Итак, в конце мая 1944 года наш батальон передислоцировался в район, близкий к еще занятому немцами небольшому городку Ратно (Северная Украина), что севернее тоже украинского, но более крупного и тоже еще не освобожденного города Ковель. Здесь мы заняли оборонительные позиции на реке Выжевка, сменив какой-то гвардейский стрелковый полк, видимо, переброшенный на направление главного удара будущей операции «Багратион». Окопы были отрыты еще нашими предшественниками и оказались добротными, полного профиля, с достаточно хорошо укрепленными крутостями. На некоторых участках даже были устроены крепкие, «в три наката», землянки. Как писал маршал Рокоссовский в своих мемуарах «Солдатский долг», «Левое крыло Первого Белорусского фронта уперлось в огромные Полесские болота». Их еще называли чаще Пинскими.

Теперь мы были уже в оперативном подчинении 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии 70-й армии, и нашим командармом стал уже не генерал Горбатов Александр Васильевич, а генерал Попов Василий Степанович.

Эта Выжевка, у берегов которой занял окопы наш штрафбат, была невелика, еще меньше Друти, с низменными болотистыми берегами. Именно здесь нам предстояло держать оборону, нехарактерную, даже скорее необычную для штрафбата. Ведь ему чаще всего приходилось бывать «на острие атак», пришлось больше месяца ожидать этого самого «острия».

Это потом, значительно позднее, нам стало известно, что переброска нас на левый фланг фронта была одной из мер дезинформации противника в связи с подготовкой к операции «Багратион», и стояли мы здесь так долго тоже из тех же соображений.

Наша 1-я рота встала на правом фланге батальона. Командовал ротой капитан Матвиенко Иван Владимирович, а его заместителем был энергичный, еще совсем молодой (всем нам, взводным, было тогда едва за 20 лет) старший лейтенант Янин Иван Егорович. Мой взвод был третьим и потому расположился на левом фланге роты. Справа от нас занял оборону второй взвод во главе с лейтенантом Усмановым Фуадом Бакировичем, башкирином, как упорно он себя называл и которого мы звали просто Федей. Он был переведен из расформированного 33-го штрафбата нашего фронта еще в марте. Первый взвод возглавлял лейтенант Дмитрий Иванович Булгаков. Оба они были старше на 2–3 года меня с Яниным.

Несмотря на сравнительно долгий перед этим период формирования, наши подразделения были недоукомплектованы. По документам, полученным из ЦАМО РФ, значится: «за май 1944 года поступило пополнения всего 172 человека, а за это же время отчислено вернувшихся из госпиталей 56 искупивших свою вину кровью, да по отбытии срока еще 20 человек». Это, если читатель помнит, к тем 600, освобожденным и восстановленным без ранений еще за Рогачев.

Сравнительно небольшой приток штрафников в этот период отчасти объяснялся отсутствием в то время активных боевых действий в войсках фронта и, конечно же, в связи с этим — определенным затишьем в деятельности военных трибуналов. Кроме того, в связи с тем что наступательные операции на территории Белоруссии в это время не проводились, новые территории не освобождались, то и «окруженцев», главной составляющей пополнения штрафбата, тогда стало несколько меньше.

По мере прибытия пополнения эти цифры, конечно, изменялись. По штатному расписанию у нас было положено по два заместителя командира взвода. Они по предложению ротных командиров назначались приказом по батальону из числа штрафников. Им и командирам отделений присваивались на это время сержантские звания, хотя погоны с нашивками они не носили, как вообще не было погон на плечах у всех штрафников. Но те из них, что попали в штрафбат из кадрового офицерского состава Красной Армии, как правило, где-то в дальних карманах хранили оставшиеся от прежних времен свои офицерские погоны. Надежду когда-то снова водрузить их на свои плечи, жаль, не всем им удавалось осуществить. Война без жертв не обходится, тем более в штрафбатах.

Одним из моих взводных заместителей был назначен опытный боевой офицер, на 6 лет старше меня. Это бывший старший лейтенант Петров Семен Иванович, хотя некоторые «переменники» взвода, без юмора, видимо, из особого уважения к нему называли его подполковником.

В дальнейшем я постараюсь избегать слово «бывший». Это, наверное, читателю и так понятно. У всех нас было какое-то прошлое, бывшее, но какое будущее ждало каждого из нас, этого никто не знал. А на стыке прошлого и будущего тогда были все мы, и каждый день, и каждый час войны. Это уже потом, после войны, из фильма «Земля Санникова» в нашу жизнь вошли, врезались созвучные тому опасному времени, просто гениальные слова: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь!»

Да, тогда жизнь каждого слагалась именно из прожитых мгновений, каждый жил только тем мигом, который дарила военная судьба. А старший лейтенант Петров незадолго до штрафбата с должности командира отдельной разведроты был переведен на должность командира учебной роты дивизии, где и проштрафился. Попал он вначале в 33-й штрафбат нашего же фронта, но вскоре тот штрафбат был расформирован, и группа штрафников, не успевших там «отвоеваться», была переведена в наш 8-й.

Другим моим заместителем был осужденный военным трибуналом снабженец тыла дивизии. Истинного его звания, фамилии, а тем более имени точно не помню. Он и у меня отвечал за снабжение взвода боеприпасами, продпитанием и вообще всем, что было необходимо для боевых действий. И делал это умно, инициативно, со знанием тонкостей этого непростого дела, фактически освободив меня от беготни по снабженческим ступеням роты и батальона.

Честно признаться, мне льстило, что у меня, еще малоопытного 20-летнего лейтенанта, всего-навсего командира взвода, в заместителях ходят боевые офицеры, старше меня по истинному их воинскому званию. Но главным было то, что я надеялся использовать боевой и житейский опыт этих уже немолодых людей.

Командиром одного отделения назначили рослого богатыря с запоминающейся, несколько необычной фамилией — Пузырей. Поскольку он был на целых 10 лет старше меня, да и по званию, кажется, капитан, я называл его по имени-отчеству — Владимир Михайлович. Другим отделением командовал капитан-пограничник Омельченко, худощавый, с тонкими чертами лица, быстрым взглядом и постоянной, едва уловимой улыбкой. Третьим отделением командовал (архивные документы поправили мою несовершенную память!) бывший майор, по фамилии Челышев Михаил Георгиевич, служивший до ШБ начальником связи бригады. Он тоже был старше меня лет на 7–8.

Посыльным к командиру роты, а заодно и моим ординарцем, в обязанности которого входила забота о своем командире, стал еще со времен Друти и Городца разжалованный младший лейтенант, которого за его молодость (по сравнению с другими штрафниками) и ярко выраженную «детскость» все называли просто Женей (фамилию его я установил лишь в 2014 году по документам из ЦАМО РФ — Вдовин). Это был тот самый Женя, который спас меня из ледяного плена злосчастной речки Друти под Рогачевом в конце февраля 44-го. Расторопный, всюду успевающий боец, он оказался в штрафбате из-за лихачества на трофейном мотоцикле. Получилось так, что его срок никак не убавлялся. Ведь этот коварный «штрафной срок» начинал исчисляться только с дней активных боевых действий, а у Жени пошли в зачет только те три дня на Друти, потом оказалась неучтенная неделя «диетической» погоды близ города Быхов. А там и вовсе почти два месяца на формировании в Городце. И только теперь, в окопах Белорусского Полесья, пошли ему, как и многим другим, зачетные дни. Многие тогда оказались в таком «отсроченном» положении, когда общее календарное пребывание в штрафном батальоне, в том числе и вне боевых действий, превышало установленный срок наказания.

