«Ну и везунчик ты, Шурка!» — вспомнились мне слова деда моего, сибиряка, чалдона, Данилы Леонтьевича Карелина, когда я удачно добрался попутными машинами до места на шоссе, откуда рукой подать до указанных мне на карте комбатом польских деревушек. Да и сам дед мой тоже был «везунчиком», когда он, по его рассказам, в молодости хаживал на медведя с рогатиной и с десяток раз весьма удачливо. И сам я видел его удачливость, когда во время своих зимних каникул, в 3-м или в 4-м классе, приезжал к нему в дальневосточный поселок Сагды-Биру, между Бирой и Биробиджаном. Тогда, после трехдневной охоты в тайге, он вдруг прибежал домой, срочно запряг в сани свою лошаденку и уехал снова в тайгу, а назавтра привез лежавшего во всю длину саней убитого тигра, хвост которого волочился по снежной колее. Тогда я впервые увидел настоящего, хотя и убитого тигра. Так что «везунчиком» я был, наверное, в деда-сибиряка.
Мне без особого труда удалось найти свой батальон. Он размещался в нескольких деревнях вокруг села Буда-Пшитоцка. Нашел я комбата, доложил ему о прибытии, довольный тем, что мое правило быть пунктуальным меня не подвело. Здесь наши дни были загружены отчислением из штрафбата отвоевавшихся, переформированием подразделений. Пополнения поступало мало, но, чтобы комсостав рот, взводов и других подразделений батальона «не дремал», комбат приказал пополнение штрафников принимать во всех ротах, формировать все штатные взводы, хотя и весьма малочисленные, а затем уже сводить их под командованием того командира, которому выпадет судьба вести сводную роту в боевой поход.
Конечно, большим плюсом этого метода была эффективность обучения, когда на каждого «учителя»-офицера приходилось не 25–30 обучаемых, а всего 5–7 штрафников. Главным же недостатком этого «дробного» метода мы считали то, что при этом и командиры сводных подразделений плохо знали большинство своих бойцов, и сами бойцы не чувствовали локтя друг друга. В бою же это важнее важного! Но приказ есть приказ. Многие из нас догадывались: свое новшество Батурин ввел, чтобы лишить офицеров-командиров времени для разрастания недовольства столь своеобразным его, Батурина, отношением к личному составу, проявленным им во время боев на Наревском плацдарме. Вероятно, определенный резон в этом был. Такое новшество не давало возможности комсоставу расслабляться в условиях определенной разрядки после длительных и очень напряженных боевых действий и давать волю разгулявшимся нервам после боев. Тем более что здесь появилась реальная опасность любителям «приложиться», успокаивать эти нервы «бимбером», которого у поляков было «немерено».
В общем, начались по-батурински разобщенное формирование батальона и боевая подготовка подразделений, о минусах и плюсах которых уже было сказано. Кроме времени, что уходило на формирование и боевую подготовку, вечерами выкраивали его и на личные нужды, но никаких «песенных вечеров», как в Белоруссии при другом комбате, полковнике Осипове, не случалось, общее настроение было вовсе не песенным. Тем более что все мы ожидали нового наступления и опасались, не повторится ли «наревский» его вариант с минным полем. Новый комбат, пока батальон находился вне боевых действий, установил и новый порядок питания комсостава. Раньше не только в боевой обстановке, но и в «мирных» условиях, то есть на формировании, все мы питались из общего солдатского котла, и только дополнительный офицерский паек немного отличал наше меню от содержимого котелков штрафников.
Теперь штатные офицеры питались отдельно от бойцов-переменников, в более или менее вместительной «столовой». Готовили нам отдельно. Не скажу, что заметно лучше, чем в ротной походной кухне, но зато ели мы здесь не из котелков, а из алюминиевых мисок, раздобытых где-то вездесущим начпродом Зельцером с непривычным именем Меер, хотя все звали его более привычно — Моисей и даже Миша. До прибытия в батальон учил готовить пищу на фронтовых курсах армейских поваров. И такие курсы на фронте были!
Наше меню теперь изредка украшалось перепадавшим и на нашу долю коровьим молоком. Оказывается, новый комбат имел слабость к этому диетическому напитку. Еще на Наревском плацдарме, пока мы вели тяжелейшие бои за его расширение, ему раздобыли пару дойных коров. Конечно, содержать их могли только в приличном удалении от обстреливаемого переднего края, где обычно размещал свой КП Батурин. Перевозили их в специально приспособленном для этой цели грузовичке.
Вот с «барского» стола и нам иногда доставались то «кава» (кофе), то чай с молоком. Комбату же с заместителями готовили отдельно от общей офицерской кухни. Не думаю, что стол у комбата был действительно «барским», но дистанция соблюдалась строго. Осипов, предыдущий наш комбат, к подобной «дистанции» не стремился, питался, как и все мы, с общего котла, что не снижало ни дисциплины, ни боеспособности, ни комбатовского авторитета.
Иногда, на каком-нибудь очередном, не так уж часто случавшемся во время ужина «сабантуе», как называл Федя Усманов эти мини-застолья по особо торжественным случаям, считалось шиком вместо «бимбера» с его весьма неприятным «ароматом» употреблять чистый спирт, который доставали изредка. Спиртзаводов в Польше оказалось немало, и поляки этим спиртом успешно и выгодно приторговывали, особенно в обмен на какие-нибудь трофейные часы и безделушки вроде зажигалок, портсигаров и т. п.
Вскоре на небольшом таком сабантуйчике «обмыли» и мои капитанские погоны, и новые звания других офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский фронт нашего любимого маршала Константина Рокоссовского, которого все мы любили особой сыновней любовью.
К этому сабантую придуманный штрафниками моей роты неофициальный ранг Штрафбатя как-то сам по себе трансформировался штрафниками в более привычное слово Батя. Лестно было это мне, 21-летнему офицеру, не скрою, но и побаивался, как непредсказуемо может на это отреагировать безмерно самолюбивый Батурин, озлобившийся на меня еще на Нареве. Но вроде бы заметных последствий никаких не наступило.
Между тем пополнение в батальон продолжало прибывать, но все с меньшей интенсивностью. Видимо, затишье на фронте, отсутствие широкомасштабных, активных боевых действий не давали повода ковать для нас кадры штрафников трибуналам, а также некоторым большим командирам с правом лично направлять в штрафбаты, так просто решавшим проблемы воспитания офицеров.
