкие рулоны персидских ковров или волокли гигантских осетров, хвосты которых тащились по ступеням мраморной лестницы…

Стыдно было не знать Константина Аполлоновича, вице-директора Горного департамента, опытного сотрудника многих газет и любимца женщин. Горный инженер по образованию, он писал о балете и Суэцком канале, о нравах Парижа и развитии торгового флота, а вечерами остроумничал в «картофельном клубе», как называли сборище мотов, картежников и стареющих бонвиванов, которым не было никакого дела до урожайности картошки.

Скальковский имел славу заядлого балетомана, а так как многие балерины состояли в интересных отношениях с членами царствующей династии, то он, главный критик русской Мельпомены, считался как бы «родственником» Романовых. Но славен он был другим. Скальковский побил все мыслимые и немыслимые рекорды в получении взяток, никогда даже не скрывая, с кого и сколько содрал во славу отечества. Имея на содержании множество женщин, Скальковский сам состоял на содержании заводчиков, компаний и корпораций по добыче золота, ртути и нефти. Каждый, кто решил потревожить русские недра, был извещен, что дела его застрянут, если не дать Скальковскому. Однажды бакинский «керосинщик» А.З. Иванов выложил перед ним двадцать тысяч, говоря, что «об этом никто не узнает». Скальковский отвечал этому придурку:

– Выложи мне все сорок и болтай кому угодно…

Скальковский владел особняком в Париже, а летние сезоны проводил на Ривьере, окруженный дамами приятными во всех отношениях. С некоторых пор он часто получал денежные чеки с указанием – кому они предназначены: «Это на Фуфу… прошу передать Марго… извольте принять для Манон…»

Наконец, однажды в парижской опере бинокли всех дам разом вскинулись, обозревая ложу, абонированную бароном Альфонсом Ротшильдом. Но сегодня в ложе сидел не он… ее занимал Скальковский… Начинался «русский роман» барона Ротшильда!

* * *

Альфред Нобель, имея верный доход с динамита, редко навещал Россию (а его брат Эмиль, еще в юности, был разорван в куски при взрыве нитроглицерина); Роберт в 1880 году заболел чахоткой, от дел бакинского «Тов-ва Бр. Нобель» отошел и, оставаясь лишь пайщиком общества, проживал на курортах Европы, а его сыновья Ялмар и Людвиг обосновались в Швеции; делами в Баку и заводом «Русский дизель» в Петербурге заправлял Людвиг Эммануилович, у которого уже подрастал сын Эммануил… Такова генеалогическая канва этого семейства.

«Товарищество нефтяного производства братьев Нобель» (сокращенно «Бранобель») набирало мощь. Журналист Сергей Протопопов, посетив нефтепромыслы, писал: «Стучит, гремит, и тысячи рук работают в грязи над приготовлением керосина ради обогащения хозяев. С технической стороны – прелестно, с гуманитарной – все черно…»

Заложенная летом 1880 года скважина в Сабунчи бурилась два года и дала Нобелям очень доходный фонтан, выбросивший около десяти миллионов пудов нефти сразу. Наливные танкеры, откачавшись керосином на «девяти футах» Астраханского рейда, брали в лохани трюмов волжскую воду – для рабочих столовок и для орошения парка, в зелени которого были выстроены коттеджи для семей инженеров. «Динамитный» брат Альфред настаивал перед Людвигом «на использовании», как он писал в Баку, – «подавляющей массы ваших капиталов, ибо это отпугивает конкурентов»; по мнению Альфреда, его динамит в сочетании с керосином способен взорвать рокфеллеровский «Стандард ойл».

Был день 17 января 1886 года, когда Людвиг Нобель, сидя в кабинете правления, начал письмо А. С. Ермолову, директору Департамента неокладных сборов: «Легендарное богатство нефти на Апшеронском полуострове укоренило в верхах мнение о неисчерпаемости ее запасов…» – и тут письмо было прервано приходом члена правления Белямина, внешне схожего с затюканным чеховским учителем из захудалой провинции.

– Михаил Яковлевич? – остановил бег своего пера Нобель.

– Здравствуйте, – ответил Белямин, свободно присаживаясь к столу магната. – Я не стал бы мешать вам, если бы не одно сообщение наших агентов… Осенью Скальковского видели фланирующим в Ницце подле Жюля Арона, зятя парижского барона Альфонса Ротшильда, а вокруг них весело щебетали известные Фуфу, Марго, Манон и прочие.

– Не занимайте меня пустяками, – ответил Нобель, желая продолжить свое письмо Ермолову.

– Простите, Людвиг Эммануилович, но Жюль Арон, входящий в правление банкирского дома Ротшильдов, агент по вопросам нефти и даже связан с фирмами «Стандард ойл».

– Это подозрительно, – задумался Нобель, отложив перо. – Очевидно, Скальковскому мало взяток и гонораров от писания анекдотов, он способен торговать интересами Горного департамента? Но какая же связь между бакинским керосином и названными вами Фуфу, Марго, Манон и прочими?

– Стало известно, что на содержание этих нимф Константин Аполлонович получает особую мзду от вашего бакинского конкурента Манташева… этого тифлисского нувориша!

– Он решил обойти меня… пакостник? Впрочем, – здраво решил Нобель. – Манташев по сравнению со мной жидко пляшет, как говорят русские. Его мы сломаем…

Белямин откланялся. Нобель продолжил писание: «…добыча нефти в Баку выросла с 8 млн пуд. в 1876 г. до 93 млн в 1885 г., но т. к. спрос на керосин не вырастал столь же быстро, как увеличивалась добыча нефти, то обнаружилось перепроизводство, уронившее продажную цену керосина… Дешевизна сырой нефти привела к крайне небрежному обращению с нефтью, а нефтяные остатки, составляющие две трети всей переработанной нефти, не находили полезного употребления, почему большая их часть уничтожалась посредством сжигания или простым выливанием в море. Подобная расточительность привела нефтяные богатства к заметному оскудению: изобильных фонтанов вновь не появляется, из глубины до 40 сажен, как прежде, нефти больше не извлекается. На сколько времени (в будущем) хватит естественных запасов нефти, если и впредь будет продолжаться хищническое хозяйствование на бакинских нефтепромыслах? Есть опасение – не окажутся ли сказочные нефтяные богатства Баку внезапно исчерпанными?..»

Так писал хозяин «Бранобеля», хорошо понимая, что оскудение скважин Баку не коснется его детей и внуков, а сейчас ему было важно нагнать страху на Министерство финансов, чтобы оно перепугало его конкурентов усилением налогового режима, и тогда все эти господа Тагиевы, Манташевы, Гукасовы и Мирзоевы еще подумают, стоит ли им пробуривать новые скважины… По сути дела, Нобель даже не думал о Рокфеллере: бакинская нефть давала ему гораздо больший процент получения керосина (и лучшего качества), нежели получал его «Стандард ойл», ибо Нобель оснастил перегонку нефти технически выше, чем американцы.

Нет сомнений в том, что Людвиг Нобель был отличным инженером и химиком, деловым экономистом и плановиком, он окружал себя не собутыльниками, а людьми, знающими дело, у него инженеры получали жалованье больше столичных министров. Это и понятно: в беспощадной игре со ставками на миллионы рублей и пятаков не считают, ибо Нобель знал – погонись он за тем, что подешевле, и все обернется разорением. Парадоксально, но факт: чем больше тратился Нобель на технические совершенствования, тем он становился богаче, нисколько не разоряясь. Однако нам, читатель, все-таки интересно бы знать, каковы были методы, которые Нобель использовал в борьбе с бакинскими конкурентами, жившими не где-то за океаном, а вот здесь же, где живет и он сам… Для этого приведем несколько примеров.

Нобель понимал, что керосин дорог не тогда, когда он хранится на складах Баку, а когда он быстро растекается по рынкам страны, раскупаемый жителями. Потому и не жалел денег на создание танкерного флота, на путях железных дорог копились его вагоны-цистерны. Бакинские конкуренты желали бы подражать ему, но их возможности были ограничены. Товарищество «Лебедь» перестроило две шхуны под наливные, общество «Арарат» вделало в трюмы парусников цистерны, но… Разве угонишься под парусами, завися от ветра, за машинными танкерами, которые легко выжимали 12 узлов? Нобели продавали керосин по заниженным ценам, какие были убыточны для других нефтепромышленников, и, теряя в этом копейки, они все равно выигрывали, вытесняя с русского рынка не только керосин «Стандард ойл», но и свой – родимый, бакинский – от своих конкурентов. Но, завоевав рынок, можно было повышать цены. Чувствуете, что приемы Нобеля точно скопированы с рокфеллеровских?

Летом 1882 года, загнав конкурентов в угол, Нобели решили овладеть керосиновым рынком всей России. На собрании бакинских нефтепромышленников Нобель высказал потаенное желание обратить «Бранобель» в синдикат:

– К чему вам, господа, мучиться с бурдюками и бочками, переливая нефть ведрами, если весь дистиллят (сырую нефть) вы можете продать прямо из скважины здесь же, на месте, и сразу положите выручку в карман. Далее не ваша забота: моя компания перегонит дистиллят в керосин, она же доставит его, куда следует…

Разве из этих слов не видно, что Нобель следовал примерам Рокфеллера? Но к 1884 году русский рынок был уже перенасыщен керосином. Газеты писали о «кризисе перепроизводства», требуя у нефтепромышленников Баку – «Заткните свои фонтаны!». Но этот кризис был весьма относительным. Великий Сибирский путь еще находился в проектах, и в лампах на востоке великой державы, еще царствовал пенсильванский керосин. Весной 1885 года Нобель купил в Баку земельный участок, через который были проложены рельсы и шпалы железной дороги. Но в одну из ночей не осталось ни рельс, ни шпал, а если бы паровоз двинулся, он бы встретил на своем пути высокую стенку, сложенную из камня (сложенную тоже за одну ночь). Когда же городские власти вмешались, то пьяная голытьба, за гроши нанятая Нобелем, учинила полиции хорошую драку… Скажите, разве этот случай не напоминает повадки Рокфеллера, который из пушки расстреливал чужие нефтепроводы?..

Если в Баку находилась главная цитадель Нобелей, то их боевые форты были выдвинуты в Царицын, Рыбинск, Казань, Нижний Новгород, Ярославль, где монолитно высились неприступные громады нефтехранилищ. И, наконец, 60 длинных составов цистерн курсировали, как бронепоезда, уже на подступах к Петербургу, Варшаве и Риге, – и вот настал вожделенный миг, когда первый танкер увидели воды Балтики.

– А без бочек все равно не обойтись, – сказал Нобель.

Был налажен бондарный завод, и керосин «Бранобеля» в бочках доехал лошадиной тягой в такие забвенные места, где еще не скоро услышат гудок паровоза. 1886 год начинался успешно, а простой подсчет бухгалтерии показывал, что в этом году «Бранобель» превысит сбыт керосина на 35 %…

На пороге кабинета неслышно появился Белямин.

– Что-либо из Петербурга? – встревожился Нобель.

– Увы, с улицы Рю-Лафит…

Это был парижский адрес конторы банка Ротшильда, и Белямин плотнее затворил двери, чтобы их не подслушали.

– Вся эта возня с Фуфу, Марго, Манон и прочими, кажется, завершилась откровенным предательством наших интересов… Разве мы не давали прощелыге Скальковскому?

– Значит, слухи подтвердились? – спросил Нобель.

– Да. Банкирский дом Ротшильдов активно скупает все акции Батумского нефтепромышленного и торгового общества, собираясь переименовать его в Каспийско-Черноморское для вывоза керосина в порты Ближнего Востока и Европу, конечно.

Это было вторжение, но без объявления войны.

– Что вы сами думаете по этому поводу?

– Думаю, что это ловкий шахматный ход Рокфеллера, который сделал из Ротшильда лишь удобную ширму, за которой и таится его «Стандард ойл». Как говорят французы, у каждого есть свой способ уничтожения блох.

– Но мы не блохи, чтобы разводить чесотку! – вспылил Нобель. – Если нам объявили войну, мы сумеем отбить нападение. Я срочно телеграфирую брату Альфреду, чтобы повысил цены на свой динамит, который так полюбился военной публике…

Неизбежное случилось. Альфонс Ротшильд заполучил нефтеносные участки на Балахне и в Сабунчи, на него уже работал керосиновый завод в Баку. Прикинув возможности этих участков и завода, Белямин подсчитал, что уже в этом году Ротшильд способен дать 1 200 000 пудов керосина. Очевидно, на улице Рю-Лафит к таким же выводам пришел и барон Ротшильд.

– Что бы вы еще желали от нас, кроме брака по любви?

Этот вопрос был задан Скальковскому, который признавал только любовь по расчету. Он даже рассмеялся:

– Я желал бы иметь то, чего еще не имею…

Ротшильд понял, и вскоре Скальковский стал кавалером ордена Почетного Легиона. Прослышав об этом, Нобель стал думать, какую бы гадость поднести Скальковскому под видом «подарка».

– Не дарить же ему икру, как Манташев, не слать же ему и ковры, как Тагиев… А в деньгах он не нуждается.

Людвиг Эммануилович вдруг просиял лицом:

– Пошлем ему золоченое бидэ, чтобы Фуфу, Марго и Манон почаще подмывались перед употреблением.

