Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.

Текущий статус: картина уничтожена.

Юмор всегда был моей опорой и защитной реакцией в критических ситуациях. По первому зову он приходил мне на выручку, принимая на себя спонтанные удары судьбы и категорически запрещая пасть духом. Он был моим близким другом, товарищем по несчастью и первоклассным спасателем. Появляясь совсем незаметно, он проникал в дебри моего мозга и показывал смешные картинки, которые сопровождались забавными надписями и словами. Незаменимый помощник. Великолепный партнер по жизни. Его Величество Юмор. С бесстрашием доблестного офицера он бросал вызов врагам и хамам, падениям и проблемам, разочарованиям и неудачам. Он никогда не говорил «я рядом». Он просто был. И это важно.

Естественно, что в ситуации с Дженнаро юмор тоже не остался в стороне. Справившись за пару минут с покрывшим мою голову шоком и отсутствием привычного сердцебиения, он подбросил мне довольно интересную идею: «Представь себе GIF-ку…»

– Мадемуазель… – Дженнаро дотронулся до меня с такой заметной осторожностью, как будто боялся, что меня передернет от прикосновения его пальцев.

– Простите… Я просто представляю себе GIF-ку… – выдавила из себя я, когда ко мне вернулся дар речи.

– Что-что вы себе представляете?

Его удивленное выражение лица заставило меня нелепо улыбнуться.

– GIF-ку…

– Какую еще GIF-ку? – Дженнаро явно не был готов к такой реакции.

– Animated GIF-images… Это такие веселые, движущиеся картинки, которые повторяют одно и то же действие…

– Мадемуазель, я знаю, что такое animated GIF-pictures.

– Вот и хорошо! Представьте себе GIF-ку… Старый тоннель. «Rolls Royce». Он без рубашки сидит за рулем. Она без майки на пассажирском сиденье. Они мокрые, потные и без кислорода. В руках у нее «Голубь с зеленым горошком» Пабло Пикассо. Без рамы, конечно. Она переводит ошалевший взгляд с картины на человека, который ее украл… С картины на человека, который ее украл… С картины на человека, который ее украл… Синьор Инганнаморте…

Его «What?» произвело на меня грандиозное впечатление. Ныряя в бассейн, Дженнаро не задумывался ни на одну секунду. Хватаясь за горячие металлические поручни, он тоже действовал без оглядки. Но вопрос «Что?» заключал в себе столько трепета и недоверия, словно в зависимости от ответа решалась моя судьба: то ли меня повезут в госпиталь, где залечивают рваные раны и ссадины, то ли отправят в клинику для людей, которые сбились с ментального курса и слегка лишились рассудка. Но все это лишь в том случае, если нас вызволят из тоннеля, ведущего в один конец.

– Синьор Инганнаморте… я надеюсь… – хохотнув, я выдержала продолжительную паузу. – Я надеюсь… Точнее… не так. Я могу надеяться на то, что вы уже начали меня удивлять? Или вы все еще не старались?

– Судя по вашему поведению, я перестарался.

– Ну что вы? Жизнь – отличный дрессировщик. Вы даже не представляете, как меня тренировали до встречи с вами… Как меня только не удивляли!.. И тебе кокаин, и психотропы, и острые религиозные убеждения… Я уже молчу о киллерах, депутатах, наркобаронах и элитных сутенерах. Но что бы украсть Пикассо… Всегда есть предел совершенству. Всегда существует подвох. Просто я иногда расслабляюсь. Верю в лучшее, я бы сказала…

– Это зря.

– Это нормальное желание. Верить в лучшее.

– Это нормальное желание для обычных людей, мадемуазель.

– А что во мне необычного? Чем я хуже других? Почему вы просто не могли оказаться португальским меценатом, в которого я влюбилась? Почему вы просто не могли влюбиться в меня? Почему не могло совпасть все то, чего я так хочу?

– А чего вы хотите? – Дженнаро снисходительно улыбнулся.

– Свободы. Любви. И вас, – выпалила я, задыхаясь от эмоций.