Впервые за все время существования нашего штрафбата стала появляться новая категория штрафников — бывших офицеров, осужденных еще в начале войны и даже до нее и отбывших уже некоторую часть своего длительного наказания либо в тюрьмах, либо в лагерях. Как стало нам известно, их на фронт не этапировали, как заключенных не офицеров, добившихся направления на фронт в армейские штрафные роты, а направляли часто даже без сопровождения, не только без охраны.
Тогда вся наша страна уже чувствовала приближение конца войны, и многие заключенные, в ком сохранилось еще понятие патриотизма, понимали, что придет она — долгожданная и теперь уже неизбежная Победа, а потом и пора их освобождения, а может, даже амнистия по случаю добытой их сверстниками Победы. И вот тогда им, избежавшим войны и участи погибнуть в ней, как миллионам соотечественников, нелегко будет возвратиться в уже другое, опаленное тяжелейшей войной общество, победившее врага в смертельной схватке. Нелегко будет жить тогда им среди тех, у кого родные погибли в боях за Родину, положив свои жизни на алтарь Победы над фашизмом. Такие вот раздумья и приводили многих к решению просить о замене оставшихся сроков лишения свободы на отправку в действующую армию, пусть и в качестве штрафников. Далеко не всем просившимся оттуда на фронт такую возможность предоставляли. Но случаи такие были не единичными, вплоть до самого начала Берлинской операции.
В общем, формирование и обучение шло установленным порядком, боевая учеба была весьма напряженной. Как всегда, особое внимание обращали на бывших офицеров тыловых служб, летчиков, танкистов и вообще на всех, у кого были слабые навыки владения стрелковым оружием и недостаточная маршевая подготовка. Тем более на бывших заключенных, которые часто были и физически слабее других, и оружие давно в руках не держали. Во взводах было пока максимум по 7-10 человек, и это давало возможность взводным командирам даже составлять при необходимости индивидуальные графики занятий и тренировок, даже подбирая себе помощников из числа штрафников, имеющих боевой пехотный опыт.
Обучаемые в большинстве своем понимали, что именно здесь полностью оправдывает себя суворовская «наука побеждать», в частности, ее постулат «Тяжело в учении — легко в бою», хотя знали, что штрафбатам легких боевых задач не ставят. А штрафники, считавшие себя смертниками, начинали понемногу понимать, что они не пойдут в бой в качестве пушечного мяса. Их просто настойчиво учат лучше действовать на поле боя, чтобы по возможности сохранить свою жизнь, уверенно поражая противника. Это помогало им понимать необходимость напряженности боевой учебы «до седьмого пота». Понимали они, что если им теперь суждено бывать в боях на самых опасных участках фронта, то лишь собственное умение может стать гарантией выживания. Контроль за боевой подготовкой тем не менее был организован хорошо. Заместители комбата, начальники служб постоянно находились в ротах и взводах. Нам, командирам штрафников, эта учеба доставалась иногда не легче, чем самим обучаемым.
Нашли тогда в каком-то карьере подходящее место для стрельбища, где вели огонь по мишеням из всех видов стрелкового оружия, а из ПТР — по брошенной немцами, подбитой и сгоревшей самоходке. В ближайшем лесочке даже был огорожен участок — полигон для минометчиков. И почти ежедневно они били туда с закрытых позиций. Боеприпасов для обучения бойцов-переменников не жалели ни мы, ни снабжающие нас службы фронта. В общем, изобретательностью и выносливостью наших командиров подразделений и офицеров спецслужб батальона можно было удивляться и даже гордиться. И главным стимулом всего этого был, конечно, не столько неусыпный контроль, сколько желание избежать ввода в бой неготовых бойцов, а значит — и неоправданных потерь.
Конечно же, находилось время и для развлечений. Заметили мы, что по полям, не обращая внимания на появившееся в окрестных деревнях воинство, прыгают внушительных размеров зайцы. И вот мне, коренному дальневосточнику, захотелось испытать сибирские гены деда-охотника, и пошел я в поле с пистолетом. Думаю, если повезет, то на ужин будет у нас зайчатина. Не с первого выстрела, но уложил все-таки довольно жирного зайчишку. Прихожу к дому пана Круля, в котором размещались офицеры роты, а там!!!
Мой ординарец Николай помогает снять шинелишки с трех девиц, среди которых и… Рита. Ну, думаю, значит, будет у нас концерт госпитальной самодеятельности. Но оказалось, что их «концертная» группа следует в город Седлец, а они отпросились заехать к нам.
С чьей-то подачи возникло предложение «сыграть» нашу свадьбу. Неожиданно Рита согласилась, будто этого ожидала. Заяц пришелся кстати, Николай приготовил жаркое. Вечер был в самом разгаре, когда вдруг прибывшие с Ритой девушки, словно по договоренности, к разочарованию некоторых моих офицеров, засобирались уходить.
Девушек к шоссе вызвался проводить Жора Сергеев. Вот так, без особых каких-то ритуалов, стали мы мужем и женой. Утром повел я жену к комбату, чтобы сообщить ему об изменении моего семейного положения, а заодно отметить этот факт в наших личных документах. Батурин сказал, что не одобряет нашего решения, и отказал нам в «регистрации». «Вот кончится война, останетесь живы — тогда и женитесь по всем правилам». Проводил я Риту до шоссе, посадил в проходящий грузовичок. И кто его знает, как дальше сложится жизнь наша, ведь конец войны еще никто предсказать не мог.
Шел к завершению декабрь 1944 года. Новый, 1945, год мы в батальоне встретили за общим столом. В этом торжестве, организованном по инициативе и распоряжению комбата, приняли участие и сам комбат Батурин, и все его заместители, штаб, начальники служб и офицеры подразделений. Такое дружное застолье было у нас впервые.
Оказалось, что близко к Новому году был день рождения у Пети Смирнова, у Саши Шамшина, моего тезки и почти ровесника, как мне сказал сам мой бывший ротный, теперь замкомбата майор Матвиенко. К торжественному ужину я спешно подготовил несколько стихотворных посвящений моим боевым друзьям, и как тепло они были приняты! Даже Батурин, не щедрый на открытое выражение положительных эмоций, аплодировал. Как счастливый прогноз на будущее, под одобрение всех на этом вечере прозвучали и мои слова:
Тогда мы и не предполагали, как близко окажутся мои слова от реальных сроков долгожданной Победы!
