В День Героев Отечества 9 декабря 2016 года меня посетил Баир Климентьевич Иринчеев , российский военный писатель, директор Военного музея Карельского перешейка в Выборге.

С моего первого знакомства с ним прошло более 10 лет. Тогда он взялся перевести на английский мою первую книгу «Штрафной удар, Или как офицерский штрафбат дошёл до Берлина» , вышедшую в Санкт-Петербурге в 2003 году.

В переводе Баира Климентьевича эта книга была издана в Великобритании в 2006 году под названием «Penalty Strike: The Memoirs of a Red Army officers penal battalion on the Eastern Front 1944-45. by Alexander V. Pylcyn».

Сегодня, 9 декабря 2016 года, Баир Иринчеев пришёл не один, а со съёмочной группой от «Разведопроса»  Дмитрия Пучкова.

В результате получилось видеоинтервью.

Ниже предлагается текстовая версия этого интервью.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, здравствуйте.

Пыльцын А.В.: Добрый день.

Иринчеев Б.: Спасибо вам большое, что приняли нас сегодня, 9 декабря, в День Героев Отечества. Вы, несомненно, герой нашей страны, герой нашего Отечества, поэтому поздравляю вас. Спасибо вам огромное за то, что вы сделали для нашей страны во время войны, и за то, что вы по-прежнему в строю, что вы написали замечательную книгу, которая постоянно переиздаётся — «Правда о штрафбатах». В последние 20 лет это, наверное, единственная серьёзная и правдивая книга воспоминаний о штрафных батальонах Красной армии. О них, к сожалению, в последние годы очень много абсолютно неверной информации даётся, и эта информация просто оскорбительна для памяти тех, кто на Великой Отечественной войне побывал. Поэтому вы позволите — я немного поспрашиваю вас именно о штрафбатах?

Пыльцын А.В.: Да, всё именно так. Правда, первая моя книга вышла в 2003 году, значит, мои книги выходят где-то в течение 13–14 лет, а не 20.

Иринчеев Б.: Но всё равно больше таких добротных и честных воспоминаний «штрафников» так и не появилось…

Пыльцын А.В.: К сожалению да, потому что пишут те, кто либо только что-то от кого-то знает, а скорее всего, просто слышал о штрафбатах, но чаще пишут те, кто сами ничего не знают и придумывают. Модная стала ныне тема штрафбатов и заградотрядов.

Иринчеев Б.: Поэтому спасибо большое, Александр Васильевич, что согласились принять нашу команду сегодня, и позвольте задать несколько вопросов о штрафных батальонах, что они собой представляли, и как вообще всё это работало. Если я правильно помню, Вы окончили офицерское училище и уже офицером попали на фронт?

Пыльцын А.В.: Да.

Иринчеев Б.: Это были какие-то ускоренные курсы или же?..

Пыльцын А.В.: Нет, во время войны все военные училища перешли на сокращённый курс обучения. Я попал в нормальное училище, которое до войны выпускало офицеров за 2 года, а во время войны сжали время так, что мы учились с подъёма до отбоя и каждый день без выходных, поэтому была сокращённая программа обучения. Я за 6 месяцев закончил обучение во Втором военном Владивостокском пехотном училище, которое находилось в Комсомольске-на-Амуре. Окончил его по первому разряду, то есть «на отлично», поэтому как и около 2-х десятков других «отличников», получил сразу звание лейтенанта. Остальные, кто похуже, сдавали экзамены, получили звание младшего лейтенанта, а кто строгих экзаменов сдать не смог, те получили сержантские звания. Так что училище сразу выпускало 3 категории: сержантов, младших лейтенантов и лейтенантов. Я, как видите, попал в «высшую категорию».

Потом мне пришлось послужить ещё на Дальневосточном Фронте, потому что по соседству была Япония. А в связи с этим беспокойным соседством прежний Дальневосточный Военный округ был преобразован в Дальневосточный Фронт. Ситуация там была напряжённая, пришлось послужить на охране границы от всяких провокаций японцев из Маньчжурии, тогда ими оккупированной восточной части Китая. Потом, в связи с разгромом немцев под Сталинградом, японцы приутихли, и некоторых из нас по нашим многочисленным рапортам в конце концов стали определять в маршевые роты на советско-германский фронт.

Везли нас очень быстро, но не довезли до фронта, вдруг остановили эшелон, отцепили нашу маршевую роту, и потом мы сравнительно медленно добирались до наших центральных военных округов. Уже после войны я узнал, что нас везли с Дальнего Востока, оказывается, для пополнения или для формирования югославских воинских соединений — тогда уже создавались польские, чешские части. Хотели, видимо, и югославское войско сформировать, но о чём-то с Иосипом Броз Тито не удалось столковаться. Тито был, как потом выяснилось, человеком упрямым, и что-то там не получилось с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Два Иосифа не договорились по каким-то деталям и отложили проблему, и нас «отложили» тоже, поэтому и везли уже не торопясь.

Уже в феврале 1943 года оказались мы в Южно-Уральском военном округе. Там в запасном полку командиром взвода я 9 месяцев занимался подготовкой маршевых рот на фронт. Написал 9 или 10 рапортов: «На фронт хочу», «На фронт хочу!» Не я один — многие такие рапорта писали.

Иринчеев Б.: То есть молодёжь рвалась на фронт?

Пыльцын А.В.: Да, мы рвались на фронт. Нам обязательно хотелось на фронт, потому что думали: война победоносно закончится, а мы ещё и на фронте не побывали.

Иринчеев Б.: И даже то, что вы охраняли границу на Дальневосточном фронте, это всё равно была служба опасная, и это было нужно кому-то делать…

Пыльцын А.В.: Это во-первых, а во-вторых — всё равно и оттуда рвались на фронт. На Дальнем Востоке опасная служба, провокации японские могли быть каждый день, и нас, помню, командир бригады подполковник Суин однажды собрал и говорит: «Перестаньте писать рапорта, вы здесь нужны, потому что каждый день может случиться такое, что станет не менее горячим, чем на Западе». После сталинградских событий нас начали постепенно переводить уже в Действующую армию.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, вы сразу попали в 8-й отдельный штрафной батальон?