Так и сделали. Но результат был совсем не тот, которого ожидали. Скальковский нисколько не оскорбился, прочитав имена своих наложниц, которым подарок предназначался:

– А что? Будет чертовски оригинально, если в этой бабской лохани подать к столу стерляжью уху… Надеюсь, еще никто не ел ухи из дамского бидэ, и гости останутся довольны!

9. Катастрофы

Разве историческая закономерность выдвигает людей, которые оказываются необходимыми в том самом времени, в котором они жили? Пардон, господа читатели, но иногда не закономерность природы, а любая случайность способна вытолкнуть человека из безликой хаотичной толпы, как это и случилось с Сергеем Юльевичем… О фамилии этого человека вы уже догадались!

…17 октября 1888 года литерный поезд императора Александра III, возвращаясь из Ливадии, мчался по рельсам Орловской железной дороги. Два мощных локомотива увлекали за собой состав из пятнадцати вагонов – электроснабжения, вагон-мастерскую, вагон министра Посьета, вагон для прислуги, кухню, буфетную, столовую, личный салон императора, светский вагон, конвойный, багажный и прочие.

– Нельзя ли ехать скорее? – спрашивал император.

– Нельзя, идем на пределе, – отвечал Посьет.

По расписанию опаздывали, а теперь усиленно нагоняли со скоростью 65 верст. В полдень сели за стол, чтобы перекусить до прибытия в Харьков, до которого оставалось сорок верст. К столу уже начали подавать «гурьевскую кашу», а лакей протянул императору стакан со сливками, когда началось что-то очень странное.

– Адмирал! – начал было царь. – В вашем ведомстве…

И – не договорил. Возникла страшная качка, послышался треск раздираемого металла. Царский вагон слетел с колесных тележек и помчался по рельсам, как сани, а под него с грохотом вкатывались колеса задних вагонов. Салон мигом превратился в невообразимый хаос, летели посуда и осколки разбитых зеркал, орали люди – даже самые смелые, но ничего не понимавшие. Стены вагона сплющились, пол рухнул, салон развернуло в обратном движении поезда, а сорванная крыша со скрежетом ерзала над людьми, угрожая размозжить им головы. Императрица в ужасе схватилась за первое попавшееся, и это были длинные бакенбарды адмирала Посьета, который как раз и являлся министром путей сообщения, ответственным за все, что тут творится.

– Et nos enfants? Где мои дети? – кричала она…

Дети царской семьи уцелели, причем маленькую Ольгу нянька храбро выкинула в окно, героически сиганув следом за дитятей. Лакей, подававший царю сливки, был убит на месте – заодно с собакой, недавно подаренной царю полярником Норденшельдом. В вагонах конвоя и прислуги люди оказались раздавлены всмятку. Выбравшись под насыпь, царь увидел инженера Кованько, управлявшего железной дорогой, которого вышвырнуло из вагона так удачно, что он даже не испачкал перчаток. Барон Сашка Таубе, отвечавший за жизнь царской фамилии, так перетрусил, что бросился бежать в лес. А солдаты, думая, что это злоумышленник, устроивший катастрофу, палили по нему из винтовок.

Только теперь императрица Мария Федоровна заметила, что стоит среди мужчин в беспардонном неглиже, а как было сорвано с нее платье, того она понять не могла.

– Черт бы побрал все ваши железные дороги! – навзрыд рыдала она. – С такими порядками недолго и состариться…

На дрезине к месту катастрофы примчались жандармы Харьковского округа, готовые искать и найти злоумышленников.

– Вы их найдете очень скоро, – сказал царь и, физически сильный человек, он запустил в жандармов перегнившей шпалой. – Все-таки, мать вашу так, хотел бы я знать, кто виноват?

Из Петербурга срочно вызвали знаменитого юриста А.Ф. Кони для производства следствия. Посьет обвинял императора:

– Ваше величество сами указали ехать на повышенной скорости, а более никто в этом не виноват…

Придворный художник Михай Зичи был ошпарен горячей «гурьевской кашей» и теперь в обломках вагонов искал свой альбом с рисунками, а бедная фрейлина Голенищева-Кутузова не могла даже присесть, ибо осколок дерева угодил ей в самое пикантное место, и ей предстояла операция в гинекологическом кресле. Эта катастрофа царского поезда осталась памятна еще и тем, что во время следствия государь вдруг вспомнил:

– На станции Фастово, пока паровозы брали воду, я слышал разговор между путейцами на перроне. Один из них, не знаю его фамилии, горячо доказывал, что два товарных локомотива, идущие со скоростью экспресса, могут расшатать рельсы до критического предела. Этот же путеец, по виду еще молодой, говорил, что, будь он на месте Посьета, он запретил бы превышение скорости, особенно на поворотах…

Инженера-пророка нашли, им оказался Витте, и почти сразу его сделали директором железнодорожного департамента. Появясь в высшем свете Петербурга, Сергей Юльевич не торопился иметь собственное мнение, и Скальковский, хорошо знавший инженера еще по Одессе, теперь вещал на каждом углу:

– Запомните, что Витте очень умен, но бездушен до отвращения. Во всяком случае, это самый умнейший из всех мошенников, какие встречались мне во всех частях нашего грешного света. Я сам мошенник, но таких, как Витте, еще поискать надо!

Для нас важно не злословие Скальковского, а то, что появление С.Ю. Витте было благожелательно отмечено в конторе банка Ротшильдов на парижской улице Рю-Лафит…

* * *

Мирза Тагиев, ставший миллионером со своего нефтеносного «огорода», этот бывший амбал, таскавший мешки за шесть копеек в сутки, теперь владел фирмой, занимавшей в Баку четвертое место – по прибыльности. Тагиеву принадлежало не так уж много, всего тридцать десятин нефтеносной земли на Биби-Эйбате и в Балаханах, откуда он перекачивал нефть на свой завод, и в 1885 году он имел прибыль с семи миллионов пудов нефти. С невыразимым акцентом восточного «челаэка» Тагиев рассуждал – вполне разумно и даже основательно:

– Мне что Ротшильд, что Нобель – все они сволочи, но, чтобы досадить шведу Нобелю, я соглашусь облизать под хвостом даже у этого жидовского барона…

Бог с ним, с этим Тагиевым, что взять с амбала?

Совсем иное дело – семья Манташевых, о которых умолчать попросту стыдно. Главою семьи был основоположник ее счастья – Александр Иванович (1849–1911), круглый дурак, но бывают такие дураки во всем, зато очень хитрые в чем-то одном. Неизвестно, когда в Манташеве вспыхнула пылкая любовь к керосину, но отдавался он ей с воистину восточным сладострастием. Было у него четыре сына, но дальше всех глядел Леон (Леван), обещая пасть на бранном поприще нефтедобычи, но своего рубля не отдать врагу… Отец же был человеком старого закала. Сидя верхом на лошади, он лично следил, как мелкие добытчики сливают нефть в ямы Манташевых, и тут же переводил на копейки количество опорожненных ведер, расплачиваясь, как джигит, прямо из седла:

– Сколько заработал, столько и получи, дарагой…

Конечно, бывал он и в Париже, ибо такие выскочки мимо Парижа не проедут. Ни бум-бум не понимая по-французски, Манташев у «Максима» садился ближе к кухням, откуда выбегали официанты, озирал выносимые ими блюда, а потом тыкал пальцем в то блюдо, какое выглядело подороже. В борделях Парижа он использовал тот же проверенный принцип: тыкал пальцем не в ту женщину, которая покрасивее, а попадал пальцем точно в ту, которая дороже других оценивала свою квалификацию. У себя же дома можно было и вовсе не стесняться: Манташев содержал гарем, закармливал друзей, как Лукулл, а пока они там жрали и пили, перед ними плясали наемные танцорки, потные акробатки выгибались в дугу…

Семья Манташевых, чтобы противостоять натиску Нобелей, искала поддержку у Скальковского, и тот барственно помогал им – не потому, что они милейшие люди, а по той веской причине, что из своих фонтанов Манташев каждый год выкачивал 50 миллионов пудов нефти. Конечно, при таких доходах, да еще заручившись «дружбою» в Горном департаменте, Манташев мог говорить:

– Пусть Нобель не думает, что меня можно скушать. Скоро я буду смеяться, когда его будет кушать Ротшильд…

Образы Тагиева и Манташева такие непорочные, такие светлые, такая благость снисходит от их чистых намерений, что появление Ротшильда ждешь с нетерпеливым ожиданием, чтобы он дописал картину всеобщего бакинского Эдема. Но именно вмешательство Ротшильда и нарушило стройную гармонию равновесия, которое сложилось при почти монопольной деспотии «Бранобеля». Вы думаете, что соперники сразу и сцепились, отрывая друг другу конечности, словно голодные пауки в одной банке? Ничуть не бывало!

Нобель и Ротшильд – это все-таки не «челаэки», и посему Ротшильд, побаиваясь авторитета Нобеля, не замечал его, а Нобель, побаиваясь капиталов Ротшильда, делал вид, что такого не знает и знать не желает. Говоря проще, барон Альфонс Ротшильд не только побаивался, но даже страшился Нобеля, ибо в России – с его появлением – сразу возмутилось дворянство, газеты писали, что нельзя людей с такой репутацией, какая у Ротшильда, подпускать к бочкам с керосином.

На Рю-Лафит понимали, что оппозицию им в самой России они могут побороть только в том случае, если сомкнут свои ряды с оппозицией против Нобелей в самом Баку, и в скором времени образовался блок недовольных, которые стали поддерживать Ротшильда, чтобы уронить значение «Бранобеля». Конечно, у Ротшильда были связи с правительством Франции, и нефтеналивные суда Ротшильдов его Каспийско-Черноморского общества, накачавшись русским керосином в Батуме, шли прямиком через Босфор и Суэцкий канал, чего другим нефтепромышленникам (и даже Нобелю) в Каире не дозволяли… Ротшильд поступил с умом: чтобы не обострять ситуации, он оставил внутренний рынок в прежнем подчинении Нобеля, выступив серьезным экспортером бакинской нефти за рубежом.

Появление Ротшильдов заставило думать не только в Баку – думали и на Бродвее, 26, где (поближе к Уолл-стрит) Джон Рокфеллер разместил контору «Стандард ойл». Когда-то заливавший Россию пенсильванским керосином, Рокфеллер, конечно, переживал потерю такого обширного рынка, и «русский вопрос» никогда не был так обострен, как именно теперь, когда в международный керосиновый бум затесался Ротшильд.

– Пикантность этой ситуации, – рассуждал Рокфеллер в кругу близких, – заключается еще в том, что недавно Нобель иногда бывал вынужден прибегать к займам именно в парижском банке Альфонса Ротшильда, а теперь, сидящие в одной лодке, они стали ее раскачивать. Если лодка перевернется, кому из утопающих протянуть руку, а кого послать ко всем чертям?

И на Бродвее, 26, и на Рю-Лафит были извещены, что Нобель опять испытывает финансовые затруднения.

– Если, – говорил Рокфеллер, – Нобель встанет на углу с мольбою о подаянии, я хотел бы посмеяться над тем придурком, который даст ему ради хлеба насущного.

– Ему даст его брат Альфред Нобель, который со своим динамитным трестом может еще потягаться с нашей керосиновой лавочкой.

– Э, нет! – отвечал Рокфеллер. – Альфред Нобель не таков, чтобы сорить деньгами без оглядки, он даже в ресторанах требует сдачи до последнего цента. Это не тот чуткий родственник, который побежит кормить с ложечки подыхающего брата… Не выручить ли нам Нобеля, чтобы тот знал – у него есть хорошие друзья за океаном?

Такое уже не раз приходило в голову Рокфеллеру, который желал бы контролировать работу «Бранобеля», чтобы потом взять Нобеля на поводок и вывести его на вечернюю прогулку вдоль Уолл-стрит, где прохожие спрашивали: «Скажите, какой он породы?..» Да, о том, что Рокфеллер протянул руку через океан, желая выручить Нобеля, писали газеты американские, писали газеты и русские. Рокфеллер не скрывал своих планов от близких:

– А что удивляться? Браков по расчету бывает гораздо больше, нежели браков по любви, и первые оказываются более счастливыми, нежели вторые. Но в подобных альянсах важно оставаться не конем, а всадником на коне…

Он хотел сначала финансировать «Бранобель», чтобы потом всосать его в желудок своего «Стандард ойл», после чего на человечество пролились бы дожди из кошмарной смеси бакинско-пенсильванского керосина. Но случилось так, что Нобели оказались хитрее и Рокфеллера и Ротшильда. В 1889 году «Бранобель» получил заем в берлинском банке «Дисконте гезельшафт». Бакинская лодка качалась, гребцы в ней гребли кто куда – одни вперед, другие табанили назад, но все-таки лодка плыла… Куда?

* * *

Вообще-то, если крепко задуматься, то финансовая политика служит лишь для одурачивания благонамеренных людей. Насср-Эддин имел немало оснований к тому, чтобы именно так думать об этих лощеных господах в хрустящих манишках, любящих носить очки, – будто без очков света не видать, – которые почему-то считают себя финансистами. Шахиншах понимал работу как работу: погонщика ослов всегда отличишь от палача, вот бежит по улице разносчик охлажденной воды, а эта девица за скромную плату исполнит танец живота – тут все ясно, и вопросов не возникает. Но что делают господа финансисты, кроме того, что они обещают, обещают, обещают?..

