Операция, наркоз. Госпиталь, побег. Побег и возвращение. Чужой орден. Обед у ксендза. Новый комбат. Новые друзья. Варшавское восстание. Выход на Наревский плацдарм

…День светлый, в окна брызжет яркое солнце. Хирург – женщина. Из-под маски видны только глаза и четкие линии тонких, с изломом бровей. Видимо, в медсанбате это новый человек, при первом моем пребывании здесь я ее не видел. Подошли ко мне еще несколько человек в халатах, показавшихся мне ослепительно белыми после многодневной пыли и не смывавшейся долго грязи и копоти на лице и руках. Они бережно раздевают меня, привязывают мои руки и ноги. Понятно, зачем: чтобы не брыкался во время операции. Не сопротивляюсь.

Одна из сестер в маске, видимо уже немолодая, становится у изголовья и набрасывает мне на лицо тоже марлевую маску, а остальные снимают пропитанную кровью и уже подсохшую, уж очень массивную повязку, почти шепотом и беззлобно ругают того, кто ее соорудил. А я с благодарностью вспоминаю ту неумелую девушку-санитарку. Все-таки кровь она остановила!

Сестра начинает понемногу лить эфир на мою маску, а хирург ровным, приятным голосом говорит: «Сейчас даем вам наркоз. Вы уснете и саму операцию не почувствуете. Так что будьте спокойны, расслабьтесь и начинайте считать: раз, два, три…»

Какой-то бес вселился в меня, и я ответил: «Считать не буду. Делайте так!» Но постепенно, с каждым очередным моим вдохом голоса окружающих стали отдаляться. Сестра у изголовья что-то меня спросила, но отвечать мне стало лень, и я почувствовал, что к моей ране уже прикоснулся скальпель хирурга. Боли никакой, будто режут не кожу, а распарывают брюки на мне, хотя знаю, что их уже давно сняли.

И все. Почти мгновенно провалился в глубокий черный омут. Все исчезло.

Уже в помещении, где лежат прооперированные, очнулся от легких шлепков по щекам и хорошо знакомого голоса сестры Тани: «Проснись, проснись! Все уже закончилось». Первое, о чем я спросил и что меня больше всего волновало – как вел себя на операционном столе и не ругался ли матом. И рад был услышать: «Ты был абсолютно спокоен и ничем не мешал хирургу».

Или от воздействия наркоза, или от безмерной усталости за последние несколько бессонных суток, но я снова уснул. Спал беспробудно остаток дня, ночь и только к обеду следующего дня окончательно проснулся. Непривычное ощущение непослушной ноги несколько обеспокоило меня. Однако мои опасения по этому поводу уже знакомый врач, который когда-то «опекал» мою другую ногу при первом визите сюда, развеял словами: «Подумаешь, нервик один поврежден! Срастется, все войдет со временем в норму».

А еще этот врач сказал, что я должен благодарить судьбу за то, что пуля прошла в нескольких миллиметрах от крупной артерии. Если бы этот сосуд был пробит, то мне не суждено было бы выжить, истек бы кровью. А если бы на те же несколько миллиметров пуля отклонилась в другую сторону, то мой, частично поврежденный нерв, был бы перебит полностью, и восстановить управление ногой было бы даже теоретически маловероятно. И тогда финал – калека на всю оставшуюся жизнь. Но судьбе, видно, угодно было снова пожалеть меня. А пулю из раны во время операции, оказывается, не извлекли. Она как-то хитро обошла кости таза, сразу ее не нашли (рентгена не было) – объявилась она через год и стала мешать мне и сидеть, и лежать. Вырезали ее вскоре после войны, совсем в другом госпитале.

Вскоре нас, большую группу тяжелораненых, эвакуировали в армейский тыл, в эвакогоспиталь, так как медсанбату нужно было принимать новых раненых, а затем и менять место дислокации, перебираясь ближе к своей дивизии, продвинувшейся к тому времени вперед.

Судя по тому, что за эти дни в медсанбат поступало большое количество раненых, бои шли ожесточенные: из надежного кольца окружения все еще пыталась вырваться группировка немецких войск.

Наша 38-я гвардейская дивизия вместе со штрафбатом и в последующие дни надежно продолжала замыкать кольцо окружения, теперь уже соединившись с войсками, обошедшими Брест с севера. К рассвету 28 июля часть сил немцев в Бресте и окрестностях была пленена, но попытки оставшихся вырваться все еще не прекращались. Москва салютовала доблестным войскам Первого Белорусского фронта, освободившим областной центр, город Брест, двадцатью артиллерийскими залпами из 224 орудий! Радостно было сознавать, что и наша кровь была пролита не зря.

Всем участникам этих тяжелейших боев приказом Сталина, Верховного Главнокомандующего, была объявлена благодарность. И впервые нам, воинам штрафного батальона, были вручены специальные документы об этом, хотя раньше мы этой чести не удостаивались. Подумалось нам, что, наверное, маршал Рокоссовский, понимая, что штрафбат не может по определенным соображениям включаться в приказы Верховного Главнокомандующего, но принимает активное участие в освобождении или взятии крупных городов, важных рубежей, дал указание вручать и нам такие документы. И это правило выполнялось неукоснительно до самой Победы. Нетрудно догадаться, какое значение имели эти типографские бланки с портретом Верховного и вписанной твоей фамилией для поднятия духа, какие положительные эмоции ими были вызваны…

Уже после войны из множества военных мемуаров я почерпнул сведения о подробностях тех боев, свидетелем которых из-за ранения уже не был. Привожу опять строки из книги Н.В. Куприянова «С верой в победу», наиболее подробно описывающего этот период, который прямо касался и нашего батальона.

«Противник силами более дивизии атаковал части 38-й дивизии и к утру 28 июля потеснил их. Подразделения дивизии (а значит, и роты штрафбата) сражались самоотверженно. Получив ранения, гвардейцы (а я знал, что и многие штрафники тоже) оставались в строю и продолжали выполнять боевую задачу. В уничтожении врага существенную помощь оказала штурмовая авиация фронта.

Гвардейцы 110-го полка (а с ним действовал и наш штрафбат) мужественно и стойко оборонялись, и отбили десять (!) контратак численно превосходящих сил противника. Его пехота и танки, не добившись успеха с фронта, обошли полк с флангов…».

Далее из книги явствует, что к утру 29 июля, преследуя уже разгромленные и расчлененные в этих очень сложных условиях группы противника, наши войска завершили полное их уничтожение и вышли в район Бяла-Подляска. Так что за время, пока я находился в медсанбате, завершились столь памятные бои батальона в составе 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии…

Ну а в госпитале – снова перевязки. Дня через два не то чтобы разрешили, а настоятельно рекомендовали не только вставать, но и по мере возможности двигаться. Однако нога продолжала оставаться непослушной, и я с помощью изобретенного мною «привода», шлеи, вначале из бинта, а потом (усовершенствовал!) – из ремешка, пропущенного в сапог под ступню, приспособился ходить довольно уверенно, хотя и не так быстро.

Госпиталь, вернее та его часть, где были мы, раненые офицеры, располагался в помещении, напоминавшем большое хранилище с очень высокими стропилами под черепичной крышей. Наши койки и нары были двухъярусными. Меня, «безногого», конечно, разместили на нижнем этаже, а надо мной лежал симпатичный, моих лет, тоже старший лейтенант, Николай, рука которого была в гипсе – пулей или осколком была раздроблена кость.