Пыльцын А.В.: Наша группа офицеров, когда мы уже выпросились на фронт, попала в Отдельный Полк резерва Офицерского состава (ОПРОС) Белорусского фронта, и уже оттуда нас разбирали в действующие части. Представители воинских частей отбирали одних, потом других, потом и до нас дошла очередь. Приехал представитель воинской части, побеседовал со мной, посмотрел моё ещё тощее личное дело — рост метр восемьдесят, лейтенантом прослужил всего-навсего полтора года. Мне тогда 20 лет было, а я крепкий такой дальневосточник, сибирских корней, и рост у меня был, слава Богу… Он оценивающе посмотрел и говорит: «Ну, хорошо, лейтенант, пойдёшь к нам в штрафной батальон». Я опешил — знал, что такое штрафной батальон, мы уже знали и приказ № 227, и что штрафные батальоны для тех, кто провинился в чём-то, искупать вину свою в штрафные батальоны направляли. И говорю: «А за что меня?» Он говорит: «Не за что. Тебя не как штрафника берут, а для того, чтобы ты командовал штрафниками, и твоя дальневосточная закалка, твоё отличное окончание училища, умение командовать — это пригодится, будешь командовать офицерами провинившимися, помогать им искупать вину свою перед Родиной». Вот таким образом я и попал в штрафбат. Так что на фронте я сразу был уже в штрафном батальоне, в других частях я не воевал.

Иринчеев Б.: А вы сначала получили взвод или сразу роту?

Пыльцын А.В.: Взвод. Там старшие лейтенанты, капитаны получали взводы, а я всего лишь лейтенант, в боях не бывал. А отбирали в командный состав в основном уже имеющих боевой опыт. Вот нас отобрали 18 человек, из них 17 были уже с боевым опытом — раненые, после госпиталей, в резерве, а я один необстрелянный ещё, и меня это несколько удивляло. А этот майор Лозовой был зам. начальника штаба батальона, он говорит: «Ничего, ты подойдёшь». И всё. Таким образом, я попал сразу в штрафной батальон, так что боевая, фронтовая, моя биография началась со штрафного батальона.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, вы тогда были очень молодым человеком, и в ваше подчинение приходили штрафниками уже капитаны и майоры, подполковники и полковники, они были и по возрасту значительно старше Вас. Как вам удавалось справляться с ними, тем более ещё с бывшими офицерами, имеющими боевой опыт?

Пыльцын А.В.: Да, я вначале и опасался этого, думал: ну как это у меня получится? Во-первых, я представлял, что в соответствии с Приказом 227 какое-то преступление он совершил, он преступник, хотя майор или капитан, или подполковник, а тем более полковник. Как я молодой, ещё безусый лейтенант ими буду командовать? Да, я боялся, честно говоря, даже первой встречи с ними. И буквально с первого дня я понял, что мои опасения были напрасны — все они понимали: раз его лишили воинского звания хоть на время, значит сегодня он рядовой, а я командир. Известна армейская субординация: приказ начальника — закон для подчинённого. Командир приказывает, подчинённый безоговорочно исполняет. Что бы я ни сделал, что бы я ни сказал, это для них закон. Это же сознательные люди, они все офицеры, они понимали эту разницу между его прежним положением и нынешней явью. У меня не было никаких проблем с тем, чтобы управлять этим взводом. Вначале мне дали взвод разведки, причём этот взвод был нештатный, по штату не предусмотрено было отдельного взвода разведки в батальоне, но по необходимости такой взвод сформировали. Он в состав рот не входил, а был отдельным взводом — вот мне пришлось формировать этот взвод. И боевые действия под моим началом проходили, когда я командовал взводом разведки. Потом взвод этот расформировали, я стал командовать обычным стрелковым взводом в одной из рот, а затем постепенно с ходом боевых действий продвигался, как говорится, по службе: стал командиром роты. В общем, начал в штрафном батальоне лейтенантом, а через каких-то полтора года в Берлине Победу я встретил уже в майорском чине в 21 год — вот в таком возрасте майор, я уже был себе на уме — уже майор, уже командую ротой, могу управлять не только собой, но и подразделениями. Так что у меня уверенность определённая, появившаяся в боях, окрепла.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, как были вооружены штрафники? Некоторые «знатоки» военной истории сейчас говорят, что они чуть ли не с палками вместо оружия бежали в атаку.

Пыльцын А.В.: Это со слов Михалкова. Я говорю: хорошо, Володарский в своём «Штрафбате» нагородил такого, чего не было вообще никогда, не могло быть в штрафном батальоне, а Михалков и его переплюнул — он, чтобы штрафники взяли крепость, вооружил штрафбат черенками от лопат. Не знаю, какого ума надо быть человеком, чтобы представить себе батальон, который идёт на укреплённую крепость с палками. Это значит умышленно послать на смерть людей без надежды, что они какую-то задачу могут выполнить. Выходит, по Михалкову, это делалось не иначе, как по приказу монстра Сталина. Как с палками против артиллерии, против пулемётов идти? Это всё шизоидная неправда.

Батальон наш вооружался по штату, как положено — было 3 стрелковых роты, в каждой роте 3 взвода, вооружены были винтовками и автоматами. На каждый взвод был один ручной пулемёт. Были в батальоне ещё кроме того: пулемётная рота, рота автоматчиков, миномётная рота 82-миллиметровых миномётов и рота противотанковых ружей. Причём, оружие мы получали полностью всегда, не было никогда такого случая, чтобы, как говорят, вооружали — одну винтовку на троих. Такого не было, потому что ведь штрафной батальон — это подготовленные люди. Если подразделение — какой-то полк, батальон сформировали из вчерашних колхозников, каких-то лесных работников — они никогда не держали винтовку в руках, их надо было учить. А как научить в короткое время? Чему-то научили, но он не владел мастерски этим оружием. А здесь офицеры, они все без исключения оканчивали военные курсы, училище или что-то похожее, если он капитан, майор — он уже прослужил много лет в армии, имеет опыт командования, умеет обращаться с оружием, учил этому подчинённых. Как же этих людей, готовых, умеющих обращаться с оружием, посылать с палками или вообще без оружия? Наш батальон всегда был полностью вооружён. Например, у нас, как и во всей Красной армии, были пулемёты станковые — он, слава Богу, весил 70 кг вместе со станком и водой — водяное охлаждение. 2 человека обслуживают его: один тащит пулемёт, другому на спину — станок. Когда же появились новые пулемёты Горюнова, а это уже не «Максим», он в 2 раза легче, у него воздушное охлаждение, облегчённый станок. Так вот, нам в штрафной батальон эти пулемёты Горюнова давали раньше, чем в обычные стрелковые батальоны, потому штрафной батальон всегда впереди, он пробивная сила, за которым, может быть, потом пойдёт батальон или полк дивизии. Поэтому нам давали лучшее оружие, даже противотанковые ружья тоже были 2 систем: первая система ПТРД (дегтярёвские) была однозарядная, а потом 5-зарядные ПТРС — симоновские противотанковые ружья. Мы тоже получили их первыми, по сравнению с другими частями. Так что эти 2 примера говорят о том, что мы были с оружием, а без оружия — это злостные выдумки.