Своим нештатным «начальником штаба» (проще говоря — взводным писарем) был у меня капитан-лейтенант Северного флота Виноградов. Взял я его в качестве писаря потому, что он обладал почти каллиграфическим почерком. К тому же, хорошо владея немецким языком, он мог сгодиться и как переводчик, хотя я сам немецкий знал на приличном школьном уровне. Как ни странно, именно это знание языка противника и привело Виноградова в ШБ. Будучи начальником какого-то подразделения флотской мастерской по ремонту корабельных радиостанций, во время проверки отремонтированной рации на разных диапазонах и частотах он наткнулся на речь Геббельса. И по простоте душевной стал ее переводить на русский в присутствии подчиненных. Слух об этом дошел до Особого отдела, и в результате получил Виноградов свои два месяца штрафбата «за пособничество вражеской пропаганде».

Конечно, законы военного времени очень строги, это естественно. Но в случае с Виноградовым скорее сыграла роль не строгость закона, а преувеличенная подозрительность некоторых начальников. Тогда от этого больше страдало людей случайных, допустивших самые обыкновенные ошибки, просчеты, без которых не бывает ни одного серьезного дела. В те годы почему-то было правилом, да и осталось, наверное, и сейчас обязательно найти, в крайнем случае «назначить» конкретного виновника-ответчика. И это невзирая на то, что нередко повинны бывают не люди, а обстоятельства.

На отведенном нам участке обороны остались хорошо оборудованные окопы, даже со стенками, укрепленными жердями (на военном языке это «одежда крутостей»). А на моем участке — еще просторная, как в популярной послевоенной песне, «землянка наша в три наката», которая уже при мне выдержала прямые попадания нескольких снарядов и мин.

Как сразу нам объявили, перед нашими окопами не было минных заграждений. Зато непосредственно за нами, на всем протяжении занятых ротой траншей, был заминированный лесной завал, который мы нанесли сразу же на свои карты и довели эту информацию до каждого подчиненного. Это местами поваленный молодой хвойный лесок, усеянный замаскированными противопехотными минами. Большинство из них составляли мины в деревянных корпусах с 200-граммовыми толовыми шашками, а часть — со 100– или 75-граммовыми. Некоторые мины оказались для меня необычными. В деревянные ящички обыкновенной конструкции вместо обычных толовых или тротиловых шашек с отверстием под детонатор были вложены заполненные порошкообразной взрывчаткой — тротилмелинитом — плоские стеклянные толстостенные бутылочки, в горлышко которых и вставлялись взрыватели-детонаторы. Бутылочки эти были обернуты в хорошую пергаментную бумагу. Эта бумага оказалась очень ценной находкой — на ней можно было писать письма родным. И под стихи, которые иногда рождались там, она тоже годилась.

Тогда я еще не сообразил, что этот заминированный участок не просто забыли наши предшественники. Он был элементом эшелонированной обороны, устроенным по плану старшего командира или командующего. Мне же пришла авантюрная идея — переставить эти мины на передний край обороны роты, на полосу между нашими окопами и берегом реки Выжевка. Тем более что оборона казалась мне да и всем офицерам нашей роты «жидковатой» из-за малочисленности бойцов в наших подразделениях и отсутствия минных полей и даже проволочных заграждений перед нашим передним краем. Один участок этого лесного завала, видимо, минировался еще зимой, установленные здесь мины были окрашены в белый цвет, и теперь, уже летом, под пожелтевшими хвойными веточками их обнаруживать было совсем не трудно. А вторая часть, отделенная от первой протоптанной тропинкой, оказалась с минами, окрашенными в цвет хаки. В траве и хвое их обнаруживать было значительно труднее.

Во взводе у меня специалистов саперов не оказалось, а я еще в военном училище как-то особенно заинтересованно изучал и свои, и немецкие мины (всегда следовал правилу: «лишние знания никогда лишними не бывают»). И потому решил сам заняться этим небезопасным делом. Поручать кому-то из штрафников, не владеющих этим небезопасным делом, не хотелось, да и морального права, строго говоря, не имел.

Тогда я не подумал, что этот минированный завал обозначен не только на наших картах, но даже на картах армейского штаба как важный элемент полосы обороны на особо опасном направлении. Конечно же, этот минированный участок за нашими позициями, установленный давно, не был заграждением специально за штрафниками. К слову еще раз сказать, за нашим батальоном никогда не было заградотрядов, не применялись и другие устрашающие или заградительные меры. Смею утверждать, что офицерские штрафные батальоны были образцом стойкости в любой боевой обстановке.

Свою «саперную» деятельность я, конечно, начал с участка с белыми, «зимними», минами. Днем снимал, обезвреживал, а ночью выставлял в 30–50 метрах перед своими окопами, хорошо маскируя дерном, всегда помня при этом золотое правило, которому наставлял нас в военном училище командир роты Литвинов: «Боишься — не делай, делаешь — не бойся». Мой командир отделения Омельченко (из пограничников), которого я привлек себе в помощники, с нашими противопехотными минами был знаком и быстро освоил дело постановки их. У нас вскоре определилось своеобразное разделение труда: я искал, разряжал и снимал мины на одном месте, а он устанавливал их на другом!

Обследуя местность в районе обороны, бойцы обнаружили в маленьком полуразрушенном сарайчике забытые нашими предшественниками несколько десятков неиспользованных мин натяжного действия. Официальное название их было «ПОМЗ-2» — «противопехотная осколочная мина заградительная». Эти мины напоминали насечкой на их металлической «рубашке» наши ручные гранаты Ф-1 («лимонки»), убойная сила их осколков была тоже не менее 200 метров. Устанавливались они на высоте 20–30 см над землей на вбитые в землю колышки. От детонаторов-взрывателей отводились проволочные нити-растяжки, при достаточно ощутимом прикосновении к которым мина срабатывала. Установка таких мин требовала особой осторожности, тщательности и аккуратности. Они представляли более реальную опасность, чем обычные противопехотные мины. И все-таки я решил: чем добру пропадать, пусть с большим риском, но и эти мины буду устанавливать! Но только сам! Никому, даже уже набравшему опыта минирования Омельченко этого дела не доверю, не могу переложить ответственность на подчиненного штрафника, не имеющего специальной подготовки. Подорвусь — так сам!

Конечно, со временем и не без помощи нашего командира роты капитана Матвиенко, более опытного и старшего возрастом офицера, мы стали понимать, что не имеем права снимать мины с участка, заминированного по распоряжению старших начальников. И поэтому я уговорил ротного доложить в штаб батальона, что мы минируем участок перед своими окопами только минами-растяжками ПОМЗ. Неожиданно командир роты согласился, но на всякий случай решил составлять подробную схему минного поля перед окопами с учетом постановки всех мин.

Все шло хорошо, пока я работал на участке завала с «зимними» минами. Нам удалось без происшествий переставить и хорошо замаскировать около двухсот белых мин. И плюс к тому я успел установить добрую половину из найденных нами мин-растяжек. Так что перед нашими окопами образовалось довольно плотное минное поле.