Познакомились, как в таких обстоятельствах говорят, случайно, но быстро подружились. Много общего было у нас и в биографиях, и в суждениях. Так на войне бывает: короткая встреча, но дружба и память на всю жизнь. И наша встреча превратилась в искреннюю дружбу, хотя и кратковременную, но помнившуюся всю жизнь, хотя вместе нам не пришлось бывать в боях. Нашей медсестрой была симпатичная татарочка Аза, девушка образованная, много знающая, с ней было интересно общаться. И вскоре между Николаем и Азой завязались более чем дружеские отношения. Я попросил Азу, если возможно, достать что-нибудь почитать, благо времени, свободного от перевязок и других лечебных процедур, было много, да и соскучился по возможности вдоволь насладиться чтением. И рад был безумно, что в госпитале оказалась приличная библиотека.

Читать я научился в очень раннем детстве. И научил меня этому, как говорили у нас в семье, мой старший брат Иван, хотя я почему-то этих «уроков» не помню. Наверное, было это задолго до моего пятилетнего возраста, когда я уже развлекал своим чтением взрослых. Усаживали меня вечером на стол перед керосиновой лампой, и я вслух, не признавая никаких знаков препинания, читал далеко не детские книжки. До сих пор помню книгу «Житье-бытье», автором которой был не то Дорохов, не то Шорохов. Содержание книги этой тоже помню, и теперь понимаю, что она отнюдь не была предназначена даже для более взрослого ребенка.

А когда пошел в школу, то уже во 2-м или 3-м классе прочел среди множества разных книг и «Айвенго» Вальтера Скотта, и «Всадник без головы» Майн Рида, сокрушался и плакал о судьбе Эсмеральды и Квазимодо из «Собора Парижской богоматери». Потряс меня тогда Максим Горький «Старухой Изергиль», пылающим сердцем Данко и своими «Университетами». «Вместе» с Коленькой Иртеньевым прожил «Детство, отрочество и юность» Льва Толстого. В нашей сельской библиотеке я успел перечитать все, что там имелось, и взялся было (кажется, еще в 4-м классе) за сочинения Ленина. Удивился тогда, увидев на библиотечной полке целую шеренгу его сочинений. Для меня тогда, по аналогии с сочинениями Мамина-Сибиряка, Гарина-Михайловского и других классиков, сочинения которых стояли в отцовском шкафу, сочинения – это интересные рассказы, повести и пр. Я тогда и решил, что Ленин – не только вождь наш, но еще и писатель (в моем тогдашнем понимании). Несмотря на сопротивление библиотекарши, выпросил у нее 1-й том. Конечно же, с первых строк ничего там не понял и вернул с разочарованием. Помню, уже тогда «выкрал» у старшего брата очень интересную книгу «Золотая голытьба» (автора забыл), которую читал запоем по ночам, тайком от матери.

В военном же училище, когда мне довелось из-за обмороженного пальца ноги несколько дней провести в казарме, я успел прочитать известные произведения Драйзера и других писателей. Так что знакомство и приятельские отношения с Азой оказались и мне весьма кстати.

Недели через две, в связи с продвижением линии фронта вперед, госпиталю предстояло перебазироваться на новое место, поближе к передовой, и многих из нас должны были эвакуировать в глубокий тыл на долговременное лечение. А это значило, что потом нас направят не только не в свои части, но, может, и на другие фронты.

Я уже говорил, что мой романтизм и юношеское самолюбие рождали во мне гордость за то, что мне доверено командовать даже старшими офицерами, хотя и проштрафившимися, вести их в бой. И я никак не хотел лишаться этого своего необычного статуса. Да и у Николая было настроение после госпиталя обязательно вернуться в свой родной боевой коллектив. У нас был даже разговор с одним солидного возраста майором из раненых, начальником штаба какого-то гвардейского полка. Он уговаривал нас обоих после излечения прибыть к нему в полк на должности командиров рот или к нему в штаб. Но мы были непреклонны!

Меня это предложение не прельщало еще и потому, что в штрафных батальонах должность командира взвода и так приравнивалась к должности командира роты, даже штатная категория была «капитан». Кроме того, денежный месячный оклад был, как у гвардейцев, на 100 рублей выше, чем в обычных частях, поэтому, шутя, мы называли свой штрафбат «почти гвардейским». И если в обычных и даже гвардейских частях один день на фронте засчитывался за три, то в штрафбатах – за шесть дней!

И вот, чтобы избежать нежелательной для нас эвакуации, мы решили бежать поближе к фронту, с тем чтобы попасть в какой-нибудь другой прифронтовой госпиталь долечиваться. Понимая, что без первичного документа о ранении, «Карточки передового района», нам будет сложно объяснить свое появление там, мы решили попросту выкрасть эти карточки. Но не хотелось подставлять под неожиданный удар Азу, у которой они находились. Уговорили ее содействовать нашему побегу тем, что она на некоторое время отойдет от картотеки, а мы в это время сделаем свое «черное дело» и сбежим.

Под шум и неразбериху, связанные со свертыванием госпиталя и отправкой раненых, мы, забрав карточки и предварительно собранные нехитрые свои вещи, скрылись из виду. Смешно, наверное, было видеть со стороны двух молодых лейтенантиков: одного с рукой в гипсе и на перевязи, а другого – ковыляющего при помощи странного устройства из поясного брезентового ремня. Крадучись, мы хотя и медленно, но упорно удалялись от расположения госпиталя, грузившегося в автомобили.

Нам удалось незамеченными пройти километра два до перекрестка, на котором стояла прехорошенькая регулировщица. Уговорили ее остановить машину, идущую в сторону фронта. Вскоре, неуклюже взобравшись в кузов, мы уже стремительно удалялись от своего госпиталя, в котором провели больше двух недель.

Передвигаясь с переменным успехом, «на перекладных», не всегда удачно и нередко пешком, мы через трое суток наткнулись, уже совсем недалеко от линии фронта, на полковой медпункт артиллеристов и попросили сделать мне перевязку, тем более что под повязкой я чувствовал неприятный зуд. Гипс на руке Николая решили пока не трогать.

Сравнительно молодой, хотя и усатый капитан-медик завел нас в палатку под флагом с красным крестом. Когда он разбинтовал мою рану, я в ужасе увидел копошащихся в ней белых жирных червей величиной не менее двух сантиметров в длину.

Наверное, моя физиономия сказала о моем испуге больше, чем я мог выразить словами, потому что доктор сразу стал меня успокаивать: «Не бойся, лейтенант, это хорошо, что эти три дня они тебе чистили рану, убирали гной и не дали ей сильно загноиться. Опасности никакой нет». Вычистили и обработали рану, перевязали и отпустили с миром, подсказав, в каком направлении двигаться до ближайшего медсанбата. Каково же было мое изумление, когда я узнал уже знакомый мне медсанбат! Ну, опять невероятное совпадение и везение!

Николай свой путь в госпиталь проходил через другой медсанбат, но и меня, и его приняли хорошо. Вначале там подумали, что я успел получить еще одно ранение, но когда мы рассказали, какими мотивами руководствовались, сбежав из госпиталя, нас поняли.

Это произошло числа 15 августа. А уже 18-го (это был День военно-воздушного флота) нас снова эвакуировали в ближайший госпиталь. На фронте «наркомовские» 100 граммов выдавали не только в наступлении, но и по праздникам. А поскольку это был праздник, хотя мы к авиации никакого отношения не имели, перед отправкой мы пообедали и употребили положенное по этому случаю.