Вот мы и встретили новый, не сомневаясь, что уже победный, год! Операцию по освобождению Варшавы и всей остававшейся еще под фашистским игом Польши, как нам стало известно позднее, Ставка планировала начать 20 января 1945 года. Значительно раньше британский премьер Черчилль попросил Сталина немедленно начать наступление со стороны Вислы, чтобы отвлечь туда возможно больше сил немцев и спасти войска союзников, терпящих поражение в Арденнах. Сталин пошел навстречу этой просьбе о помощи, и Ставка перенесла начало Висло-Одерской операции на 12 января.
Буквально через несколько дней после встречи Нового года мы стали спешно сводить свои разрозненные подразделения в единые взводы той роты, которой было приказано командовать капитану Ивану Бельдюгову.
Это был небольшого роста офицер, крепкий, я бы даже сказал, кряжистый, широколицый и большелобый, выделявшийся среди многих своим невозмутимым на первый взгляд спокойствием. Однако он был способен неожиданно прорваться неудержимой резкостью, если будет выведен из состояния равновесия. В его роте срочно формировали взводы офицеры с уже солидным штрафбатовским боевым опытом: капитан Василий Качала, воюющий в штрафбате с самого Сталинграда, старший лейтенант Александр Шамшин, а также недавно прибывший в батальон тоже старший лейтенант Алексей Афонин. Всем пришелся по душе этот скромный, улыбчивый, казавшийся тоже очень молодым офицер, но, как мы узнали потом, — почти на целых 4 года старше меня и Шамшина. Афонин был высоким, широкоплечим и, как оказалось, дьявольски выносливым человеком. И чем труднее ему бывало, тем больше пробуждалось в нем упорства и иронии, поднимавших дух его бойцов.
Когда я познакомился с Алексеем Афониным поближе, оказалось, что мы оба окончили одно и то же 2-е Владивостокское пехотное училище в Комсомольске-на-Амуре, лазали по одним сопкам, питались в одной курсантской столовой, охраняли в карауле одни и те же объекты. Правда, производство в лейтенанты у меня состоялось несколько раньше. Алеша тоже хорошо знал Дальний Восток, что нас как-то особенно сближало и даже роднило. После окончания училища — как и я, по первому разряду, то есть на «отлично» — он убыл в действующую армию на Центральный фронт. Тяжелое ранение в боях на Курской дуге привело его в госпиталь Новосибирска. Длительное лечение, затем курсы командиров рот, а в нашем штрафбате всего только должность командира взвода.
Я всегда не переставал удивляться, как это меня, тогда еще необстрелянного лейтенанта, взяли в штрафбат в 1943 году и даже назначили командиром взвода разведки штрафников. Понятно, что в офицерский штрафбат на командные должности полагалось направлять боевых, наиболее опытных офицеров. Наверное, был я хотя и не единственным, но исключением, что часто возвращало меня к мыслям о причинах этой исключительности, связывая их с моим отцом и братом матери, осужденными тогда по известной 58-й. А вот Афонин, старше меня и по возрасту, и по стажу армейской службы, имеющий боевой опыт и ранение, окончивший курсы командиров рот, назначен был командиром стрелкового взвода. Мой друг Петя Загуменников тоже пришел в штрафбат на должность командира взвода штрафников, хотя на фронте был командиром роты, ранен.
У нас совсем немного времени оставалось для боевого расчета и сколачивания подразделений (вот когда всем стали понятны минусы метода «дробного» их формирования). Уже 11 января рота в полном составе пешим порядком ушла на Магнушевский плацдарм, захваченный еще летом на западном берегу Вислы южнее Варшавы, и вошла в подчинение генерала Белова, в 61-ю армию. По уже хорошо поработавшему деревянному мосту ночью, выдавшейся достаточно темной, рота перешла на плацдарм.
Через много лет после войны, когда я встретился с бывшим переменником нашего штрафбата Басовым, выяснилось, что именно этот мост через Вислу строил он после восстановления инженером-мостостроителем в саперном батальоне фронта.
Весь лед на Висле был будто изрыт каким-то странным плугом от берега до берега. Это были следы бомбежек и артобстрелов. 14 января оттуда наша рота штрафников пошла в наступление вместе с частями 23-й стрелковой дивизии 61-й армии, включившись в Висло-Одерскую стратегическую наступательную операцию, начавшуюся двумя днями раньше.
Еще одна новая система, батуринская: заместителя Бельдюгову не назначили (как это был, например, Янин в роте Матвиенко), но мне было приказано идти с Бельдюговым резервным ротным вроде дублера. Я официально не входил в состав воюющей роты, а со своим ординарцем и двумя связными обязан был находиться поблизости, чтобы в случае необходимости возглавить роту. Но это было как неудобно, так и неестественно: ощущение твоей то ли ненужности, то ли некомпетентности. Уж лучше бы меня назначили с понижением его заместителем или даже взводным, чем так вот, в неопределенной бесправной роли быть рядом, но не вмешиваться в его дела, пока он не выведен из строя. На самом деле так не получалось. Кроме того, как-то неестественно, когда трем штрафникам, находящимся со мною, эти бои идут в зачет штрафного срока, а я вроде бы где-то витаю в безопасном эфемерном пространстве.
Вначале роте была поставлена задача захватить господствующую над прилегающей местностью высоту, с которой немцы подавляли огнем любые попытки продвижения наших подразделений. Мы оба с Бельдюговым пришли к единому решению: используя поросший кустарником ручей, уходивший в тыл к немцам и впадавший в недалеко протекавшую речку Пилица (запомнил название — схожее с моей фамилией), обойти эту злосчастную высоту и атаковать ее с тыла. Задачу эту Бельдюгов поручил взводному капитану Василию Качала. Тот успешно, незаметно для фрицев обошел высоту и внезапно нагрянул на них с тыла.
Это был рывок, рассчитанный разве что на одну внезапность, и от его стремительности зависел исход атаки: либо наши бойцы полягут все на этом голом, промерзшем косогоре, либо возьмут эту проклятую высоту. Бой был яростным. Воспользовавшись тем, что немцы перенесли огонь и все внимание туда, в свой тыл, Бельдюгов поднял роту в атаку с фронта. Высота была взята, и первым достиг ее подножия взвод под командованием Алеши Афонина при поддержке пулеметов Сережи Писеева. Нам удалось выйти к Пилице. Потери были, но не очень большие.