Прошло уже недели две, как мы встали на этом участке в оборону. Наши тыловики разведали и грибные места. Так что даже грибные супы из походной кухни были для нас хотя и большой редкостью, но приятной. Меню изысканное для фронта!

В моей памяти в связи с этим вставало весьма небогатое меню в офицерской военторговской столовой в запасном полку под Уфой. Видимо, тогда и родился анекдот о том, что работники военторга купили на свои деньги для фронта самолет, как прогремевший тогда на всю страну колхозник Ферапонт Головатый, купивший истребитель на свои сбережения. Но летчики будто бы наотрез отказывались вылетать в нем на боевые задания, так как, глядя на бортовую надпись «Военторг», свои же собьют! Такой «любовью» пользовался этот «Ванькинторг», как его чаще величали на фронте.

У нас в запасном полку ходили слухи, что такое питание офицеров в запасных полках будто было «запрограммировано» на «подъем патриотизма», и именно оно поднимало волны рапортов офицеров, рвущихся на фронт. Но рвались мы на фронт вовсе не поэтому. Хотелось не опоздать, быстрее принять участие в разгроме фашистов, в чем сомнений уже ни у кого не было. В то же время офицеры как праздника ждали очередного наряда дежурным по солдатскому пищеблоку, что случалось примерно 1–2 раза в месяц. Там для солдат, кому всего через месяц предстояло уже быть на фронте, готовилась совсем другая пища: мясные супы с толстыми, белыми, очень аппетитными трубочками макарон и гречневая или перловая каша с мясом… Хоть раз в две недели, снимая обязательную пробу со всех котлов, наедались вкусно и вдоволь.

Возвращаясь в белорусско-украинское Полесье того времени, еще раз подчеркну, что именно здесь наши тыловики развернулись по-настоящему и показали, на что они способны. А может быть, армейские снабженцы действовали так умело, как ни раньше, ни позднее на фронте не было. А может, просто нам раньше не приходилось так долго «обороняться», а в наступлении иногда не до обедов.

И с табачным довольствием было неплохо. Нам, офицерам, привозили папиросы «Беломорканал». Может, это были специальные указания нового командарма, генерала B.C. Попова, понимающего, что мы переданы в состав его армии не просто так, что нам предстоит выполнять очень сложную задачу в интересах его армии. Да, в конце концов, бойцы штрафбата в скором времени станут офицерами и в его армии.

Штрафникам, как рядовым, выдавали строго по норме моршанскую махорку, а некурящим вместо табака — дополнительный сахар. Это немаловажная деталь для тех, кто верит байкам о том, что штрафники вообще ничем не снабжались, должны были «добывать» себе пищу набегами на продсклады или на частные хозяйства жителей прифронтовой полосы.

Летом 1944 года здесь нам повезло и с погодой. Дни стояли жаркие, сухие, воздух был густо напоен хвойным ароматом. Если бы не ежевечерние артналеты противника и другие события, связанные с выполнением боевых задач, можно было бы по сравнению с другими периодами боевых действий, наполненными атаками и отражением контратак, приравнять наше здесь пребывание с неожиданно доставшимся нам отдыхом. Интенданты с нашим батальонным доктором даже раза два или три устраивали вблизи от окопов полевую баню со сменой белья, о чем мы благостно вспоминали в других, менее приятных ситуациях.

Однако там, на южном фланге нашего Белорусского фронта, порой жара была, как говаривали многие, почти африканская. У одного из моих штрафников даже случился то ли солнечный, то ли тепловой удар, и он потерял сознание. Мне вспомнился аналогичный случай, который произошел со мной еще в августе 1941 года, и мы быстро привели его в чувство.

А вспомнил я тогда, как в конце лета 1941 года во время строевых занятий в разведвзводе полка на Дальнем Востоке тоже был жаркий солнечный день и я, стараясь лучше выполнять строевые приемы, вдруг заметил, что все у меня в глазах раздвоилось, я потерял равновесие и «выпал» из строя. Меня подхватили, занесли в тень, окатили грудь холодной водой и заставили выпить хорошо подсоленную воду.

Причиной этого, оказывается, стало то, что утром я не стал глотать соль, которую наш помкомвзвода сержант Замятин принуждал употреблять во время завтрака перед чаем. Оказалось, что это был самый простой и надежный способ предупреждения тепловых ударов перед тяжелой работой или походом в жару. Как нам разъяснял тогда сержант, соль удерживала воду в организме, и он не обезвоживался вследствие обильного потоотделения, равномерно и «экономно» выделяя пот, способствующий охлаждению тела. А это, наверное, и было тогда основой армейского способа профилактики тепловых ударов.

И вот здесь, на фронте, мой личный опыт пригодился. Я приказал всем командирам отделений строго следить за неукоснительным выполнением этого утреннего «солевого» ритуала. Случаев тепловых ударов в дальнейшем ни в обороне, ни в изнурительном наступлении больше не было. Помогло!

В то время там, в обороне, я почти все белые мины переставил и перешел (аппетит приходит во время еды!) на зеленые. Их обнаруживать стало значительно труднее, так как разглядеть их, замаскированных зелеными веточками в зеленой траве, оказалось не так просто. Где-то на втором или третьем десятке этих неудобных мин мне не повезло, и я… подорвался на одной из них! Произошло это 26 июня, когда, получив разрешение ротного, я пошел продолжать уже почти привычную работу по разминированию. В этот раз я успел снять несколько мин, положил их на пенек, сделал шаг в сторону и… взлетел в воздух!..

«Полет» мой от взрыва был краток, почти мгновенно я оказался лежащим на земле плашмя, лицом вниз. Первое ощущение — болезненно печет левую ногу. Значит, думаю, ноги этой уже нет, а ощущение это — просто фантомная боль. Решил повернуться, посмотреть, что от нее осталось. Но когда поднял голову — обомлел! Сантиметрах в десяти, прямо перед глазами — мина! Как я не угодил на нее головой, это просто чудо! Овладев собой, я уже привычно, почти автоматически (все-таки опыт: я разрядил более двухсот мин!), осторожно вынул взрыватель, разогнул в сторону усики чеки и стал внимательно осматриваться вокруг.

Сбоку, справа, увидел еще одну мину, тоже совсем близко. Только после того, как разрядил и ее, повернулся и обнаружил, что моя нога на месте, только носок сапога неестественно повернут внутрь. Попробовал пошевелить пальцами — кажется, удалось. Значит, нога не оторвана! Видимо, наступил на «маленькую», 75-граммовую мину. Потом, анализируя этот факт, я понял, что, к счастью, наступил, видимо, не на саму мину, а на какую-то толстую ветку, лежавшую одним концом на мине, и взрыв произошел сбоку, сантиметрах в 20–30 от ноги.

Командир отделения Пузырей ожидал меня на тропе у края заминированного участка, чтобы отнести на импровизированный взводный склад обезвреженные мною и вынесенные к нему мины. Услышал он взрыв и с криком «Лейтенант, живой?» бросился напролом ко мне. Я понял, что он может сейчас тоже напороться на мину, и заорал что было мочи: «Стоять! Не двигаться! Я выберусь сам!» Кое-как встал и, еще не чувствуя острой боли, опираясь на какую-то палку или толстую ветку, волоча поврежденную ногу, стал выбираться по уже разминированной части завала к тропе. В сапоге что-то хлюпает, понял: кровь. Вот и первое ранение!