Везли нас недолго. Не знаю, только ли у меня случалась такая странная череда совпадений, но привезли нас в небольшой польский город за Бяла-Подляской в тот же госпиталь, из которого мы бежали! Перебазировавшись, он уже принимал раненых на новом месте. Николай сразу же бросился искать Азу. И здесь, по случаю праздника, нам перед обедом тоже предложили по 100 граммов. Естественно, мы не отказались и от второго обеда, и от второй чарки водки.

Не успели опомниться от случившегося, как нас срочно повели к начальнику госпиталя. Это был небольшого роста и будто высохший подполковник, на тщедушной фигуре которого узкие, положенные тогда медикам погоны казались даже широкими. Однако он обладал таким удивительно не подходящим к его росту и щуплости громовым басом! Как он на нас кричал! Казалось, стены комнаты, в которой это происходило, вибрировали и дрожали, как во время артналета или бомбежки. И дезертирами нас называл, и грозился нас направить в штрафбат, поскольку уже донес в Особый отдел о нашем побеге, совестил нас тем, что по нашей вине жестоко наказана медсестра, а для крепости внушения разбавлял свои тирады специфическими русскими сочными выражениями. Мне почему-то (может, виной тому была праздничная двойная доза горячительного?) все происходящее казалось, скорее, смешным, чем грозным. В ответ я спокойно ответил ему, что штрафбат мне давно и хорошо знаком, а дезертируют обычно не к фронту, а от фронта. Медсестра же тут вообще ни при чем, так как мы просто-напросто элементарно выкрали свои документы во время предэвакуационной суматохи. Видимо, несмотря на свой оглушительный бас, подполковник был отходчив. Сравнительно быстро он смягчился, но все еще строгим тоном взял с нас слово, что если нам заблагорассудится повторить наш «подвиг», то мы поставим его в известность. И тогда он сам поможет нам сделать это более разумно. Ну, и слава богу. Только сестричку Азу было жаль. Зла она на нас не держала, так как мы втянули ее в эту авантюру с ее же согласия. А радость Азы от встречи с Николаем была такой бурной, такой безграничной, что мне подумалось, будто и хорошо, что так получилось.

Мне показалось, что мой новый лечащий врач, весьма миловидная женщина-капитан, лет, наверное, тридцати, чересчур внимательна ко мне. Вначале это мне льстило. И я вспомнил, что, когда проходил службу под Уфой в Южно-Уральском военном округе, у нас в полку была тоже врач-капитан. В нее буквально все офицеры полка были влюблены и часто по явно надуманному поводу старались попасть к ней на прием. Понять их можно было. Капитан медслужбы Родина была удивительно стройной, яркой брюнеткой необыкновенной красоты, с огромными карими глазами под словно летящими крыльями бровей и пышной прической под кокетливо надетой пилоткой.

Но здесь, в госпитале, это внимание моей докторши казалось мне неестественным, нарочитым. Однажды, во время перевязки, она попросила, чтобы я вечером, как стемнеет, пришел в назначенное место «поговорить». Вероятно, потому, что эта капитанша была лет на 10 старше меня, я не пошел на это свидание, придумав назавтра отговорку что-то насчет расстроенного желудка. Конечно же, отношение ее ко мне сразу изменилось, я был передан для дальнейшего «досмотра» и лечения другому врачу – мужчине, чему был весьма рад.

Уже через несколько дней в госпитале снова начали формировать команды для отправки в тыл. Только собрались мы, помня слова начальника этого лечебного учреждения, идти к нему, как наша «попечительница» Аза сама нас разыскала, чтобы радостно сообщить, что по распоряжению подполковника мы зачислены в команду выздоравливающих и будем переезжать на новое место вместе с госпиталем. Поняли мы, что начальник госпиталя своим распоряжением упредил нас от повторения того «фортеля», который мы выкинули раньше.

Да мы и действительно стали уже похожи на выздоравливающих. Молоды мы еще были очень. А в молодости легче срастаются переломы, рубцуются и заживают раны, быстрее рассасываются шрамы на коже и… рубцы на сердце тоже.

У Николая сняли гипс, но рука его еще не освободилась от марлевой подвески через шею, и он ходил на лечебную физкультуру. А я стал понемногу ощущать первые признаки восстановления самостоятельных движений ноги. И хотя от «шлеи» совсем еще освободиться не мог, стал тоже упражняться по указанию лечащего врача.

На следующий день всех нас погрузили на прибывшие автомобили и перевезли в польский городок Калушин, освобожденный еще 1 августа. Не помню, как далеко он был от Варшавы, но передовые войска фронта, вырвавшиеся вперед, уже кое-где форсировали Вислу южнее польской столицы.

Разместили нас в хорошо сохранившемся здании на втором этаже, в небольших комнатах по 5–6 человек (к такому комфорту мы еще не были привычны!). И вот к нам, в офицерскую «палату», поступил раненый капитан из нашего штрафбата (он после ранения не вернулся в батальон) и сообщил мне приятную новость. Приказом командующего 70-й армии состоялось награждение за бои по окружению брестской группировки немцев, и я был награжден орденом Отечественной войны. Думаю, вам понятна моя радость по этому случаю.

И когда по нашим палатам стал ходить хиленький очкарик, местный фотограф, все мы с удовольствием принимали его приглашения запечатлеть себя. А ребята уговорили меня сфотографироваться уже с двумя орденами: моей Красной Звездой и предложенным мне для этого случая чьим-то орденом «Отечественной войны II степени». Я, не особенно раздумывая, согласился на это и, наверное, понятно было мое волнение, когда я получил довольно приличного качества фотографии «дважды орденоносца». Не выдержал и тут же написал письма маме с сестренкой на Дальний Восток и моей знакомой еще по танцплощадке в Алкино под Уфой Рите, которая к тому времени была на нашем же фронте медсестрой военного госпиталя. В том, что эта авантюра фотографирования с чужим орденом вскоре поставила меня в весьма «пикантное» положение, я убедился довольно быстро. И это был хороший урок на будущее.

Между тем нога моя медленно, но верно становилась все более послушной. Стойким оставалось только полное отсутствие чувствительности в боковой мышце правого бедра. Ощущение было такое, будто поверх кожи приклеена толстая брезентовая заплата. По совету врачей я каждый день делал этой мышце длительный и довольно жесткий массаж, превозмогая болевые ощущения под этим верхним нечувствительным, довольно толстым слоем тела. И такой массаж мне пришлось, как оказалось, делать в течение 10 лет! Прав был доктор из медсанбата: со временем, хотя и не малым, все восстановилось.

А здесь, в госпитале, время подходило к выписке. Николая выписали немного раньше, мы обменялись номерами полевой почты, но переписка между нами так и не завязалась. Я очень жалею до сих пор о том, что наша дружба, казалось, такая неожиданно крепкая, так скоро прервалась, хотя память о ней осталась действительно на всю оставшуюся жизнь… 1 сентября с утра нас, большую группу офицеров, выписали из госпиталя. В моей справке о ранении было записано: «…выписывается в часть с санаторным лечением до 17 дней». Видимо, никогда мне не понять, почему 17, а не 15 или 20? И что означало это «санаторное лечение»? Где? Когда? Какой санаторий на фронте? Так я этого тогда и не понял.

