Юлий Цезарь был скорее воин, чем политик. Построив свои легионы на Марсовом поле, он произвел подсчет и ужаснулся. Со времени предыдущего ценза население Рима уменьшилось, причем значительно. Разорительные гражданские войны, экспансия перемалывали мужское население Италии, сокращая его численность. Цезарь был вынужден издать специальные указы, направленные на демографическое возрождение. Сама по себе численность населения италийских городов была невелика и не превышала нескольких миллионов человек, имеющих римское гражданство. Ко времени Августа империя совершила огромный географический и этнический скачок: десятки племен и народов влились в ее состав, образовывались новые и новые провинции со своим управленческим аппаратом. Укреплялись и реорганизовывались старые административные структуры. Огромное количество римлян знатного и незнатного происхождения получали новое служебное назначение. Сенаторы, всадники, отличившиеся воины занимали высокие посты в новых администрациях. Африка, Испания, Галлия, Сирия, Египет, Греция — вот далеко не полный список новых провинций.

Рим богател. Небольшая воинствующая, хорошо организованная группа олигархов на века захватила власть над миром. Римское общество во времена Августа представляло крайне замкнутую структуру. Август питал презрение даже к греческой культуре, неизмеримо превосходящей римскую. Сохранение римской самобытности, препятствия другим народам в получении римского гражданства — вот кредо Августа. Итак, несколько миллионов человек властвуют над миром. В Рим стекаются огромные богатства. Август — сын финансиста, недаром трижды за период своего правления он проводил переписи. Их назначение было одно: фиксация имущества и упорядоченный сбор налогов. Каковы же были эти налоги?

По данным английского востоковеда Ф.С. Гранта, во времена Иисуса житель Иудеи отдавал на подати и дани 30–40 процентов своего дохода, не считая сумм, выжимаемых мытарями нелегально.

Август хорошо относился к иудеям и, надо полагать, взимал с них поборы не больше, чем с других провинций. Впрочем, по отношению к сегодняшнему уровню налогов многих государств эта цифра не кажется нереальной. Однако во многих государствах, чья независимость еще до недавнего времени была реальностью, сохранялась память о десятинах, которыми измерялись все подати. При отсутствии жесткой структуры управления, грандиозных проектов и строек в плане налогов языческий строй всегда превалирует над цивилизацией. Достаточно двух десятин налогов: одна — на поддержание армии и примитивного государственного устройства, вторая — традиционная церковная десятина.

Приобщение к цивилизации принесло миру, попавшему в орбиту империи, примерно двукратное увеличение размеров налогов. Разумеется, по отношению к отдельным провинциям схема допускала корректировки. Относительно небольшая часть Римской империи, а именно граждане Рима быстро богатели. Огромные суммы денег, стекавшиеся со всех краев империи и аккумулировавшиеся в Риме, так или иначе достигали даже плебса, вольноотпущенников и рабов.

Купаясь в роскоши, Рим был избирательно демократичен. Именно дифференцированный подход позволял ему извлекать максимальную пользу из каждой конкретной провинции. Испания поставляла серебро, Египет — пшеницу, Германия — солдат, Греция — культуру, Иудея — волнения и неприятности.

Германские солдаты, отличавшиеся ростом, физической силой и необычным вооружением, были желанны в элитных войсках не только римских правителей, служили они и в гвардии Ирода.

Особняком стояли Иудея и Греция. Иудеи, в силу живости своего характера, быстро заселяли самые отдаленные уголки империи. В отдельные периоды они составляли до одной седьмой части населения Рима. Если при виде грека римлянин, объятый пламенем национализма и следуя примеру Августа, слегка морщился, то при виде иудея его презрение и негодование были сверх всякой меры.

Основная масса иудеев составляла беднейшую часть населения империи. В сравнении с римлянами, чье имущественное положение столетиями укреплялось военной добычей, раздачей денег воинам, что практиковал еще Сулла, пришельцы из Иудеи не располагали практически ничем. Их одежда, своеобразная, иногда пестрая и яркая, отличала их от местного населения, а те из них, кто получил римское гражданство, изменили только свой внешний облик. Традиции же и обычаи оставались прежними. Никакими усилиями невозможно было оторвать иудеев от традиционного безделья по субботам, от товарищеских застолий и посещений синагог, к которым они привыкли. Их обычаи, которыми они, в отличие от других покоренных народов, совершенно не собирались поступиться, вызывали сильнейшее раздражение не только у римлян, но и у других народов, влившихся в состав империи. Те же галлы, германцы, даки, африканцы, попав в столицу, в большинстве своем быстро проникались могуществом Рима, но к иудеям это не относилось. Их национальное самосознание, сталкиваясь с национализмом римлян, всегда одерживало победу.