Вот нужно нынешним псевдоисторикам упёрто твердить, что у штрафников всё было плохо, что Сталин направлял их без всякой другой цели, лишь только для того, чтобы уничтожить руками немцев. Помните, была серия документальных фильмов к 60-летию Победы «Алтарь Победы»? Там тоже был фильм о штрафбатах, и я там участвовал, там многие участвовали из тех, кто прошли школу штрафбатовскую, и мы говорили о том, как воевали и как это было. А потом актёр Серебряков от имени всего коллектива организаторов этого фильма говорит: «Я читал много, я знаю много, и всё, что мы делаем в фильме, что показываем — это правда». Выходит то, что мы, очевидцы, говорили, — это неправда, а вот он, Серебряков, — он знает истинную правду. И потом был второй фильм у них в этой серии, назывался он «Генералиссимус». Там тоже все говорили о том, какова была роль Сталина в войне, как её чувствовали солдаты и офицеры. А потом актёр Кваша, ныне покойный, который в каком-то фильме играл монстра карикатурного — Сталина, заявил, что «Победа была достигнута народом вопреки Сталину». Ну как это «вопреки»? Вопреки Верховному Главнокомандующему — значит, он мешал, сопротивлялся, делал всё, чтобы мы проиграли, а мы взяли да и победили! В общем, такая вот неправда внедряется в мозги поколений, родившихся после Великой Отечественной.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, мы уже говорили об оружии. Вернёмся к этой теме. Когда вы учились в пехотном училище, какие вы системы осваивали? Понятно, что винтовка Мосина, СВТ, ППШ, «Максим», «Дегтярёв».

Пыльцын А.В.: Во-первых, ручные пулемёты Дегтярёва, самозарядные винтовки Токарева — мы уже владели ими почти автоматически Мало того, у нас были соревнования — с закрытыми глазами разобрать их и даже довольно сложный, затворно-спусковой механизм СВТ. С закрытыми глазами полную разборку самозарядной винтовки Токарева и полную её сборку тоже с закрытыми глазами. Я, помню, даже выиграл пачку махорки на этом деле, не говоря уже о винтовке Мосина. Мало того, было у нас и минное дело. Мы изучали и свои мины, и немецкие, поэтому потом, когда мне пришлось участвовать в боях, я даже разминировал минное поле в одном месте и переставлял на другое — примерно 200 мин переставил, потом на какой-то 207-й или 208-й подорвался, наступил на мину. Всякое бывает на войне, поэтому и тут несмотря на знание мин случилось…

Иринчеев Б.: А противотанковые ружья тоже изучали — ПТРД, ПТРС?

Пыльцын А.В.: А как же? И противотанковые ружья — всё оружие…

Иринчеев Б.: Ручные гранаты, да?

Пыльцын А.В.: И гранаты: противотанковые и ручные всех типов, метание гранат — всё это было. Причём, различная воинская подготовка в таком темпе: с подъёма, а подъём в 6 утра, до отбоя в 11 часов вечера постоянная тренировка в каких-то приёмах — то лыжная тренировка, то тренировка в штыковом бое, то тренировка во всякого рода перебежках. А то какое-то тактическое занятие с ночным выходом или тренировка по магнитному азимуту: вот компас дают тебе, направление, кроки, где повороты какие, и вот мы ходили ночью, тренировались правильно держать курс по этим крокам. Так что тренировки были очень серьёзные и напряжённые, поэтому нас кормили очень хорошо в училище, хотя нам не хватало этого. Я помню, мы на лыжных тренировках вечером ходили мимо одного ларька, в котором ничего не было, кроме крабовых консервов. Эти баночки 50 копеек стоили, но мы набирали — по 3, по 4 банки этих консервов, и на ужин или на завтрак сдабривали свою кашу или что нам дают этими крабовыми консервами. Во время перерывов разговоры были только о том, как наши бабушки или мамы пекли пироги, какие вкусные борщи готовили. Как говорят, не о женщинах, не о бабах разговор был, а о том, какой пищей нас кормили дома, потому что выматывали нас и мороз, и физическая нагрузка настолько, что хотелось есть всегда.

А кормили нас хорошо, курсантская норма отличалась от солдатской и по весу, и по разнообразию, только табак мы покупали. Рядом за забором стояла колония заключённых — им табак давали, а нам, курсантам, табак не положен. Так эти заключённые нам через щёлочки забора продавали махорку. Причём, спичечная коробка 60 рублей, а 60 рублей — это был месячный оклад денежного содержания курсанта. У рядового 7 руб. 80 коп. Так вот, спичечную коробку этой махорки мы покупали за свой месячный оклад. Правда, они нас дурили — мальчишки же мы, а они-то все умные: они эту махорку пересыпали опилками, дубовые листья резали туда. Там и махорки-то 30 %, может, было, а остальное всё примеси, вплоть до высушенного конского навоза.

Иринчеев Б.: Ясно. Вернёмся на фронт. Александр Васильевич, вам как-то запомнился ваш первый бой? Можете его описать?

Пыльцын А.В.: Это был не бой, а рейд нашего батальона в тыл к немцам. Кстати, те самые «знатоки» утверждают, что за штрафными батальонами всё время заградотряды упирали в спину пулемёты и пистолеты и только так гнали штрафников в бой. Это тоже всё злостная выдумка. Нашему штрафному батальону поставили задачу проникнуть в тыл к немцам, мы прорвались через линию фронта и 5 дней воевали в тылу у немцев — что, за нами заградотряд должен был идти? Какой нужно заградотряд, чтобы батальон воевал в тылу у немцев под дулами заградотрядов? Ерунда, конечно. 3 дня воевали мы в тылу у немцев — нарушали коммуникации, резервы подходящие уничтожали, взрывали железную дорогу, мосты, дезорганизовали ближайший оперативный тыл немцев, чтобы они не могли подтянуть резервы. А в это время 3-я армия (а мы были тогда в составе этой армии генерала Горбатова), пока мы в тылу всё это нарушали, все их коммуникации, пошла в наступление с фронта и взяла Рогачёв и большую часть района Рогачёва. Жлобин тогда не удалось взять.