Меня подхватили Пузырей и ординарец Женя, уволокли к землянке, разрезали и сняли сапог, перевязали, на какой-то тачке, невесть откуда взявшейся, отвезли на батальонный медпункт километрах в полутора от окопов в селе с запомнившимся названием Выдраница, недалеко от штаба батальона, находившегося в Замшанах. В тот же день к вечеру меня, перевязав уже профессионально, доставили в медсанбат.

Вывих, если можно так назвать выскочившую из своего нормального положения ступню, хотя в справке о ранении было написано «ушиб», мне там вправили (вот когда ощущение боли пришло ко мне в полной мере!), противостолбнячный укол сделали, рану обработали и ногу забинтовали основательно, с шиной, как при переломе. Однако коварство этих мин из стеклянных бутылочек мне довелось узнать не сразу. Если крупные стеклянные осколки, обнаруженные на ощупь при обработке раны, удалили тут же, то те, что помельче, остались в ноге. Их даже не обнаруживали после и под рентгеном, а оставшиеся в ноге стекляшки выходили из нее еще много лет после войны через долго не заживающие свищи.

В медсанбате несколькими днями позже я стал, хотя и с трудом, ходить, опираясь на костыль. Вскоре я заменил костыль палкой, с которой расстался только недели через две после выписки уже у себя, в штрафбате. Недели лечения мне оказалось достаточно, чтобы настоять на выписке, и я кое-как уговорил медсанбатовское начальство отпустить меня в мой батальон.

Тем временем надо мной сгущались тучи. Наш особист, почти ежедневно посещавший меня в медсанбате, подробно выспрашивал у меня, кто принял решение снимать мины с лесного завала.

Мне нужно было отвечать за самовольную ликвидацию этого элемента обороны, не бросая никакой тени на ротного, согласившегося на это. А тут еще за время моего лечения случилась беда. Уже набравшийся опыта мой помощник по минному делу штрафник Омельченко решил сам без меня продолжить установку ПОМЗов. И погиб, когда по неосторожности в темноте задел нить только что взведенной им мины. А она, как назло, сработала, да как! Истинно: минер и сапер ошибаются один раз. Для Омельченко эта ошибка с минами была тоже единственной. Но на этих минах однажды ночью подорвались фрицы, пытавшиеся проникнуть в наше расположение за «языком». Для них минное поле здесь тоже оказалось неожиданностью.

Как потом рассказали мне друзья, комбат с заместителями всерьез обсуждал возникшую проблему, как уберечь меня от трибунала за это хотя и с благими намерениями, но умышленное «вредительство» и не дать свершиться моему переходу из категории командира штрафников просто в штрафники. Наш комбат, тогда уже полковник Осипов, после беседы со мной в медсанбате лично ездил к командующему 70-й армией генералу B.C. Попову хлопотать за меня.

К слову сказать, в нашем комбате полковнике Осипове удивительно и счастливо сочетались немногословие, твердость и строгость с одной стороны, и доброта, отеческая забота — с другой. Недаром все его иначе не называли между собой, как Батя, отец-комбат. И визит комбата к командарму снял этот вопрос с повестки дня. Заступничество комбата даже завершилось награждением меня орденом Красной Звезды.

Выписали меня. А в справке написали: «Выписывается по настоятельной просьбе больного с амбулаторным лечением при части». Когда я вернулся из медсанбата, Семен Петров, командовавший взводом без меня, предложил командиром отделения вместо погибшего Омельченко бывшего лейтенанта Федора Шерстунова, начальника инженерной службы полка, которого он знает еще по 33-му ОШБ и который неплохо знает минное дело. Я твердо решил, что этим минным делом заниматься без приказа свыше больше не буду, но совет Петрова поддержал.

Уже говорилось, что немцам как-то удалось определить, что перед ними штрафбат. Через свои громкоговорители они в начале каждой агитпередачи на русском языке стали обязательно включать нашу знаменитую песню «Катюша» и даже исполняемую по-немецки «Вольга-Вольга, Мутти Вольга», а затем уже призывали штрафников повернуть оружие против своих «командиров-притеснителей» и вместе с тем называли нас «бандой Рокоссовского». Как нам было и раньше известно, это прозвище нашему батальону дали немцы еще в 1943 году, когда батальон впервые в полном составе вступил в бои на Курской дуге, тогда еще на Центральном фронте, которым командовал генерал Рокоссовский.

В свободное время (а оно в обороне иногда все-таки бывало) офицеры вели с бойцами беседы о боевом опыте — и своем, и самих штрафников. Это было, если хотите, что-то вроде обмена опытом или курсов повышения квалификации. Помню, как-то вечером после таких бесед, когда уже порядком стемнело, я обходил по брустверу свои окопы, еще опираясь на палку, выструганную в медсанбате. И вдруг услышал, как один штрафник, наверное, старше других по возрасту, почти шепотом продолжал делиться с небольшой группой бойцов своими пехотными навыками. Его слушателями, курящими по привычке в ладонь, видно, были представители других родов войск, жадно ловящие его инструктаж, касающийся малой саперной лопатки. Наверное, его урок подходил к концу, так как я услышал его слова о том, что без нее земля не спасет. Остановился я, стою тихонько, чтобы не спугнуть инструктора, самому интересно. А он дальше ведет, прямо скажем, умную, образную речь, которую я запомнил примерно так: «Переправились через речушку, закрепились, надо бы окопаться, хлоп рукой — а лопатки нет. Заскучал я: ни окопаться, ни в рукопашную, которая вот-вот — но повезло, обошлось. Говорите, при чем здесь рукопашная? Да еще до рукопашной без нее грустновато. Ну, бежишь в атаку, ее, родную, в руке держишь, лезвием грудь прикрываешь, будто лата большая сердце от дурной пули защитит. Или черенок за пояс: мне, низкорослому, — сердце, а кто повыше ростом — живот прикроет, тоже важное место, может, еще важнее, чем грудь, недаром говорят на Руси „живот — это жизнь“. Ну а в рукопашной лопатка не хуже штыка, да если ее хорошо наточить с боков — хорошая секира получается, получше топора. Изловчишься, так и фрицу голову срубить можно».

До чего же мудры наши бойцы. Вот не учили нас этим премудростям в училище, а поди ж ты, как здорово! Назавтра я видел не одного своего штрафника, кто напильником, неизвестно откуда добытым, кто камнем, но точили свои лопатки! Этот урок я взял себе на вооружение и не раз использовал в обучении пехотному бою не только летчиков.

На тех «курсах повышения квалификации» штрафников, которые ненавязчиво организовал наш ротный командир, капитан Матвиенко, из рассказов бывалых воинов о боевых действиях я почерпнул многое и, в частности, узнал, что мой случай подрыва на мине не такой уж исключительный, что-то аналогичное со счастливыми исходами случалось и с другими. Хотя с минами вообще мое «взаимодействие» случалось не раз, но всегда удивительно удачно, по ходу описания боевых действий я еще об этом расскажу.