Что же касается прибытия в часть, то до сих пор удивляюсь, как нам удавалось разыскивать своих в той обстановке, на совершенно незнакомой территории, да еще в другой стране… Ну, когда тебе дают точку на карте – это понятно. Но вот из госпиталя, да еще найти ШБ, который, возможно, был передан в другую армию, не говоря уже о том, что он вышел из состава той дивизии, с которой воевал, когда я его покидал по ранению? Топографические карты, как правило, оставались с нами и в госпитале, но за время лечения не только батальон наш, но и весь фонт, как и в данном случае, давно уже ушел за пределы листов карты.

Оставалось надеяться на офицеров дорожно-комендантских участков (ДКУ), организующих регулирование передвижения войск по крупным дорогам. Они были проинформированы и о дислокации некоторых воинских частей. Да еще мы надеялись на указки, устанавливаемые на перекрестках и развилках дорог. Указки эти, фанерные или из дощечек, элементарно просто показывали, в каком направлении проследовала, скажем, «Полевая почта № 07380» или просто «Хозяйство Осипова» (так обозначали наш штрафбат). Кстати, аббревиатуру «8 ОШБ 1 БФ» некоторые наши штрафбатовские остроумцы расшифровывали не как «Восьмой Отдельный штрафной батальон Первого Белорусского фронта», а как «Восьмая Образцовая Школа Баянистов Первой Белорусской Филармонии». Лихо! И уже почти во всех войсках фронта знали: если кто-нибудь говорит, что он из «Школы баянистов», то дополнительных уточнений не требовалось.

Попутными машинами, не очень охотно бравшими пассажиров, с пересадками, медленнее, чем нам хотелось, мы все-таки постепенно двигались к линии фронта. Мы – это трое из нашего батальона, я и два теперь уже бывших штрафника, правда, еще без офицерских погон, решивших передвигаться вместе. Я уже не вспомню фамилии моих попутчиков. Но помню, что оба они были в своих офицерских званиях, да и возрастом старше меня. Тем не менее оба вели себя так, будто и теперь, когда они «смыли кровью» свою вину и только формально еще не восстановлены в офицерских правах, я их командир и начальник.

Добравшись часам к трем дня до какого-то городка с большой церковью (вернее, костелом), мы решили остановиться где-нибудь пообедать. Зашли, как нам показалось, в далеко не бедный дом и попросили хозяина чем-нибудь нас накормить, имея в виду, что свой сухой паек, полученный в госпитале, мы присовокупим к тому, чем попотчует нас хозяин. Но напрасны были наши надежды… «Ниц нема! Вшистко герман забрав» («Нет ничего! Все немец забрал») – вот такой стандартный ответ здесь, а потом и почти везде в Польше звучал при любой просьбе. Но позже мы убедились, что если поляку предложить что-нибудь стоящее на обмен или деньги, то вовсе не «вшистко герман забрав». Тогда находилось и сало, и «курка» или «гуска», и «бимбер».

«Бимбер» – это польский самогон, настоянный, как правило, на карбиде кальция. Дрянь первостатейная, этот самогон. А карбид, наверное, не столько перебивал стойкий сивушный «аромат» своим специфическим и не менее неприятным запахом, сколько употреблялся для того, чтобы обжигающим эффектом заменять недостающие градусы. Желудки у нас тогда еще были «огнеупорными», но головная боль потом мучила заметно.

Познали это все мы гораздо позднее. А сейчас поляк нашел хитрый выход из положения. Он нас ловко переадресовал к ксендзу того костела, ворота забора которого были как раз напротив. У него, дескать, немцы ничего не брали, он очень богатый и «советы» (так называл нас поляк) примет и угостит хорошо. Ради интереса мы решили воспользоваться случаем посмотреть на живого ксендза.

Подошли к воротам, подергали за цепочку с кольцом, с той стороны зазвенел колокольчик, и вскоре в воротах откинулась своего рода форточка, и в ней показалась ярко-рыжая, круглолицая, веснушчатая девица, с любопытством разглядывающая нас. Поняв, что мы хотим видеть ксендза, стремглав бросилась от этой амбразуры, забыв ее захлопнуть. А мы тоже стали с интересом разглядывать чисто убранный двор с разными постройками около костела. Успели разглядеть и нескольких, таких же румяных и пышных, девиц, которым, оказывается, тоже было интересно, кто там пришел.

Несколькими минутами позже та девица, что побежала доложить о нас, открыла калитку и с приветливым «Прошу, панове» провела нас к одной из построек во дворе, оказавшейся, по-видимому, добротным жилищем ксендза. Тот с широкой улыбкой встретил нас у входа и не менее широким жестом пригласил: «Прошу пройти ко мне, господа офицеры Красной Армии». Мы были просто изумлены его чистым русским языком и обрадованы тем, что нам не придется подыскивать слова и подбирать жесты для общения. И внешне он был благообразен, улыбчив, а глаза его показались спокойными и даже мудрыми.

Провел он нас в скромно, но хорошо обставленную комнату, видимо столовую, или, по-церковному, трапезную, усадил нас на диван, сам сел в кресло напротив, и потекла у нас беседа. Собеседником он оказался весьма интересным, сыпал цитатами из «Вопросов ленинизма» Сталина, из «Краткого курса истории ВКП(б)», часто ссылался на Маркса… Ну и ну, подумали мы! Он же не одну фору даст некоторым нашим политработникам!

В общем, во всех этих вопросах он показался нам более сведущим, чем его гости, хотя мы вроде бы тоже не лезли за словом в карман. Мы с его слов сделали вывод, что польский народ благодарен за освобождение, ему нравятся и Красная Армия, и сама советская власть. Вот только если бы у нас не было колхозов. Почему все они, как мы потом убедились, так люто ненавидели колхозы, до конца мы так и не поняли. Мы считали колхозы самой правильной формой сельхозпроизводства, без которых, были уверены, не устоять бы нам против такой силы, какой тогда, в начале войны, была Германия. Тем более, потеряв столько крепких хозяйств на Украине, в Белоруссии, да и в России, наша Родина все-таки выстояла и оказалась способной обеспечить свою армию всем необходимым не только для успешного отпора гитлеровцам, а и для освобождения не только своей земли, но уже и самой Польши.

Но потом, значительно позже, мы убедились, что фашистская пропаганда долго, изощренно и разнузданно клеветала на Советский Союз, пытаясь разжечь в поляках ненависть к нашей стране и к советским людям вообще. Это уже после Победы нам показали пропагандистский фильм геббельсовского образца, оболванивавший головы и самим немцам, да и полякам тоже.

Пока шла наша беседа, девицы поочередно (а их было, наверное, больше десяти!) шмыгали туда-сюда, накрывая на стол. И когда гостеприимный хозяин пригласил нас за стол, мы просто обомлели. Такого обилия разнообразных блюд, вин и закусок никому из нас до сих пор не доводилось видеть. Мы, конечно, не упустили случая. Узнали мы вкус и настоящей, фирменной польской водки «Выборовой» (отборной), и «Монопольки». Конечно, и блюда многие были в диковинку. Да, поляк наш не ошибся: здесь «герман» ничего не забрал, а может, даже и добавил кое-чего.

И беседа, и застолье продлились почти до темноты. Галантно, как умели, мы поблагодарили ксендза за гостеприимство, за отменный обед и за содержательную беседу и сказали, что эта встреча нам запомнится надолго. И верно, до сих пор помнится!

Вышли мы, сопровождаемые этим католическим священником и почти всеми девушками, следовавшими за нами в почтенном отдалении, тепло попрощались с ксендзом, раскланялись и с девушками. Вернулись мы к поляку, который нас так удачно отфутболил, чтобы и его поблагодарить за добрый совет. Ну а здесь, под действием ксендзового угощения и доброго вина, нам захотелось поговорить и с этим поляком. А поскольку уже стемнело, попросились и переночевать у него.