В данном случае я разделяю лучшие чувства шахиншаха, ибо его можно понять (хотя бы чисто по-человечески). В самом деле, Насср-Эддин, нуждаясь в деньгах для очередного осмотра Европы, снова дозволил барону Рейтеру возобновить его концессию; тот опять ковырялся в земле Персии, как у себя дома. Потом завел в Тегеране Англо-Персидский банк (для понимания европейцев), но в присутствии шаха англичане именовали банк «шахиншахским» (для понимания самого шаха). Казалось бы, тут все ясно: если банк шаха, а шаху нужны деньжата, то шаху стоит повелеть, чтобы дали, и банк шаху даст. Но подлость финансистов в том-то и заключалась, что банк только назывался шахским, а денег шаху не давали, и потому в этом вопросе я целиком на стороне шаха. Сколько же еще нас можно обманывать? Сам бывал в таких переделках: банки у нас всегда народные, а попробуй сунься туда от имени народа, так ведь ни копейки не получишь… Говорят, что я ни шиша не понимаю в финансовой политике. Может быть, что и не понимаю. Тогда, черт побери, пусть поменяют вывески…

Озабоченный доходами, когда дело касалось прибылей, Насср-Эддин считал религиозные различия излишними, говоря так:

– Мусульманскую кошку не заставишь ловить мышей во имя Аллаха, так и эти неверные гяуры не станут же учить своих собак лаять во славу Христа!

Казна пустовала. Верноподданные страдали от нужды, а шах страдал от безденежья. Но должны же эти финансисты понять, что, когда у человека 743 жены, ему немало и требуется. Между тем барон Рейтер уже чеканил персидскую монету, а нормальных денег – европейских! – не давал. Слава Аллаху, явился в Тегеран румяный британский майор Джон Тальбот и сказал, что Персия такая страна, где мужчины курят на улицах, а женщины дымят в гаремах, и никто не думает о своем здоровье. Шах тут же велел подать чаршле – чего ему надо? Оказалось, что майор желал помочь шаху в безденежьи: для его обогащения он придумал табачную концессию (с 1890 до 1940 года); отныне все персы – кроме шаха, конечно! – облагались высоким налогом на табак. Насср-Эддин получал ежегодную ренту в 15 тысяч фунтов стерлингов.

– И – пешкеш! – Половину чистой прибыли, – просил шах.

– Четверть, – отвечал Тальбот, как отрезал…

Ладно. Дело было поставлено англичанами на научную основу. Концессия по дешевке вывозила из Персии табак, «Империал Тобакко-Корпоратион» вложило в борьбу с курящими свои 650 тысяч. Казалось бы, что, вывозя из Персии табак для продажи, англичане озабочены пошатнувшимся здоровьем персов, имевших дурную привычку курить. Но – нет! Хотя табак и стал дороже масла, но персы продолжали дымить на улицах и в гаремах. Наконец, до курящих дошло, что надо спасаться, иначе эти английские майоры еще чего-нибудь придумают. Духовенство всегда было в Персии очень авторитетно, и вот в декабре 1891 года муджтехид (знатный мулла) обратился к народу:

– Правоверные! Проклятые ингилезы, вкупе с продажным визирем Китабджи-ханом, решили обворовать нас, и без того бедных. Так не будет с этого дня ни единого мусульманина, который бы – на радость ингилезам! – закурил, и не будем курить до тех пор, пока наш светлый шах не отменит концессию…

Два месяца никто не курил, кроме шаха. В Тегеране проходили митинги и демонстрации жителей, в листовках призывали расправиться с англичанами, европейский квартал был оцеплен войсками, несколько сот человек были расстреляны, но никто не курил… Насср-Эддин отлупил палкой своего визиря Китабджи-хана и в январе 1892 года концессия исчезла. Но явился английский посол и потребовал, чтобы Насср-Эддин внес в «Шахиншахский» банк ПЯТЬСОТ ТЫСЯЧ фунтов стерлингов.

– За что? – обомлел шах.

– Таково финансовое право среди всех цивилизованных народов, и вы обязаны платить неустойку за нарушение договора.

Ну разве не обидно? Мечтал иметь верный «пешкеш» с табака, а теперь сам остался в долгах. Визирь Амин-эс-Султан, первый министр, объяснил ему, что просимая из Лондона сумма неустойки равняется ДВЕНАДЦАТИ МИЛЛИОНАМ франков, а «пешкешем» тут и не пахнет:

– Вся беда вашего величества в том, что вы часто смотрите на юг, где англичане чего-то ищут в земле, и не хотите обернуться на север, где Россия дышит на нас приятной прохладой.

Амин-эс-Султан имел верный «пешкеш» из русского посольства, и отрабатывал его честно. Но сорок лет постоянного распутства не прошли даром, и Насср-Эддин сделался слабоумным, почти идиотом. В его голове собственная глупость перемежалась с афоризмами народной мудрости:

– Будь он проклят, этот майор! Однако, если в городе завелся один еретик, мечетей в городе не закрывают. Я не хочу умирать в нищете, и согласен разрешить любую концессию, лишь бы получить хороший «пешкеш», чтобы съездить в Европу…

1890 год обозначился новым керосиновым кризисом. Кто виноват – не знаю, в чем и признаюсь без тени смущения. Но цена на нефть в России внезапно упала до 5 копеек за пуд, тогда как нефтепромышленник платил налог 10 копеек с пуда. Однако нет таких дураков, чтобы резали куриц, несущих золотые яйца. Как раз в тот момент, когда разоренный Л.К. Зубалов загнал бриллианты жены и хотел стреляться, колодцы его скважин забурлили притоком свежих фонтанов, а из Петербурга, чтобы не умирал он бедным, снизили налог. Самым же счастливым человеком в Баку считался князь Челокаев: его единственный фонтан бесперебойно работал 35 лет подряд, даже не истощаясь, за что и назывался бакинцами «добрым дедушкой».

Между тем барон Юлиус Рейтер опять ковырялся в южных провинциях Каджаров, однако поиски нефти на берегах Персидского залива оставались бесплодны. О причинах этого «невезения» можно спорить, но у меня своя точка зрения. Как бы не хвастались сыны Альбиона превосходством своей системы, как бы не гордились своей передовой техникой – не было у них ни того, ни другого. Нефть лежала у них под ногами, но они не видели ее, потому, что не имели научно осмысленной системы в поисках нефти, а их техническая отсталость бросалась в глаза. К тому времени они уже появились в Баку, примериваясь к добыче нефти, и тогда же Гаврилов, окружной инженер нефтепромыслов, писал, что «английские фирмы никакого влияния на развитие наших промыслов оказать не могли и относились к числу самых заурядных наших нефтедобытчиков…».

Наверное, этот Гаврилов лучше нас с вами понимал, где хорошо, где плохо. Одновременно с этим на улице Рю-Лафит было обращено особое внимание на молодого Витте, слишком быстро и слишком ловко делавшего головокружительную карьеру.

10. Шурум-бурум

Персы – народ импровизаторов, при этом они умудряются импровизировать не только стихи, но даже события, что и доказала «табачная революция», когда вся страна разом отказалась от курения. Фантазия персов неисчерпаема. В окраинных улочках Тегерана европейца ждали тайные наслаждения, женщины закрывали лица чадрами, но, крутя обнаженными животами, легко и вдохновенно слагали поэмы в честь святого Хуссейна, воспевая при этом свои телесные грации, а на базарах столицы царила такая поэтическая кутерьма, попав в которую, даже собака теряла природный дар узнавать своего хозяина.

– Свекла не станет мясом, – взывали торговцы, – зато мой лютый враг станет лучшим другом, если попробует у меня шашлык из козлятины… Кому что дорого! Козлу дорога жизнь, а нам дорого его мясо. Воля твоя, несчастный слепой, но ты напрасно думаешь, будто зрячие съедают за обедом больше слепых. Так и быть, возьми этот жирный кусочек, ты расскажешь всем, что Шевкал замечательный человек!

Для простого народа Персии оставались неизвестны сделки Насср-Эддина с бароном Юлиусом Рейтером, который в эти годы прекратил бурение скважин, для него убыточное, так и не найдя нефти. Тогда же в Персии появились французы, близ границы с Турцией они отыскали нефтяные колодцы, однако дело закончилось статьями в журналах Парижа, – все это было лишь теорией, далекой от практики, приносящей доходы.

«Нефтяная лихорадка» постепенно охватывала весь мир. Шарлатаны и жулики, видевшие керосин только в настольных лампах, кинулись сверлить земной шар где попало, втыкая буры наугад, и, ничего не получив, кроме хлопот и расходов, переносили бурильные установки на другие места. Зато на краю света, где цвели неувядаемо экзотические острова Суматра, Ява и Борнео, дела с нефтедобычей пошли столь успешно, что возникла «Королевская компания по добыче нефти в Нидерландской Индии» (впоследствии знаменитый концерн «Ройял Датч»). Голландская по происхождению, эта компания имела контору в Гааге, а керосин с Суматры стремительно затопил все азиатские рынки. Нобель понес убытки, но еще больнее голландцы ударили по карману Рокфеллера. Только в порты Китая и Австралии голландцы выплескивали миллионы галлонов превосходного керосина, и Рокфеллер грозил оторвать им головы. Модест Бакунин, русский консул в Батавии, докладывал в Петербург: «Американцы заявляют, что будущее мира в их руках и что с теми капиталами, которыми они располагают, они в любое время могут купить что угодно и даже кого угодно…» Рокфеллер, пребывая в ярости, хотел бы сразу купить все скважины на Суматре, но… голландцы не сдавались. Из Баку поступило в контору «Стандард ойл» сенсационное сообщение, что в марте 1892 года за одни лишь сутки только один фонтан Нобеля выбросил сразу МИЛЛИОН пудов нефти, но Рокфеллер был озабочен иным соперничеством:

– Кто там вертит делами в Гааге?

– Генри Детердинг.

– Я должен помнить этого умника?

– Очевидно, Детердинга не стоит забывать…

Между тем в жестокой конкурентной борьбе за право выжить «Бранобель» победил бакинских предпринимателей, выстоял перед свирепым натиском Рокфеллера и перед нахальным наскоком Ротшильдов, сохранив за собой право распоряжаться на русском керосиновом рынке; свои дочерние филиалы в европейских странах Нобель снабжал керосином через германские фирмы. Новое время рождает новые песни, и – под громкие перестуки дизелей, под шипение воющих форсунок – мазут, новый властитель рынка, потек из Баку широкой рекой, делаясь все дороже и все нужнее. Как бы то не было, но в канун XX века Россия начала перегонять (а вскоре и перегнала) Америку в добыче нефти.

– Как жаль, – говорил Нобель в минуты лирического откровения, – что персидский рынок, столь близкий нам, настолько беден, что едва пахнет моим керосином…

Керосин, конечно, сбывался на базарах Персии, но все же не в том количестве, в каком бы хотелось Людвигу Эммануиловичу. Часть его шла не только морем, а даже в бидонах до Тавриза, в пути караваны не раз были разграблены курдами. Но если англичане давили на Персию с юга, со стороны Персидского залива, где базировались их крейсера, то с севера, со стороны Каспийского моря, осторожно и настойчиво надвигался изворотливый российский капитал. Лазарь Соломонович Поляков, известный миллионер, завел в Тегеране страховое общество, устроил там спичечную фабрику, а потом перекупил у бельгийцев уличную конку в Тегеране, имея доход от продажи билетов. Под стать ему, не дремал и Степан Георгиевич Лианозов, который сумел понравиться шаху. Насср-Эддин продал ему монополию на рыбные ловли возле южных берегов Каспия, так что в Москве или Петербурге магазинщики Елисеевы не могли объяснить покупателям, какая у них сегодня осетрина – то ли персидская, то ли астраханская. Впрочем, рыбе это было уже все равно…

Северные города Персии (Тавриз, Решт, Казвин и Астрабад) очень скоро «русифицировались», народ привык к русским товарам. Мало того, местная знать быстро переняла от русских их безалаберные привычки и вкусы; теперь, забыв о священных заветах Ислама, персы пили не только желтое ширазское вино, но поглощали и русскую водку, не боясь закусывать жирною ветчиной. Если же они и подпадали под праведный гнев духовных отцов, то у них всегда было готовое оправдание:

– Мы не позволим осквернять себя грязной свининой! Разве не знаете, что в Москве делают ветчину из поющих соловьев. Если нам не верите, так спросите русских купцов – они подтвердят!

Русские купцы, конечно, подтверждали:

– Да у нас ветчина так и зовется – соловьятиной…

Пока суть да дело, во главе Горного департамента стал Константин Аполлонович Скальковский. Но Манташевы напрасно радовались, ибо ложиться костьми за их интересы Скальковский не желал. Фуфу, Марго, Манон, расфуфырясь за счет бакинского керосина и мазута, не слишком-то были теперь обременительны для директора, тем более что вышеозначенные отныне зависели от щедрот самого Ротшильда, а потому с этими «дикарями» можно было не церемониться.