По моим книгам меня нашел внук одного штрафника, Андрей Антонович Изотов. Он прислал мне документы на бывшего майора-авиатора Терекова Николая Семеновича, из которых следует, что Тереков был тяжело ранен именно в этом бою 14 января и впоследствии умер от ран. Жаль, что сообщение Андрея Изотова я получил уже после того, как мой друг Алексей Афонин, последние годы которого проходили в Омске и с которым мы поддерживали не только эпистолярные контакты, в январе 2012 года уже покинул наш мир, и я не смог уточнить подробности, связанные с ранением бойца Терекова, по моим предположениям тот был в его взводе.
Многие годы спустя я узнал, что в августе 1914 года здесь, у реки Пилица, воевал молодой драгун 5-й кавалерийской дивизии Константин Ксаверьевич Рокоссовский.(Ксаверьевич — это его настоящее польское отчество, по-русски оно почти всегда звучало да и писалось Савельевич). Поэтому позже он изменил его на Константинович. За дерзкий подвиг во время разведки сил противника за рекой Пилица он был удостоен своей первой воинской награды — Георгиевского креста. Жаль, в 1944 году мы этого не знали.
После захвата высоты наступление началось по всему фронту полка, с которым взаимодействовала рота штрафников. Вскоре вся 23-я стрелковая дивизия, в тесном соприкосновении с полками которой теперь действовала наша рота, приняла направление наступления на север, в сторону Варшавы. К исходу 16 января мы овладели ж/д станцией Влохы, что на южной окраине какого-то пригорода Варшавы, столицы Польши. После этого роту вывели во второй эшелон, и войска с танками пошли дальше, на штурм Варшавы, которую освободили полностью 17 января. Обидно, конечно, было нам: до Варшавы дошли, но честь войти в нее с боями нам не светила. Считалось тогда неприличным, что ли, чтобы именно штрафники освободили хотя бы какую-то часть польской столицы. Так и в белорусские города Гомель и Рогачев мы не входили, и Брест обошли. А теперь вот и в столицу первой западной страны, в красивейший город Европы, так изувеченный немецкими завоевателями, нам не позволили войти как освободителям.
Конечно, каждый из нас этот факт понимал по-своему. Мы были средством, обеспечивающим успех другим, видимо, этим все объяснялось. Но все-таки благодарность Верховного за освобождение Варшавы мы получили. И только 18 января нам, вошедшим в Варшаву вслед за частями 23-й дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот красавец-город. Первое впечатление — ужасные разрушения. Это и следы подавления фашистами неудавшегося восстания варшавян, и результаты намеренного подрыва красивейших зданий города. В глаза бросались надписи по-русски на стенах домов «Проверено. Мин нет» или таблички «Разминировано».
А когда мы оказались на ведущей к центру города улице Маршалковской, заметили несколько групп саперов с собаками, делавшими свою опасную работу по разминированию. Собаки эти тщательно вынюхивали заложенную фашистами взрывчатку. Тогда я подумал, как же им трудно это делать, если весь город пропах пороховой и динамитной гарью. К моим знаниям о собаках-санитарах, о собаках-«камикадзе», подрывающих танки закрепленной на спинах взрывчаткой, прибавилось теперь еще и представление о верных помощниках наших доблестных саперов.
Здесь нас остановила группа военных, уже патрулирующих улицы, и не пустила дальше по этой некогда красивейшей улице, теперь заваленной на многих участках обломками разрушенных зданий да сгоревшими фашистскими танками. Оказывается, там еще не выставили табличек «Разминировано». Свернули вправо и вскоре близ берега Вислы увидели сильно поврежденное здание, на фронтоне которого прочитали и перевели на русский слова: «Эмиссийный банк польский». И поскольку охраны не было, двери — настежь, решили войти. Боже, сколько и каких только денег в подвале мы там не увидели! И польские злотые в больших толстых пачках и россыпью, и еще не разрезанные листы с купюрами, отпечатанными только с одной стороны, и немецкие оккупационные рейхсмарки.
Мы посмеялись над брошенными миллионами, попинали эти пачки денег, и даже как сувениры я их не взял. После «экскурсии» в банк мы все собрались в условленном месте на западной окраине Варшавы, еще раз убедившись в вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши офицеры и бойцы, участвовавшие в Сталинградской битве, сравнивали эти руины со сталинградскими.
Поскольку официально считалось, что в боях за Варшаву я ротой не командовал, или потому, что Батурин понял, или ему подсказали, что положение «дублера» для боевых действий противоестественно, он на отдельные этапы выводил нас из боевых порядков роты Бельдюгова и каждый раз указывал на карте пункт, в который мы к определенному времени должны прибывать, иногда на попутных машинах. В кузове такой машины, проносившейся мимо заснеженных полей или небольших рощиц, я любил стоять, облокотившись на кабину, подставляя лицо встречному ветру. От его обжигающих струй леденели щеки и деревенели губы. Это ощущение напоминало мне мой родной Дальний Восток и мое морозное детство с нередкими поездками на открытых ступеньках мчащегося поезда, когда я добирался из Облученской средней школы на выходные дни и обратно зимой при почти 40-градусном морозе.
Я не помню сейчас названия городов и местечек, куда приходилось или наступать вместе с ротой, или самостоятельно добираться разными способами. По имеющимся у меня фронтовым благодарностям Сталина за взятие и освобождение некоторых городов Польши, где рота Бельдюгова снова была в первом эшелоне дивизии, путь наш пролегал через Сохачев — Лович — Скерневице — Томашув — Конин — Ленчица.
…Бегут фрицы, бегут! То ли от неслыханного напора наших войск драпают, то ли от одного имени маршала Жукова, ставшего командующим фронтом, хотя и имя Рокоссовского наводило на немцев не меньше страха. Отступление немцев после изгнания их из Варшавы часто было просто банальным бегством, но нередко в нашем тылу, в лесах оставались довольно крупные группы недобитых фашистов, продолжавших сопротивление. Для их ликвидации войскам приходилось выделять немалые силы.
В первой декаде февраля, числа 8-го, мы оказались в городе Кутно, где разместился штаб батальона, а через день там сосредоточились частично наши тыловые службы, вернее — их подвижные (на машинах и повозках) подразделения. Город оказался очень уютным, совсем не тронутым войной. В нем действовали даже водопровод и электричество. Наверное, или этот город немцы за какие-то заслуги пощадили, или так бежали без оглядки, что не успели нагадить. Зато на стенах домов и на заборах в обилии пестрели надписи «Pst!» («Молчи!») с изображением прижатого к губам пальца. У нас, помнится, тоже были на дорогах плакаты и щиты подобного содержания: «Не болтай!», «Болтун — находка для шпиона» и т. п. Комендант штаба разместил меня в аккуратном домике, хозяйкой которого оказалась довольно миловидная средних лет полька.
