Когда годами не видишь близкого тебе человека, то при встрече всегда испытываешь неловкость и поэтому говоришь расхожие фразы, вроде: «О, ты совсем не изменилась...», или «Наконец-то я увидела тебя...», или «Все по-прежнему...». Мы тоже произносили эти дурацкие слова, обнимаясь и смеясь.

Еще больший переполох внесли собаки. Они выскочили из дома и громко залаяли, требуя к себе внимания. Это были спаниели, темно-каштановой с белыми пятнами масти, незнакомые мне и одновременно родные, потому что в «Элви» всегда жили собаки такой породы, а эти, несомненно, были потомками тех, кого я помнила. И только я собралась поиграть с ними, как к нам присоединилась миссис Ламли, которая услышала шум и, не в силах устоять перед искушением, бросилась встречать гостей. В зеленом рабочем халате она показалась мне еще более толстой, чем прежде. Широко улыбаясь, старушка подставила щеку для поцелуя, воскликнув, что я ужасно выросла, что веснушек на моем лице сильно прибавилось и что она готовит завтрак, какого еще свет не видывал.

Дэвид спокойно стоял с моим чемоданом позади нас, и бабушка наконец обратила на него внимание.

– Дэвид, ты, должно быть, устал. – С этими словами она поцеловала его, чем несказанно меня удивила. – Спасибо, что доставил ее живой и невредимой.

– Вы получили мою телеграмму? – спросил он.

– Конечно получила. Я с семи утра на ногах. Ты с нами позавтракаешь? Мы ждали тебя.

Но он отказался, сославшись на то, что дома его ждет экономка и что ему надо успеть переодеться перед работой.

– Хорошо, тогда приезжай вечером. Да, я настаиваю. К половине восьмого. Мы все сгораем от нетерпения.

Он позволил уговорить себя, мы посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись. Как странно, я знакома с ним каких-то четыре дня, а когда настало время прощаться, возникло такое чувство, будто я расстаюсь со старым другом, которого знала всю жизнь.

– О, Дэвид...

Он поспешно пресек мои путаные выражения благодарности.

– Увидимся вечером, Джейн. – Дэвид, кивнув на прощанье, сел в машину и захлопнул дверцу. Когда он проехал под березами, вырулил на дорогу и скрылся из виду, бабушка задумчиво произнесла:

– Очень милый человек. Ты так не считаешь?

– Да, – согласилась я, рассеянно прибавила: – Хороший, – затем быстро нагнулась за чемоданом, чтобы опередить миссис Ламли и отнести его в дом в сопровождении своры собак. Дверь за нами закрылась, и Дэвид Стюарт на время был забыт.

В гостиной пахло горящим в камине торфом и розами, красующимися в большой вазе, которая стояла на сундуке под часами. Одна из собак тяжело задышала и радостно завиляла хвостом. Я почесала у нее за ухом и уже собралась было рассказать о Рыжике, когда бабушка торжественно заметила:

– У меня для тебя сюрприз, Джейн.

Я выпрямилась, подняла глаза и увидела мужчину, спускающегося ко мне по лестнице. Его силуэт резко выделялся на фоне ярко освещенного окна. Свет на миг ослепил меня, но когда я услышала: «Привет, Джейн», то догадалась, что сюрприз – это мой кузен Синклер.

Я так и стояла открыв рот, пока бабушка и миссис Ламли наслаждались произведенным эффектом. Кузен подошел, обнял меня за плечи и поцеловал, прежде чем я успела выдавить:

– А я думала, что ты в Лондоне.

– Как видишь, я здесь, а не там.

– Как?.. Почему?..

– Взял отпуск на несколько дней.

Ради меня? Он взял его, чтобы встретиться со мной в «Элви»? Мне это польстило, но, пока я в возбуждении собиралась с мыслями, бабушка подала голос:

– В ногах правды нет... Синклер, может, ты отнесешь чемодан Джейн в ее комнату? А ты, дорогая, умойся и спускайся к завтраку. Бедняжка, ты, наверное, страшно устала с дороги.