– Вы же понимаете, что влюбились в образ, в игру? Я совершенно другой человек.

– Нет. Не понимаю. Я влюбилась в образ мыслей, в интеллект, в совершенство. Я влюбилась в поступки, связанные со мной. И в человека, ради которого хочется рискнуть всем.

– Джулия, я очень плохой человек. Я тебе об этом говорил.

– Не по отношению ко мне.

– Даже по отношению к тебе.

– Пусть так. Но я все равно не считаю вас плохим человеком. Возможно, не очень хорошим. Я об этом говорила.

– Значит, жизнь недостаточно хорошо тебя дрессировала.

– Возможно, она постепенно готовит меня к основному уроку. Возможно, у нас закончится воздух. Расскажите мне о картине… Теперь я точно знаю, что этого заслуживаю. И я очень хочу знать, кого люблю. И потеряю.

– Заслуживаете. Только теряйте с легкостью, мадемуазель. Теряйте с легкостью.

* * *

– Ничего, если я немного испачкаю салон вашей шикарной машины? – на всякий случай поинтересовалась я, подгибая исцарапанные колени и забрасывая ноги на кожаное сиденье.

Эффект, произведенный словами Дженнаро, действовал лучше любого наркоза, но не мог окончательно угомонить проступающую из раны кровь. Промокшая ткань рубашки выглядела совсем иначе, когда облегала мускулистое португальско-итальянское тело: больше всего мне не нравились изменения в цветовой гамме. Красный всегда был мне к лицу, но не до такой степени…

– Я посмотрю. – Дженнаро еще не успел коснуться перевязанной щиколотки, как я подсознательно выставила перед собой руки, ограждая себя от потенциальной боли. – Мадемуазель…

Французское обращение прозвучало так точечно, метко и категорично, что руки безвольно опустились вниз, приняв вертикальное положение. Дженнаро аккуратно разогнул мою пострадавшую ногу и уложил к себе на колени.

– Ну что там? Очень страшно? – Я отказывалась взглянуть на проделки остроконечного предмета, который добавил мне и без того накопившихся неприятностей.

– Очень красивая нога…

– Синьор Инганнаморте, можете оставить себе. – Я спинным мозгом чувствовала его обезоруживающую улыбку. – Я готова услышать историю.

– Наберитесь терпения. Будет вам история. Сначала я должен снять с вас мокрые тряпки и перевязать ногу.

– Пожалуйста, только не это…

Меня начало лихорадить от одной мысли о предстоящих ощущениях.

– Я сейчас вернусь. – Дженнаро проигнорировал мою просьбу.

– Куда это вы? – испугалась я.

– В багажнике есть то, что может нам помочь.

Он вернулся через секунду, держа в руках спортивную сумку. Быстро расправившись с молнией, Дженнаро достал из нее запакованные в прозрачный целлофан ярко-синие боксерские бинты.

– Теперь понятно, почему вы так лихо наматывали майку себе на руки, – улыбнулась я. – Вы еще и боксом занимаетесь?

«Кроме воровства и меценатства», – чуть не сорвалось у меня с языка.

– Занимался когда-то. Сейчас просто поддерживаю себя в форме, – ответил он, разрывая целлофан и вручая мне образцово свернутые бинты, зафиксированные с помощью черной липучки. – Подержите, мадемуазель.

– Всегда мечтала, чтобы меня научили боксировать…

– Так что вам мешало? – спросил он и тут же осекся. – Простите. Я не подумал об операции.

– Дело не в этом. Я ничего себе не запрещаю. Просто у меня и без бокса было предостаточно спорта. Как-то не складывалось. Если мы отсюда выберемся, я обязательно начну заниматься.

– Конечно, выберемся. Сейчас может быть больно. – Дженнаро принялся за повязку на моей ноге.

– Переживу. Мои немецкие врачи отвлекали меня историями, когда вытаскивали дренажные трубки или металлические скобы из тела. Синьор Инганнаморте, это намек!