Я узнал, где размещались офицеры, состоящие в штате моей роты. Оказалось, что кроме Феди Усманова и Жоры Ражева ко мне зачислен невысокого роста, худенький, весьма симпатичный младший лейтенант Кузнецов Евгений, которого уже прозвали Кузнечиком из-за его хрупкого телосложения, которое получило у нас более подходящее определение — теловычитание. Казался он слабеньким, с каким-то совсем некомандным голосишком и был способен по-девичьи краснеть в самых неподходящих ситуациях. Мне захотелось узнать его получше, и я сказал ему перебраться ко мне. На решение взять его к себе меня подтолкнуло еще то, что наш Дон Жоруан — Жора Ражев — успел предложить мне свою компанию. Понимая, что он уже оценил прелести хозяйки моего дома и что этот его переход ко мне может закончиться какой-нибудь скандальной выходкой Жоры, я не поддался его уговорам, сославшись на то, что хочу поближе узнать назначенного в роту Кузнечика.
В Кутно мы пробыли несколько дней, и мне рассказали историю про одну «кобету», как поляки называют молодых женщин, которая сожительствовала в годы немецкой оккупации с офицером из какой-то карательной команды СС, родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то время уже было года два. Немец сбежал, не подумав захватить с собой и эту девицу, и потомка своего. Вот на эту тему я и написал совсем не лирические стихи, озаглавив их «Потомок фрица». В них были и такие слова:
Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к фашистам, считающим себя «истинными арийцами», и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы: «нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «если враг не сдается, его уничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!» А Константин Симонов, обращаясь в своих стихах прямо к сердцу каждого солдата, писал:
Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но вопреки логике ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на которой стояло «Got mit uns» («Бог с нами»), не нужны были нашим бойцам, у которых почти поголовно были обыкновенные наши толстые, брезентовые ремни. Они были особенно неудобными, если намокнут и от этого разбухнут. Несмотря на этот недостаток, наши грубые «брезенты» не менялись у навязчивых поляков на кожаные, немецкие.
В середине февраля комбат поставил мне совсем не боевую задачу: добраться с тремя автомашинами до нашей группы тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых все мы находились перед наступлением на Варшаву. Сориентировать оставшихся там старшин этих служб, куда им следует продвигаться, чтобы соединиться со штабом и основными службами тыла батальона. Так я тогда и не понял, почему это задание Батурин поручил мне, фактически уже полностью освободив от той странной должности при Бельдюгове. Может, все-таки этим он давал мне возможность попутно навестить жену, госпиталь которой располагался не очень далеко от прежней нашей дислокации?
Добрался туда я без приключений к исходу того же дня. Оставшемуся за начальника тыловой группы старшине Ферманюку я передал эти автомобили с предприимчивыми водителями и бочкой бензина, прихваченной с собой. Сориентировал его в особенностях дорожной обстановки, передал ему карту с нанесенным на нее маршрутом движения до Кутно. А сам без предварительного согласия комбата и под свою личную ответственность решил «дать крюк» и заехать к жене в госпиталь, поскольку он все еще оставался на прежнем месте, хотя линия фронта уже далеко продвинулась на запад.
Но получилось совсем не так, как предполагал. Рита вдруг запросилась со мной. Видимо, этот вариант был решен с ее матерью, фельдшером того же госпиталя, так как та, к моему удивлению, ее просьбу поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин, я согласился на эту «двойную игру», надеясь, однако, что будет еще нелегко уговорить начальника госпиталя на этот шаг. Однако и начальник госпиталя капитан медслужбы Нисонов, приняв нас, сердечно поздравил с недавней фронтовой свадьбой и, не раздумывая, дал «добро», приказав кому-то срочно оформить соответствующие документы. Такое бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса объяснялось просто: практически решение Риты уехать к мужу на фронт, где бы он ни находился и чего бы это ей ни стоило, было заранее согласовано.
И вот в наших руках предписание «убыть к новому месту службы в в/ч 07380». В этот же день без каких либо прощальных церемоний, собрав свои нехитрые вещички в рюкзачок, жена была готова к «свадебному путешествию в штрафбат». Пошептавшись о чем-то с матерью, накоротке расцеловавшись со своими девушками-подружками, под одобрительные напутствия высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер и некоторой части раненых мы тронулись в путь на поиски попутной машины. Добравшись до какой-то станции, мы, к своему удивлению, узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда. В товарном вагоне одного из них мы только немного не доехали до Кутно, поскольку железная дорога там еще не была восстановлена. Дальше доехали попутными автомобилями.
Штаба батальона на прежнем месте не оказалось, он ушел уже вперед. Но сюда, к счастью, к тому времени добрался Ферманюк с небольшой автоколонной, и мы уже сообща, получив сведения у местного военного коменданта о дальнейших пунктах следования штаба, отправились в путь.
Судя по карте, где-то не очень далеко должна быть уже и граница Германии, логово того самого зверя, который почти четыре года терзал нашу советскую землю, и сейчас пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев ждали этого момента, наступил он все-таки почти внезапно. Переехав невзрачный мостик через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Воин Красной Армии! Перед тобой логово фашистского зверя — Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin…km» и уже нашей, грубо вырубленной дощечкой с русской надписью «На Берлин!!!», прикрепленной на окоченевшем волосатом козле, привязанном к этому же столбу. Еще через несколько метров щит поменьше с надписью «Вот она, проклятая Германия!».
Проехали еще немного и перед въездом в небольшое селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошел я с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и… остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных трупов, среди которых были мужчина, женщины и подросток лет 10–12. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам танковых гусениц, какой-то наш танкист так отомстил Германии за фашистские злодеяния на нашей земле, а может, и за свою семью, погибшую таким же образом от гитлеровцев.
Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в едва сдерживаемых рыданиях. Мы отвели ее к нашим машинам, я старался Риту успокоить. А она сквозь всхлипывания все повторяла: «Ну зачем же так! Ну зачем!!!» Я подумал тогда, что в танкисте, совершившем такое злодеяние, говорила не просто ненависть, а злоба нечеловеческая, которую понять еще можно, но оправдать нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем самым, окровавленным немецким сапогом, каждый знал и помнил, как эсэсовские живодеры и головорезы истязали женщин и детей, сжигали живьем и вешали, умерщвляли их в душегубках. Забыть этого нельзя и через века. Простить — тоже. Но мы же не фашисты, нельзя уподобляться им… Хотя та топорная табличка «На Берлин» на мертвом козле — тоже не шедевр остроумия.