– Я не устала. – Усталости в самом деле не было. Спать не хотелось, и я чувствовала, что готова на подвиги. Синклер подхватил мой чемодан и, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся по лестнице, а я как на крыльях взлетела за ним.

В моей спальне с видом в сад и на озеро царил идеальный порядок. Тут ничего не изменилось. Та же белая кровать, стоящая в нише у окна, где я так любила мечтать перед сном; неизменная подушечка для иголок на туалетном столике; лавандовое саше в гардеробе и синий плед на протертом напольном ковре.

Пока я приводила себя в порядок, Синклер уселся на кровати, смяв ее белоснежное накрахмаленное покрывало, не спуская с меня глаз. За семь лет, что мы не виделись, он изменился, но эти изменения были почти неуловимы. Он немного похудел, возле рта и глаз наметились тонкие морщинки. Я видела перед собой чертовски симпатичного парня с черными бровями и такими же черными ресницами. Глаза у него были темно-голубые и невероятно красивые, нос прямой, а рот капризно изогнутый, с немного припухшей нижней губой, в детстве придававшей ему чуть обиженный вид. Густые прямые волосы, зачесанные назад, красиво ниспадали на воротник рубашки, точно как у хиппи, которых я видела в Риф-Пойнте. В это утро он надел голубую рубашку, шелковый шейный платок и вытертые вельветовые брюки в рубчик, перехваченные ремнем из плетеной кожи.

Желая еще раз услышать подтверждение его слов, я спросила:

– Ты правда в отпуске?

– Конечно, – ответил он, но почему-то это меня не убедило.

Смирившись с тем, что никогда не узнаю, так ли это, я продолжила:

– Ты работаешь в рекламной фирме?

– Да. «Стратт энд Сивард». Пресс-агент у директора-распорядителя.

– Тебе там нравится?

– Ну, они оплачивают текущие расходы...

– То есть ленчи и выпивку с потенциальными клиентами?

– Необязательно ленчи. Если потенциальный клиент симпатичен, это может быть ужин при свечах в интимной обстановке.

Чтобы справиться с приступом ревности, я подошла к туалетному столику и принялась расчесывать волосы. Не меняя выражения лица, Синклер заметил:

– Я уже забыл, какие длинные и шелковистые у тебя волосы. Раньше ты заплетала их в косы.

– Время от времени я даю себе слово, что обрежу их, но не хватает духу. – Я закончила с волосами, положила расческу и села рядом с Синклером. Потом распахнула окно и сказала, повернувшись к кузену: – Восхитительный воздух. Пахнет сыростью и осенью.

– А разве в Калифорнии не пахнет сыростью и осенью?

– В основном там отдает нефтью, – ответила я и вспомнила о Риф-Пойнте. – Когда не пахнет смолой деревьев и Атлантикой.

– А как тебе жилось с краснокожими?

Я метнула на него сердитый взгляд, давая понять, что вопрос прозвучал бестактно, и он поспешно прибавил:

– По правде говоря, Джейн, я страшно боялся, что ты вернешься увешанная фотоаппаратами, будешь жевать резинку и через каждое слово вставлять: «Ого, Син!»

– Ты оторвался от жизни, брат.

– Значит, тогда ты протестуешь, стоя в пикетах с плакатом «Лучше любить, чем воевать»? – произнес он с нарочитым американским акцентом, что оказалось для меня столь же неприятно, как вечное подшучивание над моим ужасным английским произношением в Калифорнии.

Я высказала ему все это, добавив:

– Если я вздумаю протестовать, ты будешь первым, кто это узнает.

Его глаза хитро блеснули, и он перевел разговор на другую тему:

– Как поживает твой отец?

– Отрастил бороду и стал похож на Хемингуэя.

– Представляю.

Две кряквы опустились на озеро, оставив за собой пенистый след. Мы понаблюдали за ними, потом Синклер зевнул, потянулся и, хлопнув меня по-братски по плечу, напомнил, что пора идти завтракать. Ничего другого не оставалось, кроме как встать с кровати, закрыть окно и спуститься вниз.