– Мадемуазель, не смешите меня… Я не хочу сделать вам больно. – Он издевательски тянул время.

– Я сейчас сгорю от любопытства. Сжальтесь… Я же писатель, хоть и начинающий!

– Вы мой любимый писатель. Хоть и начинающий.

Не знаю, сказал ли он это специально, зная, что после таких слов я забуду обо всех ранах на свете и прощу ему любой из смертных грехов, но момент был выбран идеально. Пока я купалась в блаженной улыбке, Дженнаро освободил щиколотку от окровавленных лохмотьев рубашки и добрался до раны.

– Дайте мне бинты.

– А чем они отличаются?

– Один наматываете на правую руку, другой на левую, – подколол меня он.

– Как остроумно, синьор Инганнаморте… Я бы купила себе ярко-салатовые. У вас только такого цвета?

– Могу еще предложить черные. Они тоже новые.

– Нет, все-таки синие. Цвет напоминает мне океан.

– Тогда приступим.

Липучка издала шелестящий звук, и свернутая полоска стрейчевой ткани преобразилась в длинную ленту.

– И к истории…

– И к истории. Давным-давно в вашем любимом городе Париже, мадемуазель… – Дженнаро приложил край бинта к моей щиколотке, и я вздрогнула, но вовсе не от боли, а от того, что со мной заговорил уже совершенно другой человек. – Мне продолжать?

– Не издевайтесь…

* * *

– Давным-давно в вашем любимом городе Париже, мадемуазель, один известный в узких кругах дилер антиквариата получил неожиданный заказ на картины Фернана Леже и Амадео Модильяни. Соблазн и баснословные деньги сыграли свою весомую роль, но возникла небольшая сложность: полотна находились в парижском музее современного искусства, расположенного недалеко от la tour Eiffel. Взвесив плюсы и минусы, мсье Курве пришел к выводу, что куш стоит того, чтобы рискнуть, раз уж судьба преподнесла шанс обеспечить себя, детей и детей детей. Курве долго ломал голову над тем, как заполучить Леже и Модильяни, прекрасно понимая, что существует всего один вариант – найти того, кто сможет украсть картины. Он обратился к талантливому профессиональному вору Вьерану, который за несчастных сорок тысяч евро готов был качественно выполнить работу. У Вьерана были серьезные проблемы с азартными играми, с отношениями в семье, а главное, с полицией и законом. Его держали на крючке, обвиняя в четырнадцати крупных кражах, и он знал, что скоро его возьмут. Собственно, поэтому он и обратился ко мне…

Я не дышала. Не думала о кислороде. Забыла о пожаре и поврежденной ноге. Забыла о пылающем острове и страдающих людях. А Дженнаро все говорил и говорил, медленно забинтовывая мою тонкую щиколотку и избегая ошеломленного встречного взгляда.

– Сорок тысяч спасали Вьерана, но не его семью. Курве знал о его затруднительном положении и просто-напросто не хотел давать больше. Вьерану априори светило десять лет, и он предложил мне вариант: я украду картины и дам ему сумму, которая многократно превышает оговоренную долю, а если дальнейшая схема прогорит и Курве попадется, то Вьеран возьмет на себя вину. В том случае, если Курве его сдаст. Беспроигрышная комбинация. Да и план был элементарным. Мне даже не стоило напрягаться. Вьеран сообщил все детали. В музее уже месяц барахлила сигнализация, но уверенные в себе вальяжные французы откладывали решение проблемы на потом. Камеры наблюдения работали лишь частично. Этот факт сотрудников музея тоже не смущал. Примерно до двадцатого мая две тысячи десятого года. Нет ничего проще, чем в три часа ночи срезать замок с металлической решетки, бесшумно удалить стекло эркера и попасть в музей, когда охрана даже не подозревает о твоем существовании. Я спокойно вырезал из подрамников необходимые холсты, но безалаберность французов меня раззадорила. В какой-то мере обозлила. Я проходил мимо работ Матисса, Брака и Пикассо. Они попадались на глаза одна за другой. Когда ты – вор, а у тебя в кармане еще примерно сорок минут времени, ты не можешь уйти лишь с тем, за чем пришел, если что-то привлекло твое внимание. Я вырезал полотна одно за другим, получая от процесса эстетическое удовольствие. Это не банк, не стопки одинаковых банкнот, не оружие. Это – искусство. Мир, частью которого мне когда-то хотелось стать, но помешала неаполитанская бедность. И не только она. Меня не привлекали честные заповеди, католическая церковь и религиозность. Я с трудом остановился на пяти холстах, вышел из музея так же, как и вошел, но картина Пикассо не давала мне покоя. «Le pigeon aux petite pois». «Голубь с зеленым горошком». Мне захотелось ее вернуть. Или оставить себе. И я оставил. Вместо двух картин, я передал Вьерану все пять, предварительно попросив знакомого вам друга Вольфганга сделать пару первоклассных копий Пабло Пикассо…