Объехали мы это страшное место, сделав солидный крюк по целине. И долго еще молчали. Рита то и дело всхлипывала, а меня занимали воспоминания и размышления ох какие нелегкие. Да, конечно, мы ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой ненависти трудно было чем-то снизить, особенно когда вступили на землю врагов наших. Вспомнились и мои собственные слова, написанные в том же Кутно:
Да, теперь «вот она, проклятая Германия», как все чаще кричали установленные на дорогах щиты. Невольно считаешь это тем рубежом, к которому так долго и упорно стремились все мы, но до которого не довелось дойти многим, сложившим головы далеко отсюда — под Сталинградом, Ленинградом, в Белоруссии, на Украине и на этой чужой нам польской земле. Полегли они, чтобы мы все-таки дошли сюда! Добрались мы наконец сюда, куда не дошли, не добежали, не доползли они.
Мы помним всех вас поименно, а сами наконец дошли до самого исчадия зла. Именно сейчас ваши жертвенные имена переступают ныне эту черту, этот рубеж вместе с нами, ибо без последнего в вашей жизни шага не дойти было бы сюда и нам. И еще помним мы клятвы над могилами друзей боевых — отомстить! И наше безудержное стремление к уже не такой далекой Победе — воплощение наших клятв.
Трудно, конечно, удержать от подобного мщения всю армию, воевавшую почти 4 года, воспитанную на ненависти к немцам самими фактами их зверств, да и нашей пропагандой и в стихах, и в прозе, броскими плакатами и огромными стендами. «Убей немца!», «Отомсти!», «Это просит старуха мать, это молит тебя дитя, это кричит родная земля!», «Не промахнись, не пропусти, УБИВАЙ»… Такие слова поднимали на бой и на месть, к сожалению, тоже.
Переориентировать сознание воинов на то, что воевали мы ведь не с немецким народом, а с армией, агрессивной, преступной, потопившей в крови миллионы советских людей, было ох как не просто.
Конечно, борьбу мы ведем на уничтожение фашизма и войск его, олицетворяющих кровавый гитлеровский «новый порядок». Помнили мы тогда сталинское: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается». Но не знали мы еще, как будут складываться наши отношения с этим германским народом. Наверное, не единичные такие случаи, какой видели мы здесь, вынудили Ставку Верховного Главнокомандования вскоре издать строжайший приказ о жестоком наказании вплоть до расстрела тех, кто будет вымещать свою, пусть и понятную, ненависть к фашизму на мирном населении. Насколько действенным был этот приказ, говорит то, что уже к началу Берлинской операции к нам в штрафбат поступило несколько человек, осужденных за неправильные действия по отношению к мирному населению.
Долго ехали молча, погруженные каждый в свои мысли. Многие населенные пункты были пустынны: либо население убегало с отступающими войсками под влиянием лживой геббельсовой пропаганды, либо его угоняли насильно. Это уже за Одером убегать им было практически некуда, и почти из каждого окна свешивались белые простыни в знак капитуляции. Догнали свой штаб мы уже под Штаргардом.
Чтобы обстановка, сложившаяся там, стала понятнее, сошлюсь на книгу генерала С.М. Штеменко «Генеральный штаб в годы войны». В ней говорится, что здесь, чтобы отвлечь силы 1-го Белорусского фронта, вышедшего уже за Одер и захватившего кое-где плацдармы, немцы предприняли контрнаступление. Им удалось в короткий срок изменить в свою пользу соотношение сил, и 17 февраля из района Штаргарда немцы нанесли сильный контрудар, потеснивший и 61-ю армию. Для усиления 23-й дивизии на отражение атак немцев в Штаргарде снова была введена в бой наша рота штрафников, которая начинала с ней бои на подступах к Варшаве. Рота Бельдюгова 1 марта была передана 311-й дивизии и уже к 5 марта в жестоких боях теперь уже вместе с ней добила остатки гарнизона Штаргарда.
Я успел лишь к завершению этих боев, но, как свидетельствовали их участники, это было многодневное ожесточенное сражение, похожее на бои по окружению немцев под Брестом. Такие же жаркие, отчаянные схватки, не оставившие фрицам ни одного шанса.
И потери наши там тоже были немалые. Здесь узнал я, что наш бывший замкомбат Михаил Филатов, переведенный в период наревских событий в одну из дивизий 61-й армии, погиб здесь, в Штаргарде, который как и многие германские города, где фашисты оказывали упорное сопротивление, теперь почти весь разрушен и сожжен.
Разыскал я комбата, доложил о прибытии тылов батальона в полном составе, без потерь. И конечно, воспользовавшись его хорошим настроением, доложил о переводе из госпиталя своей жены к нам в батальон. А она строго по-уставному отрапортовала, что прибыла для прохождения дальнейшей службы, и подала ему предписание. Я, несколько торопясь, чтобы не увидеть, какова будет реакция на такой «сюрприз», попросил его разрешения направить «сержанта Макарьевскую» в батальонный медпункт в распоряжение капитана медслужбы Бузуна. Батурин как-то неопределенно пожал плечами и велел передать нашему доктору, чтобы сам все решил. Ну и слава богу! Все сложилось как нельзя удачно.
А рота Бельдюгова, заметно поредевшая после Штаргарда, «зализывала раны» и вместе со вторым эшелоном 311-й дивизии продвигалась вслед за танковыми частями к Одеру по направлению к Штеттину. Мне же комбат снова нашел применение. Пока эта рота находилась во втором эшелоне стрелковой дивизии, она передвигалась непосредственно за ее полками, не теряя готовности к вводу в бой в любую минуту. Мне поручили формировать из нового пополнения роту, которая должна была заменить в критической ситуации воюющую роту либо в нужное время своими взводами влиться в ее боевой состав.