Целых пять лет (с 1891 до 1896 года) Скальковский состоял директором Горного департамента, и кавказская нефть – жирная, черная, грязная – отлично насыщала его утробу, Скальковский не чувствовал себя испачканным, а тонкие духи фирмы Броккаров побеждали зловоние керосина. Пользуясь поддержкой Горного департамента, а точнее – его директора, Ротшильд увеличивал капитал своего Каспийско-Черноморского общества. Жюль Арон, часто благодаря Скальковского за услуги, тактично извещал взяточника: «Ваш заказ будет выполнен, ждите». Сие значило, что деньги уже отправлены. Альфонс Ротшильд не покидал Париж, зато Жюль Арон не раз навещал Баку, где, по его словам, он так уставал за день, что к вечеру не оставалось сил взяться за перо, дабы еще раз поблагодарить Скальковского, потому Арон слал ему телеграммы: «Получили ли вы свой заказ?..»

Зато в докладах самому Ротшильду он писал в восторженном настроении, ибо увиденное в Баку просто ошеломляло его своими несбыточными картинами возможностей для помещения капитала: «За три года со времени моего предыдущего приезда, нефтяная промышленность получила громадное развитие, и я думаю, что, по причине возрастающего потребления жидкого топлива в районах России, соединенных транспортной связью с Волгою, в будущем мы увидим еще более значительный прогресс!» Давний консультант по нефтяным вопросам при банках Ротшильдов, вездесущий Жюль Арон понимал, что скважинам Баку еще долго не будет грозить истощение, и «черный город» обещал керосиновые реки и мазутные берега, чтобы «белый город» Баку подбирал с земли миллионы.

Не забывали на Рю-Лафит присматриваться и к орлиным взлетам карьеры Витте, вчерашнего инженера-путейца. В феврале 1892 года он стал управлять Министерством путей сообщения, а в августе того же года воспарил еще выше, сложив крылья в многообещающем кресле министра финансов…

В обширном клане Ротшильдов началось всеобщее ликование, тем более радостное, когда Жюль Арон известил из России, что Витте женат на разведенной еврейке, которая ведет себя скромно, однако, не лишенная доли тщеславия, она грезит о том, чтобы блистать при дворе российского императора. Сергей Юльевич Витте достиг высокого положения (и достигнет еще более высокого). И, казалось, что он может добиться всего на свете, но его Матильда осталась сидеть дома, ибо русский двор не пожелал, чтобы среди Рюриковичей и Гедеминовичей находилась она – еврейка…

* * *

Витте сразу нащупал слабое место:

– Мы отстали! Тогда как американская дипломатия сомкнула свою политику с экономическими интересами фирмы Рокфеллера, у нас, как во времена царя Гороха, политика и экономика глядят в разные стороны, словно одна обиделась на другую. Если за границей давно возникли синдикаты, картели и тресты, то почему же мы по старинке балуемся компаниями, почти семейными и более пригодными для совместной выпивки, нежели для дела… Ради «бизнеса», как говорят янки! Наконец, – жестко заключил Сергей Юльевич, – во всем мире один лишь персидский шах полагает, будто банк обязан только давать, на самом же деле банк обязан отбирать! Стоит подумать…

Витте еще поднимался по ступеням власти на высшие этажи империи, когда финансовый вопрос мучил эту империю тем, что диагноз болезни был неизвестен. Не сама Россия, могучая и богатейшая держава, – нет, не она, а само финансовое хозяйство ее нуждалось в заграничных займах. Если были в стране миллионеры, то это, простите, еще не показатель всеобщего процветания. Дело и не в нищих, которые стояли на папертях церквей или подпирали кладбищенские ограды – нищие всегда были и будут, а их умоляющие взоры тоже не показатель истинного положения в государстве.

– Будем сами лечиться и лечить страну, – сказал Витте…

Как раз в это время в Чикаго готовилось открытие Всемирной выставки и, конечно, Россия была приглашена в ней участвовать. Витте вызвал из Москвы экономиста Янжула:

– Иван Иванович, поедете в Чикаго от министерства финансов. Займетесь в Штатах изучением элеваторного дела, ибо до сей поры Россия не разучилась жрать хлеб, зато не научилась беречь его. Узнайте, есть ли в Штатах государственная проверка товаров в интересах покупателей? Присмотритесь к выделке маргарина, ибо в газетах Америки много кричат, будто Рокфеллер добавляет в маргарин то, что годится для освещения, но никак не для насыщения наших желудков… Главное же, ради чего вас и посылаем, вникните в устройство трестов и синдикатов, главным образом «Стандард ойл», так ли уж страшен черт, каким его у нас в России малюют?..

Тут я, автор, не выдержал и на всякий случай перечитал записки профессора Янжула, кстати сказать, написанные сухо и малоинтересно. Оживить их помогли письма его жены Екатерины Николаевны, сопровождавшей мужа в поездке за океан… Буду предельно краток, Янжул встретил в Америке симбирского предводителя дворянства Белякова, бежавшего от жены и от долгов, а теперь он содержал пансион для русских. Впрочем, Янжулы навещали русских евреев, ибо они, эмигрировав из России, еще не разучились варить щи. Е.Н. Янжул писала, что в Нью-Йорке «улицы до того грязны и так плохо мощены, что превосходят Москву… Над головой шумит проходящий поезд, который первое время пугает, но потом привыкаешь…». Приехав же в Чикаго, она писала: «С одной стороны улицы вроде нашего гор. Ржева в худших его частях, с другой – дома такой вышины, что шляпа валится с головы, когда захочешь пересчитать их этажи. Грязь же неимоверная и в этой грязи кишит народ…» За чужой текст я не отвечаю! Иван Иванович писал, что насколько безобразен был сам Чикаго, настолько хорошо была устроена выставка, похожая на музей труда и искусства. Стояла адская жарища. На выставке оказалось немало русских. Откуда-то вдруг появился матрос с броненосца «Дмитрий Донской», который поставил на выставке самовар (для русских, конечно), но американцы смотрели на самовар и матроса, как на экспонат, представленный российским царем для всеобщего обозрения. Екатерина Николаевна, заканчивая свой обзор Америки, пришла к выводу, что все американки ужасные лентяйки: весь день напропалую они, как угорелые кошки, мечутся по универсальным магазинам, скупая всякую ерунду, а к вечеру им лень готовить еду для семьи и они кормят мужей наскоро поджаренным бифштексом…

Хватит! Янжул считал «соперничество в промышленности и торговле главным и свободным регулятором всех зол и крайностей индивидуальной деятельности». Синдикаты, в его личном представлении, явились «новой формой ликвидации устарелых экономических понятий о свободной конкуренции». Если читателю этого мало, я могу и добавить. «Во-первых, – писал он для Витте, – надо допустить легальное существование этих предпринимательских союзов, если уничтожить и задержать их становится невозможно, и, во-вторых, надо регламентировать и нормировать – в интересах общего блага – существование синдикатов, обставляя их надлежащими условиями…»

Хватит? Надеюсь, что сказанного уже достаточно!

Осталось сделать в этой главе заключение, неожиданное для меня и для моего читателя. Рокфеллер бросил перчатку для боя голландской компании на Суматре, и в Гааге эту перчатку, принимая вызов, невозмутимо поднял молодой человек весьма приятной наружности.

– Если старине Джону, – сказал он, – захотелось потягаться со мной, пусть он прежде подумает, чем наша драка закончится… Я ведь не слишком-то напичкан национальной гордостью и могу найти союзников для борьбы со «Стандард ойл» где угодно… в лондонском Сити… или, скажем, в конторе Ротшильдов… Наконец, найду общий язык даже в русском Баку!

Молодого человека звали Генри Детердинг.

Не удивляйтесь: он выведет нас прямо к Гитлеру!

11. Вещий сон Шахиншаха

Оставались считанные дни до великого праздника: в конце апреля 1896 года Тегеран собирался отметить 50-летний юбилей счастливого правления Насср-Эддина, и в столицу загодя свозили из провинций блага персидской земли, издалека гнали на прожор блеющие отары овец. Пользуясь случаем, когда в свите шаха царило благостное умиление, солдаты столичного гарнизона принесли жалобу на командира полка и его помощника, которые таскали мясо, большой ложкой они снимали накипь бараньего жира. Наследник престола (валиагд) Мозаффер-Эддин пребывал в Тавризе, а губернатором в Тегеране был другой сын – принц Наиб-ус-Султан, и шах повелел Наибу наказать виновных, дабы народ видел отеческую заботу шахиншаха о своих подданных:

– Накажи, как следует по старинному правилу, когда каждый получает свое: кошка – шлепок, а собака – пинок…

Палачи постарались. Помощника (кошку) били по пяткам так, что из ног вылетели ногти, а командира полка (собаку) лупили палкой по голове, пока глаза не выскочили из орбит. Ночь с 18 на 19 апреля повелитель провел на веранде дворца «Текиэ», и сон его был спокоен. Но, проснувшись, шах сразу же сказал садразаму (первому министру), что надобно срочно ехать в загородную мечеть Шах-Абдул-Азимэ. Садразам по имени Амин-Султан начал отговаривать шаха от поездки, но Насср-Эддин настаивал:

– Я видел сон, и боюсь, что он станет вещим… Во сне меня навестил мой предок Аббас-Мирза, говоривший, что Аллах открыл ему тайну будущего Каджаров. Когда же я просил поведать мне эту тайну, тень Аббаса исчезла, но я услышал голос его: «Будущее Каджаров ты узнаешь сегодня, если я увижу тебя в мечети Шах-Абдулла-Азим…» Потому-то, – доказывал Насср-Эддин, – я обязан ехать в эту мечеть, чтобы мне открылось великое будущее Каджаров…

Названная мечеть находилась в окрестностях Тегерана, и шах со свитою прибыл туда лишь после полудня. Обычно при его появлении народ из мечети изгоняли, но сегодня шах велел не беспокоить молящихся, а садразаму сказал:

– Скажи, чтобы для меня расстелили коврик… я буду молиться сегодня на женской половине…

Женщины с закутанными головами стояли плотно, но вдруг между их тел выставилась рука с револьвером и грянул выстрел. Амин-Султан увидел, что шах быстро-быстро пошагал прочь, а из толпы женщин выскочил человек, тут же схваченный свитою. Когда же кинулись к шаху, он был уже мертв – пуля пронзила его сердце. Это случилось за пять дней до столь желанного юбилея, и теперь, наверное, мудрейший предок Аббас-Мирза уже нашептывал мертвому шаху великие тайны будущего династии Каджаров…

Боясь волнений в Тегеране, смерть Насср-Эддина решили скрыть от народа. Мертвеца усадили в карету, а голову шаха склонили на плечо Амина-Султана, будто шах утомился и задремал. Чтобы картина выглядела естественно, садразам, когда проезжали через базары, махал платком, словно навевая прохладу, а народ, увидев спящего шаха, торопливо кланялся. Русский посол тогда отсутствовал, в Тегеране его заменял поверенный в делах А.Н. Щеглов, записки которого об этих событиях я использую при написании этой главы…

Садразам стал плакать, говоря Щеглову:

– Какое горе! Неужели наша несчастная страна снова будет ввергнута в пучину злодейств, казней и крови?

Щеглов понимал опасения министра. Принц Мозаффер, законный наследник, которого поддерживала Россия, еще не скоро приедет из Тавриза, а принц Наиб-Салтанэ уже здесь, в Тегеране, весь гарнизон в его руках, и Наиб способен силой захватить власть в столице.

– Но меня, – говорил садразам, – ужасает мысль, что Зели-Султан, узнав о гибели отца, может примчаться сюда и устроить такую резню, что кровь прольется и на базарах.

На базарах уже знали, что великий Источник Света и Знаний, Полюс Вселенной, Подножие Небосвода, Повелитель Народов Всего Мира, Мудрейший Царь Царей, – этот человек избавил их от своего деспотизма и своей уникальной алчности, а теперь… наверное, будет еще хуже!

Верить в лучшее персы уже побаивались…

Щеглов согласился с садразамом, что опасен Наиб, но еще опаснее Зели-Султан. Это был приблудный отпрыск убитого шаха, заранее отстраненный от престола. Он управлял южными провинциями, где давно хозяйничали англичане, искавшие там нефть, и при дворе шаха (как, впрочем, и в Петербурге) справедливо считали, что Зели-Султан может стать именно той «пешкой», которую англичане станут подталкивать на высоту престола… Щеглов посоветовал садразаму отбить срочную телеграмму в Тавриз, известив обо всем законного наследника, и Мозаффер-шах отбарабанил в ответ, что срочно выезжает в Тегеран.

Весьма кстати во дворце появился полковник Коссаговский, командир Персидской казачьей бригады, составленной из персов и русских казаков. Щеглов сказал ему:

– Вы пришли вовремя! Тут заваривается такая каша, что не хватает только британского посла, который, надо думать, сразу потянет за уши Зели-Султана…

Но сэр Мортимер Дюранд уже прибыл. Щеглов подсказал послу, чтобы тот оповестил Уайтхолл о смерти Насср-Эддина, и ответ из Лондона сразу прояснил бы, согласна ли Англия на Мозаффер-шаха или станет выдвигать Зели-Султана, уже достаточно обмазанного британским медом. Дюранд с минуту подумал, искоса глянул на полковника Коссаговского и сказал, что, пожалуй, в Лондоне не станут возражать, если Мозаффер обретет титул «его величества». Прибежал и турецкий посол, которого не пришлось уговаривать.