Закончив последнее предложение, он наконец встретился со мной глазами:

– Джулия… Тебе плохо?

Мне точно было нехорошо. Потрясение оказалось слишком сильным, и я почувствовала, как ко мне возвращаются забытые симптомы невралгии, с которой тщательно разбирались специалисты в стамбульской клинике «Acibadem». Губы онемели, кончики пальцев на руках неприятно покалывали, а жгучая боль вцепилась в ребра в правом боку. Кожа на ладонях пекла и горела, но при этом меня бил противный озноб. Не в силах выдавить из себя и полслова, я уставилась на свои руки, пока мозг пытался справиться с полученной информацией.

«Расслабься, скоро ты проснешься», – давал он подсказку, старательно оберегая мой рассудок. Я отважилась сделать ровный глубокий вдох, но вместо этого закашлялась, резко схватившись за правый бок. Казалось, что ребра в любую секунду прорвут кожу, вырываясь из моего тела.

– Merd… Посмотри на меня… Посмотри немедленно.

Я не могла на него смотреть. Наверное, хотела, но не могла. Миллиарды вопросов скопились в моей голове, но близкое к панике состояние вперемешку с откровенным шоком отрицательно воздействовали на речевой аппарат. Я боялась, что умру от одного его взгляда – просто не выдержат внутренние органы, откажет сердце и вторая по счету печень. Воображение без устали вырисовало парижскую ночь, темный музей и одинокую фигуру… вора.

– Джулия, прошу тебя, скажи хоть что-нибудь.

– Я в порядке. Просто… Просто я нервничаю, а мне не очень можно…

– Что с правым боком? Что с правым боком, я тебя спрашиваю! – повторил он, не получив быстрого ответа.

– Просто ребра. Такое уже было. Если Вьеран… Если Вьеран обратился к вам, значит, он был уверен, что вы можете украсть картину? А значит… – Я все-таки набралась сил и посмотрела на Дженнаро. – Значит… Вы уже делали это раньше?

– Мадемуазель, картины я воровал впервые, если вы об этом… – Дженнаро снова вернулся к игре, словно желая меня успокоить или убедить в том, что он – все тот же человек и ничего не изменилось.

– А не картины… воровали?

– Да.

– Но… Но у вас же есть деньги… Это что, хобби такое? Как у Томаса Крауна?

– Томас Краун играл в вора, потому что у него было слишком много денег. А у меня их много по той причине, что я грабил и воровал, чтобы играть в Томаса Крауна. Мне так сегодня удобно. Вы все еще хотите со мной общаться?

– Да, конечно!

Это прозвучало настолько честно, искренне и по-детски, что Дженнаро рассмеялся, вернув к жизни мою улыбку.

– Я могу спросить?

– Можете. Вы можете все.

«Видимо, у меня совсем раненый и умирающий вид, или вы знаете, что нам отсюда не выбраться…» – подумала я, зная о «любви» моего друга отвечать на вопросы.

– Вы сказали, что Вельтракки сделал две копии «Голубя с зеленым горошком», так?

– Да.

– И он передал их вам?

– Успел передать. Перед тем как его арестовали за то, чем он талантливо зарабатывал на жизнь.