Часть штаба и тыла нашего ШБ, кроме тех их подразделений, которые обеспечивали роту в наступлении, меняли место дислокации раз в двое-трое суток, в зависимости от скорости перемещения линии фронта. В этой же группе находилась и основная часть батальонного медпункта. Другая ее часть, возглавляемая фельдшером, старшим лейтенантом Иваном Деменковым, продвигалась вместе с ротой Бельдюгова. Поэтому наш батальонный эскулап Степан Петрович с нескрываемым одобрением принял в свой штат медсестру и стал дотошно готовить ее к новым обязанностям, отличавшимся от ее опыта госпитальной палатной сестры. Ведь теперь ей придется иметь дело с перевязками в боевых условиях и первичной эвакуацией раненых, то есть выноса их с поля боя.
Мы продолжали движение за дивизиями первого эшелона 61-й армии, то почти догоняя их передовые части и вступая в бои, то отставая на 5–6 километров. К 15 марта 311-я сд, встретив упорное сопротивление противника, остановилась. Действовавшая с ней рота Бельдюгова и мы подошли тогда к району предместий города Альтдамм, который прикрывал своим расположением восточный берег устья Одера напротив Штеттина. Здесь я получил приказ сформированную мною, прямо скажем, еще не роту, а что-то вроде «полуроты», состоящей из полутора взводов, человек около 50, присоединить к роте Бельдюгова, а самому остаться при Бельдюгове на случай «крайней необходимости» опять «дублером».
Как мне в 2002 году напомнил в своем письме Алексей Афонин, тогда командир взвода у Бельдюгова, наша «полурота» догнала их на рассвете где-то в районе, близком уже к восточной окраине Альтдамма, где штрафники готовились к штурму этого города. Те полтора вооруженных взвода, которые я привел, быстро распределили по уже малочисленным к тому времени взводам основной роты. Взвод под командой кузнечика вошел в ее состав целиком, а сам младший лейтенант Евгений Кузнецов заменил выбывшего по ранению Александра Шамшина.
Прошла здесь боевое крещение и Рита. Наш доктор Бузун сам прибыл сюда и создал как бы передовое звено своего медпункта в составе фельдшера и медсестры, которая практически вошла в состав роты внештатным санинструктором или фронтовой санитаркой.
А я снова оказался будто вне боевой ситуации. Естественно, в ожидании серьезных боев я не мог возразить против роли «дублера», которую исполнял и при взятии пригородов Варшавы. Но нашел себе место невдалеке и от Бельдюгова, и от взвода Алеши Афонина. Взвод Кузнецова был правее. Иван Бельдюгов даже обрадовался и поделился со мной полученной задачей атаковать через боевые порядки стрелковых подразделений дивизии. Опять нам первыми ломать сопротивление и принимать бой в условиях города…
Альтдамм представлял собой единственную и почти на всем протяжении прямую, достаточно широкую улицу, вытянутую вдоль берега и застроенную каменными зданиями. Восточная часть его обращена к нам тыльной стороной основных застроек, хозяйственными дворами, огородами и захвачена была быстро, как говорится, на одном дыхании, хотя сопротивление немцы оказали упорное и потери у нас были ощутимые.
Раненых Ванюша Деменков и Рита перевязывали и оттаскивали «в тыл», метров на 50–60, на огороды, за дома. Они где перебежками, а где ползком поспевали к раненым, одним делали перевязки, другим еще и помогали доползти или тащили на плащ-палатках до сборного пункта за домами.
Другая сторона улицы ощерилась бесчисленным множеством подвальных окон каменных зданий, превращенных фрицами в целую цепь ружейно-пулеметных амбразур. Послал Бельдюгов своего связного к командиру полка с просьбой выкатить на прямую наводку противотанковые пушки, но не откликнулся почему-то полк на его просьбу, может, этих пушек близко не оказалось. Попытка заменить артиллерию ручными гранатами ничего не дала, до этих амбразур практически ни одной гранаты не добросить да и не попасть. И стрельба из ПТР по окнам-амбразурам ожидаемого эффекта не приносила.
У меня не было уверенности в том, что в захваченных уже домах этой стороны улицы не осталось противника. А что, если рота все-таки решится на атаку, не хлестнут ли его пулеметы в спину? Ротный Бельдюгов тоже пришел к выводу о необходимости «ревизии» уже захваченных домов и приказал Евгению Кузнецову частью своих сил организовать такую проверку. И не зря: в нескольких домах на вторых этажах и на чердаках Кузнецовым были обнаружены и уничтожены притаившиеся там пулеметные огневые точки. Молодец, Кузнечик!
Успешный результат проверки своих «тылов» в какой-то степени вселил уверенность в том, что эта мера оказалась правильной и своевременной, даже крайне необходимой для дальнейших действий. Оставалось решить, как захватить строения на противоположной стороне улицы. Ко мне подполз взводный Алексей Афонин со штрафником, носившим какую-то боевую «птичью» фамилию, то ли Ястребков, то ли Коршунов. Только в 2014 году по документам ЦАМО РФ установил, что это был Соколов Федор Алексеевич. Они предложили невероятно смелую, но, как мне показалось вначале, невыполнимую идею: на участке, где улица представляет собой прямую линию, Соколов, собрав максимальное количество гранат в карманы и противогазовую сумку, попытается преодолеть улицу, изобразив перебежчика. Достигнув противоположной стороны улицы, прижимаясь к стенкам домов, чтобы его не смогли достать фрицы огнем из своих амбразур, он будет забрасывать по одной-две гранаты в них и таким образом подавит эти огневые точки. А чтобы немцы поверили, что он реальный перебежчик, выскочит из-за дома с поднятыми руками и белым «флагом», а мы все должны будем открыть огонь «по нему», но так, чтобы не попасть в «перебежчика».
Не мог я сразу согласиться с этим вариантом. Не потому что не доверял штрафнику, а потому, что ротой-то командовал не я, а лейтенант Афонин и штрафник Соколов были не моими подчиненными. Штрафник сам шел на смертельный риск, и понимали мы его правильно, бывший боевой офицер, он тоже не видел другого выхода.
Наверное, на войне нет человека, который не опасался бы пули или осколка от снаряда в бою. Но у бывшего офицера с устоявшимся командирским сознанием в данной ситуации вопросы личной безопасности отступили на задний план. Так бывает и у большинства настоящих фронтовых командиров.
Посоветовал Афонину доложить это предложение командиру роты. Бельдюгов одобрил этот план и дал подробнейшие по этому поводу указания остальным взводам, обязав их довести до каждого бойца смысл задуманного их товарищем и обеспечить правдоподобную имитацию огня по «перебежчику-предателю», не забывая держать под огнем и окна-амбразуры, и безопасность своего боевого товарища.