Мне запомнился и рассказ самого комроты Матвиенко, как его однажды подкараулил в засаде здоровенный фриц, зажал под мышку и потащил. Ухитрился Иван свою болтающуюся где-то внизу ногу вставить между ног фрицу. Тот не ожидал такой «подножки», упал и на мгновение выпустил Ивана, а тот успел сапогом ему «врезать между глаз» и убежать. Много поучительного было в этих беседах и рассказах. Но наверное, главной мыслью, главным содержанием таких бесед были симоновские стихи: «За чужой спиной не сидят, из чужой винтовки не мстят».

А между тем немцы активизировали свою информационную войну против нас. Они постоянно забрасывали к нам и с самолетов, и специальными снарядами большое количество разных листовок. В них штрафников призывали сдаваться, бросить своих командиров — «сталинских энкавэдэшников» — и перейти к ним, где займут офицерские должности в вермахте в соответствии с их званиями, будут жить в фешенебельных гостиницах с офицерским питанием. Масса листовок была о том, будто «сыновья Сталина и Молотова уже сдались в плен и проклинают своих отцов», чему мы не верили.

Бросали и стандартные для всех фронтов листовки-пропуска в плен, так называемые «ШВЗ» — «Штык в землю». Надо сказать, что наш особист, да и некоторые политработники поначалу очень ревностно следили за тем, чтобы штрафники не подбирали и не прятали листовки (тем более — «пропусков ШВЗ»). Видимо, сомневались в стойкости бойцов или был такой приказ. Но вскоре убедились, что эти листовки штрафники брезговали пользовать даже на махорочные самокрутки, а пускали только по известной «нужде», и тогда поостыли в своем рвении.

Поскольку меня за рогачевский рейд до моего ранения на мине даже медалью не отметили, мне не раз приходила мысль, что меня «обошли» наградой. Может быть, думал я, из-за того, что мой отец репрессирован за нелестное высказывание в адрес руководства страны о неудачах на фронте в начале войны, дядя был объявлен «врагом народа». Думалось тогда, что, может, и потому, что один из моих братьев, Виктор, пропал без вести на фронте в конце 1942 года под Сталинградом. Не попал ли он в плен и не смалодушничал ли там? Хотя, зная его твердый характер, я в корне отвергал такую возможность, да и воспитаны мы были в неприятии плена как альтернативы смерти.

Если говорить дальше о немецких листовках, то были и такие, которые утверждали, будто есть приказ Сталина не награждать тех, кто еще не получил ранения. Чушь это, думал я. Ведь живым примером обратного был наш Ваня Янин, имевший уже несколько орденов и медалей, хотя ни разу не был ранен. Но в то же время командующий 70-й армией генерал Попов наградил меня орденом Красной Звезды после того, как я подорвался на мине. Ну, просто совпадение: вместо ожидаемого наказания за самовольное разминирование завала — награда «за решительность, инициативу и смелость по укреплению обороны и за умелые боевые действия в боях за город Рогачев», как сказал мне при вручении ордена наш комбат Осипов. Так сказать — «по совокупности». Вообще чаще всего у нас награждали не за отдельные бои и боевые достижения или подвиги, а именно «по совокупности». Так счастливо для меня закончилась эта минная история.

Этот оборонительный период на левом фланге 1-го Белорусского фронта был насыщен и другими боевыми эпизодами. Были и события, которые прошли как-то мимо моей памяти, не задержавшись в ней, но почти все, что происходило здесь и потом в наступлении, отпечаталось в ней прочно. Впечатление «нечаянного отдыха» было, конечно, далеким от истинного смысла этих слов. Постоянные артналеты, интенсивные обстрелы приводили и тогда к серьезным потерям. Так однажды во время артиллерийско-минометного налета крупная мина угодила в легкое перекрытие подбрустверного блиндажа, где размещался мой друг еще по Рогачевскому рейду Петя Загуменников, командир взвода ПТР. Результат — трое убитых, двое раненых. А друг мой тоже чуть не погиб, отделавшись контузией, после которой он долго почти не слышал. Видимо, распознав по губам мой вопрос «Почему не в медсанбате?» — ответил: «Так пройдет!» И прошло же! И такое случалось довольно часто, так что потери были и в обороне.

Как я уже говорил, немцы всяческими методами, в том числе и авиаразведкой, пытались раскрыть систему нашей обороны и определить изменения в ней, происшедшие за последнее время. Над нами нахально повадилась летать «рама». Так на фронте прозвали фашистский двухфюзеляжный разведывательный самолет-корректировщик «Фокке-Вульф-189». Один штрафник-пулеметчик приспособил колесо перевернутой телеги под вращающуюся турель ручного пулемета Дегтярева и в очередной пролет на низкой высоте этой «рамы» так удачно запустил в нее длинную очередь трассирующих, зажигательных и бронебойных пуль, что самолет «клюнул», резко стал снижаться и, едва перелетев через речку, упал и взорвался. Летчик даже не смог воспользоваться парашютом.

Сколько было радости у нас! И не только потому, что «наша взяла». В первую очередь радовались штрафники, ну и мы за них. Знали, что за сбитый самолет или подбитый танк надлежало награждение орденом Отечественной войны! Причем без тех условий, когда за боевые отличия награждали медалями или орденами, если подвиг бойца был выше по своему значению, чем основания для снятия с него вины. А для штрафника награждение орденом — это и освобождение от штрафбата за подвиг без пролитой крови, без ранения!

За этот оборонительный период открылись и другого рода «подвиги» штрафников. Как уже упоминалось, фашисты ежедневно совершали на нас мощные артналеты. Наша артиллерия на них, как правило, не отвечала, так как на период подготовки к активным действиям к операции «Багратион» была жесткая установка на максимальную экономию артбоеприпасов, да и патронов тоже. Мы и раньше замечали особенность пресловутой немецкой аккуратности — совершать эти налеты в определенное время суток, почти каждый раз после 9 часов вечера. И хотя к этому времени все старались находиться, как правило, в окопах, вдруг стали появляться среди штрафников легко раненные осколками в мягкие ткани, как правило, в ягодицы. Ну а коль скоро штрафник ранен, пролил кровь — значит, искупил свою вину со всеми вытекающими отсюда последствиями. Здесь, в обороне, где время пребывания в штрафбате текло как-то медленнее, число таких случаев стало подозрительным. Особисту нашего батальона через других штрафников, презрительно относившихся к таким хитрецам, удалось узнать технологию этих ранений.

Оказывается, во время артналета под грохот разрывов снарядов изобретатели этого способа бросали в какой-нибудь глухой окоп ручную гранату, а затем из стен сарайчика или обшивки окопа выковыривали ее осколки. Вынимали из автоматного патрона пулю, высыпали половину пороха и вставляли в гильзу подходящего размера осколок. А дальше — дело техники. В очередной артналет из этого автомата выстреливали заряженный осколок в мягкое место — и получали легкое ранение, а значит, вожделенную свободу. Правда, когда эту хитрость раскусили, почти всех хитрецов выловили в войсках и вновь судили, теперь уже за умышленное членовредительство и фактическое дезертирство из штрафбата. Не все «умники» возвращались в ШБ. Некоторых с учетом их прежних «заслуг» приговаривали к высшей мере. К подобным изобретателям в офицерском штрафбате относились, мягко говоря, негативно.