– Да, эта история мне знакома… А вы… Вы заменили подлинник подделкой, когда отдавали картины Вьерану?

– Да.

– И что случилось потом?

– Вьеран получил от меня круглую сумму, по договоренности передал картины Курве, но тот не заплатил ему ни копейкой больше. Несмотря на то что он занимался сбытом краденного антиквариата, Курве испугался. Общая стоимость полотен оценивалась примерно в сто миллионов долларов, а неприятности в случае провала этой сумме вполне соответствовали. Он боялся держать картины у себя в магазине и показал их своему другу Берну – эксперту и дилеру эксклюзивных часов. Берн хранил полотна у себя… до тех пор, пока к нему не нагрянула полиция. Курве сдал их всех по очереди. Берн признался, что запаниковал, и сказал, что сжег картины перед приходом полиции. Впоследствии его версия изменилась: он доказывал, что выбросил их в мусор, который, естественно, переработали.

– Но как можно выбросить в мусор Пикассо, Модильяни, Брака? Как? Это же каким гондоном и идиотом нужно быть?! Ему поверили?

– Не знаю. Суд состоится в следующем году.

– А вы? Вы верите в то, что он уничтожил картины?

– Нет. И вопрос здесь вовсе не в его порядочности или здравом смысле. Вопрос в жадности и больших деньгах. – Дженнаро холодно улыбнулся. – Он мог бы выбросить Брака и Леже, но не сто миллионов.

– Но как вы можете быть уверены, что Вьеран вас не сдаст?

– Он уже этого не сделал. И не сделает. У нас долгая и интересная история отношений, он много мне задолжал. И не в его интересах идти против меня. Вьеран довольно молод и амбициозен. Получит лет десять, выйдет раньше за хорошее поведение, зная, что его семья обеспечена и ей ничего не угрожает, пока я цел и невредим.

– А «Голубь с зеленым горошком»? Он все это время находился на острове?

– Да, все шесть лет. Однажды наступил момент, когда мне надоело прятать картину. Вы же понимаете, что хранить Пикассо в каком-нибудь тоннеле – это кощунство?

– А украсть его – не кощунство? – Я поразилась его непринужденности.

– Меня это мало волнует. Постоянно снимая апартаменты в «Reid’s» и в отеле, который вы, к сожалению, не застали в приличном виде, я зарекомендовал себя очень платежеспособным гостем и лучшим клиентом. Все мои капризы и пожелания выполнялись быстро и качественно. Меценатство – вообще отдельная тема. Если первое время оно просто меня забавляло и являлось отличным прикрытием для имиджа одной из моих многочисленных личностей, то впоследствии я ощутил на себе все выгоды, плюсы и преимущества этого занятия. Португальцы и островитяне прониклись ко мне таким уважением, что я порою сходил с ума от скуки и стабильности. Я содействовал процветанию искусства, спонсировал разные мероприятия, поддерживал фонды, давал деньги на реставрацию музеев и так до бесконечности. Я познакомился со всеми политиками и нужными людьми, с владельцами банков и отелей. Конечно, когда я вскользь бросил фразу, что хотел бы видеть в своих апартаментах пару копий картины Пикассо, мне быстро пошли навстречу, преподнесли их на блюдечке и повесили в «Reid’s» и «Choupana Hills». Пожалуй, я давно так не веселился. Прилетая на Мадейру, я менял копии на оригинал и открыто любовался шедевром, пока весь мир искусства скорбел над непостижимой утратой.

– Знаете, чего я не могу понять? Кроме того, конечно, что я влюбилась в одну из ваших многочисленных личностей, – произнесла я с долей оправданной злости и легкой обиды. – Я не могу понять…

– Бросьте, мадемуазель… Давайте обойдемся без ваших детских надутых губ. – Дженнаро рассмеялся, оборвав меня на полуслове. – Вы влюбились в Дженнаро Инганнаморте, но не в вора и грабителя. Я далеко не последний мужчина в вашей молодой жизни.