…Тертым калачом, веселым мужиком оказался этот хозяин. На наш вопрос, почему у ксендза столько служанок, рассказал он нам солененький анекдот о том, что когда Бог создал ксендза, он запретил ему, как своему наместнику на земле, жениться. Но. Как смертному человеку разрешил иметь женщину один день в году. Но то ли ксендз забыл, в какой именно день даровано это Богом, то ли Бог не указал конкретно этого дня, так вот, чтобы не пропустить того дня… Дал понять нам этот хитрый поляк, что не такой уж он набожный католик, как, по-видимому, и многие другие его соотечественники.

Переночевали мы у него, утром позавтракали своим сухим пайком с «кавой», которой угостил нас раздобрившийся хозяин. Оставили ему баночку американского плавленого сыра и тронулись в дальнейший путь.

Как ни странно, но нашли мы свой штрафбат более или менее легко, хотя нас несколько обескураживали указки «Хозяйство Осипова-Батурина». Подумали, что рядом с нашим батальоном разместилась еще и какая-то часть неведомого нам Батурина. А оказалось, что наш комбат полковник Осипов ушел от нас на должность то ли командира стрелковой дивизии, то ли замкомдива. Вот это скачок! С командира батальона, пусть отдельного, пусть штрафного – сразу на дивизию! Хотя нам было известно, что на должности комбата штрафников он и звание полковника получил, и пользовался правами командира дивизии, как это предусмотрено положением о ШБ. Получил повышение и наш начштаба Василий Лозовой, передавший должность начальника штаба нашего батальона своему первому помощнику Филиппу Киселеву, моему ровеснику и другу.

Немного освоившись после долгой разлуки с батальоном, я узнал от помначштаба Николая Гуменюка о гибели в день моего ранения нескольких взводных командиров других рот, в том числе недавно появившихся в батальоне старшего лейтенанта Пильника Георгия, лейтенантов Остапенко и Грачева. В те же горячие дни боев были ранены, кроме меня, еще 9 офицеров из командного состава. Часть из них уже возвратились из госпиталей и медсанбатов в батальон, и я рад был снова увидеть, залечивших свои хотя и не тяжелые раны друзей Ивана Янина и Сергея Сисенкова. Успел узнать и о некоторых моих штрафниках. Как мне сообщили, славный командир отделения Пузырей выжил и даже не был ранен, восстановлен во всех правах и убыл в свою часть. Он и сейчас, более полувека спустя, стоит перед моими глазами – худощавый, подтянутый, тонкие губы, аккуратные усики, острый взгляд, собранность во всем, весь в движении. Сожалею, что не сохранил адреса его родственников и не смог восстановить с ним связи. Ранен был и мой заместитель Семен Петров, который очень заметно помогал мне и так смешил всех, кто еще не знал, что указательный палец его левой руки в результате ранения, полученного до штрафбата, был укорочен на две фаланги. А смешил он тем, что прикладывал этот обрубок к ноздре и делал якобы вращательные движения им. Впечатление этим «фокусом» производил потрясающее! О моем взводном писаре-переводчике Виноградове и ординарце Евгении-Жене так ничего и не узнал.

Зато узнал, что досрочно отчислены из ШБ за боевые отличия и тоже восстановлены во всех офицерских правах 231 человек! Это еще одно подтверждение того, что кроме искупления вины кровью, как это образно сказано в приказе «Ни шагу назад», было широко использовано и искупление подвигом.

Вообще, я уже говорил, что наши командиры подразделений имели дисциплинарные права и возможности получать воинские звания на ступень выше, чем в обычных войсках: комвзвода – права комроты и звание капитана, комроты – права комбата и звание майора, зам. командира батальона – права командира полка и звание подполковника. Такова была особенность штрафбата по его служебной иерархии.

Итак, я вернулся в батальон, командиром которого не представлял кого-нибудь, кроме Осипова. Конечно, все мы были рады этому назначению нашего «Бати» Осипова, но и сожалели, что ушел от нас заботливый, умный и честный командир. А вместо него комбатом был назначен подполковник Батурин. Пришел он к нам с одной медалью «ХХ лет РККА». Сам он был, как мы вскоре догадались, из числа пожилых кавалеристов, прослуживших где-то в глубоком тылу страны почти всю войну.

Это был внешне не очень привлекательный мужчина лет около 50, небольшого роста, круглый как колобок, с животом довольно внушительных размеров. Лицом он очень напоминал Ивана Ивановича Бывалова из фильма «Волга-Волга», которого с блеском сыграл Игорь Ильинский, знаменитый комик. Но Батурин оказался далеко не комиком, как вскоре стало ясно. А его командирским качествам, отношению к командному составу и к штрафникам еще предстояло проявиться. До конца войны оставалось немало – как оказалось, более 9 месяцев.

В своих записках, присланных мне уже в 2001 году в помощь для работы над первым изданием моей книги о штрафбате, мой фронтовой друг Петр Загуменников, незадолго до своей кончины от инсульта, писал: «Новый комбат был, кажется из политработников (так почему-то многие считали!), перешедших в конце войны на строевую (командную) работу. По характеру был он капризен и вообще не пользовался таким авторитетом и у офицеров, и у штрафников, как его предшественник, полковник Осипов Аркадий Александрович». Так что мои впечатления, наверное, не были необоснованными, хотя был он просто «засидевшийся» в тылу, да еще и с непростым характером.

В первый же день по прибытии в батальон, когда я сдавал документы в штаб, узнал, что действительно награжден, но не орденом, а только медалью «За отвагу». Я уже говорил, что эта медаль у нас, офицеров, ценилась не ниже солдатского ордена Славы. Конечно же, я был рад этой награде, но меня теперь мучили угрызения совести в том, что я разослал фотографии с чужим орденом «Отечественной войны 2 степени» своим близким! Стыдно-то как!

Вручал медаль мне новый комбат как-то неторжественно, не по-осиповски. Спросил, какие награды уже имею, и, как мне показалось, недобро усмехнулся, когда я бросил взгляд на его единственную медаль, полученную не за боевые заслуги, а только по случаю 20-летнего юбилея Красной Армии.

Рукопожатие его было холодным, вялым, безразличным что ли и оставило неприятное ощущение. Ну а первое ощущение часто самое стойкое, первое впечатление бывает иногда определяющим. Это почти всегда так: если предыдущий начальник был хорош, то нового встречают настороженно. Как он поведет себя с подчиненными, будет ли строг или мягок, справедлив или не очень, станет ли забота о подчиненных его главным делом или самым важным для него будут собственные амбиции и личное благополучие. Совсем немного времени прошло, чтобы мы смогли ответить на эти вопросы…

Итак, вместе с гордостью за «отважную» медаль пришло беспокойство. А удастся ли мне в будущих боях заслужить вообще какую-нибудь награду? Тем более – именно тот орден, который теперь мне нужен позарез! Решил никому об этой неприятности моей не сообщать, даже Филиппу Киселеву, с которым у меня были хорошие, доверительные отношения, и ничего никому не говорить о моей злополучной фотографии «дважды орденоносца».

Правда, о награждении меня медалью «За отвагу» не удержался, написал все-таки в те же адреса, но о конфузе с орденом – ни слова!