Иринчеев Б.: Когда ваш батальон был в этом рейде в тылу у немцев, там были случаи, что кто-то перебежал к немцам?

Пыльцын А.В.: Нет, это произошло ещё до нашего рейда в тыл, в Жлобинских боях. Там 7 человек перебежали. Потом был приказ Рокоссовского специально по этому поводу, и нашего начальника штаба майора Носача сняли с должности и направили в войска, не штрафные. Наказали — из штрафного батальона в обычную часть, потому что он не уследил, не оправдал доверие командования. Мало того, ему кто-то доложил, что 3 убито, 4 ранено, убитые даже вроде на определённом месте похоронены, а раненые уже в госпитале. Начштаба донёс в штаб фронта о том, что эти штрафники именно так вышли из строя. А через месяц они оказались пойманы уже у врага. И вот тогда начальника штаба наказали. А у нас было в это время много пропавших без вести. Сказать, что это перебежчики, я не могу, потому что в тылу двигаешься, убили человека — могли и не заметить. Мало того, когда мы прорывали линию фронта, у нас одна рота попала под огонь противника. Получилось так, что мы основными силами перешли линию фронта незаметно для немцев, а в замыкающей роте кто-то зацепился за колючую проволоку, а она была вся обвешана банками, и вот этот баночный телеграф зазвонил, немцы выскочили и начали обстрел, и рота потеряла много. Надо учесть: мы же ходили во вражеский тыл без документов, без наград — всё сдавали в штаб батальона, и когда батальон ушёл в немецкий тыл, а погибшие остались — они же были без документов. Кто их и куда их захоронил, а у нас они считались без вести пропавшими, поэтому и нет поимённых данных о их гибели. Поэтому, среди без вести пропавших, а их за весь рейд числилось человек 25 или 30, кто-то, может быть, оказался в числе безымянных погибших, и едва ли сбежал к немцам. Не было такого случая, чтобы мы видели и знали об этом, да и других документальных подтверждений нет.

Иринчеев Б.: То есть, скорее всего, эти 7 человек, убежавших к немцам, это исключение из правил, это было ЧП?

Пыльцын А.В.: Да, это редкое исключение, как говорят: в семье не без урода. Были случаи и самострелов. У нас же штрафники, которые знают, что если ранен — всё, пролил кровь, он освобождается и восстанавливается во всех своих правах. Так некоторые придумали — сами себя ранили, но хитро — не пулями, а осколками от снарядов. Делали это так: во время вражеского артобстрела пулю из автоматного патрона вынимали, вставляли туда заранее припасённый осколок (а осколков можно наковырять где угодно, потому что обстрелы всё время идут). Этим осколком выстреливали друг другу, извините, в мягкую часть заднего места — и кровь пошла, ранен, и осколок — не пуля, ведь столкновения с немцами не было, был только артобстрел. Ранен — в медсанбат или госпиталь, а в результате — «что и требовалось доказать».

А потом особист (у нас всего один был особист, старший лейтенант в батальоне, не так, как у Володарского — чуть, не за каждым штрафником или командиром дивизии следят особисты) раскопал этот случай с помощью других штрафников.

Иринчеев Б.: У него своя агентурная сеть была, то есть у него были свои осведомители?

Пыльцын А.В.: Да, во-первых, а во-вторых — штрафники сами не терпели таких случаев: если они узнали, они сами донесут, не потому что они доносчики, а потому что как же так — мы искупаем вину свою, а он, сволочь, извините, таким образом уходит из общего правила?

Иринчеев Б.: То есть фактически любая царапина, любая даже незначительная рана уже освобождала штрафника?

Пыльцын А.В.: Нет, извините, не любая царапина. Если царапина, это ещё не ранение. Они знали хорошо, что ранение — когда поражение тела человека требует госпитализации и лечения. А если ему где-то мочку уха зацепило или где-то царапиной отделался — это не ранение.

Иринчеев Б.: А были ли такие случаи, что если идёт тяжёлый бой, и кто-то из штрафников ранен, то он не сразу уходит, потому что понимает, что нужно помочь батальону?

Пыльцын А.В.: Такие случаи не единичны. Вот я сейчас собираю материалы из ОБД «Мемориал», очень много наградных листов. Я беру такие, которые показывают, что штрафник ранен, он имеет право, мало того, он тяжело ранен, его вынести должны, а он остаётся для того, чтобы воевать дальше. Когда я был тяжело ранен под Брестом, в госпитале лечился долго — почти месяц, и возвращался с одним штрафником из нашего батальона, который рассказал мне, что он со своим товарищем были легко ранены, им оказали помощь и сказали: самостоятельно добирайтесь в медпункт, там вас отвезут в медсанбат. Один из них говорит: слушай, ведь мы уйдём, а там ребят меньше осталось, им труднее теперь без нас — давай вернёмся. И они вернулись и воевали, пока этот инициатор возвращения не был убит, а второй тяжело ранен. Вот уже со вторым, тяжёлым, ранением он лечился в одном госпитале со мной. И таких случаев много. Даже с самых первых боёв, ещё под Сталинградом, у меня есть наградные листы, как один старший политрук попал в штрафной батальон за что-то, я сейчас не помню. Он был ранен, но он не бросил своего боевого поста и продолжал воевать, пока не погиб. То есть, имея право уже покинуть поле боя, искупил вину своей кровью, мог сохранить жизнь, но из боевой солидарности не мог бросить товарищей. Он же офицер, у него честь офицерская ещё не погублена, не пропала. И вот эта офицерская честь очень многих держала на нужном уровне.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, в штрафбат попадали за какие-то проступки, то есть за совершённые преступления, самые разные, какие могут быть. Обсуждали ли штрафники между собой, кто за что попал, было ли какое-то презрительное отношение, например, к интенданту какому-нибудь, который проворовался? Потому что одно дело, когда, действительно, боевой офицер выпил, подрался с кем-то, застрелил кого-то случайно — можно понять. А было ли какое-то пренебрежительное отношение к тыловикам? Смотришь, много интендантов там побывало.