– Вот только не надо сейчас об этом… Мне и так сегодня досталось… И не надо мне рассказывать, в кого я могла бы влюбиться, а в кого нет. И вообще, кто вам сказал…

Эмоции били через край, голос набирал обороты, но Дженнаро так и не дал мне закончить.

– Ну все, все… – Он аккуратно притянул меня к себе. – Я просто решил убедиться, что вы все так же остро реагируете, когда я вас поддразниваю.

– Вы это специально, да? – завелась я. – Вы от этого удовольствие получаете?

– Даже не представляете какое. Один ваш взгляд чего стоит… Даже не знаю, как я жил без него. – Он смеялся, не давая мне вырваться.

– Судя по всему, интересно жили. Добавьте еще «и не знаю, как я без него проживу», и я за себя не отвечаю.

– Как-то проживу, наверное… – не унимался он.

– Идите вы к черту… – Захлебнувшись в мгновенном потоке слез, я искренне заплакала. – Так не честно. Просто не честно… – Я пыталась изо всех сил оттолкнуться руками от широченной груди, но Дженнаро не отпускал.

– Мне кажется, что вы специально меня провоцируете, потому что не сомневаетесь, какого результата добьетесь. Вы постоянно забавляетесь, развлекаетесь, играете. Заскучали от меценатства, говорите? Веселились, когда весь мир искусства скорбел? Так какого же черта тогда вы не знаете, мы спасали копию или подлинник? Копию Вельтракки или копии, которые для вас сделали впоследствии? Заигрались? Запутались?

– Честно говоря, да. Однажды сложилась непредвиденная ситуация, и я попросту перепутал картины. Единственный человек, который мог мне помочь, обвинялся в фальсификации и в итоге оказался за решеткой. Но ваша экскурсия по Парижу и неожиданная встреча со старым другом меня обнадежили. К тому же, я даже не успел с ним рассчитаться.

– Рада за вас, – буркнула я.

– Мадемуазель, ну простите… Нужно было выпустить наружу ваши эмоции. Меня в какой-то момент озадачила ваша реакция на эту историю. Я ожидал пощечины, вашего «merd», криков, ругательств, а вас зацепили лишь личные чувства. Полегчало после слез?

– Немного… Вы знаете, как их вызвать, вот вам их теперь и останавливать… Неужели вы не понимаете, что мне страшно… на самом деле страшно…

– Мы скоро отсюда выберемся. Я же вам сказал.

– Да причем тут это? – произнесла я сквозь слезы. – После вашей истории я уже сто раз забыла и о тоннеле, и о ноге, и о пожаре, и о том, что нам нечем дышать. Мне страшно по другой причине.

– Вы боитесь меня?

Я не отвечала.

– Джулия… Ты меня боишься? Мне нужен ответ. Посмотри на меня.

– Нет. Я боюсь не вас. Себя. Я боюсь себя, – заговорила я, когда Дженнаро оторвал меня от себя, взяв в руки мое заплаканное лицо. – Я боюсь того, что если бы вы сказали мне, что убивали людей, то даже это бы… Даже это бы меня не оттолкнуло. Вот, что по-настоящему страшно. Страшно то, что все, что вы сделали, меня не отталкивает, а восхищает. Страшно то, что я люблю вас так сильно, что хочу быть частью вашего мира… Не того, в котором живет меценат, интеллектуал и красавец Дженнаро Инганнаморте, а того, где человек под другим именем расправляется с замками, вырезает стекла из эркеров, ворует картины или грабит банки. Страшно то, что я знаю, что вы меня в тот мир не возьмете. Но хуже всего то, что я даже не знаю, когда это случится.

– Я просто не могу взять тебя в тот, как ты выражаешься, другой мир. Хочу, но не могу. С тобой я сам не смогу в нем существовать, зная, что любая ошибка или глупое стечение обстоятельств может нанести вред. Не мне. Тебе. А этого я допустить не могу. Я пытался дать тебе это понять. До пожара.