Батальон размещался в районе Минска-Мазовецкого, что недалеко от Вислы и, кажется, юго-восточнее Варшавы. В памяти осталось только название. Помню, что рядом с нами размещалась какая-то часть Польской Армии. Соседство это способствовало знакомству с польскими воинами («жолнежами» или «жолнерами»). Кто знает, может, и в бою окажемся соседями…

Как мы и ожидали, многие из них были или русскими, или поляками, давно обрусевшими. Формировалось-то их войско в России. Непривычно было смотреть на их странный, по нашим меркам, головной убор, «конфедератки» – это фуражки с квадратным, а не круглым, как у нас, верхом. И честь друг другу они отдавали не ладонью, поднесенной к головному убору, а двумя сложенными, средним и указательным, пальцами. Удивляли нас на первых порах также их утренние и воскресные молитвы и богослужения.

Наше соседство было приятным еще и тем, что «поляки» часто устраивали вечера танцев, а у них было много солдат-женщин, так что танцевать было с кем. Многих из нас сами эти танцы интересовали мало, хотя некоторых все-таки влекло туда наличие девушек в польской военной форме. Однако их командиры строго пресекали романтические отношения с нашими офицерами и бойцами, хотя это им не всегда удавалось. У наших соседей в это время шло интенсивное пополнение рядов за счет призываемых из освобожденных районов («гмин» и «воеводств») и обучение вновь призванных «жолнежев».

У нас тоже шло формирование одной роты и взводов усиления за счет нового пополнения, правда, не массового, как раньше. Хорошо, что большинство бойцов было с богатым боевым опытом, и они использовались нами в роли инструкторов. И делали это с охотой, с увлечением, каждый по своей собственной методике.

Встретили меня в батальоне тепло, «обмыли» и возвращение, и «отважную» медаль. Командир роты Иван Матвиенко, получивший недавно из рук прежнего комбата за предыдущие бои под Брестом орден Суворова III степени, почему-то вновь формировал роту, тогда как некоторые, вновь прибывшие на такие же должности офицеры находились в резерве. Может, я тенденциозен, но мне показалось, что Батурину мозолил глаза полководческий орден ротного. Матвиенко настоял, чтобы я снова был зачислен в его роту, чему я был рад.

Познакомили меня с некоторыми вновь поступившими в батальон офицерами. Среди них особой молчаливостью, суровостью и твердым характером выделялся командир пулеметного взвода, неторопливый и, как оказалось вскоре, расчетливый и отважный старший лейтенант Георгий Сергеев. Судя по огромному, во всю левую щеку шраму на лице, он уже много повидал на фронте, и мы многому учились у него потом, в боях. К тому времени наши пулеметчики, вернее, взвод, который формировал Сергеев, получили новые станковые пулеметы системы Горюнова, которыми хорошо владел новый командир пульвзвода. Эти новые пулеметы были почти вдвое легче прежних «максимов» (всего 40 кг вместо 70!). Лента, как и прежде, вмещала 250 патронов. Вместо Феди Усманова, еще не вернувшегося из госпиталя, временно (комроты был уверен, что Федя скоро вернется) в роту был зачислен младший лейтенант Иван Карасев, довольно высокого роста, крепкого телосложения, с саженного размаха плечами, удивительно спокойный человек.

В общем, формировались мы под наблюдением нового комбата и его штаба, а также под влиянием складывающихся обстоятельств весьма энергично. В это время, в связи с редко поступающим пополнением, формировали в первую очередь одну из стрелковых рот, а не одновременно все, как раньше, и этой роте придавали взводы – пулеметный, минометный и противотанковых ружей, предполагая, что теперь батальон будет вступать в бои не в полном составе, а поротно. Сложилось такое впечатление, что наш «Батя» Осипов был перемещен именно потому, что его организаторским способностям и полководческому умению в рамках отдельно действующей роты будет тесно. А нового комбата, еще не имеющего никакого боевого опыта, можно испытать и в проверке умения управлять ротой.

Целыми днями с утра занятия, а после обеда – прием пополнения, знакомство с приговорами, с самими штрафниками и определение места каждого «временного солдата», или по-нашему – бойца-переменника в боевом расчете взвода. Ни о каких 17 сутках, да еще и санаторного лечения не могло быть и речи, хотя наш главный медик, Степан Петрович Бузун, специально прикрепил ко мне своего фельдшера, лейтенанта медслужбы Ваню Деменкова. Он делал мне и перевязки еще не совсем зажившей раны, и ежедневные массажи, методику которых ему показал тот же доктор Бузун. Этой методикой я пользовался еще долгие 10 лет после войны, до полной нормализации чувствительности раненой ноги. Кстати сказать, и сам доктор Степан Петрович, и его фельдшер Иван Климович Деменков – оба из бывших штрафников. После восстановления их в правах офицеров, как искупивших вину свою в нашем же штрафбате, попросились они остаться здесь уже на должностях постоянного офицерского состава. Да вообще-то не одни они приняли такое же решение. Не единичными у нас были и ротные, и взводные командиры из бывших бойцов-переменников, понимающих, наверное, что остаются в штрафбате и мало чем по степени риска будут отличаться от своих подчиненных.

В эти дни мы узнали, что в Варшаве началось восстание. Уже тогда, даже мы, еще малоопытные командиры, сожалели, что уж очень не вовремя поднялись повстанцы: ни наши войска им были не в состоянии ничем помочь, ни они нам. Ведь войска нашего 1-го Белорусского фронта преодолели к тому времени с боями более 250 километров сильно укрепленной вражеской обороны, с развитой системой полевых укреплений, на сложной местности с естественными, трудно преодолимыми рубежами. Тылы и базы снабжения даже нашего штрафбата, не говоря уже о тылах дивизий, армий, а тем более и фронтовых тыловых структур, сильно отстали. Это и мы чувствовали, не ведя уже боев. Артиллерия, естественно, почти полностью израсходовала созданный перед началом операции «Багратион» боезапас, а большинство танков и другая техника, как говорили наши штрафники из таких родов войск, нуждалось в ремонте. Что же касается солдат и их командиров – они были измотаны до предела…

А то восстание, как мы узнали потом, началось еще 1 августа по сигналу из Лондона польского эмигрантского правительства. Тогда наша 70-я армия, в составе которой нам довелось и обороняться, и наступать, как и многие другие войска фронта, еще только завершала очищение района окружения немцев. Бывшая наша армия захватила Бяла-Подляску и вела бои в районе Седлеца, что почти в 100 километрах от Варшавы. И хотя передовые части некоторых армий фронта к тому времени с ходу захватили Магнушевский плацдарм на Висле, южнее Варшавы, сил для дальнейшего наступления не оставалось, противник еще яростно сопротивлялся, и ему даже удавалось наносить чувствительные удары по флангам войск фронта на других подступах к Висле.

Сколько было потом истрачено чернил и исписано бумаги, чтобы обвинить советское командование и лично Верховного Главнокомандующего Сталина в якобы умышленном нежелании помочь повстанцам! Однако организаторы этого восстания, руководители так называемой Армии Крайовой (в том числе генерал Бур-Комаровский), толкнувшие варшавян на опасную авантюру, вовсе и не хотели этой помощи. Они просто боялись, что Красная Армия, войдя в Варшаву, не даст им установить там свою власть, поэтому старались не допустить даже контактов повстанцев с командованием Красной Армии.