К тому времени я страшно проголодалась. На столе красовались яичница с беконом, мармелад и румяные, обвалянные в муке булочки, каких я больше нигде не пробовала. Пока я насыщалась, Синклер с бабушкой поддерживали светскую беседу, обсуждая последние новости в газетах, результаты выставки цветов, письмо, полученное бабушкой от родственника, живущего в местечке под названием Мортар.

– Какого черта он забрался в такую даль?

– Там все гораздо дешевле и климат теплее. Потом, он очень страдает от ревматизма.

– А как он коротает дни? Катает туристов на лодке по заливу?

Тут до меня дошло, что они имели в виду Мальту. Мортар... Мальта... Я действительно насквозь американизировалась.

Когда бабушка принялась разливать кофе, я заметила, что в свои семьдесят она выглядит именно такой, какой я ее запомнила. Высокая, величественная и очень красивая: ее светлые волосы всегда были безукоризненно уложены, а глубоко посаженные глаза под тонкими изогнутыми бровями светились голубым, проникающим в самую душу огнем. (Сейчас бабушка казалась удивительно доброй, но я прекрасно знала, как много могли сказать эти глаза, когда она всего лишь осуждающе приподнимала бровь и холодно глядела на тебя.) Ей шла любая одежда, ее ничто не старило. Предпочтение бабушка отдавала мягким твидовым юбкам и кашемировым кардиганам. Днем она не расставалась с любимым украшением – коралловыми сережками в форме слезинок. По праздникам на ее вечернем бархатном платье сияла скромная бриллиантовая брошь. Бабушка была довольно старомодна и всегда переодевалась к обеду, даже если на дворе стояли обычные будни и мы довольствовались омлетом.

Задумчиво глядя на сидящую во главе стола женщину, я вспомнила, что в жизни она хлебнула горя. Муж ее давно скончался, дочь она тоже потеряла, а теперь еще и сына, непоседу Эйлуина, который предпочел жить и умереть в далекой Канаде. Синклер и я – вот все, что у нее осталось. Да еще «Элви». Спина бабушки до сих пор оставалось прямой, а манера поведения – бодрой и деловой, и, слава богу, она совсем не походила на тех старух, что днями напролет твердят о близящемся конце. Нет, она интересовалась происходящим, была невероятно активной и любознательной. Несокрушимой, с облегчением сказала я самой себе. Именно так. Несокрушимой.

После завтрака мы с Синклером отправились в долгожданный обход острова по заповедным местам. Первым делом побывали на кладбище, где осмотрели все надгробия и заглянули в зияющие оконные проемы разрушенной часовни, потом перелезли через стену и вышли в поле, где на нас с любопытством уставились пасущиеся коровы и овцы, затем, наконец, вышли к озеру. Вспугнув уток, мы затеяли игру в «блины», и Синклер победил. Посетили мы и пристань, и, конечно, там стояла та самая дырявая старая лодка, на которую по-прежнему было страшно смотреть. Когда мы пошли к ней по шатающимся доскам, мне стало не по себе.

– В один прекрасный день здесь кто-нибудь провалится в воду, – предсказала я.

– Какой смысл их чинить, если тут никто не ходит?

Мы обогнули озеро и направились к раскидистому буку, в ветках которого до сих пор виднелись остатки нашего шалаша, миновали березовую рощу с опадающими листьями. Затем повернули обратно и неторопливо побрели мимо заброшенных свинарников, курятников и конюшен. Попался нам и старый каретный сарай, давным-давно переделанный под гараж.

– Хочешь, я покажу тебе свою машину? – предложил Синклер.

Повозившись с засовами, мы с трудом отворили тяжелую скрипучую дверь, и рядом с бабушкиным благородным «даймлером» я увидела приземистый темно-желтый «лотус-элан» с черным верхом. От этого автомобиля так и веяло чем-то зловещим.