– Я помню… Теперь я по-другому воспринимаю многое из того, что вы мне говорили… Но без того… без другого мира вы не сможете, да?

– Да. Не смогу.

– А без меня сможете?

– И без тебя не смогу. Но смогу.

– И вы не можете не воровать? Не грабить?

– Нет. Потому что я могу это делать. Умею. И получаю от этого удовольствие.

– Самый настоящий вор…

– Мадемуазель, как говорил известный сатирик, письменный стол которого мы с таким удовольствием сломали, «вор – это не тот, кто украл, а тот, кто украл и попался».

– Тогда не будьте вором. Воруйте, но не попадайтесь. Я буду называть вас специалистом по перемещению материальных активов. Из одного места в другое, из одного места в другое…

– Потрясающий ребенок, – рассмеялся Дженнаро. – Мой любимый ребенок…

– Вот и научите меня! Заберите с собой! Куда угодно! Вы же сами говорили, что у меня талант, когда я случайно завела нас в то темное помещение в музее Дали…

Я старательно размазывала по лицу слезы и сажу.

– Мадемуазель, вы меня тогда поразили. Я не шучу. Я даже немного растерялся. Но мир, который вы с такой страстью описываете, лишен романтики. И в большинстве случаев заканчивают все плюс-минус одинаково.

– Все мы закончим одинаково. И без плюс-минус. Научите меня!

– Как вы себе это представляете? Я буду учить вас взламывать сейфы, открывать замки и отключать сигнализацию? Вы считаете это подходящим, увлекательным занятием?

– Конечно! – воскликнула я, продолжая гнуть свою линию. – Вы все это умеете, да?

– Да.

– Как вы это делаете? Хочу знать все-все-все!

– Не верю своим глазам… Боялся оттолкнуть правдой… Как я делаю «что»?

– Ну, например, замки и сигнализация.

– Любой замок можно открыть, если знать, как он устроен. Для начала нужно научиться его разбирать и собирать. То же самое с сигнализацией. Зная тип и разновидность, можно отключить любую. Предлагаю на этом окончить курс обучения.

– Вы что? Какой там окончить?! А как быть с отмычками для замков? Вы их покупаете?

– Некоторые можно купить. Но я предпочитал делать их сам. Мадемуазель…

Он до последнего сдерживал улыбку, но проиграл. Слишком уж у меня горели глаза.

– А сейфы? Они же разные по сложности?

– Восемь степеней сложности.

– И вы можете открыть любой?

– Да.

– И сколько это по времени?

– Что именно?

– Научиться.

– Если есть талант и чутье, то лет семь. Что вы так смотрите? Вы что, уже подсчитываете в уме, к какому возрасту вы научитесь? С кем я связался…

– А долго по времени вскрывать? Час? Три?

– То, что дольше пяти минут, я считаю уже нервной работой, – терпеливо ответил Дженнаро.

– С ума сойти… А если не получается вскрыть, что делать?

– Брать в руки отбойный молоток и долбить до потери сознания, – расхохотался он, явно вспомнив какую-то историю из прошлого.

– А было такое, что не смогли открыть?

– Было. Точнее, мы так и не узнали, смогли мы открыть или нет.

– Это как?

– Не могли открыть, вывезли сейф в поле и выстрелили по нему из гранатомета.

– И?.. – Я окончательно перестала дышать.

– Не смогли найти сейф. Его унесло на луну. Все, хватит вопросов, иначе тебя не остановить.

Я только собиралась возразить, как где-то впереди нас раздался шум. По всей видимости, обвалился камень или груда камней. В глаза больно ударил утренний свет, от которого я спряталась, используя в качестве укрытия плечо Дженнаро.

– Ну вот и все. Еще немного, и мы на свободе, – произнес он, отгораживая воскресшее утро тыльной стороной ладони.