Пыльцын А.В.: Такого противостояния не было. Были, может быть, такие попытки, но попали в одно «горячее» место, тут уже не до того, что два лагеря — одни сильно виноваты, другие мало виноваты. Раз попал, значит, в чём-то погряз… Понимаете, в мирное время за какой-то проступок могли выговор объявить, на гауптвахту посадить, а в военное время — это преступление, за которое можно получить длительный срок, а то и расстрел. Поэтому обсуждение приговоров не было широким. Вообще-то возьмите сейчас, в мирное время, любого заключённого, которого посадили — любой, даже получивший серьёзное многолетнее наказание, будет утверждать: «да не так уж я и виноват». Обязательно у него есть оправдание, что он не так виноват, что его засудили слишком. И такие суждения были нередки. Особенно, когда были наступательные бои, и в батальон стало много поступать бывших пленных, бежавших из плена, освобождённых из плена или оказавшихся в тылу у немцев, на оккупированной территории, да ещё и не ушедших в партизанский отряд, а где-то приспособившихся тихонечко. Но штрафбат — это место, где есть повод задуматься над тем, что он офицер и каким-то образом нарушил присягу.

Иринчеев Б.: Просто отсиделся, да?

Пыльцын А.В.: Отсиделся? Виноват!

Иринчеев Б.: То есть это была проверка, получается?

Пыльцын А.В.: Да, и получается так, что можно его послать, конечно, в обычную стрелковую часть, но почему — он же виноват? Направляют его в такую часть, где он проявит себя: или он побежит к немцам, или он будет воевать. И как только бой начинается, сразу видно, кто есть кто. Так что проверка боем в штрафных частях была, пожалуй, самым верным способом узнать, кто он — не устроен ли ему побег из плена под прикрытием немецких спецслужб, не состоит ли он в какой-нибудь диверсионной группе. А ведь таких групп очень много засылалось из числа пленных, из власовцев или из таких, которые пошли к власовцам. Их много было, если мне память не изменяет, где-то сотни таких групп, которые забрасывались и в глубокий тыл, и в тыл войсковой с задачами либо шпионить, либо вредить. А как узнать? Вот он пришёл, говорит — бежал из плена. А может, его заслали? Может, ему задание дали? Не позвонишь же какому-нибудь Кальтенбруннеру или Мюллеру, не спросишь: как он там — имеет задание, не имеет задания? А как проверить? В бой не просто где-то, а в штрафной, потому что там сильнее бой, там опаснее и там он, скорее всего, проявит себя. Поэтому я считаю, что штрафные батальоны были необходимы и оправданны. Эти всякие володарские и прочие, которые говорят другое, не только не правы, это злостные клеветники.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, а были ли такие штрафники, которых вы два раза встречали, то есть человек попал в штрафной батальон, пролил кровь, вышел, а потом ещё раз провинился и ещё раз к вам попал?

Пыльцын А.В.: Мне не попадались. Я слышал, в штрафных ротах сержант был, который 2 раза или даже чуть не 3 раза попадал в одну и ту же штрафную роту. Оправдает он себя, а потом опять натворит что-нибудь такое, и опять… Ещё другая категория была: в штрафники попадали не только по приговору трибунала, а ещё по прямому приказу комдива и выше, а в штрафроты — ком. полка и выше — минуя трибуналы. Отрицать такое не берусь, всё могло быть.

У меня ни во взводе, ни в роте такого не было, да я и не слышал, чтобы в батальоне были «дубликаты» в этом отношении. Не было случаев. А в штрафных ротах, контактов с которыми никогда у нас не было, но после войны я встречался с командиром штрафной роты 61-й армии. Знаком и с командиром штрафной роты 10-й армии Прибалтийского фронта. Он сейчас живёт в Хабаровске, мы с ним переписываемся, он мне рассказывал, как они воевали, но о таких случаях ни тот ни другой не говорили. Я только читал, что такие случаи были, но не могу свидетельствовать об этом.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, бывали ли случаи, идёт бой, штрафной батальон ведёт бой, и вы или кто-то из офицеров видите, что кто-то из штрафников перебегает к немцам, и вы были вынуждены открыть огонь по ним?

Пыльцын А.В.: Я вам скажу: нам было дано право применять оружие к явно преступным элементам. Таких или подобных случаев не было. Расскажу об одном, может быть, похожем случае. Был у меня один штрафник — весёлый, бодрый, анекдотами сыпал, рассказывал о своих похождениях и боевых, и дамских. Такой рубаха-парень. И я его назначил командиром отделения — боевой, капитан по званию, да ещё бывший комроты из гвардейской части. Думаю: боевой мужик-то, назначил его командиром отделения. Перед форсированием Одера мне доложили, что это отделение в надёжном месте упрятано, как мой, командира роты, резерв. Какой резерв? Я никакого резерва не назначал, тем более, у меня стоит задача форсировать Одер — какие там резервы могут быть? Пошёл я туда — в землянке хорошей спрятались. Прихожу — оказывается, этот командир взял своё отделение, прикрылся, сказал, что он назначен в резерв, и вот мы пойдём на форсирование, а они останутся, как резерв. Он понимал, что 200 м — ширина реки, преодолеть её под огнём противника надежды мало. И вот он струсил, прикрылся своими подчинёнными. Несмотря на то, что из гвардейской части, но с гнилой душой оказался. И вот его солдаты-штрафники, когда узнали, что он их подвёл, что он ими прикрылся фактически, свою трусость прикрыл, говорят: «Товарищ капитан, мы с ним сейчас сами рассчитаемся». Я говорю: «Нет, самосуда не будет. Сейчас выведем его, и я или применю оружие, как я имею право, или отправлю в батальон — пускай там с ним разбираются». А потом думаю: отправить — значит, надо его охранять, значит, по крайней мере, двух человек надо отрывать от боевых действий. И в это время, когда я приказал ему выйти из землянки, над ним разорвался бризантный снаряд, и его изрешетило. Бог наказал, как говорят, и у меня легче стало на душе: во-первых, я не применил оружие против своего подчинённого, во-вторых, мне не надо его сопровождать никуда, и в-третьих, у меня на одного ненадёжного человека меньше в роте будет. Вот такой случай был.