– Если, – сказал он, сердито отдуваясь, – великие державы, Англия и Россия, уже признали Мозаффера шахом, то мой султан Абдул-Гамид присоединится к их мнению.

Во дворец «Такиэ» прибыли чиновники русской миссии, и по старинному капризу случайности все они носили фамилии не так уж далекие от литературы: Лермонтов, Григорович и Юра Батюшков, студент-переводчик. С ними прибыл Тютрюмов, директор русского банка в Тегеране, его сопровождал бухгалтер Потехин (был и такой писатель). Все наперебой спрашивали – кто убийца? Садразам Амин-Султан сказал:

– Я знаю только имя его – мулла Реза Кирмани, но каковы мотивы его злодейства, покажет нам следствие…

Щеглов отозвал Коссаговского в сторону, шепнул:

– Вашей казачьей бригаде окружить дворец и банк…

– Вы плохо обо мне стали думать, – отвечал полковник. – Я давно это сделал. Тем более кстати, что тегеранский губернатор Наиб уже засел в загородном дворце, как в крепости, и затребовал из арсенала семьсот винтовок…

Щеглов сразу же навестил Наиб-ус-Султана, которого застал в страшном волнении. Он не отрицал, что гарнизонные полки на его стороне, и он согласен будет отстреливаться.

– Вы, русские, не знаете, сколько трупов бывает навалено каждый раз, когда Каджары заполняют пустующий престол. Кто защитит меня и мою семью?

– Вы забыли о России, от священного имени которой я клятвенно обещаю вам защиту вашего брата-валиага, уже скачущего в Тегеран… Вы поймите, – горячо убеждал Щеглов, – что, если не поддержать сейчас Мозаффера, на Тегеран обрушится с юга неистовый Зели-Султан с армией бахтиаров и курдов, которые все живое здесь вырежут сразу…

Уговорил. Ночью Тегеран, правда, не раз вздрагивал от одиночных выстрелов. А.Н. Щеглову нелегко далась эта ноченька: «В душу закрадывался вопрос – все ли пройдет благополучно или, по прежним примерам, над Персией снова разразится кровавый, бессмысленный бунт?..» На другой день Насср-Эддина похоронили в ограде дворца «Текиэ», и только теперь объявили народу, что его не стало. Совсем некстати в Тегеран прибыла научная экспедиция графа А.А. Бобринского, бравшего на себя задачи этнографа, его сиятельство сопровождал известный зоолог Н.В. Богоявленский. Граф учтиво спросил:

– Можно ли тут заниматься чистой наукой ради науки?

«Как раз балаган, только ярмарки не хватает», – с неприязнью подумал Щеглов, отвечая не менее учтиво:

– Не ручаюсь за животный мир Персии, ее антилоп и верблюдов, но ради этнографического интереса не советую бывать на базаре, ибо в Тегеране началось стихийное подорожание продуктов, а на окраинах столицы оживились шайки разбойников… Лучше попейте с нами чайку!

В эти дни Персидская казачья бригада охраняла не только русское, но и все иностранные посольства, в том числе и британское, ненавистное персам, и все послы душевно благодарили русских коллег. Консул из Астрабада докладывал Щеглову, что на побережье Каспия, слава богу, спокойно: «Даже кочевые туркмены смирились, поняв, что за порядок в Персии отвечает Россия, и разбойничать, как раньше, она им не позволит…» В честь нового шаха в Тегеране салютовали из пушек, а в Европе царило полное недоумение:

– Как? Персия произвела рокировку шахам и при этом не было пролито ни капли крови? Ну, тогда это уже не Персия, какую мы знаем, а… черт знает что такое!

В русском посольстве тоже недоумевали, но на иной лад: почему вдруг спасовала высокомерная Англия, не поддержавшая своего подручного Зели-Султана, и так легко согласившаяся на Мозаффера, о котором было достаточно известно, что его кандидатуру поддерживают в Петербурге? Ответ тут прост: убийство Насср-Эддина было для всех крайне неожиданно, ни в Лондоне, ни в Испагани, где сидел Зели-Султан со своими батальонами, никак не были готовы к тому, чтобы вмешаться в события. Наконец, по словам А.Н. Щеглова, эти годы не прошли зря, «европейская цивилизация, медленно проникая во владения Каджаров, все-таки делала свое дело, смягчая дикие нравы старой Персии. К тому же персы успели осознать пользу от добрососедских отношений с Россией… при таких условиях стоило воздержаться от грабежей и убийств».

Может быть, прохладные ветры, задувавшие из Европы, что-то изменили в старых порядках, ибо убийца Насср-Эддина избежал пыток. Реза Кирмани оказался членом панисламской партии, а его политическое кредо было насыщено религиозным фанатизмом, далеким от политики:

– Зачем нам капитализм, зачем нам социализм и мерзкая демократия, если у мусульман имеется Коран, и одного Корана вполне хватит, чтобы разрешить все политические и экономические вопросы, и тогда великие идеи Магомета окажутся способными потрясти весь мир…

Он приехал в Персию из Турции, а сведения о поездках Насср-Эддина получал от своей родственницы, бывшей служанкой при гареме шаха. Стало известно, что из Турции он выехал не один, но своих соучастников не выдал, а судей Реза Кирмани ставил в тупик невероятною мешаниной анархизма, густо заквашенного на дрожжах мусульманской ортодоксии.

– Вот увидите, – угрожал он следствию, – мне еще будут поставлены в Тегеране памятники, ибо я ниспослан на землю свыше, чтобы моей рукой пресечь жизнь деспота, который отдал мусульманскую страну на поругание неверным христианам… К чему эти трамваи, если можно запрячь осла? К чему эти типографии, печатающие газеты, если у нас имеется одна-единственная книга, в которой заключена вся мудрость Пророка…

Цитирую: «Следователи даже побаивались злодея, который забавлялся тем, что скалил зубы, свирепо рычал, как зверь, и они были рады, как можно скорее покончить с этим делом, никак не поддававшемуся их разумению». Я рассматриваю старую фотографию убийцы, скованного цепями со своим конвоиром, и, честно признаюсь, что его лицо – лицо фанатика – наводит меня на некоторые современные сравнения… Что-то очень знакомое чувствуется в его речах!

Убийцу повесили на площади Тегерана, а горожане, слишком далекие от его воззрений, ходили под виселицей, почти равнодушные к судьбе казненного, который своими длинными ногами едва не задевал их голов, имевшие иные заботы…

Мозаффер-шах въехал в Тегеран, его карета была плотно окружена всадниками Персидской казачьей бригады, державшими шашки наголо, как перед атакой.

Персия страшилась нового, но боялась и возвращения к старому. По-человечески персов можно понять. Когда уходит один тиран, то все невольно задумываются – каков-то будет новый деспот?

* * *

Вы заметили, что я всюду употребляю слово «Персия», не говоря об Иране, как это принято у нас ныне, хотя Персидский залив остается персидским, персидская сирень пахнет Персией, а персидская поэзия – боль души моей. Называть же Персию Персией у меня есть веские основания, ибо эта страна стала называться Ираном гораздо позже – лишь в 1935 году. А сейчас, приближаясь к финалу XIX века, я буду говорить о Персии… только о ней, возлюбленной!

Европейские дипломаты, которых не упрекнешь в незнании обширного мира, тогда говорили истину о Персии:

– Сюда приезжают со слезами, а уезжают с рыданиями…

Еще в пору своей молодости, работая над романом «Слово и дело», я впервые вдохнул дурманящий аромат персидских роз, впервые заглянул в раскаленные очи персидских женщин, глядевших из прошлого через прорезь чадры, и не тогда ли я полюбил эту страну, как люблю и поныне множество ее климатов, все ее несовместимые крайности, ее плачущих в счастье мужчин и хохочущих в горе женщин, мне понравилось раскаленное пекло ее пустынь, где ветры заметают караванные тропы, я хочу отдохнуть от жизненных несуразиц в прохладе ее садов…

А кто они, эти наши южные соседи?

Так ли уж хорошо мы их знаем?

Сомневаюсь…

Персы имели право сравнивать свою страну с пушкой, которая есть не что иное, как большая дыра, окруженная бронзой. В самом деле, внутри государства залегла гигантская пустыня, почти безлюдная, вокруг этой пустыни разместилось вавилонское столпотворение всяких народов, пришлых и местных, оседлых и кочующих, тысячи враждующих племен и различных наречий, множество городов, деревень, пещер и просто нор, вырытых в земле, в которых люди зарывались в опалые листья, чтобы согреться. А на юге страны, где притихла провинция Фарсистан, там доныне лежат, восхищая археологов, сказочные руины Пасаргада и Персополиса, эти помпезные Версаль и Трианон глубокой древности мира, где когда-то цвели благоуханные сады царя Ксеркса, а потом укрывались разбойники, делящие добычу, отдыхали усталые пантеры и вили гнезда аисты. Пожалуй, вот именно этот клочок древности (с городом Ширазом) и есть осколок настоящей былой Персии, где жили чистокровные персы, иначе – парсы, или фарсы, а все остальное, что окружает великие пустыни, – то не Персия, скорее, это просто великое кочевье завоевателей Персии, которые, покорив ее, так здесь и остались.

Начинайте же плакать! Мы въезжаем в Персию…

Я еще увижу всех вас – рыдающими.

1. Букет на могиле нобеля

Нобелевской премии я, конечно, никогда не получу, и психологически подготовленный к этому печальному факту, я позволю себе говорить о Нобеле с отважною откровенностью, нисколько не заискивая перед членами Нобелевского комитета по присуждению названной мною премии.

В самом деле, из чего слагается эта премия?

Это, по сути дела, чудовищная смесь апшеронской нефти, жирной, черной и грязной, в немыслимом сочетании со взрывами динамита, – читатель уже понимает, что из подобного синтеза ничего путного не получится, и только Нобелевские премии иногда облагораживают наши мазутные отрыжки да еще таблетки нитроглицерина, купленные на углу в аптеке, кое-как облегчают наши сердечные страдания…

* * *

Теперь поговорим серьезно, как говорят люди, привлеченные к допросу, когда от них требуют «чистосердечного» признания и советуют как следует «подумать»…

Думая об Альфреде Нобеле я признаю, что в этом человеке сочетались две несовместимые крайности. С одной стороны, он своими изобретениями способствовал массовому уничтожению людей в войнах, а с другой стороны, он являлся сторонником вечного мира, и Нобелевская премия мира – это не каприз «чокнутого» гения-одиночки, а вполне здравая и хорошо продуманная идея.

Наверное, легко писать о человеке, о котором никто ничего не знает (и знать не желает), зато как трудно воссоздать черты личности, ставшей хрестоматийной. Динамит в переводе означает «сильный», и Альфред Нобель был человеком сильного характера, что он доказал своей жизнью. Монополист мощной взрывчатки, он и сам ощущал небывалую мощь своего интеллекта, но речи его были загадочны, как и он:

– Мои динамитные заводы скорее положат конец войнам, нежели речи дипломатов в защиту мира. Отныне я не вижу причин держать тысячи солдат в казармах, пусть они разбегаются по домам. Своим динамитом я дал такое оружие уничтожения людей, что любая война становится бесполезной, ибо вместе с побежденными погибнут и победители…

Нобель всю жизнь обладал слабым здоровьем.

– Я лишь жалкий получеловек, – говорил он. – Если бы акушер, принимавший роды у моей матери, задушил меня сразу, он оказал бы немалую услугу всему человечеству.

Друзья (а были ли они у него?) спрашивали – неужели у него никогда не было сердечных привязанностей?

– Друзей можно иметь только среди собак или могильных червей. Да и собаки заинтересованы в дружбе со мною едино лишь ради насыщения, как и могильные черви, ожидающие продуктов химического распада моего тленного организма…

Список его изобретений велик. Из его потаенных лабораторий появился капсюль с гремучей ртутью, Нобель составил рецепт бездымного пороха. За ним – газовая сварка, искусственные шелка для женщин, гуттаперча для детских игрушек. Наконец, свободомыслящий гражданин США, садясь на электрический стул, конечно, не станет спрашивать своего палача:

– Скажите, пожалуйста, кто изобрел это чудо?

На это ему бы ответили:

– Вот так чудак! Неужели ты не слыхал о Нобеле?..

Синодик жертв Нобеля оказался впечатляющ! Баронесса Берта фон-Зутнер, урожденная Кинская, бывшая секретарем Нобеля, прославила себя пацифистским романом «Долой оружие!» (за который в 1904 году получила Нобелевскую премию мира). В романе она заранее оплакивала человечество, которому суждены танталовы муки будущей войны, она доказывала Альфреду Нобелю, что усилия всех народов в борьбе за мир могут положить предел всем войнам на планете.

– Все это ерунда! – отвечал ей Нобель. – Страх перед ужасом – вот что важнее… А мои динамитные мастерские, тресты и химические лаборатории активнее ваших мирных конгрессов…

Динамита казалось уже мало для его целей, и Нобель подумывал об изобретении бактериологического оружия.