– Давно она у тебя? – спросила я.

– О, месяцев шесть. – Синклер сел в машину, включил двигатель, зарычавший, как рассерженный тигр, и выехал из гаража, забавляясь, как ребенок, получивший новую игрушку. Он с нескрываемым удовольствием демонстрировал мне ее примочки: окна с электрическим приводом, хитрое устройство для поднятия и опускания складного верха, автоматическую противоугонную сигнализацию, колпаки на передних фарах, которые поморгали нам, как глаза чудовища.

– Сколько миль она делает в час? – нервно поежилась я.

– Сто двадцать – сто тридцать, – с деланным безразличием пожал он плечами.

– Пусть, но только без меня.

– Послушаем, что ты скажешь, трусишка, когда прокатишься с ветерком.

– На наших дорогах больше шестидесяти нельзя – занесет, – заметила я. Когда Синклер вышел из машины, я удивилась: – Обратно ставить не будешь?

– Нет.– Он посмотрел на часы. – Мы договорились пострелять голубей.

Я понимающе кивнула. Только в Шотландии мужчины постоянно рвутся бродить по лесам и болотам, забыв про все домашние заботы. Вот уж действительно – охота пуще неволи.

– А когда вернешься?

– Вероятно, к чаю, – усмехнулся он. – Знаешь, давай после чая заглянем к Гибсонам. Они тебя ждут не дождутся, и я обещал им визит.

– Хорошо, сходим.

Мы свернули к дому. Синклеру нужно было переодеться и приготовиться к охоте, а мне – распаковать вещи.

Поднявшись в свою комнату, я поежилась от холода и с грустью вспомнила о калифорнийском солнце и центральном отоплении. Хотя «Элви» был обнесен толстой стеной и фасадом выходил на юг, в доме постоянно горел огонь и грелась вода, но холод все равно гулял по всем спальным. Раскладывая одежду по ящикам, я пришла к заключению, что, несмотря на массу ее достоинств, она не согреет меня. Для Шотландии нужно покупать новую. Хорошо бы бабушка помогла мне в этом.

С этом мыслью я пошла искать ее и обнаружила на кухне. На ней был видавший виды плащ и резиновые сапоги, а в руках бабушка держала корзинку.

– Ты-то мне и нужна, – обрадовалась она. – А где Синклер?

– Отправился на охоту.

– Ах да, он предупредил, чтобы его не ждали к завтраку. Пойдем, ты поможешь мне собрать брюссельскую капусту.

Мы немного задержались, подбирая для меня подходящую обувь и старое пальто, потом вышли навстречу спокойному утру и направились в обнесенный стеной огород. Уилл, садовник, уже копался там. Он поднял голову, заметив наше приближение, перестал работать и, осторожно ступая меж свежевскопанных грядок, засеменил к нам.

– Давненько ты не была в «Элви», – прошамкал старик, протягивая мне перепачканную руку (Уилл только по большим праздникам вставлял искусственные зубы). – Ну, как там жизнь в Америке?

Я рассказала ему немного об Штатах, затем он спросил, как поживает мой отец, а я поинтересовалась здоровьем миссис Уилл, которая, как всегда, хворала, после чего садовник вернулся к своим грядкам, а мы с бабушкой принялись за капусту.

Наполнив корзину, мы пошли обратно к дому, но утро выдалось настолько свежим и тихим, что бабушка не захотела сидеть в четырех стенах, поэтому мы присели на ажурную чугунную скамейку, окруженную желтеющей травой с разбросанными на ней темно-красными листьями клена и цветочным бордюром из герани, пурпурных астр и цинтий.

Полюбовавшись озером и темнеющими вдали горами, бабушка заметила:

– Я всегда считала, что осень – самое замечательное время года. Некоторые говорят, что она тосклива, но красоты в ней больше, чем печали.

– «Пришел сентябрь, и вот осенняя пора меня уж гонит со двора», – процитировала я.

– Кто это написал?

– Луис Мак-Нис. Тебя она гонит со двора?