Не могу не рассказать об одном «выдающемся» штрафнике, прибывшем во взвод в начале июля 1944 года, когда мы стояли в обороне. Запомнил о нем многое, такой он был «особенный». Это бывший инженер-майор Гефт Семен Давидович, прибывший к нам уже в оборону. Читал копию его приговора с чувством брезгливости: он был осужден, как теперь сказали бы, за сексуальное домогательство и принуждение к сожительству в извращенном виде.

Будучи начальником автобронетанковой службы кавдивизии, Гефт создал себе возможность питаться отдельно от всех и не только заставлял девушек-солдаток, приписанных к этой службе, выполнять дополнительно обязанности официанток, но и принуждал их во время приема пищи удовлетворять его всякие сексуальные прихоти. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся или пожалуются кому-нибудь, то он загонит их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части уже не направляют).

По всем меркам это было насилием с использованием служебного положения. Приговор был суров: 10 лет ИТЛ с заменой тремя месяцами штрафбата, что было вполне справедливо.

В те годы не только армейские законы, но и законы морали были значительно строже, чем сейчас, когда у нас стало модным подражать «цивилизованным» странам. Особенно после того, как современные идеологи ухватились за горбачевские «общечеловеческие ценности», в том числе и «сексуальную революцию», невиданно уронившую мораль не только среди молодежи. «Сексуальное просвещение» детей, навязанное нам Западом, привело к тому, что даже младшим школьникам все обо всем разъясняют в подробностях. Поэтому перестали быть редкостью неединичные случаи детской проституции и беременности, валютная проституция кажется некоторым девочкам лучшей профессией в мире, а наши «правозащитники» нет-нет да и заговаривают о легализации этой «древней профессии». Мне кажется, что в наше время «сексуальной продвинутости» половой извращенец и насильник Гефт в лучшем случае отделался бы штрафом или простым осуждением.

Представляясь мне, видя мои звездочки старшего лейтенанта на погонах, Гефт подчеркнуто нарочито называл себя инженер-майор. Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и, чтобы его вернуть, ему нужно еще очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в штрафбат, — боец-переменник. Определил я Гефта в отделение Пузырея на отдаленный участок взводной траншеи и предупредил «новобранца» о том, чтобы всегда, а прежде всего во время вечерних немецких артналетов он внимательно наблюдал за немцами в своем секторе с целью не допустить проникновения их в наши окопы под прикрытием артогня. Предупредил, что фрицы уже давно здесь охотятся за «языком».

В первый же вечер Владимир Михайлович Пузырей доложил мне, что Гефт во время артналета ложился на дно окопа, накрывался плащ-палаткой, за что заметившим это соседним штрафником был бит. Я приказал Пузырею постараться основательнее убедить этого «е…рь-майора», как по аналогии с обер-майором ему успели дать кличку штрафники. И как только они успели узнать о его похождениях? Видно, «солдатский телеграф» здесь тоже работал.

Еще не успел я забыть об этом разговоре, как через день-два под вечер, почти сразу после немецкого артналета, в землянку влетел командир отделения Пузырей и выпалил: «Ничему не удивляйтесь и пока молчите». Едва я успел отреагировать на это неожиданное появление взволнованного командира отделения, как буквально вслед за ним по ступенькам скатился большой клубок связанного таким образом человека, что голова его и руки закутаны плащ-палаткой и обвязаны вместе какой-то веревкой. Вслед за ним, неестественно что-то крича по-немецки, быстро перебирая ногами ступени, ввалился мой «переводчик» Виноградов. Ну, думаю, «языка» приволокли! И как же это удалось им, да еще почти засветло!

Эта мысль пришла мне потому, что был понятен смысл нескольких фраз Виноградова, обращенных к плененному, да и его торопливых ответов «Ya… Ya… Я…», что соответствовало русскому «Да» и означало в данном случае полное и безоговорочное согласие на что-то. Потом Виноградов четко по-немецки, обращаясь к несуществующему какому-то «обер-лёйтнанту», что-то доложил и с помощью другого штрафника стал развязывать стоящего на коленях плененного. Я понял, что этот доклад обращен ко мне, и ожидал увидеть пленного фрица, но увидел… Гефта!

Тут «развязал язык» Пузырей и рассказал, как Гефт, снова закрыв голову плащ-палаткой, спрятался в окопе. У них, наблюдавших за ним, родился план имитировать захват языка немцами. Струсившего в очередной раз и снова накрывшегося плащ-палаткой, так его и связали Пузырей и несколько штрафников, по дороге снова надававшие ему изрядное количество крепких тумаков. Говорят, современные преступники не терпят в своей среде сексуальных насильников. Это «действо» было тоже местью штрафников-офицеров половому развратнику.

Сам Гефт, до которого стала доходить ситуация, где он при мне давал согласие сотрудничать с немцами, стал вначале будто завывать, потом просто выть, а под конец упал на пол землянки и зарыдал в голос. Понял, наверное, что с ним станет, если обо всем я доложу комбату или хотя бы особисту, ведь дело может принять весьма печальный для него оборот.

Я понимал, что мой наказ «основательно убедить» был выполнен таким образом. Поэтому я приказал отобрать у Гефта оружие (как бы чего он сдуру или со страха не наделал), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты. До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил удовлетворения (хотя от наглости Гефта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Пузырею я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение. После этого случая Гефт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость.

Тогда я вспомнил кого-то из классиков, говоривших, что первая, даже ничтожная, победа над собой — это уже хотя и маленький, но все-таки залог будущей стойкости. И я надеялся, что уж после этого события, если будет жив и не ранен, то с учетом своего «подвига» он отбудет все свои три штрафных месяца полностью. Правда, этому моему предположению не суждено было сбыться. Однако об этом в свое время.

Полевая почта в годы той военной поры работала четче, чем, например, обычная почта сейчас. Сегодня письмо между Санкт-Петербургом и Харьковом может идти более месяца, а то и вовсе где-то затеряется. А тогда письма даже из далекого тыла, например, от мамы с сестренкой с моего родного Дальнего Востока успевали доходить до наших окопов дней за 15. Вот здесь я получил от родных горькое письмо о том, что мой самый старший брат Иван (я был очень похож на него, а он был во всем примером для меня) погиб на фронте еще в 1943 году. Фронтовые треугольники от моей знакомой девушки Риты приходили вообще быстро, дня за 3–4, значит, была она где-то недалеко. Да мы еще условились «обходить» военную цензуру и сообщали друг другу места, откуда отправляли письма. Обычно сообщали, с кем встречались или кому передаем приветы, и из первых букв их имен или фамилий составляли название пункта дислокации. И цензура ни разу не разгадала нашей хитрости!

Надо отметить, что в этом сравнительно длительном оборонительном периоде боевых действий нам регулярно доставлялись, хоть и в небольшом количестве, даже центральные газеты «Правда», «Звездочка» (как называли «Красную звезду»), «Комсомолка» и другие. Интенсивно работал тогда и политаппарат батальона, особенно в деле информирования о событиях в стране и на фронте. С большим интересом читали мы газеты и передаваемые нам рукописные сводки «От Советского информбюро». До нас, хотя и с большой задержкой, дошло известие о гибели генерала Ватутина, смертельно раненного под городом Сарны группой бандеровцев, действующей по эту сторону линии фронта.