Был другой случай: один из штрафников из числа освобождённых из лагерей (там тоже были осуждённые офицеры), выпросился на фронт, руки до плеч в татуировках, тоже за словом в карман не лез, весёлый был. Он рассказал, что он был хорошим поваром до тюрьмы, попал в тюрьму за поножовщину и даже в лагере из скудного зэковского пайка готовил так хорошо, что его зэки уважали. Я решил поручить ему ротную походную кухню. А потом пришёл из тюрьмы ещё один штрафник — лет под 50, худой очень, руки, как лапки птичьи. Вручил я ему автомат и думаю: ну как же он этими своими куриными лапками будет автомат-то держать? Говорю: знаешь что, давай-ка ты иди на кухню, а вот того, кухонного, в строй. И когда я вызвал первого и говорю: всё, сдавай кухню вот этому штрафнику, а сам в строй, он неприятное пожелание выразил словами: «Ну ладно, капитан, посмотрим, кому первая пуля будет». Это было похоже на угрозу — а вдруг он мне эту пулю пошлёт? Я же впереди пойду. Он погиб на фронте, я не знаю, как, где-то под пулю попал, а я, слава Богу, выжил. Так что вот таких 2 случая у меня было, а за всё остальное время я не могу припомнить, чтобы были даже похожие случаи.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, была ли какая-то специальная пропаганда у немцев для штрафников? То есть они кричали вам, что переходите к нам, что мы знаем, что вы обижены вашими властями несправедливо.

Пыльцын А.В.: Когда немцы узнавали, что перед ними штрафной батальон, что он из офицеров, забрасывали нас листовками: листовка-пропуск, ШВЗ — «штык в землю». Вот эта листовка якобы даёт право перейти к немцам, а там советского штрафника полностью на офицерский паёк посадят, денщика приставят, в общем, такие расписывали райские условия, что только переходите. И не один случай такой был, когда нас забрасывали листовками. Забрасывали листовками даже с такими текстами: «А вот сын Сталина Яков Джугашвили уже сдался, и он призывает вас переходить! Да ещё сын Молотова…» — а мы знали, что у Молотова и сына-то не было. И всё с фотографиями: вот сын Сталина, а вот и сын Молотова.

Иринчеев Б.: Был же запрет читать вражеские листовки, за это тоже можно было получить серьёзное наказание?

Пыльцын А.В.: Дело в другом. Я вам скажу: политработники и особист наш очень рьяно следили за тем, чтобы никто не поддался этой агитации. А потом поубавилось у них прыти, когда поняли, что эти листовки бойцы-штрафники используют только для одного дела — по большой нужде. Даже самокрутки с махоркой из этих листовок не накручивали — брезговали: «Эту гадость немецкую ещё я буду в рот брать? Только в другое место!» Наш доктор предупредил, что бумага может быть отравлена.

Так что были листовки, была агитация, пропаганда была ещё и голосовая, громкоговорители. Запускали на всю мощь то «Катюшу», то какую-то песню «Вольга-Вольга, мути Вольга» на немецком языке, а потом выкрикивали призывы сдаться, но это было бесполезно. У нас не было случаев, чтобы кто-то поддался под эту агитацию.

Иринчеев Б.: А как была поставлена политическая работа? Вот вы сказали, что был замполит в батальоне, и как он?

Пыльцын А.В.: Во-первых, поначалу, когда батальоны формировались, замполиты были даже во взводах — политрук взвода был, политрук роты, комиссар батальона и целый политаппарат агитаторов. А потом политрука взвода убрали из штата, и замполита роты. Но вот почему-то партполитаппарат батальона остался, может быть, даже за счёт убранных снизу из подразделений он стал довольно большим, и уже в каждую роту был направлен агитатор. И в моей роте был агитатор — майор Пиун, потом был ещё майор Оленин, штрафники их любили, об Оленине говорили: О, Ленин идёт. Фамилию Оленин делили: О-Ленин. Оба они хорошие были офицеры, душевные, подающие именно боевой пример. Политработники по документам в штабе узнавали, кто из них был членом партии или только кандидатом, кто комсомольцем. У них партбилет и комсомольский билет где-то в другом месте были, но они коммунистами, комсомольцами остались в душе, потому что знали: это временное лишение его прав и возможностей, под руководством политработников, а иногда и сами определялись в партийные группы. Вот политработники и проводили свою работу в таких нештатных партийно-комсомольских организациях. Так что политработа велась, да и мы, командиры-коммунисты, в стороне не стояли.

Когда мы стояли в обороне или на формировании были, каждый день читали свежие газеты, а если газет не доставалось — написанные от руки сводки Совинформбюро приносили к нам в окопы. И это тоже очень важная и ценная работа политаппарата.

Я опять говорю: в семье не без урода — был у нас один политработник капитан Виноградов, которого терпеть не могли, потому что он не был политработником в душе, он был какой-то провозглашатель лозунгов, которых сам он наверняка не понимал или не принимал. Известно, что во время войны все мы получали не зарплату, а положенное денежное содержание. Вот у меня, командира взвода, оно было 900 рублей, на 100 рублей больше, чем в стрелковом батальоне. И у гвардейцев тоже на 100 рублей было больше. Так мы говорили: «О, наш батальон почти гвардейский, потому что у нас оклады гвардейские!» Было правилом высылать денежные аттестаты на семьи. Таким образом, значительная часть наших окладов уходила нашим родным в тыл, часть мы оставляли себе, но большая часть уходила подпиской на ежегодные внутренние государственные займы. И вот Виноградов, которого мы не любили, всегда призывал каждого офицера подписываться на 3 месячных оклада. Мы и без его агитации, как и каждый год, все подписались на 3 оклада. А потом узнали через начфина — этот политработник сам только на 1 оклад подписался! Он нас агитировал, а сам этого не делал. Вот такие «политработники» бывали, их не любили. Но такой был один у нас в батальоне, и слава Богу.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, вы сказали, что 5 лет по приговору трибунала заменяются месяцем в штрафбате. А вот за то время, что вы воевали в штрафном батальоне, был ли, действительно, такой тихий месяц, что человек мог просто отсидеться и не участвовать в серьёзных боевых действиях?