– Синьор Инганнаморте… – Предвкушение дневного света и человеческого глотка воздуха вызывали состояние эйфории. – Перед тем как мы отсюда выберемся… Я хочу, чтобы вы знали… Я очень хочу помочь вам разобраться с картинами. Хочу узнать, что произошло с остальными. Хочу быть частью любого мира. Слышите, любого, при условии, что в нем есть вы. Хочу у вас учиться, рисковать, да хоть брать с вами банки и чистить музеи. Как человек, который безумно влюблен в жизнь и свободу, я никогда не скажу вам: «Пожалуйста, бросьте все, остановитесь, останьтесь со мной». Не скажу, потому что если бы мне сказали бросить писать, я бы послала любого и каждого, даже если бы любила.

– Джулия, вот именно. Как человек, влюбленный в жизнь и свободу, ты должна жить и наслаждаться свободой, а не думать о том, как скоро ее потеряешь.

– Но вы ведь так живете…

– Но это не значит, что ты должна так жить. Для меня это азарт – адреналин, без которого я не могу.

– Но что, если это мой выбор? Что, если я готова рискнуть?

– Это ничего не меняет, потому что я давно сделал свой. В том, что ты готова рискнуть, я даже не сомневаюсь, но я просто не дам тебе такой возможности, чтобы потом об этом не жалеть.

– Вы не можете выбирать за меня… Решать за меня.

– За тебя – нет, а за себя и за нас – да.

Я готова была возражать бесконечно, сопротивляться, уговаривать, приводить тысячи сильных и слабых аргументов. Я чувствовала, что ровно в тот момент, как мы выберемся из тоннеля, у меня не останется шанса. Все больше и больше света, все ближе и ближе к жизни, все дальше и дальше от огня. Еще чуть-чуть, и я его потеряю. Наверное, навсегда. За спиной дым, пожар, страх и смерть, впереди – надежда, неизвестность и жизнь без него. Странное ощущение: заезжать в тоннель с одним человеком, выезжать из него совершенно с другим, но при этом любить еще сильнее и всем сердцем желать, чтобы кошмар не заканчивался.

* * *

Солнечный свет может быть разным: теплым, желанным, необходимым, безразличным. По мере того как перед нами расширялась пропускающая первые лучи дыра, я все чаще ловила себя на мысли, что его ненавижу. Хочу, жажду, боготворю, но ненавижу. Каждый блик, каждая резь в глазах отдаляли меня от человека, который находился рядом. Это происходило на интуитивном уровне, на уровне подсознания, в подкорке мозга, на грани разрыва сердца. Из-за тотальной усталости я неконтролируемо засыпала на любимом плече, а Дженнаро все гладил и гладил меня по запутавшимся вконец волосам. Соприкоснувшись с сажей и водой, они превратились в хаотичные, пропитанные дымом кудри, которые вряд ли бы очаровали нормального мужчину.

– Джулия, девочка, я на секунду… – произнес он полушепотом, плавно освобождая свое плечо и бережно отодвигая меня на пассажирское сиденье.

– Хотите убрать Пикассо из салона? Перед тем как на нас с помощью набросятся португальцы? Вот удивятся…

– Спи.

– Синьор Инганнаморте…

– Что? – ответил он через какое-то время, вернувшись в машину и переложив мою задурманенную голову к себе на колени.

– Вы знаете, что хранить Пикассо в багажнике – это кощунство?

– Спи… – Он не смог сдержать смех.

– А вы знаете, что Пикассо еще в детстве любил рисовать лапки голубя? А я даже не подумала об этом… Это ведь было в книге, которую вы мне вернули в Женеве… А может, и в другой книге… Или я это придумала…

– Он действительно любил их рисовать.

– Синьор Инганнаморте…

– Что?

– А вы знаете, что я вас действительно люблю? Действительно люблю… На самом деле… По-настоящему… Впервые.

– Знаю.

– И мне жаль, что вы любите Пикассо больше, чем меня… Не зря он нас чуть не прикончил в «Reid’s». Было бы смешно, если бы там оказался подлинник… Как же хочется спать…

– Я не люблю Пикассо больше, чем тебя. Спи.

– Я в это не верю…

– Зря. Спи.

Спи. Спи. Спи… Так легче. Так проще сбежать от реальности.