Со смешанным чувством, в котором все-таки было больше радости, чем досады, мы встретили известие об открытии союзниками наконец давно обещанного второго фронта. Три года ждали — наконец дождались. Если бы не двухлетние отговорки и проволочки, сколько бы жизней наших воинов и советских людей, погибших на оккупированных территориях и в концлагерях, могло бы быть сохранено! А теперь всем было ясно, что наше продвижение на запад стало уверенным и необратимым, и для Советского Союза такой острой необходимости во втором фронте, как год-два назад, уже не было. Но… «дареному коню зубы не смотрят».

Центральные газеты сообщали о начале наступательной операции, получившей название «Багратион», начавшейся 24 июня 1944 года, почти день в день, через три года после нападения фашистов на нашу Родину. Она стала еще одним сокрушительным ударом по фашистской военной машине. Этот «Багратион» после его завершения был оценен выше Сталинградской битвы: если там была пленена армия Паулюса, то здесь была разгромлена и перестала существовать целая группа армий «Центр». И это было убедительное свидетельство силы, стойкости, мужества и решительности не только Красной Армии, но и всего советского народа.

Уже после войны я узнал, какую роль сыграл наш командующий фронтом, тогда еще генерал армии Рокоссовский, отстояв перед Ставкой и Сталиным свой замысел операции «Багратион». А она вошла в историю как «Битва за Белоруссию».

Особенно приятным было известие об освобождении Жлобина, в районе которого наш батальон воевал еще в декабре 1943-го, и там его посетил сам Рокоссовский. Совершенно неожиданным, но от этого не менее впечатляющим было сообщение в середине июля о том, что по улицам Москвы провели под конвоем огромную массу немецких военнопленных генералов, офицеров и солдат. Не таким «парадом» своей солдатни в нашей столице бредил когда-то бесноватый Адольф.

Маршал Победы, как его теперь вполне заслуженно именуют, Г.К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления» констатирует: «Для обеспечения операции „Багратион“ в войска надлежало направить до 400 тысяч тонн боеприпасов, 300 тысяч тонн горюче-смазочных материалов, до 500 тысяч тонн продовольствия и фуража… Все это следовало перевезти с большими предосторожностями, чтобы не раскрыть подготовку к наступлению… Несмотря на большие трудности, все было сделано в срок».

Маршал Рокоссовский, которого тоже многие заслуженно называют вторым Маршалом Победы, говоря о подготовке этой беспримерной стратегической наступательной операции, в своих мемуарах писал: «Наше счастье, что в управлении тыла фронта у нас подобрались опытные, знающие свое дело работники… С чувством восхищения и благодарности вспоминаю генералов… Н. К. Жилина — интенданта фронта, А. Г. Чернякова — начальника военных сообщений… Они и сотни, тысячи их подчиненных трудились неутомимо».

Привожу эту цитату еще и в связи с тем, что, когда через 5 лет после войны я поступил на учебу в Военно-транспортную академию в Ленинграде, носившую тогда имя Л.М. Кагановича, начальником этой академии был генерал-лейтенант Черняков Александр Георгиевич, тот самый, что был начальником ВОСО у Рокоссовского. И там я узнал о неординарности его решений проблем срочного и бесперебойного пополнения войск фронта всем необходимым.

Только теперь, изучая те события, мы понимаем весомость нашего 1-го Белорусского фронта во всей войне. Он имел протяженность с севера на юг около 900 километров, а против него стояли 63 немецкие дивизии и другие войска общей численностью 1 млн 200 тыс. человек. Конечно, нас радовало, что на нашем фронте в районе Бобруйска в конце июня были окружены 5 пехотных и танковая дивизии немцев, а пленены более 20 тысяч фашистских вояк.

Маршал Рокоссовский об этих событиях пишет так: «Враг, развязавший войну, в полной мере ощутил на себе силу наших ударов. Ему теперь пришлось испытать поражение за поражением и без всякой надежды на более или менее благоприятный исход войны».

По всем признакам было видно, что и необычный для штрафбата оборонительный этап боевых действий вскоре тоже должен перейти в наступательный. К тому времени, фактически перед началом предстоящего наступления, в батальоне насчитывалось 670 бойцов-переменников. Да и, судя по массе новых задач по выявлению огневых точек противника, по захвату «языков», чувствовалось приближение наступления и на нашем участке фронта.

Между тем наша активность по выявлению данных о противнике тоже разнообразилась все более. Например, был у нас в роте, как я уже говорил, 20-летний старший лейтенант Иван Янин, человек безграничной, просто безумной храбрости, не имевший ни одного ранения, трижды получивший правительственные награды. Для того чтобы, например, выявить размещение огневых точек противника, наш Ванюша цеплял начищенные до блеска награды и имевшиеся у него в запасе золотые погоны, которые ему где-то удалось достать (у всех нас, его друзей, были только полевые, защитного цвета). В таком «парадном» наряде он поднимался на бруствер окопа и в яркий солнечный день не спеша прогуливался по нему на виду у немцев, фактически вызывая огонь на себя. Не думаю, что в минуты эти Ванюша не боялся пуль. Просто он умел преодолеть страх ради важных данных о противнике. Фрицы, думая, что это какой-то большой чин (погоны на солнце блестели), открывали огонь, часто даже минометный или артиллерийский, а наши наблюдатели засекали места, откуда велся огонь, определяли виды оружия — и так собирали материал для составления подробной схемы огневых точек противника.

И как ни странно, ни одна пуля не трогала этого храбреца. Он был как заговоренный! Получил он за всю войну, и то несколько позже, лишь одно легкое ранение во время отражения бесчисленных атак немцев при окружении брестской группировки, а погиб Иван позднее, и вовсе не от пули или осколка. Но об этом в свое время.

Иногда удавалось вызвать огонь немцев и намеренным поддразниванием их пулеметчиков. Наши виртуозы наловчились на пулеметах «выбивать» дроби, деля пулеметную очередь на серии «та… та… та-та-та». И на 5-6-й серии какой-нибудь разозлившийся фриц не выдерживал и запускал в нашу сторону длиннющую очередь. Как говорится, что и требовалось доказать!

Чаще, чем обычно, в эти дни наши окопы стали посещать комбат Осипов и начштаба Лозовой со своими помощниками, а также политработники. Кстати, за мою фронтовую жизнь и долгую армейскую службу я встретил немало смелых, умных, ответственных и добросовестных работников политаппарата. В описываемый мною период чаще всех, почти не вылезая из окопов, бывал у нас майор Семен Тарасович Оленин, который сменил погибшего под Рогачевом старшего лейтенанта Желтова. И, надо сказать, это была достойная замена. Звания тут не имели значения. Был он таким же смелым, не отрывался от нас, агитировал своим личным примером. На нем и на подобных ему политработниках мы видели, что умело проводимая в войсках политработа всегда имела огромное значение и поднимала дух.

Я далек от мысли, высказанной тем же Г. Арбатовым в телепередаче 1994 года «Моя война», будто «все политработники — это политбездельники». Неправда это, как и многое другое, высказанное Арбатовым о войне. Не стоит всех политработников, как и других представителей разнообразных служб, стричь под одну гребенку. Мы, офицеры командного звена, тоже вели каждый свою политработу всеми доступными нам воспитательными средствами: и беседами, и личным примером, как коммунисты.