Склонность иудеев к интеллектуальной деятельности и отсутствие у них преклонения перед авторитетами доставляли римлянам массу неприятностей. Еще Цицерону пришлось вступить в спор с неким иудейским вольноотпущенником, норовившим на равных выступать с ним в суде. Сообщения из Иудеи, все время будоражившей обстановку на восточных границах империи, также доставляли мало удовольствия. Египет, Сирия, Палестина, сохранявшие верность Риму и при случае выражавшие свою лояльность тем, что преследовали иудеев, быстро занимавших ключевые посты в экономике провинций, внимательно следили за ходом их борьбы с Римом. А чем черт не шутит? Ирод, жестко и умело правивший Иудеей, был для Рима просто удачей, которые не часто улыбались Августу. Но он уже умер. Через несколько дней после смерти грозного и великого правителя в Иудее вспыхнули волнения, закончившиеся гибелью нескольких тысяч человек.

Презрение римлян к иудеям набирало силу. Они ведь были правителями мира. Далматы, сирийцы, галлы, германцы быстро отказались от своих верований и стали добропорядочными гражданами империи, пусть и второго сорта. Иудеи же мало того, что абсолютно не воспринимали величие Рима и в сравнении с другими провинциями давали ему очень мало, еще и добивались неслыханных привилегий. Часть заработанных в Риме денег они отчисляли на свой храм, и эти средства покидали Рим. Кроме того, никто из покоренных народов не позволял себе с таким размахом и роскошью строить новые города, как это делал Ирод. У этой проблемы была и обратная сторона. Мало того, что иудеи свято придерживались своей веры, во многих городах и провинциях империи появлялись люди различного имущественного положения — от голытьбы до царей, которые переходили в иудаизм, что также было для римлян странно и неприятно.

Греция, как и Иудея, стояла особняком в отношениях с Римом. По образному выражению Карла Каутского, «как в области экономики и политики, так и в области философии и искусства Рим по отношению к Греции всегда оставался только грабителем. Его великие поэты и мыслители почти все были только плагиаторами». Все это было действительно так: только опираясь на выдающуюся интеллектуальную мощь греческой культуры, римская военная машина смогла завоевать мир. Если Иудея мало давала Риму, то Греция давала всё. Боги Рима — те же греческие, чуть постаревшие боги. Римская знать приглашала греческих риторов, грамматиков для обучения своих детей. Афинские школы по-прежнему продолжали свои диспуты. А Нерон, так и не нашедший в Вечном городе своих слушателей, получил прекрасную аудиторию в Греции. Нельзя сказать, что весь просвещенный римский мир не осознавал свою зависимость от Греции. Но что было делать?! Обойтись без греков было невозможно, они зримо или незримо присутствовали во всех областях империи.

Римская литература, взяв на вооружение красочные греческие легенды с их многообразием богов и сюжетов, получила богатейшую пищу для размышлений. Но случилось так, что будто завороженный стоял этот мир перед «Илиадой» и «Одиссей» и в течение долгих лет не пытался создать ничего своего. Усилия Рима, его лучшие умы устремились в ту свободную нишу, которую до них никто не занимал и не пытался осмыслить; закон и государственное право — вот основной вклад Рима в цивилизацию. Но ко времени Августа римская литература достигла высокого уровня развития, и свитки буквально заполонили империю. Читать стало модно, а потребность определяет появление товара и его качество. В огромном количестве на рынок стали выбрасываться произведения, обыгрывающие известные сюжеты, а затем и новые, возможно, повторяющие забытые мотивы. Несколько сотен лет в Риме продолжалась активная издательская деятельность, и главными итогами этой деятельности были произведения, так или иначе воспевающие величие Рима: мифологические сюжеты, исторические повести (Тацит, Плиний Старший), «География» (Страбон). На иудейство, по крайней мере в I в., вплоть до появления произведений Флавия, было наложено интеллектуальное табу. Этому были причины, и весьма веские.