– Если такой дамоклов меч повесить над постелью каждого мыслящего человека, – утверждал он, – мы скоро увидим чудо: война попросту станет невозможна…

Одинокий человек, без семьи, без друзей, без жены и даже без родины, Альфред Нобель был образцовым космополитом. Он сознательно публиковал свои стихи и пьесы, написанные на четырех языках, дабы все видели его «межнациональность».

– Мой брат Людвиг мечется между Петербургом, где имеет завод по выделке двигателей, и между Баку, где в его честь грохочут фонтаны нефти, называет себя русским, считая Россию своим отечеством. Глупец! – усмехался Нобель. – Моя родина там, где я в данный момент нахожусь, а действую я во всем мире, – говорил он…

Не будем забывать, читатель, что к своим доходам от сверхдинамита он «подсасывал» ресурсы из нефтяных скважин Баку, так что, в каждой Нобелевской премии не только силы взрывов его динамита, но и свет керосиновой лампы, который освещал жизнь наших бабушек. Награжденный многими орденами многих стран, даже экзотическим орденом Розы, полученным от бразильского короля Дон-Педро, Нобель относился к ним равнодушно:

– Конечно, я получил их не зря. Сам знаю, что у меня немало достоинства. Например, я содержу в чистоте свои ноги, не забываю стричь ногти, я никогда не лаюсь с прислугой и стараюсь не мозолить глаза публике своей вечно недовольной мордой. Разве эти качества не достойны награждения орденами?

Его редко видели люди, он никогда не гонялся за рекламой, презирая свою популярность. Нобель проживал анахоретом-затворником, избегая оживленной публики. Даже на свои заводы проникал крадучись, подобно вору в ночное время, и на каждом заводе имел тайную лабораторию, в которой неутомимо экспериментировал. Его долго занимала кощунственная идея – безболезненное убийство человека, который не хочет жить, желая переселиться в другой мир, не ощущая страданий…

Но однажды на улице Вены он невольно вздрогнул.

Перед ним стояла девушка с корзиной цветов.

– Купите цветочек у несчастной сиротки, – жалобно просила она, – и Бог воздаст вам сполна за один лишь цветочек.

– Как тебя зовут? – спросил Нобель, любуясь ею.

– Сильвия Гесс, – отвечала скромница…

До конца жизни он успел написать для нее 216 интимных писем, которые Сильвия дальновидно сохранила для судебных процессов в будущем. Нобель не отказывал девке ни в чем, и она привыкла запускать свою нежную лапочку в доходную кассу Альфреда Нобеля, черпая немалую толику от взрывов динамита и от мощного напора бакинских нефтяных скважин. В это время швед Соломон Андрэ, имя которого столь почтенно в нашей стране, желал достичь Северного полюса на воздушном шаре. Но у героя не было денег для постройки такого шара. Нобель субсидировал его для полета на «макушку» земли, и все в мире достойно расценили великодушный жест бескорыстия Нобеля. Однако правда была в ином: Альфред Нобель желал испытать воздушный шар для фотографирования военных объектов с заоблачной высоты…

Рожденный в 1833 году, Нобель, и без того болезненный, с возрастом стал впадать в депрессию, его пессимизм усилился. «Опасаюсь, – писал он в таком настроении, – что вечному миру, о котором писал Кант, будет предшествовать мир могилы».

– Вы напрасно думаете, что у меня нет желаний, – говорил он Берте фон Зутнер. – У меня есть давнее и очень страстное желание, но единственное – не быть погребенным заживо…

Альфреда Нобеля «заживо погребли» в 1888 году!

Случилось это так. В России умер его бакинский брат Людвиг, но в газетах Европы – по оплошности репортеров – объявили о смерти не Людвига, а именно Альфреда Нобеля…

Лучше было не читать того, что о нем пишут!

Альфреду Нобелю казалось, что он и в самом деле мертв.

Только теперь о нем, уже мертвом, стали изрекать истины, сущность которых выражалась в чудовищных эпитетах, весомо дополняющих его имя: «король убийств», «миллионер на крови», «спекулянт взрывчатой смертью»… В этот момент, отбросив газеты, он – еще живой! – даже не скорбел о кончине брата: Нобель весь был под впечатлением той страшной характеристики, какую общество давало ему сейчас – после его мнимой смерти!

Альфред Нобель оказался надломлен: неужели в памяти потомства он сохранится только злодеем международного масштаба? По-новому обрели дурной смысл и его слова, сказанные им когда-то в минуту скверного настроения:

– Мир должен принадлежать аристократам гения, Атиллам точных наук и Зевсам технического прогресса. Но при этом недопустимо расширение прав демократии, ибо в конце концов любая демократия приведет человечество к образованию диктатуры, составленной из отъявленных подонков человечества!

Но после ошибочного объявления о его кончине, которую так горячо приветствовали газеты всего мира, Нобель… заметался. Он не находил себе места на всем гигантском земном шаре, в который вцепились эти мерзостные «бесхвостые обезьяны» и который теперь постоянно сотрясался в сериях взрывов его совершенного супердинамита, уже вступившего в конкуренцию с новоизобретенным и более мощным кордитом.

– Странно! – недоумевал Нобель. – Мне всегда думалось (или хотелось так думать), что я облагодетельствую человечество незаурядными выдумками своего ума и своего интеллекта. Но оказалось, что в мире меня считали лишь вульгарным разносчиком смерти… Увы, я начинаю чувствовать, – грустно вздыхал Нобель, – что моя жизнь пишется как авантюрный роман, в котором кто-то вырвал благополучный конец!

Отныне Нобель и сам сознавал, что необходим крутой поворот, чтобы в конце жизни поставить сочный восклицательный знак. Его дерзкое появление на Всемирном конгрессе мира в 1889 году вызвало забавную веселость одних и угрюмое недовольство других миролюбцев. Оптимисты говорили:

– Если и Нобель с нами, мир можно отстоять!

Но пессимисты лишь пожимали плечами:

– Как он смел оказаться здесь? Что может он предложить для дела всеобщего мира, кроме своих убийственных арсеналов?..

Нобеля иногда спрашивали, сколько у него денег, на что он отвечал, что никогда их не пересчитывал. Нобеля спрашивали, как он думает распределить свое богатство между законными наследниками, и тут Нобель заметно оживлялся:

– Надежды на получение наследства всегда плодят тунеядцев и паразитов, а я всю жизнь трудился, как лошадь, и не затем, чтобы мое состояние было разбазарено наследниками, уже давно отупевшими в ожидании моих денег…

Часто составляя завещания, Нобель каждый год переделывал их заново, все больше уменьшая сумму наследства для родственников. Сильвия Гесс, его венская пассия, вышла замуж, как богатейшая невеста, но 216 интимных писем Нобеля оставались у нее, и эта «сиротка» знала, что ей делать:

– Я еще посмотрю, кто главный родственник Нобеля…

В 1890 году Альфред Нобель дал публичное интервью.

– Внимание! – объявил он. – Прошу господ-журналистов записывать мои слова точнее. Я собираюсь оставить после себя крупную сумму НА ПООЩРЕНИЕ ИДЕАЛОВ ВСЕОБЩЕГО МИРА, хотя и отношусь весьма скептически к последующим результатам европейской политики. Пусть среди нас появятся даже лауреаты мира, но войны будут продолжаться до тех пор, пока роковая сила чрезвычайных обстоятельств не сделает их невозможными…

Что он имел в виду под «обстоятельствами»? Или, может, в тиши лабораторий готовил взрывчатку такой силы, что от планеты отвалится кусок с Испанией или Австралией? Мы не знаем тайных соображений Нобеля… Сейчас он метался по Европе, меняя страны, города, отели – и всюду ему не нравилось. Наконец, заехав в Италию, он, кажется, нашел именно то чудесное место, где рассчитывал успокоиться.

– Теперь не время размышлять, как жить, – говорил Нобель. – Пора подумать о том, как лучше умереть. А сама истина жизни откроется человеку, когда он подохнет…

Он купил виллу в Сан-Ремо на берегу Ривьера-ди-Поненте, в пяти часах езды от Генуи. Узнав, что среди них собирается жить сам Нобель, местные жители встретили его враждебно. Соседи нобелевской виллы требовали выселения Нобеля, чтобы он своей репутацией не портил людям хорошего настроения… Здесь, в тиши итальянского курорта, Нобель – под шум моря – обдумывал самое зловещее свое изобретение:

– Приют для самоубийц! Пусть моя вилла в Сан-Ремо станет прекрасным убежищем для всех разочарованных в жизни, для кого смерть является спасением из запутанного лабиринта жизни. У меня все продумано. Последние дни самоубийства живет в райской обстановке, после чего садится на стул, изобретенный мною. Едва заметное нажатие кнопки – и он мертв от удара электричеством. А нажатие кнопки, убивая человека, заодно уж оповещает полицию о смерти еще одного неудачника…

Этот стул для самоубийства впоследствии и явился прообразом электрического стула для казней преступников в Америке.

Осенью 1896 года, уже прикованный к постели, он жаловался, что всякие международные попрошайки, гвоздя за свою жизнь не заколотившие в стенку, выпрашивают у него деньги:

– Ежегодно я теряю на этих подачках семь миллионов шведских крон. Согласитесь, что за такую сумму Ротшильды удавились бы от жадности. А я даю… Просят – значит им надо. В сущности я социал-демократ. Хотя и умеренный…

Странное заявление! Сделав такое ошеломляющее признание, Нобель скончался 10 декабря того же года, и вот тогда вскрыли его завещание. Шведы транжирами и мотами никогда не были, потому, наверное, вся страна почувствовала себя оскорбленной, негодуя по той причине, что «динамитные» капиталы распылятся по свету, а не войдут целиком в банки их зажиточного королевства. Ужас охватил и родственников Альфреда Нобеля – шведских и русских. Обычный листок бумаги, наскоро исписанный покойным, казался для многих страшнее динамита и кордита.

Дело в том, что весь свой капитал Нобель завещал на учреждение премий, которые ежегодно получали бы те ученые и писатели, которые принесли «наибольшую пользу человечеству». Наконец, часть своего капитала Нобель завещал в награду поборникам мира – тем, «кто наиболее и лучше других содействовал братскому сближению народов и упразднению или уменьшению стоящих под ружьем армий…».

Родственники, считая себя обделенными, собирались опротестовать это завещание Альфреда Нобеля:

– Юридически оно незаконно, составленное в припадке умоисступления, само же завещание даже не заверено нотариусом.

Тут появилась и Сильвия Гесс, потрясавшая внушительной пачкой любовных писем покойного, им же подписанных.

– Но в любви-то, – расхохоталась она, – разве требуются заверения нотариусов? Читайте! Пусть все знают, что я была любимой женой Альфреда Нобеля, а потому… к черту все эти премии для бездельников, вопящих о мире и разоружении! Если я не получу свое, так я устрою такую войну… о-о-о, вы меня еще не знаете! Но узнать меня вам придется…

Большинство же людей в мире просто недоумевало:

– Наверное, Нобелю понадобилось замолить перед нами свои грехи. Вот и расплачивается золотом за всю ту кровь, что была пролита при взрывах нитроглицерина и динамита.

* * *

…А мне, грешному, все думается: черт побери, а ведь в каждой Нобелевской премии сохранилась хоть капля бакинской нефти, и, кладя под язык таблетку нитроглицерина (спасибо Нобелю!), я невольно содрогаюсь от взрывов, расширяющих мои суженные кровеносные сосуды…

* * *

Примерно таков был человек, бывший одним из совладельцев «Товарищество Бр. Нобель и K°». После его кончины вся мощь керосино-мазутного концерна в Баку стала принадлежать его русскому племяннику Эммануилу Людвиговичу (1859–1932), который родился в России, а умер в Швеции.

Его навестил Рагнар Сульман, бывший секретарем покойного, и сказал, что от его решения зависит судьба завещания Альфреда Нобеля: остаться ли капиталам в семействе Нобелей или… или послужить всему человечеству. Эммануил Людвигович подумал, что выгоднее для престижа его фамилии и его фирмы.

– Мой дядя Альфред всегда был скупейшим Гарпагоном, – сказал он, – и столь широкий жест его в канун смерти я воспринимаю как деяние человека не совсем нормального. Вы же сами знаете, что некоторые афоризмы моего дяди требуют изучения не со стороны юристов, а самого Ламброзо. Впрочем, – торопливо договорил Нобель, – я отказываюсь от своей доли в дележе наследства и своим авторитетом сумею повлиять на своих шведских племянников, чтобы они не предъявляли претензий на дядино наследство. Надеюсь, что такое мое решение послужит не войне, а укреплению мира во всем мире…

Я закончу эту главу неожиданно. Через год после смерти А. Нобеля в Гамбурге, где находился главный завод по выделке динамита из нитроглицерина, был сооружен памятник с надписью: «Изобретателю динамита…» Бронзовая фигура женщины, воздевшей над собою факел, попирает ногой затылок поверженного мужчины, лицо которого искажено почти звериною злобой. Но при этом мужской торс образует какое-то чудовище, сливающееся воедино с глыбой каменного пьедестала. Надо полагать, что женщина со светочем – это олицетворение мира, который победит чудовище войны.

Вернемся, читатель, к нефтяным вышкам Баку…

2. На высшем уровне

«Стандард ойл» уже давно пыталась сговориться с «Королевской нефтяной компанией», сосавшей нефть из пышной груди восточных «принцесс» Суматры и Явы.