В это время несколько попыток разведроты дивизии захватить немецкого «языка» оказались неудачными. Тогда задача добыть пленного была поставлена нашему батальону. Вначале была идея комдива 38-й сд генерала Г.М. Соловьева, которой наш батальон был придан, провести силами штрафбата или хотя бы одной его роты разведку боем. Однако комбат, всегда имевший собственное мнение, нашел другое решение. Огневые средства противника в основном уже были выявлены, а «языков» добыть решено было по-другому, так как разведка боем могла привести к ненужным потерям перед наступлением. Жалел штрафников наш Батя!

Вот что я прочел уже потом о разведке боем в книге генерала Горбатова «Годы и войны»: «Такой способ разведки я ненавидел всеми фибрами души — и не только потому, что батальоны несут при этом большие потери, но и потому, что подобные вылазки настораживают противника, побуждают его заранее принять меры против нашего возможного наступления». Генерал упоминает и об указаниях маршала Рокоссовского, который требовал «для сохранения внезапности и экономии боеприпасов разведки боем накануне наступления не предпринимать».

Видимо, наш комбат полковник Осипов хорошо усвоил «науку побеждать», которой так уверенно владели и маршал Рокоссовский, и генерал Горбатов. По замыслу комбата, наша 1-я рота и подразделения роты ПТР, которой тогда командовал капитан Василий Цигичко, отличавшийся удивительно пухлыми губами и обладавший негромким, но сочным басом. На участке, где оборонялся мой взвод, мы должны были создать шумовую видимость сооружения моста через реку.

По мнению Осипова, немцы могли предположить, что болотистая местность и эти гиблые места Пинских болот вынудят нас строить хотя бы настилы или укладывать гати из жердей и бревен даже для легких орудий и нетяжелых автомобилей, как это было сделано на направлениях главных ударов «Багратиона» даже для танков.

С целью создания у врага впечатления о нашей аналогичной подготовке к наступлению на берег реки мы притащили несколько бревен (благо часть лесного завала уже была неопасна, мины там я поснимал!) и ночью малыми саперными лопатками стали по ним стучать, имитируя то ли обтесывание бревен, то ли их сколачивание. А на противоположном берегу в прибрежных кустах, прямо напротив этого места, организовали мощную, хорошо замаскированную засаду из восьми человек моего взвода. Наши действия было поручено прикрывать соседней 2-й роте капитана Павла Тавлуя, который был перемещен с должности командира минроты на роту стрелковую. Все уже знали, что Павел Семенович уговорил комбата сделать эту рокировку, чтобы получить боевой опыт и в этом качестве. Все понимали, что минрота — боевое подразделение, и хотя без ее поддержки стрелковым ротам трудно выполнять боевые задачи, но минометчики все-таки ведут свой огонь с позиций второго эшелона, в атаки ее бойцы не ходят. А вот капитану Тавлую, командиру минометной роты, постоянно рвущемуся на передний край, наверное, надоело сознавать себя офицером второго эшелона.

В первую ночь «улова» не было. Зато во вторую, выдавшуюся светлой от почти полной луны, наши наблюдатели заметили группу немцев, ползком пробиравшихся по болотистому берегу к месту «строительства». Тихо, без шума, накрыла их наша засада. Штык-ножами от самозарядных винтовок Токарева (СВТ) закололи сопротивлявшихся или пытавшихся подать сигнал своим. А троих — связанными, с кляпами во рту, доставили на этот берег. Тут мы не удержались, чтобы с помощью писаря моего взвода Виноградова, хорошо владеющего немецким, немного «поговорить» с пленными, хотя необходимости в этом никакой не было, а потом отправили дальше — в штаб батальона. Сразу три «языка», и один из них — офицер! И пошел на восемь штрафников, участвовавших в засаде, материал на досрочное восстановление без «искупления кровью» и на награждение некоторых из них пусть не орденами, а только медалями.

После участия в захвате вражеских «языков», чувствуя какой-то необычный душевный подъем перед нашим переходом в наступление, я написал заявление о приеме в члены партии. Одну рекомендацию дал мне мой командир капитан Матвиенко Иван Владимирович, а вторую — начальник штаба, майор Лозовой Василий Афанасьевич.

В партию тогда принимали прежде всего отличившихся в боях. Быть коммунистом считалось не столько почетным, сколько ответственным. И не только за себя, но и за порученное тебе дело, за доверенных тебе людей и за выполнение боевых задач. Одна привилегия была у тех, кто по-настоящему дорожил этим званием, — первым вставать в атаку, первым идти под пули врага. Очень точно, очень емко выразил эту мысль Александр Межиров:

А заявления писали немногословные: «Хочу быть в первых рядах защитников Родины…», понимая, что именно означало быть в первых рядах, что значил этот призыв «Коммунисты, вперед!». Это уже значительно позднее я стал отличать коммунистов реальных, истинных от тех, кто вступал в ВКП(б), а потом и в КПСС ради карьеры или чтобы пролезть хоть и в небольшие (батальонные, полковые, а на гражданке — в районные), но руководящие партийные органы, на более или менее высокие должности. Особенно они стали наглеть, эти псевдокоммунисты, во времена Хрущева — Брежнева, а особенно — Горбачева. Но и там, на фронте, они выделялись своей неискренностью и лицемерием.

Хотя кандидатом в члены ВКП(б) я был с осени 1943 года, но только теперь, когда мне присвоили очередное воинское звание, а на моей груди красовался первый боевой орден, я решил, что мне не стыдно вступать в члены партии. Я и теперь, в начале XXI века, горжусь тем, что именно тогда, в середине ХХ века, перед решительными боями по завершении освобождения Белоруссии, за один день до перехода в наступление, в политотделе 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии мне вручили новенький партбилет. Это было для меня равноценно самой высокой правительственной награде.

Принадлежность к партии большевиков была огромным стимулом офицера переднего края быть первым в бою, в атаке, в рукопашной. На фронте, особенно в частях переднего края, вступление в партию надо было заслужить, и писали мы, командиры, тогда в заявлениях «Хочу быть в первых рядах защитников Родины», хотя штрафбаты и так были не вторыми.

И я считаю: те, кто теперь говорит о том, что тогда, вставая в атаку, вовсе не кричали «За Родину», «За Сталина!», а если эти слова и произносились, то только политруками, не правы. Просто им самим никогда не приходилось личным примером поднимать взводы или роты в атаку под пулеметные дожди. Нечасто звучали эти слова и у нас, не всегда для них были подходящие обстоятельства, но я, например, не раз произносил их, хотя и не был политработником по должности. Так было, и не стоит теперь открещиваться от этого.

Не надо и корректировать свои тогдашние чувства во времени, как делали и делают, ставя себе такую мимикрию в заслугу, многие наши политики и историки, как, к слову, главный в прошлом «коммунистический» идеолог Александр Яковлев, да и не менее главный (тоже в прошлом) «политработник» Советской Армии генерал Волкогонов. О покойниках плохо говорить не принято, но других слов для них у меня просто нет.

Вот и закончился мой, будем считать, начальный период фронтовой жизни, длившийся пока только чуть более полугода, но по штрафбатовской «выслуге» 1:6 — более 3 лет. Теперь она пойдет под другими ощущениями, под другими собственными оценками. Теперь я — коммунист и гораздо больше отвечаю за успехи, а еще больше — за неудачи или промахи. Теперь я во сто крат больше должен служить личным примером в бою. Да и не только в бою, во всем остальном — тоже. И я был горд этой возросшей моей ответственностью.