Нам из района нашей дислокации было хорошо видно, как над Варшавой появилась однажды армада американских бомбардировщиков – «летающих крепостей» (их было, оказывается, 80, не считая истребителей сопровождения). Это было странное зрелище, когда они начали сбрасывать на парашютах грузы для восставших. Чтобы не попасть в зону зенитного огня немцев, самолеты летели на большой высоте более четырех с половиной километров (как стало ясно из официальных источников уже после войны!). Естественно, с такой высоты грузы рассеивались далеко за пределы повстанческих районов – большая часть грузов попадала либо в воды Вислы, либо даже к немцам. И все-таки немецким зениткам удалось сбить два самолета из этой армады, и больше «крепости» в небе над Варшавой не появлялись.

С 13 сентября, когда восстание стало безнадежно захлебываться, по запоздалой просьбе его руководителей, наконец-то вышедших на связь со штабом маршала Рокоссовского, наша авиация начала снабжение повстанцев. И уже 18 сентября генерал Бур-Комаровский, руководивший восстанием, по команде из Лондона вынужден был сообщить по английскому радио, что налажена связь с командованием фронта и что советские самолеты непрерывно сбрасывают восставшим боеприпасы и продовольствие. Кроме того, наши самолеты штурмовали и бомбили немецкие позиции по заявкам повстанцев. Однако эта помощь по вине руководства Армии Крайовой (АК) пришла слишком поздно. Но, стремясь все-таки помочь повстанцам, маршал Рокоссовский развернул операцию по высадке десанта на другой берег Вислы в районы, указанные связными от АК. И когда подразделения Первой Польской Армии, несмотря на большие потери, переправились через Вислу, они попали в лапы к гитлеровцам. Оказывается, к моменту их высадки по приказу генерала Бура из этих районов срочно отвели и восставших, и подразделения АК. Как это назвать?..

В таких условиях, как вспоминает маршал Рокоссовский, смысла в продолжении десантной операции не было. Пришлось все прекратить. А руководство АК стало готовиться к капитуляции. Как отмечал генерал С.М. Штеменко в своей второй книге «Генеральный штаб в годы войны» (Москва, Воениздат, 1974), «задуманная с холодной политической расчетливостью скоротечная акция Армии Крайовой превратилась в восстание народных масс Варшавы против гитлеровских захватчиков. Однако оно не было обеспечено и удары немецко-фашистского командования, в конце концов, привели к его полному разгрому».

Сегодня генерал Бур объявлен в Польше национальным героем, хотя именно на нем лежит вина за превращение Варшавы в руины и за 250 тысяч погибших поляков в бессмысленной бойне. Все эти подробности нам тогда не были известны, но в последующих исследованиях материалов войны они нашли убедительное подтверждение. С какой болью об этом вспоминал маршал К.К. Рокоссовский, поляк по происхождению, многие годы после войны по просьбе правительства Польши возглавлявший Министерство обороны Польской Народной Республики.

Завершая описание того, что почти на наших глазах происходило в то непростое время, скажу, что период нашего формирования был очень напряженным. Командир роты взял в роту еще одного офицера, младшего лейтенанта Федора Давлетова, который помогал мне формировать взвод и организовывать занятия по боевой подготовке. В дальнейшем ротный, видимо учитывая мое недавнее ранение и необходимость «санаторного лечения», то есть перевязок еще не совсем зажившей раны, перевел меня в резерв, а взвод полностью передал Давлетову, характером напоминавшему отсутствующего Федю Усманова: оба они были остроумными, незлобивыми, но с твердым характером. Вскоре вернулся Федя Усманов, хорошо «подремонтированный» в госпитале, и стало у нас в роте «два татарина», как они сами себя называли.

И все-таки в это время случались дни «разрядки», когда приезжала кинопередвижка, и мы вечерами смотрели и веселые кинокомедии, и фильмы об известных полководцах гражданской войны. Демонстрировали нам и короткие киноновеллы, где, например, комдив Чапаев со словами «Врешь, не возьмешь!» переплывает-таки реку и уже в наше время ведет в бой свою дивизию. В другой ленте Николай Щорс со своим Богунским полком громит фашистов, а памятный всем герой из кинотрилогии о Максиме проявляет чудеса героизма в борьбе с фрицами. Даже бравый солдат Швейк в исполнении Бориса Тенина умело водил за нос немецких генералов. Все это заметно поднимало и наше настроение, и боевой дух… Жалели мы только о том, что к нам никогда не присылали фронтовых концертных бригад, в составе которых были известные артисты.

Как-то нас пригласили польские воины, когда у них выступал девичий самодеятельный ансамбль песни и пляски из одного близко стоящего военного госпиталя. И это была такая радость для всех нас – и командиров, и штрафников!

Иногда здесь находили время и для розыгрышей. Так, начальник связи батальона старший лейтенант Павел Зорин устраивал такую шутку-розыгрыш: сажал рядом с группой беседующих офицеров своего радиста с рацией, который для нас будто бы искал в эфире музыку. Сам же Павел, из-за укрытия, на той же волне, четким, под стать Левитану голосом «передавал» «сводку Совинформбюро», содержащую якобы указы о награждении воинов. При этом в газетный текст реального Указа непременно включал в список награжденных очень высокой наградой кого-нибудь из присутствующих офицеров. Надо было видеть выражение лица этого офицера, когда он слышал свою фамилию в «указе». Да и потом, когда раскрывалась шутка, как он вместе со всеми хохотал над этим невинным розыгрышем.

Помню, однажды зашел разговор, кому на войне физически тяжелее всего. Многие высказывали свои доводы и, в общем, уже стали соглашаться с тем, что тяжелее всего пехоте. Не однажды штрафники-летчики, хлебнувшие пехотного пота, говорили, что все летные пайки, будь их воля, отдали бы пехоте. Но тут ввязался в спор ставший уже любимцем батальона, лишь недавно перешедший в постоянный офицерский состав батальона из штрафников, старший лейтенант Валера Семыкин, командир взвода связи при штабе батальона.

Его довод заключался в том, что пехота захватила вражеский окоп или окопалась на новом рубеже – и все, дальше она физически уже отдыхает, если не окапывается или не отражает контратаку. А связисты с тяжеленными катушками и телефонным аппаратом все еще мотаются вдоль окопов, устанавливая телефонную связь между подразделениями. Или же в походе десятки километров тащится с рацией, а в ней, матушке, килограммов 20–30. Команда «привал», все вповалку, отдыхают, а ты ее развертывай, давай связь с начальством. Иногда тянут провод метров на 500, а то и больше в тыл или к соседу, а тут еще артобстрелом порвет где-то провод – вот и бегает связист, навьюченный как ишак, да еще со своим вещмешком и своим оружием то туда, то сюда… И когда почти все затихли, сраженные убедительными доводами Валерия, вдруг Вася Цигичко в наступившей тишине сочным, густым басом спокойно и тихо сказал: «И все без толку».

Через мгновение наступившей тишины разразился громкий хохот понявших шутку. Пожалуй, чуть ли не громче всех хохотал сам связист Валерий. К слову скажу, что Валерий был внешне удивительно спокойным офицером, по крайней мере три черты воедино слились в его характере: неподдельная искренность, неутомимая работоспособность и редкая скромность…

Этот взвод связи постоянно пополнялся специалистами из прибывающего пополнения, чтобы всегда быть в готовности обеспечивать связь со старшими штабами, а также с воюющей ротой в боевых условиях. Так вот, Валерий Захарович Семыкин, командир этого взвода постоянной готовности, за короткое время пребывания в батальоне успел стать особенно авторитетным офицером. Его авторитету совершенно не мешало то, что он совсем недавно еще был обыкновенным штрафником нашего батальона.