Пыльцын А.В.: Нет. У меня был ординарец Женя, я потом фамилию уже по документам узнал, а так я не помнил его фамилию — Женька-ординарец, и всё. Он был младшим лейтенантом в ремонтной мастерской. Отремонтировали трофейный мотоцикл, и он, проверяя качество ремонта, погонял этот мотоцикл по деревням. Сбил девочку и попал за это в штрафной батальон. Он попал ко мне во взвод после рогачёвского рейда. Когда на реке Друть брали плацдарм, он был у меня ординарцем и, честно говоря, спас меня, когда я провалился под лёд на Друти, вытащил из полыньи. А потом мы были на формировании, встали в оборону, пошли в наступление. Так он пробыл в батальоне (я не помню, сколько ему дали — месяц или 2), дольше своего срока, потому что в боях не участвовал, а отбытием установленного срока в штрафбате считались только боевые действия. Так что если месяц боевых действий, это редко, кто выживал или не был ранен. В боях, когда мы под Рогачёвом были, 3 дня воевали, и всех, кому 3 месяца было, кому 2 месяца, кому месяц, но за эти дни боёв, где они проявили себя подвигами (без ранений) — все они ушли из батальона, восстановлены полностью в своих правах офицерских, вернули награды. Им всем вернули воинские звания, какие у них были. Это было первое условие по Положению о штрафных подразделениях, что человек может искупить свою вину подвигом, а только во-вторых, если ранен будет или, тем более, если убит. Убитые все на войне святые, все ни в чём не виновны. Так вот мой ординарец Женя Вдовин пробыл в ШБ больше, чем ему было установлено, потому что какую-то часть срока он не был в боях. Так что 2–3 месяца — это понятие весьма растяжимое, главное — воевать хорошо. Будешь воевать хорошо — никакого месяца, никаких 3 месяцев тебе не понадобится. Вот такие случаи у нас были.

Иринчеев Б.: Ясно. Александр Васильевич, вы сказали, что у вас была повышенная зарплата, у вас было самое новое оружие в батальоне, а как с питанием, как кормили?

Пыльцын А.В.: Питание обычное, стандартное армейское питание, никаких условностей, никаких добавок, никаких ограничений. Вот положено было 600 г хлеба, допустим, сухари, горячая пища 2 раза, а то и 3 раза в сутки — всё это было. Это только у Володарского в фильме ни на какое довольствие штрафбат не ставили, они сами себе добывали пищу, население прифронтовое грабили либо на наши же продсклады набеги делали. Это даже не кинематографическая глупость, это клевета. Кормили всю армию, гвардейцев и обычные войска, и штрафников по установленным нормам. Обычно на каждую стрелковую роту была походная кухня, когда позволяла обстановка, всегда мы ели и горячую кашу, и горячие супы или борщи. Бывали случаи, когда боевые условия не позволяют — нам давали на эти случаи сухой паёк. Обычно его давали на трое суток на всякий случай. Не будет горячей пищи — есть сухари, есть консервы, есть кусочек сала или какая-нибудь вяленая рыбка, или ещё что-нибудь, но всегда в кармане или в вещмешке сухой паёк был. Так что голода у нас никогда не было.

Был один случай, когда нас после Рогачёва, после рейда, перебросили под Быхов, чтобы там наступать, но случился такой необычный даже не снегопад, а снеговал — валило несколько суток кряду. Из-за этого наступление отменили. Все дороги завалены снегом, танки пустили на их расчистку, продуктов у нас уже нет, потому что их подвезти нельзя. И мы почти неделю жили на так называемом «диетическом» пайке. А из чего состоял этот паёк? На кухне были мешок сухарей и несколько банок американской тушёнки, больше ничего. Брали снег (его, ещё не закопчённого боями, было в изобилии), растаивали в кухне, кипятили воду, открывали одну банку консервов американской тушёнки — получался бульон. На 100 л воды одна литровая банка — представляете, какой бульон? И один сухарь. И вот, пожалуйста, котелок тебе этого бульона и одни сухарь в сутки, и всё, больше ничего. Так это потому, что обстановка была такая, это не потому, что нас морили голодом, а потому что обстановка не позволяла.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, извините, что долго вас спрашиваем, но ещё раз, возвращаясь к этому злосчастному сериалу «Штрафбат», который, к сожалению, многим мозги отравил. Там, во-первых, штрафной батальон состоит из заключённых ставшего модным солженицынского «ГУЛАГа», и там ещё изображён священник православный, который каким-то образом в этом батальоне появляется и из «Максима» немцев, поливает. Какое было отношение вообще к вере в штрафбате, люди же были и пожилые, и те, кто ещё, возможно, родился во времена Российской империи, при царе, крещёные. Понятно, что вы уже были молодой человек, советский человек, но там же были и пожилые. Как к этому относились?

Пыльцын А.В.: Я вам так скажу: штрафбат-то офицерский, а офицеры, как правило, были кандидаты в члены партии, члены партии с большим стажем, воспитанные в определенном духе атеизма, и таких открытых проявлений религиозности не наблюдалось. Может быть, в армейских штрафных ротах и были, потому что там были рядовые, кто-то из них вчера был колхозником, позавчера он был, может быть, лесником или охотником — кто их знает, каким образом в нём жила или теплилась эта вера. Там эти проявления были возможны. У нас они не проявлялись. Может быть, у кого-то и были подспудно такие верования, но я, например, крещёный человек, крестили меня почти в 5-летнем возрасте, я помню хорошо весь этот процесс. Но меня, как и всех детей в нашей семье, не приучали молиться, у нас это не было принято. У меня бабушка была набожная настолько, что у неё и иконы, и лампада висела перед иконой, и она молилась дни и ночи. У нас в семье мама была неграмотная, и вот я её начал учить грамоте (по-моему, я уже учился во втором классе), потому что сам-то уже умел, и посоветовал: ты иди в ликбез, в школу. Мама до посещения ликбеза тоже икону держала, но когда она пошла в ликбез, видимо, там кроме грамоты им внушали и атеизм. Когда, видимо, дошло до неё, что икона-то у неё висит зря, она же не каждый день, не каждый вечер молится, поэтому она икону эту отдала своей матери, бабушке нашей, и у неё эта икона висела, и она молилась, а мы нет. Я до сих пор не молюсь и не понимаю тех, кто с переменой власти стал вдруг архиверующим — вот стоит он «подсвечником» со свечкой в храме, демонстрирует свою религиозность, что ли. А ведь он тоже, скорее всего, неверующий, только демонстрирует свою мнимую веру. Верить надо, прежде всего, в справедливость, верить надо в чувство товарищества, верить надо вообще в правду на земле. У меня всегда была вера в какую-то судьбу, в какой-то рок, в какое-то предопределение что ли. Во время войны ранения у меня все были, как говорят — на грани фола, на грани летального исхода. Почему эта грань не была перейдена? У меня 2 брата погибли на войне, мама получила похоронки на них, и когда я на Одере был тяжело ранен, на меня тоже похоронку заготовили и не послали, только потому, чтобы проверить, на самом ли деле я погиб. И хорошо, что не послали — я представляю: матери потерять третьего младшего сына, последнего, остаться с одной дочкой маленькой. Кто это — Бог или Судьба, или ещё как-то назовите, но какая-то Высшая Сила существует, я чувствую, что она есть.