– Лет двадцать назад, пожалуй, и выгнала бы.– Мы рассмеялись, и бабушка сжала мою руку. – О, Джейн, как хорошо, что ты вернулась!

– Ты писала так часто, что я должна была приехать раньше... но никак не могла.

– Да. Конечно, не ты могла. Я понимаю. Какая я эгоистка, что продолжала настаивать.

– А те... письма, что ты писала отцу... Я о них ничего не знала, поэтому не отвечала.

– Он всегда был упрямым. – Бабушка бросила на меня встревоженный взгляд. – Не хотел тебя отпускать?

– Я сама приняла решение. Ему пришлось согласиться. Кроме того, там был Дэвид Стюарт, и отец особенно не возражал.

– Я очень боялась, что ты не решишься бросить его одного.

– Верно, – согласилась я. Нагнулась, подняла кленовый лист и принялась разглаживать его пальцами. – Верно, но с ним остался один друг.

Бабушка снова с опаской покосилась на меня:

– Друг?

Я с сомнением посмотрела на нее. Она всю жизнь отличалась нравственностью, но никогда не была ханжой.

– Линда Лансинг, – пояснила я. – Актриса. Папина любовница.

– Понятно, – протянула бабушка.

– Нет, думаю, что ты не понимаешь. Мне Линда понравилась, она будет присматривать за ним... хотя бы до тех пор, пока я не вернусь.

– Я не могу понять, почему он снова не женится?

– Возможно, потому, что он нигде подолгу не задерживается и нет времени объявить о предстоящем браке.

– Он не прав. У тебя нет шансов вырваться из-под его крыла или даже подумать о своей судьбе.

– Карьера меня волнует меньше всего.

– Сейчас каждая девушка должна сама о себе позаботиться.

Я сказала, что вполне довольна тем, как меня обеспечивает отец, но бабушка обозвала меня упрямицей, а потом спросила, не пыталась ли я подыскать себе занятие по душе?

Лет восемь я страстно мечтала поступить в цирк, чтобы ухаживать за верблюдами. Но я решила, что бабушка не оценит этот мой давний порыв, и коротко ответила, теребя несчастный лист:

– Нет, не пыталась.

– О, бедная Джейн.

– Никакая я не бедная, – вскинулась я, выгораживая отца. – У меня всего было вдоволь. – И чтобы хоть как-то смягчить свою грубость, добавила: – За исключением «Элви». «Элви» для меня много значит. Как и ты.

Бабушка молча выслушала мои признания. Я бросила смятый истерзанный лист и, подняв с земли другой, задумчиво продолжила:

– Дэвид Стюарт рассказал мне о дяде Эйлуине. Синклеру я не принесла соболезнований... но... понимаешь... понимаешь, он жил так далеко и я его почти не знала.

– Да, – бесстрастно произнесла она. – Ну что же, он сам выбрал этот путь... жить в Канаде и умереть на чужбине. Видишь ли, «Элви» для него всегда мало что значил. Моему сыну никогда не сиделось на месте. Больше всего на свете ему хотелось общаться с разными людьми. Он во всем искал разнообразия. А «Элви» мало для этого приспособлен.

– Странно... чтобы мужчина скучал в Шотландии... Ему ли здесь скучать?

– Ну, охотиться он не любил, а от рыбалки его просто тошнило. Лошади и машины – вот что было ему по душе. От скачек он был просто без ума.

Я с удивлением обнаружила, что разговор о дяде Эйлуине у нас зашел впервые. Не то чтобы мы избегали упоминаний о нем, просто раньше дядина судьба меня совершенно не трогала. Однако теперь я поняла, что совершенно ничего не знаю об этом человеке. Это показалось мне странным. Я даже никогда не видела его лица, так как бабушка, в отличие от большинства женщин ее поколения, не особенно привечала семейные фотографии. Те снимки, что у нее были, она аккуратно вставляла в альбомы, которые где-то пылились в забвении, и я никогда не видела фотографий в серебряной рамке, красующихся на крышке пианино.