Угодил он в него за то, что разведгруппа, заброшенная в тыл врага, в составе которой был и Валерий, не смогла выполнить все задания, возложенные на нее, по вине начальника группы потеряла связь со своими, и члены этой группы вынуждены были выходить через фронт к своим поодиночке. Вот его посчитали вышедшим из окружения, и попал он в штрафбат, как «окруженец». А в боях за Брест Валерий проявил геройство, был награжден медалью «За отвагу» и досрочно восстановлен во всех офицерских правах. И стал он в строй в нашем штрафбате, где благодаря своей грамотности в непростом деле военной связи и удивительной работоспособности вскоре стал помощником начальника штаба батальона – ПНШ по спецсвязи.

Формирование роты и подразделений усиления – взводов пулеметного, противотанковых ружей и минометного – уже было в стадии, когда они достигли готовности вести самостоятельно боевые действия усиленной ротой. Бойцы всех этих подразделений даже прошли этап овладения новым для многих штрафников оружием. Они научились не только заряжать и разряжать, разбирать и собирать, но и метко стрелять из «ПТР», пулеметов и сноровисто вести огонь из минометов.

Через начальника штаба, Филиппа Киселева, нам стало известно, что вскоре рота получит боевую задачу. Обстановка тогда складывалась не лучшим образом. Значительно севернее Варшавы в районе Пултуска-Сероцка 65-я армия еще 5 сентября захватила плацдарм на реке Нарев и с трудом, но удерживала его. Однако после 15 сентября немцам удалось, двинув свою ударную силу – танки, потеснить «батовцев» и несколько смять фланги этого плацдарма. Но тогда плацдарм устоял. Немецкое командование называло Наревский плацдарм «одним из пистолетов, направленных в сердце Германии». И именно потому не прекращало усилий для его ликвидации, как писал в своей книге «В боях и походах» командарм 65-й армии генерал Батов Павел Иванович:

«…4 октября последовал огромной силы контрудар. Это было для нас полной неожиданностью. Враг перешел в наступление. Немецкие танки дошли через боевые порядки чуть ли не до самого берега». (С. 452).

Как оказалось, оборона плацдарма местами не выдержала напора противника.

«Многие батальоны стали отступать. С каждым днем увеличивались потери в войсках армии. Противник разорвал боевой порядок на стыке и вышел к Нареву… Во второй половине дня 6 октября фашистским танкам удалось вклиниться в нашу оборону. Его атаки продолжались до 10 октября. Нашему плацдарму на Нареве уделяли очень большое внимание и руководство Фронта, и представители Ставки во главе с Г.К. Жуковым». (С. 458–459).

В то время мы, будучи всего только взводными командирами, по своему лейтенантскому, довольно узкому кругозору не могли даже приблизительно судить о причинах этой неудачи. Только после войны, изучая воспоминания военачальников и военно-исторические труды во время учебы в академии, я кое-что для себя прояснил, о чем упомяну ниже. Но, видимо, на плацдарме создалась особо угрожающая обстановка, если командующий фронтом маршал Рокоссовский, как вспоминает генерал Батов, перенес свой наблюдательный пункт на НП 65-й армии. И по приказу Рокоссовского в помощь генералу Батову стали выдвигаться с других участков фронта и из фронтового резерва танковый корпус и несколько стрелковых дивизий.

Видимо, маршал вспомнил и о «банде Рокоссовского» (как наш ШБ величали немцы), о его напористости и бесстрашии, если нашему штрафбату было приказано 16 октября срочно грузиться в автомобили, чтобы убыть туда же, на плацдарм. Не знаю, было ли известно маршалу, что батальон-то состоит всего из одной, хотя и усиленной роты. А мы, как маленький ручеек, без единого длительного привала, вливались в бурный поток войск, двигавшихся и днем и ночью к плацдарму. Навстречу этому потоку шли и шли вереницы едва плетущихся людей, освобожденных из фашистских концлагерей, с детьми, раздетыми и разутыми…

Мы даже обгоняли армейские машины, часто с девушками-солдатками то ли передислоцирующихся госпиталей, то ли медсанбатов, а может, банно-прачечных отрядов (были и такие на фронте), или даже расчетов зенитно-артиллерийских установок. Не знаю, с чем это связано, но как только попадались такие машины, наши бойцы кричали: «Воздух!», «Рама!», как при воздушной тревоге. Может быть, таким образом они проявляли к ним свое внимание?

Во время одной из коротких остановок в городе Вышкув, захваченном у противника одновременно с плацдармом еще в начале сентября, мы увидели на указках направление на «Фронтовой санаторий для командного состава». Вот, подумал я, откуда эта фраза о «санаторном лечении» в моей госпитальной справке. Видимо, тамошнее медицинское начальство полагало, что и взводным лейтенантам найдется в нем место. Может, и находилось, не знаю, хотя едва ли. Не имел возможности взводный командир на санаторный отдых, наверное.

Вскоре мы достигли Нарева и за понтонным мостом через него остановились в небольшом населенном пункте (почему-то в этой местности многие малые села назывались «фольварками»). Там и остановился штаб нашего батальона.

Новый комбат, которого здесь встретил офицер связи штаба армии, вскоре вызвал к себе ротного, капитана Матвиенко, а через некоторое время тот вышел и собрал нас, своих командиров взводов, и пояснил предстоящий план действий. Все время я невольно сравнивал действия подполковника Батурина с поступками бывшего нашего комбата полковника Осипова. Сразу пришла мысль о том, что прежний комбат непременно бы сам вышел не только к офицерам, но и к штрафникам, воодушевил бы их своими добрыми напутствиями и пожеланиями. Стало совершенно ясно, что батальон снова, как и до Курской дуги, будет воевать отдельными ротами, а не в составе батальона под единым командованием комбата, как это было при Осипове. Отодвигаясь от нас по времени, он не отдалялся, а наоборот, как-то вырастал, ярче выделялся на фоне людей, по сравнению с ним мелких, даже если они, эти люди, пытались показать себя значительными, недосягаемыми.

Вот и новый наш комбат не нашел нужным спуститься со своих высот не только до штрафников (а вспомните генерала Горбатова!), но и до подчиненного командного состава, сказать хоть несколько теплых слов людям, которых посылал в бой, зная, что кто-то из них не вернется уже никогда. Ну, хотя бы как бывший начальник курсов, готовивших младший комсостав для кавалерии, он должен был понять значение своего слова старшего начальника, да и просто обязан был найти ободряющие, мобилизующие слова. Или думал, что штрафникам это вовсе и не нужно? Здесь никто, даже замполит майор Казаков, никто из политсостава батальона не произнес подходящих к этому непростому случаю слов. Даже майора Оленина, вызвавшегося идти вместе с ротой Матвиенко, Батурин оборвал и приказал без его, комбата, распоряжения не принимать таких решений. Впечатление было такое, будто все права говорить комбат забрал себе, но и сам почти не раскрыл рта.

Рота, как стало ясно из приказа, доведенного до нас капитаном Иваном Матвиенко, должна была выдвинуться на передний край плацдарма и во взаимодействии с каким-то (не помню) полком пойти в наступление с задачей выбить немцев с занятых ими позиций. Затем как можно дальше продвинуться в глубь его обороны, расширив и углубив левый фланг плацдарма, в направлении города Сероцк.

Начинались новые боевые действия по восстановлению завоеванных 65-й армией, но уже частично утраченных войсками позиций, о чем речь пойдет в следующей главе.