Собрали ему две противогазовые сумки ручных гранат, да он еще и карманы набил ими. Выбрав момент, он прополз немного вперед, вскочил, бросил на землю свой автомат и с поднятыми руками, в одной из которых была какая-то белая тряпица, заорал во всю мочь: «Нихт шиссен! Нихт шиссен!» (Не стрелять!). Петляя и падая, устремился он к домам на той стороне улицы, а рота открыла дружный огонь «по перебежчику». Как мы все волновались за нашего смельчака! Удастся ли эта на первый взгляд безумная затея, и не погибнет ли зря этот храбрый боец, не добежав до заветной цели?
Как же радостно стало на сердце, когда ему удалось наконец прижаться к стене дома. Буквально вдавливаясь в стену, «прилипая» к ней, он начал медленно подбираться к ближайшему окну. Бросив в него одну за другой две гранаты, примерно с двухсекундной задержкой каждую, чтобы фрицы не успели выбросить их из подвала и, дождавшись взрывов, перебежал к другому окну. И так, от амбразуры к амбразуре, с приготовленными гранатами уверенно двигался вперед. А позади него эти, только что изрыгавшие смерть огневые точки замолкали одна за другой.
Вскоре красная ракета подняла роту в атаку. Вначале поднялся взвод Афонина, а вслед за ним — остальные бойцы роты. Броском преодолев эту злополучную улицу, штрафники добивали оживающие огневые точки, окружали дома, не давая улизнуть тем, кто пытался скрыться в пристройках или сбежать к берегу Одера огородами, спускающимися к реке. Успех был полный!
Я потом спросил старшего лейтенанта Ивана Деменкова, как действовала на поле боя его новая санитарка. Он сказал, что вынесла с поля боя и сделала перевязки не менее двадцати бойцам. Молодец, Рита, не подкачала. Что-то вроде гордости за нее почувствовал, даже удовлетворение тем, что не придется краснеть за нее.
А взвод Алеши Афонина обнаружил слева группу фрицев, не замеченную раньше и, видимо, спешившую на помощь тем, кого уже здесь громила штрафная рота Бельдюгова. Оказалось, что эта группа вышла из деревушки совсем недалеко от окраины Альтдамма. Афонин быстро сориентировался и повел свой взвод, чтобы перерезать им путь. Сильным огнем заставили этих фашистов залечь, а затем и сдаться. Это были единственные пленные в этом бою.
Почти сразу же за ротой штрафников вначале на этом же участке, а затем и на других в наступление пошли и подразделения полка. К середине дня город был взят. Стрелковые подразделения закреплялись на берегу Одера, а нашу роту, выполнившую очередную задачу, отвели. Альтдамм взят! Это было 20 марта, памятная дата. Потери наши были все-таки значительными.
О величине потерь нашего батальона за весь путь от Вислы до Одера за всю Висло-Одерскую операцию красноречиво свидетельствует пункт 4 приказа по батальону, который я, как и многие другие документы, предоставленные мне из ЦАМО РФ, привожу дословно:
Приказ 8-му Отдельному штрафному батальонуКомандир 8-го ОШБ подполковник Батурин, Начальник штаба майор Киселев.
27 марта 1945 года: № 76 Действующая армия
…4. Действующую 2-ю стрелковую роту в составе: а) офицеров — 11 чел., б) сержантов — 5 чел., и в) переменников — 22 человека и 9 лошадей — полагать вышедшей из оперативного подчинения 311-й стр. дивизии и прибывшей в батальон для дальнейшего формирования. Основание: Боевое распоряжение Начштаба 61-й армии № 009 от 24.3.45 г.
Помощнику по м/о зачислить на котловое довольствие.
Как видите, рота вернулась из боев в составе всего 22 штрафников! А перед началом Висло-Одерской операции это была полнокровная рота, численностью более 100 человек. И сюда нужно приплюсовать мою «полуроту» в 50 бойцов, да еще хоть и небольшие, но отдельные группы пополнения в ходе наступления. Наверное, наберется не меньше 200 человек. Так что можно себе представить и напряженность, и жестокость боев как на подступах к Варшаве, так и в Штаргарде, в Альтдамме и вообще за этот период.
К вечеру подошел и штаб батальона. Комбат, которому, видимо, указали, что дольше отмеренного срока штрафника держать в штрафбате нельзя, приказал Бельдюгову оставить тех, кто уже по своим срокам и боевым делам подлежал освобождению, а остальных передать мне для формирования новой роты.
Снова какое-то преувеличенное внимание ко мне! Не знаю, прав ли был я в своих предположениях о том, что комбат почему-то слишком часто поручает мне боевые задачи. В то время батальон действовал поротно, а очередь моя почему-то оказывалась первой чаще, чем у других командиров рот. Может, то было следствием тайной обиды его за присвоение штрафниками мне, а не ему почетного имени Батя, а может, такой вид мести за непокорность на Нареве. Начштаба Киселев, а ему одному из замов удавалось быть с Батуриным подчеркнуто уважительным, сказал мне, будто он просто мне доверяет больше, чем другим. Едва ли, были ведь у нас ротные командиры опытнее меня.
Отвели нас на одну из окраин Альтдамма, и там начались привычные дела по приему пополнения, формированию из него подразделений, разумному распределению по взводам и отделениям бойцов, имеющих пехотный опыт войны, с теми, кто был слабее в этом.
Вскоре были подведены итоги действий роты в Висло-Одерской операции. Всего было награждено 34 человека, в том числе 11 офицеров комсостава, но зато 21 штрафник! Кроме того, из постоянного состава оружейный мастер, старшина и писарь роты.
Иван Иванович Бельдюгов, ставший уже майором, получил орден Красного Знамени, Афонин и Кузнецов получили ордена Александра Невского, даже Ваня Деменков получил Красную Звезду, а тот Соколов, подавивший гранатами пулеметные точки противника и еще 3 штрафника, — орден Славы III степени. Жалел он, что не Отечественной войны, как некоторым досталось, или «За отвагу». О том, как и почему реагировали на это награждение офицеры-штрафники, я уже пояснял ранее.
Еще через несколько дней стало известно, что полоса 1-го Белорусского фронта в ожидании решающего наступления на Берлин значительно сужается и мы должны будем переместиться значительно южнее. Как мне сообщил замкомбата майор Матвиенко, моей роте предстоит участвовать в форсировании Одера на одном из участков, севернее уже захваченного войсками 1-го Белорусского фронта Кюстринского плацдарма.
Вот туда нас всех срочно и перебросили.