– А что он был за человек? – сгорала я от любопытства. – Как выглядел?

– Так, как сейчас выглядит Синклер. Сплошное очарование... Едва он появлялся в комнате, как все девушки расцветали буквально на глазах и начинали улыбаться.

Словно предвидя мой вопрос о Сильвии, она взглянула на часы и снова превратилась в спешащую деловую женщину.

– Мне надо поскорее отдать эту капусту миссис Ламли, а то она не успеет ее приготовить к завтраку. Спасибо, что помогла собрать. И за разговор тоже спасибо.

Синклер, верный своему слову, появился к чаю. Перекусив, мы свистнули собакам и отправились в гости к Гибсонам.

Они жили в скромном доме, притулившемся у подножия холма, на северной стороне «Элви». Нам пришлось оставить остров, пересечь магистраль и, петляя по тропинке среди высокой травы и зарослей вереска, два раза преодолеть ручей, стекающий в элвинское озеро. Ручей начинался где-то высоко в горах и бежал в узкую долину, которая вместе с близлежащими холмами принадлежала моей бабушке.

В прежние дни здесь было полно охотников. Местные ребятишки выполняли роль загонщиков, а пожилые джентльмены двигались на низкорослых лошадях, но теперь охотничье угодье сдали в аренду синдикату местных бизнесменов. В августе, по субботам, он приезжали сюда поохотиться, а их родные и друзья присоединялись, чтобы половить рыбу или просто отдохнуть на природе.

У дома Гибсонов нас встретила оглушительная какофония. Отрывистый лай раздавался из двух собачьих будок. На пороге возникла встревоженная шумом миссис Гибсон. Синклер помахал ей рукой и крикнул:

– Привет!

Миссис Гибсон махнула ему в ответ и быстро юркнула за дверь.

– Пошла ставить чайник? – предположила я.

– Или предупредить Гибсона, чтобы он вставил свои зубы.

– Не очень-то любезно с твоей стороны!

– Возможно. Зато вполне реально.

Возле дома стоял старый «лендровер», и с десяток кур леггорнской породы клевали зерно у его колес. Нагнувшись, мы прошли под веревкой, на которой висело заледеневшее на морозном ветру белье, и подошли к двери. Навстречу нам снова выплыла миссис Гибсон, сияющая как начищенный медный таз, на этот раз без фартука и в белой блузке с брошью у горла.

– О, мисс Джейн! Уилл мне сказал, что вы ничуть не переменились. Я и так узнала бы вас. Мистер Синклер... я не знала, что вы приехали.

– Я взял отпуск.

– Чего же вы стоите? Заходите, Гибсон только что сел пить чай.

– Надеюсь, мы вам не помешали... – Синклер посторонился, пропуская меня вперед. Пригнув голову, я прошла на кухню, где ярко горел камин. Гибсон привстал из-за стола, заставленного пшеничными лепешками, пирогами, маслом, вареньем, чаем, молоком и сотовым медом. В комнате ощущался сильный запах трески.

– О, Гибсон, мы так некстати...

– Вовсе нет, вовсе нет... – Старик протянул руку, и я пожала его сухую грубую ладонь. Без неизменной твидовой шляпы он показался мне странным и непривычным, словно полисмен без шлема. Его лысеющую голову украшали жидкие перышки седых волос. Из всех моих знакомых в «Элви» Гибсон оказался единственным, кто по-настоящему постарел. Его глаза выцвели и слезились, а тело ссохлось, согнулось дугой, да и голос стал каким-то глухим.

– Мы слышали, что ты вернулась. – Он повернулся к Синклеру, который вошел вслед за мной в тесную натопленную комнатушку. – Рад тебя видеть, Синклер.

– Привет, Гибсон.

Миссис Гибсон засуетилась, рассаживая гостей:

– Мой старик только начал чаепитие, Синклер... присаживайся рядом с Гибсоном... он будет рад. А ты, Джейн, устраивайся здесь... тут тепло и уютно.