Но я не верю в Бога-Дедушку с бородой, я не верю в Илью-Пророка, который, как мне в детстве говорили, катается по небу, когда гром гремит. Однако я верю в то, что действительно есть она, Высшая Сила, которая управляет не только человечеством на Земле. Думаем мы иногда: хорошо ли она управляет или не очень хорошо. Зачем она, эта высшая сила, допустила такую войну в нашу страну, на славян, которые всегда были набожны, даже в языческие времена. Говорят: потому что Советский Союз был не божеским творением, потому и… Не слишком ли жестокое наказание, когда заживо сжигали или умерщвляли в душегубках малых детей и немощных стариков…

Иринчеев Б.: Но на фронте такого, чтобы кто-то молился в окопе или какие-то другие обряды совершали, такого вы не видели?

Пыльцын А.В.: Нет, такого не видел.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, ещё буквально 2 вопроса. В последние годы, наверное, в последние лет 20 уже, постоянно вбрасывается тема, что когда Красная армия вошла на территорию Германии, то там все…

Пыльцын А.В.: 2 миллиона изнасилованных немок?

Иринчеев Б.: Да, именно так. Вы ветеран войны и свидетель той эпохи, Вы там были и обо всём этом могли знать. На самом деле, какое было отношение к местному населению?

Пыльцын А.В.: Вы знаете, немцы боялись нашего наступления и старались убегать, убегать, убегать… До Одера всё убегали. Тогда, как известно, Германия была не только за Одером, а ещё была до Одера. Это неблагодарные поляки «забыли», что вся доодерская Германия по настоянию Советского Союза и его руководителя Сталина по результатам Победы была подарена Польше. А после Одера бежать-то уже некуда было, и когда мы пришли в Германию, и даже когда война уже кончилась, те немцы, кто остались, стали понимать: советские, русские, как нас называли, это же не звери-азиаты, а добрые люди!

Дело в том, что геббельсовская пропаганда внушала им другое. Вскоре после войны нам, оставшимся служить в Группе Советских войск в Германии, показали немецкий пропагандистский фильм, сделанный в том же ведомстве. В нём все мы, русские, с рогами или с зачатком рогов, все звери, каннибалы, причём любим обязательно жареные детские ножки. И вот показывали немцам в фильме, как русские приходят, требуют, чтобы ножку вот этого ребёнка поджарили, ему этот ребёнок очень нравится. Такая геббельсовская пропаганда на немцев действовала. А потом и западная пресса, первым был англичанин Бивор, помните, со своей книгой о 2 миллионах изнасилованных немок… Причём, если Геббельс называл цифру изнасилованных немок в возрасте от 8 до 70 лет, то Бивор этот «диапазон»…расширил с 7 до 80 лет! У него уже всех дряхлых старух насиловали. Припомню здесь и Солженицына с его «эпопеей» «Прусские ночи», где он пишет, как даже он, «морально-образцовый» офицер воспользовался случаем и немку на кровать затащил.

Но когда немцы увидели, что мы на самом-то деле не такие, как им внушали, отношение к нам изменилось, и инцидентов на этой почве не наблюдалось. Бывали у нас штрафники за нелояльное отношение к немцам, но это вовсе не обязательно проявлялось в насиловании женщин.

Иринчеев Б.: Да, Александр Васильевич, последний вопрос хотел бы вам задать: из всей войны что больше всего запомнилось, какой-то такой, может быть, эпизод или бой, или то, что снилось после войны? Есть что-то такое, очень сильно врезавшееся в память?

Пыльцын А.В.: Я вам так скажу: вся война врезалась, а тем более в штрафном батальоне. Там были случаи, когда назвать их какими-то рядовыми, не запомнившимися, я не могу, поэтому я многое помню, особенно вспоминаю с появлением многих документов войны именно по нашему батальону, и вся эта память даже вот в такие толстые книги не влезает. Наверное, потому что запомнилось всё так, как война отразилась на мне, на моей судьбе и на судьбе моей семьи.

Иринчеев Б.: Ясно. Александр Васильевич, в завершение нашей сегодняшней беседы что бы вы хотели пожелать современным молодым людям в России, на Украине, в Белоруссии — во всём бывшем Советском Союзе?

Пыльцын А.В.: Об Украине сейчас давайте не будем говорить, потому что это из ряда вон выходящий случай. Получилось так, что с первого дня развала Советского Союза первый заместитель Генерального секретаря Компартии Украины по идеологии Кравчук оказался далеко не идейным в коммунистическом смысле слова человек. После него пришёл президентом Кучма, первая книга, которую он написал, — «Украина — не Россия». Уже отделил. После него пришёл тот самый проамериканист — Ющенко, у которого жена — член какого-то департамента американского. Этот оказался ярым русофобом и бандерофилом.

Иринчеев Б.: Хорошо, давайте тогда об Украине отдельно, а что бы вы хотели пожелать современной молодёжи в России?

Пыльцын А.В.: Знать историю свою, не забывать её. Сегодня наши СМИ к месту и не к месту талдычат на телевидении, что Советский Союз — это плохое прошлое, всех там репрессировали подряд, потому что сталинская система была такая, надо всю эту советскую систему отринуть, осудить, устроить что-то вроде Международного Нюрнбергского процесса над коммунизмом и т. д. Надо, по-моему, не выбрасывать историю или даже какую-то её часть, а нужно знать историю именно такой, какая она была, а не такой, какой нам хотят её навязать Володарский, Михалков, ганапольские, гозманы и подобные им. История, документально подтверждённая, а не высосанная из грязного пальца, учит многому. Помните гениальные слова великого русича Михаила Ломоносова: «Народ, не знающий своего прошлого, не имеет будущего»! Поэтому учите историю правдивую, настоящую, и тогда мы будем непобедимы.

Иринчеев Б.: Александр Васильевич, спасибо вам огромное, низкий поклон, ещё раз с праздником — с Днём Героев Отечества — это ваш праздник. Спасибо большое вам.

Пыльцын А.В.: Спасибо, дорогой Баир. Спасибо вам всем за то, что вы нас навестили в этот день, и мы, честное слово, очень ждали. Тем более, мы с вами давние-давние знакомые, с того времени, когда Вы переводили мою первую книгу для издания в Англии. Надеюсь, наши возобновившиеся контакты на этом интервью не прервутся. До новых встреч!