– Постарайтесь внушить этим болванам, – диктовал свою волю Рокфеллер, – что это, наконец, глупо, если два таких громадных концерна будут действовать разобщенно…

Голландцы, народ упрямый, на уговоры не поддавались.

«Стандард ойл» пришла к неутешительным выводам: «С каждым днем положение становится все более серьезным и даже опасным. Если мы не сумеем овладеть ситуацией в ближайшее время, это могут сделать русские, Ротшильды или кто-либо другой…» Рокфеллер пытался привлечь на свою сторону другую голландскую компанию «Моера эним», солидным пакетом акций он хотел соблазнить английскую компанию «Шелл», имевшую нефтепромыслы на Борнео. Но британцы, всегда осторожные в сговорах с американцами, уклонялись от союза с Бродвеем, а министерство колоний Голландии запретило «Моера эним» сливаться со «Стандард ойл». Это решение Гааги обрадовало и русских нефтепромышленников, которые побаивались «Стандард ойл» на обширном керосиновом рынке Дальнего Востока…

Эммануилу Людвиговичу исполнилось 37 лет; это был трезвый и расчетливый капиталист, смолоду приобщенный отцом к делам своей фирмы, он «купался» в нефти, как рыба в родимой стихии, инстинктивно выбирая точные пути миграции.

– Голландцы, – здраво рассуждал он, – с трудом выбираются из кризиса, в который их загнали напористые янки. Борьба за рынки сбыта обостряется, и, как бы мы ни старались остаться в роли посторонних наблюдателей, рано или поздно Россию все-таки вызовут «на ковер» международной арены, предложив показать свое искусство захватов, бросков и прочее. Кто победит в этом «гамбургском счете»?

Его пожелал видеть министр финансов Витте, и при свидании с ним Нобель высказался в том же духе своих размышлений, а Сергей Юльевич обострил тему, задав прямой вопрос:

– Что бы вы лично сделали бы, будь вы на месте голландцев?

– Наверное, стал бы искать богатого компаньона, чтобы пришвартоваться к надежным пристаням лондонского Сити. Сейчас англичане заметно отстали как в поисках, так и в разработке нефтяных ресурсов, и они, смею думать, охотно пойдут на соглашение с голландцами. Тем более, – продолжал Нобель, – коммерческим директором в «Ройял датч» состоит молодой человек Генри Детердинг, и он, кажется, уже примелькался в кабинетах лондонского Сити.

– Аннотируйте мне Детердинга подробнее, – попросил Витте.

– А что сейчас предпринимает Рокфеллер? – задал он вопрос, выслушав характеристику.

– Как говорят русские, он роет землю рогами. Предчувствуя мощную конкуренцию в Азии, его компания заплеснула своим керосином райские острова Яву и Суматру, сбывая его по самым низким ценам, лишь бы подорвать величие голландцев.

Витте засмеялся и сказал, что XIX век заканчивается совсем иначе, нежели предыдущие, и, если в конце XVIII столетия Европа ополчилась против революционизирующей Франции, то теперь весь мир словно сошел с ума:

– Все помешаны на экономическом соперничестве, и американский «бизнес» стал притчею во языцах, – сказал Сергей Юльевич. – Кстати, а как поживают ваши соседи Манташевы?

– У них сильные позиции в Египте, что никак не может радовать англичан, но они, главные хозяева на берегах Нила, не могут дать своим нищим феллахам такого дешевого керосина, который поставляют им бакинские Манташевы…

Покидая министерство финансов, Эммануил Людвигович был уверен, что Витте как бы прощупывал его намерения, а заодно желал бы видеть нефтяную проблему не только в отечественном, но и международном масштабе. Совсем неожиданно для Нобеля его пожелал видеть генерал-адмирал русского флота великий князь Алексей, закаленный алкоголик и матершинник. За счет неограниченных ресурсов Балтийского флота генерал-адмирал содержал Элизу Балетта, французскую «пышку», которую никак не могла победить сила общественности (и только поражение при Цусиме заставило ее собрать свои манатки)… Эммануил Людвигович был принят в здании Адмиралтейства, из окон кабинета великого князя открывался освежающий простор Невы, звенящий «речными трамваями», которые развозили дачников по променадам Мартышкино и Ораниенбаума.

Генерал-адмирал предложил Нобелю бокал «редерера».

– Послушайте! – напористо начал он. – Что там за хреновина с двигателями, работающими на жидком топливе? Правда ли, что будущее флотов зависит от всяких там керосинов, мазутов и прочей невыносимой вонищи?

– Ваше высочество, – почтительно отвечал Нобель, – я не могу ручаться за будущее морских сражений, но мой наливной «Вандал» явился первым кораблем мира, ходящим на мазуте.

– Какая же выгода?

– Экономическая. Наконец, подумайте, сколько сил берет у команд броненосцев извечная погрузка угля в портах. Потенциальная же энергия сгорания нефти превосходит уголь.

Генерал-адмирал долго и тупо смотрел в окно.

– Подождите, каково решат в британском Адмиралтействе. Пока англичане обходятся углем, нам не следует забегать перед ними зайцем, ибо в Лондоне, наверное лучше нас знают, какое топливо выгоднее для топок… Уголь хорош хотя бы тем, что не воняет!

* * *

Витте не видел особого греха в том, что иностранный капитал ломится в русские двери, давно переставшие быть нерасторжимыми, чтобы, насытившись самому, насытить и русскую копилку, сильно оскудевшую. Министр был убежден, что времена «закрытых дверей» канули в Лету, а мир будущего сделается общим рынком, независимо от того, какой валютой станут бренчать торговцы и покупатели.

Адольф Юльевич Ротштейн, глава Международного коммерческого банка в Петербурге, известил министра, что берлинский банкир Мендельсон дружески расположен к нему. Это было важно для Витте, который подумывал о государственном займе.

– Мендельсону можно верить? – спросил он.

Ротштейн, почувствовав доверительность в разговоре с министром, откинул фалды фрака и присел на диван.

– Вполне, – отвечал он. – Как не верить человеку, в доме которого черную икру едят столовыми ложками, но при этом услаждаются игрой на виолончели Пабло Сарасате.

– Это ерунда! – отвечал Витте без тени улыбки. – Вы судите по немецким меркам. Между тем я сам видел на Волге, как эту же икру пожирали наши грузчики, заменяя при этом виолончель игрой на гармошке… У вас ко мне дело?

В столице давно поговаривали, что Ротштейн является в Петербурге тайным агентом Ротшильдов (только, в отличие от Скальковского, не берет взяток на Фуфу, Марго, Манон и прочих). Как и следовало ожидать, он завел разговор о Ротшильдах, отводя самих Ротшильдов в удобную тень.

– Ноэль Бардак, – назвал он имя парижского банкира, – просил вас принять Жюля Арона, желающего высказать с глазу на глаз то, с чем сам Ротшильд не смел бы вас тревожить…

Витте любезно принял Жюля Арона, который высказал ему недовольство по поводу того, что русские газеты в появлении Ротшильда на Кавказе усматривают «еврейские козни», совсем не думая о том, какой колоссальный доход приносят Ротшильды таможням России при вывозке керосина через порт Батум. Витте внимательно слушал.

– На Рю-Лафит уже привыкли к подобным инсинуациям, но все-таки я прошу вашего авторитетного вмешательства, чтобы русские писатели прекратили травлю нашей компании.

Сергей Юльевич пожаловался Арону, что его положение сложное. Он еще не освоился в кресле министра, а газеты уже подвергают его критике, считая, что в делах о бакинской нефти он отдает свое предпочтение не Манташевым или Тагиевым, а семейству парижских Ротшильдов. Витте обещал дать в печати «опровержение грязных слухов», и тогда же Арон доложил Альфонсу Ротшильду, что он остался «в восторге от полученных (от министра) ответов, потому что они вполне соответствуют нашим взглядам…».

Между тем, читатель, не станем думать о Витте однобоко, ибо он отдавал предпочтение не самим Ротшильдам, а – капиталам Ротшильдов, и в вопросах бакинской нефти, как ее продавать дороже, был согласен и на большее.

– Адольф Юльевич, – сказал он Ротштейну, зная, что его слова дойдут, куда надо, – я не скрою от вас, что империя нуждается в долгосрочных и крупных кредитах. А посему я заранее поднимаю шлагбаумы перед англичанами, если они пожелают нахлебаться дешевой нефти из бакинских неиссякаемых скважин… Может, этот мой позволительный жест сделает банкиров Сити сговорчивее в предоставлении ими займов для оскудевшей России…

Витте пожелал видеть император Николай II.

– Сергей Юльевич, – смущенно начал он, покашливая и поглаживая усы, – у меня к вам вопрос и не знаю, как вы к нему отнесетесь… Согласен, что мы нуждаемся в займах, но как быть, если новый персидский шах Мозаффер желает подзанять у нас.

Витте начал было размусоливать свои теории о возможности займов на берегах Сены или Темзы, говоря, что выручить шаха необходимо, но только в том случае, если Россию выручат займами французы или англичане.

– Одной рукой брать, чтобы другой давать, – без выражения произнес император. – Не ручаюсь за Париж, но Англия сейчас имеет неприятности с бурами в Трансваале, и вряд ли она в нынешнем положении станет делиться с нами…

Далее Николай II сообщил, что новый шах уже сместил Амин-Султана, давнего сторонника русской ориентации, и стал выдвигать в министры Насср-эль-Мулька, известного англофила.

– Но дать Мозафферу надо, – сказал император. – Если не дадим мы, тогда в Тегеране пересилит английское влияние, а нам не хватит ни ситцев, ни керосину, чтобы Россия была первым купцом на персидских базарах…

Кажется, Мозаффер-паша затем и выдвигал отъявленных англофилов, чтобы задобрить Лондон, из банков которого он желал выклянчить ни много ни мало – всего-то 25 миллионов. Но дельцы Сити дураками никогда не были и не дали шаху ни цента, ибо Уайтхолл еще не знал, какой ориентации будет придерживаться Мозаффер в дальнейшем – лондонской или петербургской. Русского императора (а заодно и шаха персидского) выручил из нужды бакинский керосин. Как раз в это время ожидался визит в Петербург немецкого кайзера. Германия, в избытке богатая углем Рура, своей нефти не имела, закупая керосин в России, теперь она поглощала и цистерны с мазутом, необходимые для двигателей…

Летом 1897 года Вильгельм II навестил русского «кузена», остановившись со свитою во дворце Петергофа. По случаю его приезда состоялся парадный обед, на который был приглашен и министр финансов. Между кайзером и Витте состоялся разговор, причем Вильгельм II сначала пропел дифирамбы Витте, говоря, какой он умный государственный деятель.

– Догадываюсь, что вам без помощи моего Мендельсона все равно не обойтись, и мне, верному другу России, хотелось бы закрепить финансовые дела существенным актом…

С этими словами Витте был вручен прусский орден Черного Орла, о коем Сергей Юльевич не смел и мечтать.

– Такие ордена, – объяснил кайзер, – жалуются только коронованным особам, но для вас я делаю приятное исключение. Надеюсь, мы совместно удалим из Германии американцев, чтобы в каждой немецкой семье шумел примус и светила лампа, заправляемая керосином от Нобеля…

Да, берлинская биржа расщедрилась, и займом в Германии царь мог поделиться с Мозаффером, чтобы волки были сыты и овцы целы. Керосин сыграл свою роль во внешней политике, ибо в рейхстаге – как раз в эти годы! – бушевали страсти, депутаты требовали положить конец монополии «Стандард ойл», настаивали на том, чтобы закупать только русскую нефть… Не керосин, как говорил кайзер, а именно нефть!

Витте повидался с Нобелем. Он сказал, что заем в Берлине вызвал большое недовольство во Франции, ибо финансовая зависимость России от Германии, конечно, таила некоторую угрозу для русско-французского содружества, ибо эвентуальным противником России является все-таки Германия.

– Теперь, – говорил Витте, – на Рю-Лафит меня попрекают в легкомысленной поспешности, с какой я добыл этот заем. Вполне понимаю причины гнева Альфонса Ротшильда, ибо он, ссылаясь на пример вашего нефтяного флота, желал бы и сам иметь свои танкеры на Каспийском море…

– А – вы? – резко перебил его Нобель.

– Ротштейн, конечно, советует уступить Ротшильдам, но я не желаю их появления на Каспии, чтобы Париж оказался более уступчив в размещении русских займов. Наконец, – договорил Витте, – я, кажется, понимаю подоплеку награждения меня орденом Черного Орла… Рейхстаг настаивает на том, чтобы Германия закупала у нас сырую нефть, и германский император старался заранее меня задобрить в этом вопросе.

«Сырье!» Нобель в таких вопросах был гораздо умнее Витте, и он сразу понял, чем эти дебаты в рейхстаге опасны для русской нефтепромышленности. Возможности немецкой химии, передовой в мире, Эммануилу Людвиговичу были достаточно известны; и он растолковал министру финансов то, о чем он сам, кажется, еще не догадался:

– Настаивая на закупке в России нефтяного дистиллята, – сказал он, – немцы, по сути дела, объявляют войну нашим керосину и мазуту. В этом случае, получив доступ к сырой нефти, они сами будут получать свой керосин и свой мазут, и тогда к борьбе против Рокфеллера мы получим второй экономический фронт… в Германии!