Я села возле огня и подумала, что скоро расплавлюсь.

– Хочешь чаю?

– Да, пожалуйста.

– Заодно перекусишь.

Она посеменила к мойке, мимоходом коснулась плеча мужа, усаживая того на место.

– Сядь, дорогой, и доешь свою треску. Джейн ничего не имеет против...

– Конечно, конечно.

Но Гибсон заверил, что наелся, и миссис Гибсон так поспешно убрала его тарелку, словно эта немудреная трапеза являлась признаком плохого тона. Синклер подвинул стул и сел напротив Гибсона, глядя на того поверх подставки для печенья. Вынув сигареты, он предложил закурить, взял себе одну и, склонившись над зажженной спичкой, бросил:

– Как жизнь?

– Неплохо... лето выдалось сухое и теплое. Я слышал, вы сегодня ходили охотиться на голубей?

Они разговорились, и я, слушая беседу молодого сильного мужчины и старика, не могла поверить, что когда-то Гибсон был единственным человеком, которого Синклер действительно уважал.

Миссис Гибсон вернулась с двумя чистыми чашками (наверное, самыми лучшими), поставила их на стол, разлила чай и предложила нам лепешки, пирожные и песочное печенье, но мы тактично от всего отказались. Присев к столу, старушка принялась расспрашивать меня об отце, а я в свою очередь поинтересовалась ее детьми, и миссис Гибсон сообщила, что Хеймиш сейчас служит в армии, а Джорджу удалось поступить в Абердинский университет на юридический факультет.

– Неужели?! – удивленно воскликнула я. – Я и не знала, что он такой умный.

– Он всегда был очень прилежным мальчиком... вечно сидел с книгами.

– Значит, ни Хеймиш, ни Джордж не пошли по стопам отца?

– Куда там! Молодежь теперь уже не та. Они не хотят горбатиться на полях в непогоду... Для них тут слишком спокойно. В наши дни мужчине здесь делать нечего, и, хотя мы поставили своих ребят на ноги, сегодня в наших краях особо не разбогатеешь. Да... В городе, на заводе или в офисе, они получают втрое больше.

– А ваш муж не возражал?

– Нет. – Она с любовью посмотрела на старика, но тот был слишком увлечен разговором с Синклером. – Нет. Он всегда говорил, что дети должны заниматься любимой работой и делать ее на совесть. Он все время поддерживал Джорджи... и потом, – прибавила она, процитировав Барри: – «Нет ничего лучше хорошего образования».

– А у вас есть их фотографии? Я хотела бы взглянуть.

Миссис Гибсон воскликнула, вспыхнув от удовольствия, сказала:

– Они висят над моей кроватью. Сейчас принесу!

Она встала и, тяжело ступая, поднялась по ступенькам. За спиной я услышала бормотание Гибсона:

– Учти, старые бочки что надо... Их строили на века. Они простоят еще не один год.

– А что птицы?

– Помни, их тоже осталось совсем мало, ведь весной я поймал только пару лисиц с лисятами.

– Коровы остались?

– Пока что держу... Вереска тоже хватает, сейчас он хорошо горит...

– Хозяйство вести тяжело?

– Пока что справляюсь.

– Бабушка говорила, что зимой вы слегли на две недели.

– Обычная простуда. Доктор дал какой-то пузырек, и я быстро встал на ноги... Не слушай женщин. Мало ли что они там болтают...

Миссис Гибсон, возвратившаяся с фотографиями, услышала слова мужа:

– Что это ты там несешь про женщин?

– Все вы мокрые курицы, – проворчал он. – Поднимаете переполох из-за какой-то ерунды...

– Это была не ерунда... Тебе стоило отлежаться, – отрезала она, передавая мне снимки, и прибавила: – Не уверена, что это была простуда... Я хотела, чтобы муж сделал рентген, но он наотрез отказался.

– Надо было послушаться, Гибсон.