Как ни странно, именно в последнее столетие до н. э. и в I в. н. э. иудеи обладали одним несомненным преимуществом перед другими народами, населяющими империю. По мере развития общественных отношений тяга людей к общению, к коммуникациям, коллегиальному творчеству становится все явственней — это всеобъемлющий закон, свойственный большинству биологических видов вообще; вместе легче преодолевать трудности. У иудеев в силу географического положения их родины, особенностей национального характера эта черта натуры перешла в фетиш. Постоянные войны, победы и поражения развили в народе веру в Единого, национальное самосознание и потребность в объединении и взаимной выручке. Еще пребывание в Египте и исход с многолетним блужданием по пустыне сплотили племена, вавилонское пленение с последующим расселением на чужбине тоже содействовало сплочению иудеев. Где бы они ни появлялись, в каком бы количестве ни были — одна семья или несколько, — они непременно устанавливали контакты друг с другом, будучи ограждены от остальных народов сводом своих законов и правил. Тацит в этой связи упоминает об их готовности всегда прийти на помощь друг другу. Эта национальная особенность находилась в резком контрасте с возможностями других народов. Например, объединение германцев в военные отряды практиковалось часто, но не носило признаков духовности, а именно этот фактор и потребность в нем становились доминирующими.

Положение в Риме было диаметрально противоположным. Стремление в основном патрицианских слоев к созданию клубов и обществ с политическими целями наблюдалось практически сразу же после смерти Суллы и окончания репрессий. Цезарь, по свидетельству Светония, «распустил все коллегии за исключением тех, которые вели свое происхождение от глубокой древности» (Светоний. Цезарь). Август последовал его примеру: «Некоторые фракийцы организовывались для разных неблаговидных целей… За исключением старых, признанных законом, Августом были распущены все коллегии» (Светоний. Август). Из переписки Плиния и Траяна сохранились письма, в которых Плиний сообщает об огромном пожаре, опустошившем Никомедию, и советует организовать вольную пожарную команду численностью в 150 человек. Зная нравы римского общества, он подчеркивает, что надзор за ними не будет слишком сложен. Траян, один из самых демократичных и любимых императоров, отказал. «В то время как Цезарь поставил в зависимость от разрешения Сената основание самостоятельных корпораций с собственным имуществом, — писал Гольцман, — он без всяких колебаний допускал образование иудейских коллегий с общими трапезами и собственным имуществом. При господствующем тогда стремлении объединиться в союзы, которых государство опасалось и потому преследовало, это допущение иудейских религиозных коллегий приводило к тому, что многие язычники стремились вступить в число членов этих коллегий в качестве так называемых боящихся Бога». Легко понять причину решений Цезаря, а затем и Августа, давших иудеям такие привилегии. Оба императора прекрасно понимали отсутствие всякой военной угрозы со стороны общины — это не союз гладиаторов, смешно было также допустить, что иудейские общины несут какую-то политическую угрозу империи. Скорее наоборот, присутствие инородного раздражающего фактора всегда отвлекает внимание толпы. Некий соблазн для плебса, который несли вновь образованные общины, ни Цезарем, ни Августом, ни другими императорами, так и не отменившими иудейские вольницы даже в эпоху самых тяжких преследований, в расчет не принимались. Но подобное решение было палкой о двух концах. Можно сказать, что и Цезарь, и Август своими руками, естественно, даже не подозревая об этом, стали создавать почву для будущих христианских общин. Организованное иудейское братство было чрезвычайно привлекательно. Рабы, вольноотпущенники, бедняки с завистью смотрели на это монолитное привилегированное содружество, члены которого, в силу общего духовного фактора — Единого и чувства локтя, ощущали себя умиротворенными и защищенными. Их истовое и дружное отправление службы в синагогах производило разрушительное воздействие на языческие верования присутствующей римской публики. Элитный греко-римский пантеон богов был слишком далек от народа, да и множество богов различного назначения никак не могло конкурировать с Единым.

При синагогах еврейской диаспоры образовались многочисленные группы, признающие монотеизм. Они состояли из тех, «кто боялся Бога», и, хотя вход в синагогу им был воспрещен, всё же они принимали участие в молениях, не заходя внутрь. На протяжении почти ста лет «боящиеся Бога» пребывали в «переходном» состоянии: некоторые, как это описано в Деяниях, принимали болезненный обряд (обрезание) и полностью переходили в иудаизм, а другие остались в «сопутствующих», и эти «сопутствующие» создали богатейшую почву для развития христианства.

Поражение иудеев в войне и разрушение Иерусалимского храма в 70 г. было тем переломным моментом, который окончательно повернул «боящихся Бога» к христианству. На протяжении нескольких лет иудеи, как и подобает побежденным, были предметом яростных насмешек. Это настроение испытывали все слои римского общества, в том числе и беднейшие. Император Тит настаивал на разрушении храма. Ренан, со ссылкой на Верная, пишет: «Эти два зловредных суеверия, — прибавил будто бы Тит, — хотя и противоречащие одно другому, имеют один общий источник: христиане произошли от евреев; если будет вырван корень, то и отпрыск его скоро погибнет». Обыкновенно римляне не различали евреев и христиан.