Любезность кайзера теперь выглядела провокацией.

– Вы не ошибаетесь? – спросил Витте у Нобеля.

– Надо же знать немцев…

– Что же вы посоветуете?

Нобель встал, показывая, что разговор закончен:

– Советовать я не могу, для советов у вас существует Ротштейн… Но вы не удивляйтесь, если вскоре Европа наполнится зловещими слухами, будто моя фирма согласна на тесное сотрудничество с рокфеллеровской «Стандард ойл».

– Возможно ли такое?

– Да! И в этом случае топливный и керосиновый рынок Германии будет зажат между двумя мощными непобедимыми фронтами – американским керосином и русским мазутом! Имею честь откланяться…

* * *

Мозаффер-шах, конечно, проиграл кое-что в Лондоне, зато он кое-что выиграл в Петербурге, где ему «отсыпали» немалую толику для путешествия по Европе. Посетив всемирную парижскую выставку, шах здорово «прибарахлился», накупив себе массу всякой ерунды, которая утешала и развлекала «этого стареющего ребенка»: барабанные револьверы и пианоллу, мебельные серванты и даже искусственные цветы из воска. Конечно, Мозаффер-шах – проездом через Россию – был поражен пышностью русского двора, а изобилие товаров в магазинах Петербурга просто ошеломило его, увеличив в нем склонность к транжирству, а заодно и усилив в шахе доверие к неограниченным щедротам богатой страны…

Между тем в мире шла потаенная, внешне незримая для обывателей война за источники нефти и за рынки сбыта ее продуктов. И при дворе турецкого султана Абдул-Гамида во время очередного «селямлика» (?) он поманил пальцем к себе носатого армянина, состоявшего в его свите, который умудрялся уцелеть при любой «армяно-турецкой резне».

– Гюльбенкян! – сказал султан. – Объясни ты мне, старому и глупому, что там эти гяуры так усердно возятся с нефтью, как будто в мире нет дела поинтереснее?

Ответ Гюльбенкяна сохранился для нашей истории:

– Ваше величество, не утруждайте себя мыслями об этом ужасном напитке для услаждения ламп, примусов и пароходов. Все охотники до нефти подобны мартовским кошкам Стамбула, они издают ужасные вопли, и при этом никогда не понять, – то ли они дерутся, то ли занимаются насущной любовью…

Если мой читатель не забыл Генри Детердинга, то прошу запомнить и этого армянина Гюльбенкяна – эти люди еще не раз встретятся на нашем пути.

3. На стыке веков

Когда турецкий султан Абдул-Гамид устроил массовую резню армян, когда он вырезал греков на Крите, все страны были возмущены этим первобытным варварством, и только кайзер Германии помалкивал, чтобы остаться в «друзьях» султана. Для этого у него были потаенные цели, и эти цели заводили Вильгельма II далеко – до самых берегов Персидского залива. Железная дорога от Берлина до Багдада, проложенная немцами, вот что занимало его воображение, и рельсы уже настилались – от Босфора до захудалой и знойной Ангоры, родины пушистых ангорских кошек, где со временем выросла новая турецкая столица – Анкара…

Абдул-Гамид, ненавистник людей, еще больше ненавидел электричество, подозревая в токах тайные козни гяуров, и никакие посулы европейцев, желавших осветить Стамбул уличными фонарями, не могли убедить султана в безвредности лампочек накаливания. Гигантские владения османлисов были уже давно раздерганы по кускам, но под властью султана еще сохранились обширные земли Востока, где Абдул-Гамид не мог справиться лишь с курдами и бедуинами Аравии, которые в необозримых пустынях жили, как им вздумается. Турция не вылезала из финансовых кризисов; в 1898 году – ради экономии – произошло очередное «сокращение штатов» даже в многотысячном гареме султана, причем уволенных одалисок султан «трудоустроил», выдав их замуж за албанских головорезов. На этом примере видно, как далеко шагнула цивилизация в Турции, ибо раньше лишних жен без разговоров зашивали в мешки и топили в водах Босфора.

Осенью того же года султану нанес царственный визит германский кайзер. Абдул-Гамид принял высокого гостя в Ильдыз-киоске, кайзер не отказался от угощения, когда ему предложили верблюжью ногу с жирным пилавом. Не утаим истины: два монарха, христианский и мусульманский, тут же «раздавили» бутылку коньяка, закусывая спиртное вареными яйцами. Украшением их беседы был тост Вильгельма II, провозгласившего, что гудок немецкого паровоза скоро разбудит мрачные руины Вавилона в Месопотамии, где проживали толпы оборванных халдеев, армян, сирийцев и евреев. Затем в честь кайзера был устроен парад, и Вильгельму II было приятно, что турецкими полками командовали германские офицеры, гордо марширующие под зеленым знаменем Пророка. Приятно было видеть в Стамбуле и Георга фон-Сименса, директора «Дейче банка», который был уверен, что рельсы Багдадской дороги непременно выведут Германию сразу на подступы к Британской Индии.

– Этот Джон Булль до того зазнался, что пора выбить ему передние зубы, чтобы он не слишком-то улыбался!

Кайзера в поездке на Восток сопровождали лютеранский пастор и католический епископ из Кёльна, но, тронувшись в Дамаск, император велел им «не высовываться со своими крестами». Сам же он, обрядившись в арабский бурнус и водрузив на себя тюрбан правоверного, посетил могилу святого Салладина, произнеся такую речь:

– Ваш султан Абдул-Гамид и триста миллионов мусульман, почитающих в нем своего духовного халифа, отныне могут быть уверены, что именно во мне, в императоре германском, они всегда будут иметь лучшего друга и защитника. Сейчас я здесь лишь убогий пилигрим, совершивший дальнее странствие, дабы поклониться вашим святыням…

Дамасский шейх Абдоба-Эффенди был так поражен этой речью, что спросил Бернгарда Бюллова, германского канцлера: «Уж не приехал ли ваш повелитель, чтобы мы сделали ему обрезание?..» Бюллов указал императору, что тот в своем рвении до Багдада зашел слишком далеко:

– С одной стороны, ваша буффонада может вызвать излишние иллюзии в Ильдыз-киоске султана, а с другой стороны – не забывайте о Петербурге, ибо русский царь, как и султан, имеет миллионы мусульманских подданных.

– Но дорога на Багдад, – отвечал кайзер, – стоит молитвы во славу Аллаха. Пусть на берегах Невы и Темзы бесятся, но после речей в Дамаске мой «Дейче банк» станет энергичнее тянуть рельсы до Багдада, а султан не будет возражать, если мы проложим подводный кабель от румынской Констанцы до самого Стамбула…

Теперь, читатель, мысленно перенесемся еще восточнее, чтобы на восточной стороне Персидского залива отыскать малоприметный Бушир. От Шираза к рейдам Бушира протянулся «кашгайский» тракт, выводящий товары Персии к морю. Эта дорога от Шираза, пересеченная ущельями, была в ту пору доступна лишь вьючным животным да бесстрашным путникам, которые карабкались по крутизне, словно матросы по корабельным трапам. Зато сам Бушир, пышным оазисом расцветающий среди приморских песков, был оживлен торговлею, персы свозили сюда ковры, опий и сушеные фрукты. В самый канун визита кайзера на Восток появились в Бушире немцы со своими товарами. Но среди манчестерских тканей и мешков с цейлонским рисом они увидели «головы» русского сахара и тюки с московскими ситцами. Немцам казалось, что они станут вытеснять с базара только индусов, но русские купцы уже сидели в лавках Бушира столь нахально, будто расположились у себя дома.

– Доннер веттер! – обозлились немцы. – Мы-то плыли сюда из Гамбурга через Суэц, а вы-то как попали сюда, если в Бушир и дорог из России никогда не бывало?

– Это не так! – отвечали русские. – Москва-матушка много дорог имеет, вот по одной из них мы и пришли сюда…

«Германо-Персидская торговая компания» была запланирована еще в Берлине, и там, как следует подумали, прежде чем ее создавать, и только одного не учли в Берлине, что свободных лавок в Бушире давно нет, и компания сразу распалась. Немцам, желавшим из Бушира обеспечить тылы будущей Багдадской дороги, пришлось убраться восвояси. Русским на Востоке всегда везло в торговых делах, но все же не в такой степени, как везло англичанам…

* * *

Пробуривая скважины на задворках мира, англичане, очевидно, пришли к выводу, что вернее будет купить уже готовые скважины, опробованные в эксплуатации… Баку шумел несколько дней, когда узнал, что наехали англичане.

– Да где же они?

– Конечно, в Биби-Эйбате.

– А чего они там?

– Пять миллионов сразу выложили.

– Да за какие такие коврижки?

– А вот так! Взяли да и без лишних разговоров скупили у мирзы Тагиева все его скважины…

Скважины Тагиева славились своим могучим напором и почти все они давали высокие фонтаны. Не успел мирза пересчитать свои миллионы, как англичане продали тагиевские скважины за десять миллионов. В городе опять шумели:

– Продали? Так кому же они продали?

– Англичане продали англичанам, а Тагиев плачет.

– Кто же плачет, на миллионах сидючи?

– Заплачешь… Каждый день ездит на Баилов мыс и глядит на Биби-Эйбат, как ревут, будто звери, его скважины.

Тагиев, верно, часто плакал теперь, говоря:

– Вот был в Баку только один умный человек – это я сам, но продал Биби-Эйбат англичанам и сразу стал дураком…

Англичане скупили у него лишь 30 десятин нефтяной земли заодно с керосиновой фабрикой. Тагиева еще раньше соблазняли Ротшильды, чтобы уступил им свои участки, но тут вмешался министр Витте и, запретив Тагиеву продавать свою фирму французам, разрешил продать ее англичанам. Нобеля не удивляло, что тагиевские скважины, ставшие английскими, стали давать более мощные фонтаны – просто англичане пошли со своими бурами глубже Тагиева, им открылись еще нетронутые пласты нефти. Но активность англичан Нобеля не радовала.

– Если раньше, – говорил он Белямину, – мы боялись продажности Скальковского в Горном департаменте, то теперь надо остерегаться интернациональных взглядов министра финансов Витте, который готов на все – лишь бы государственный бюджет России не выглядел в заплатках.

Белямин ответил, что для затыкания дырок в бюджете Витте и ввел винную монополию, внеся смятение в умы обывателей.

– Кабаки, где православный человек мог посидеть с разговором, Витте позакрывал, теперь всюду магазины-монополии, где русский человек покупает бутылку. А где пить? Где закусывать? Где присесть, чтобы поговорить о жизни?

– Под забором, – хмуро отвечал Нобель. – Наш министр одной рукой разливает водку для русского человека, другой предлагает иностранцам понюхать нашего керосина… Продажа вина не «распивочно», а «на вынос», как и продажа нефтяных скважин, еще лежащих в земле, – все это чревато большими осложнениями русской жизни в будущем…

Белямин напомнил: компания «Шелл» уже гоняет по морям свои танкеры на нефтяном топливе, адмирал Фишер лается в Британском Адмиралтействе с другими адмиралами, которые привыкли ходить на угле, а Витте взяток не берет.

– Вы уверены, Михаил Яковлевич?

– Убежден. Зачем ему деньги, если он женился на богатой еврейке? Витте не станет унижать себя взяткой от англичан, зато Россия – устами Витте! – потребует внушительного займа от банкиров Сити.

– Думаете, все это связано с бюджетом страны?

– А как же! Для того и стоят наши пьяницы за бутылкой в очереди, для выравнивания того же бюджета в Батуме наливают до краев полную чашу танкерам фирмы «Шелл»…

Впрочем, в Баку образовалась британская фирма «Олеум», для ее руководства англичане не стали звать «варяга» из Сити, а поставили Эвелина Губбарда, который в Петербурге владел текстильной фабрикой и хорошо знал условия жизни в России. Рокфеллер получил из Батума точную информацию: мощные выбросы на Биби-Эйбате вызвали ажиотаж на лондонской бирже, акции «Олеума» поднимаются в цене, а «в перспективе весь бакинский бизнес может попасть в руки британцев». Ничего утешительного Рокфеллер не вычитал из депеши американского консула в Баку, который извещал, что город переполнен англичанами: «Их так много, что Баку скоро превратится в английский город… никто не удивится, если в ближайшем будущем вся торговля перейдет в руки англичан».

На приеме в британском посольстве к Витте подошел Эвелин Губбард.

– Ваше доброе участие в бакинских делах, – сказал он, – вызывает большую тревогу русских газет, которые пишут, что мы появились в Баку так неожиданно, что…

– Не читайте наши газеты! – раздраженно отвечал Витте. – Вы можете не сомневаться в том, что моя благосклонность к Англии обеспечена вам и в дальнейшем.

Это и понятно: допустив англичан до бакинских скважин, Витте делал как бы учтивый реверанс перед банкирами Сити, чтобы они, благодарные ему за источники нефти в Баку, уже не смели отказывать в займах, необходимых для выравнивания «пьяного» бюджета. Оппозиция, конечно, существовала, и Николай II тоже сомневался в разбазаривании нефтяных ресурсов страны, но Витте доказывал, что бюджет государства может быть спасен только допуском иностранного капитала. При слове «бюджет» царь и его министры глубокомысленно затихали…