– Да некогда мне заниматься такой ерундой... – буркнул старик и, давая понять, что разговор ему неприятен, передвинул свой стул, чтобы взглянуть через мое плечо на фотографии сыновей. На одной был запечатлен Хеймиш, полный достоинства капрал в форме Камероновского полка, а на другой – Джордж, явно позирующий в фотосалоне. – Джорджи в университете... миссис Гибсон сказала тебе? Уже на третьем курсе... Учится на адвоката. А помнишь, как он помогал вам строить шалаш на дереве?

– Он до сих пор цел. Ветром не сдуло, представляете?

– Джорджи, за что ни берется, все делает основательно. У парня золотые руки.

Мы еще поболтали немного, потом Синклер отодвинул стул и объявил, что нам пора возвращаться. Гибсоны пошли нас провожать. Собаки, заслышав громкие голоса, вновь залились лаем, и нам пришлось подойти к конурам и успокоить их. Это оказались две большие суки, темная и светлая. У последней была мягкая шесть кремового окраса и темные выразительные глаза.

– Посмотри – вылитая Софи Лорен,– рассмеялась я.

– О да, – согласился Гибсон. – Настоящая красотка. Сейчас у нее течка, поэтому завтра я поведу ее к Бремеру, у него хороший кобель. Может быть, она подарит нам щенков.

Синклер поднял брови:

– Вы отправляетесь утром? В какое время?

– Примерно в девять.

– А какой ожидается прогноз погоды? Не знаете, что за день будет завтра?

– Сегодня вечером обещали сильный ветер, он-то и прогонит все тучи. Выходные будут как на заказ.

Синклер улыбнулся мне:

– Что скажешь?

Я играла с собакой и не слышала, о чем они говорят.

– А?

– Завтра утром Гибсон поедет к Бремеру. Он может подкинуть нас, а домой мы вернемся через Лайриг-Гру... – Синклер снова повернулся к старику: – Вы сможете в шесть вечера забрать нас в Ротемурчусе?

– О да, пара пустяков. В котором часу, говоришь?

Синклер задумался, что-то прикидывая в уме.

– Шесть? Мы должны вернуться к тому времени. – Он перевел взгляд на меня: – Ну, что скажешь, Джейн?

Я никогда не была в Лайриг-Гру. Помню, каждое лето кто-нибудь из «Элви» отправлялся в те края, и мне ужасно туда хотелось, но меня никогда не брали, считая, что у маленькой девочки Джейн слишком слабые ноги. Но теперь...

Я подняла голову к небу. Утренние тучи так и не рассеялись, но сейчас, когда день клонился к вечеру, они превратились в легкую дымку.

– Завтра правда будет хороший день?

– О да, и очень теплый.

Мнение Гибсона всегда много значило для меня.

– Я охотно пойду с тобой. Ужасно хочется.

– В таком случае решено. В девять собираемся.

– Я заеду за вами, – заверил нас Гибсон.

Мы поблагодарили хозяев за чай, спустились с холма по размокшей дороге и побрели обратно в «Элви». В сыром осеннем воздухе тяжело дышалось, а от желтых берез мне вдруг стало тоскливо. Я так хотела, чтобы ничего не менялось... хотела, чтобы «Элви» всегда оставался таким, каким я его запомнила, но встреча с постаревшим Гибсоном разбила в прах все мои мечтания. Он подтвердил, что болел. Однажды он умрет. От мысли о смерти, от холода и от вида увядающей природы я невольно вздрогнула.

– Замерзла? – встревожился Синклер.

– Ничего страшного. День оказался слишком долгим.

– Ты точно хочешь завтра идти? Будет тяжело.

– Да, конечно, – зевнула я. – Надо попросить, чтобы миссис Ламли приготовила бутерброды.

Мы вышли из березовой рощи и с северной стороны увидели наш дом, грозно маячивший на горизонте. В голубых сумерках где-то вдали сверкнуло и погасло желтое марево. Я решила, что перед ужином приму горячую ванну, немного вздремну, и тогда дрожь и хандра пройдут сами собой.