Светоний так пишет о Домициане: «С особой суровостью по сравнению с другими взыскивался иудейский налог: им облагались и те, кто открыто вел иудейский образ жизни, и те, кто скрывал свое происхождение, уклоняясь от наложенной на это племя дани. Я помню, как в ранней юности при мне в многолюдном судилище прокуратор осматривал девяностолетнего старика, не обрезан ли он» (Светоний. Домициан, 12).

К общественному мнению прибавился и экономический фактор. В этих условиях приверженность иудейскому культу сохраняли лишь немногие. Христианские общины, словно губка, впитывали эту неприкаянную и растерявшуюся массу людей, давая им значительно больше, чем традиционный иудейский монотеизм. Они получили веру, которая обещала им искупление прошлых грехов и позволяла надеяться на будущую жизнь.

Единственным недостатком вновь образованных христианских общин была их нелегальность. Но до поры до времени «это зловредное суеверие» рассматривалось как некое иудейское течение, а поскольку Иудея была навечно уничтожена, то и эта секта, впрочем, как и все иудейское, заслуживала только жалости и презрения. Такова была официальная точка зрения. Она была удобна и успокаивала. Она в полной мере объясняет «молчание века». Ни один уважающий себя римский литератор или историк не мог и не решался ничего сообщить о христианах. Цитата из Тацита — скорее позднейшая вставка, да и так ли это важно. Мало ли направлений и сект существует в стомиллионном обществе. Где-то до середины II в. такое положение сохранялось. С презрением отнесся к христианам Лукиан; Апулей уделил христианам в «Метаморфозах» всего несколько слов, вполне отражающих официальную точку зрения: «Презирая и попирая священные законы небожителей, исполняя вместо этого пустые и нелепые обряды какой-то ложной и святотатственной религии и утверждая, что чтит единого Бога, всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело» (Апулей. Метаморфозы. 9,15).

Параллельно и совершенно независимо от официального Рима стала создаваться другая христианская литература. Послания апостолов, Деяния, евангелия, многочисленные апокрифы… Мы не ставили себе цель дать полный обзор светских или христианских авторов, более полную информацию об этом можно почерпнуть, например, в превосходной книге А.Б. Рановича.

Принципат Августа, завершившийся в 14 г. н. э., породил начало «серебряного века» римской литературы, продолжавшегося примерно до конца правления императора Траяна (117 г.). Отсутствие сведений о христианах у таких замечательных писателей, как Сенека, Дион Хрисостом, Лукан, Федр, Марциал, Ювенал, Плиний Старший, Плутарх, на первый взгляд, просто удивительно. Цитированный выше материал относится к более позднему периоду.

Однако это только первое впечатление. Первые христианские сказания, за исключением малоизвестных логий, имели устную традицию и получили окончательное завершение и распространение только к концу I в., что сразу же значительно сужает круг авторов, которым, в принципе, были доступны эти источники.

Вполне вероятно, что до некоторых из них в устной или письменной форме могли дойти сочинения христиан. Но что бы это изменило? Плутарх вполне может писать о Спартаке и давать ему высокую оценку, в этом нет ничего зазорного. Это восстание, подавленное Крассом, является каноническим. Он может писать статью «Об Осирисе и Исиде» — они классические боги. Иисус же, погибающий в недавно покоренной, осмеянной и оплеванной Иудее, явно не годится ни для упоминания, ни тем более для основания какого-то «смешного» вероучения.

Даже в более позднее время, помимо психологических, существовали и эстетические причины непонимания «литературы» христиан. Язык притч, христианских сказаний в значительной мере отличался от стиля сатир, эпиграмм (других форм римской литературы. Он был абсолютно другим.

Однако при всем неприятии этой новой и «чуждой» веры нельзя утверждать, что молчание было абсолютным. Плиний Младший в одном из своих литературных посланий к императору Траяну упоминает о допросе под пыткою двух рабынь-дьяконисс. Сущность этого явления очень точно сформулировал А.Ф. Лосев: «Библейское учение о Первоедином абсолюте как о личности греки отбросили с самого начала… Филоновский монотеизм научил греков относиться серьезно и эстетически к своим богам, демонам и героям. Но он не мог научить их монотеизму, поскольку греческая эстетика (и мы об этом говорили уже не раз) органически не была способна ни к какому монотеизму и с начала до конца оставалась политеизмом». Все сказанное Лосевым о греческой эстетике в полной мере относится и к римской.

Осмысление раннего христианства официальной римской литературой могло идти только через злословие.