Здравствуй, Родина! Издержки денежной реформы. Москва. В резерве округа. Назначение с понижением. Косая Гора под Тулой. Рождение Александра II. Извилистый путь в военную академию. Войска «Дяди Васи». Прикарпатье, 38-я армия. Снова Дальний Восток. Незабываемые встречи. Харьков. Финал службы. Развал СССР
Наш переезд в Советский Союз был настолько радостным событием, что нас даже не озаботило то, что по расписанию мы пересекли границу СССР вечером, накануне Нового, 1948 года. Это совпадение мы все считали добрым знаком, даже не представляя себе сложностей, которые могут возникнуть у нас в связи с завершением проводимой в Советском Союзе первой послевоенной денежной реформы. В пограничный Брест, тот самый Брест, при освобождении которого три года тому назад наш штрафбат понес большие потери, мы прибыли с небольшим опозданием, когда до завершения обмена денег, выданных нам по месту службы, на новые (из расчета десять старых рублей на один новый) оставалось всего два часа. За это время мы, до наступления Нового года, должны были успеть произвести обмен денег.
Нам указали, где находится обменный пункт на вокзале, а там, у касс, скопилась такая очередь, что нам сразу объяснили, что сумма, которую мы сможем обменять, будет заметно ограниченна. В общем, наши не такие уж тугие кошельки стали совсем тощими. Однако, несмотря на эту неприятность, вернувшись в свои вагоны, мы все же отметили возвращение на Родину и так удачно совпавшее с этим важным для нас событием – наступление Нового года!
И поезд точно по расписанию, ровно в полночь, отправился со станции Брест, и наши бокалы с вином в честь Нового года звенели под лязг буферов трогающегося поезда. Почти не отрываясь от окон, смотрели и смотрели мы в эту первую ночь на наше родное небо с, казалось, несравнимо более крупными и значительно более яркими звездами, чем там, на чужом и все удаляющемся от нас Западе. Днем нас нельзя было оторвать от созерцания родных пейзажей, встречающих и провожающих наш поезд, раскрасневшихся от мороза станционных работниц, заменивших своих мужей, братьев, в большинстве не вернувшихся с войны. И как прелестны были молодые женщины в форме железнодорожников. Куда там до них хваленым полькам, а тем более немкам. Смешанное чувство радости от возвращения на Родину и печали от расставания с друзьями владело нами.
Наконец, Москва. Хорошо, что у Риты оказались здесь добрые дальние родственники, и мы нагрянули к ним на недельку, как рассчитывали, до получения нового назначения. А прожили там около трех месяцев, так как отдел кадров Военного округа, будто нарочито, долго подыскивал мне должность. По тогдашним правилам, более чем двухмесячное нахождение в резерве влекло прекращение выплаты денежного содержания, и мы вынуждены были, чтобы прожить с семьей в послереформенной Москве, сдавать в скупочные магазины, фактически за бесценок, почти все немногое, что привезли. Я постепенно становился все менее разборчив и уже согласен был на любую должность. Вот когда с больным ребенком на руках и вновь беременной женой я «дозрел»: будучи майором, дал согласие на должность старшего лейтенанта в Косогорский райвоенкомат Тульской области в подчинение капитану, просидевшему всю войну в тылу. Говорили же потом, что не в скупочные магазины нужно было нести, а тем кадровикам. Может быть…
Добрались мы до Косой Горы. Жилья нет. Поселились на квартире у военкоматовского конюха, пока нам на троих не выделили комнатушку площадью метров восемь, в общей квартире с печкой, топившейся малокалорийным, но многозольным углем с тульских шахт. Эта «квартира» находилась рядом с Косогорским металлургическим комбинатом, постоянно извергавшим из своих труб и домен неимоверное количество дыма и копоти, из-за которых нам, а особенно маленькому Сереженьке, иногда нечем было дышать. Да и вторая беременность жены стала вследствие этого протекать сложнее. И я принял решение отправить их в Ленинград, к уже устроившейся там в своей старой маленькой квартирке маме и бабушке.
Вскоре, ближе к лету, я выпросил себе отпуск и впервые приехал в Ленинград, город Петра, город Ленина, Октябрьской революции, Город-Герой. Он потряс меня своей красотой, и как раньше мои женщины сравнивали Лейпциг с городом на Неве, так теперь я сравнивал его с далеким уже Лейпцигом и на каждом шагу убеждался в том, что Лейпцигу далеко до Ленинграда.
Вот в этом городе-красавце и родился наш второй сын. Назвали его по общему согласию Александром, пусть будут у нас в семье Александр I и Александр II! Между прочим, когда Саша вырос и женился, первенца они тоже назвали Александром. Это уже был Александр III!
В отличие от Сережи, Саша родился полновесным и «полнометражным». Рос быстро и, забегая вперед, скажу, что рост его со временем превзошел и Сережин, и мой – дорос он до 184 см. Был он физически крепким и с возрастом проявлял все более разносторонние способности. И получилось, как тогда модно было делить всех на «физиков» и «лириков», вырос он в отличие от Сергея «лириком».
Не зная нотной грамоты, овладел игрой на многих музыкальных инструментах, включая пианино, кларнет, саксофон, гитару. Сумел создать вокально-инструментальный ансамбль (а тогда эти ВИА были в моде), разъезжал с гастролями «по Северам», как тогда было принято говорить. Он к тому же еще поэт и бард. Окончил успешно в Харьковском университете факультет иностранных языков, по специальности – английский язык, овладел этим языком в совершенстве, выработал свою методику его изучения, защитил диссертацию, стал доцентом, написал несколько учебников английского языка, заведовал кафедрой иностранных языков в одном из технических вузов, издавал и был главным редактором всеукраинского журнала на английском языке. Правда, по сравнению со своим братом Сергеем, отличавшимся особой аккуратностью и строгой обязательностью, Саша не обладал в достаточной мере этими качествами.
Сергей тоже вырос физически крепким, сильным, любителем пеших путешествий. Начинал с Уссурийской тайги и Тихоокеанских берегов Дальневосточного Приморья, а потом исходил все Черноморское побережье Крыма и Кавказа с палаткой и примусом. Наверное, страсть эта зародилась в нем в годы моей службы в Прикарпатской Украине, где довольно часто совершались наши семейные, пешие походы вдоль необычайно красивых горных рек или на вершину самой высокой горы в тех местах Карпат – Говерлы.
Работать он стал с 15 лет, молотобойцем в авторемонтной мастерской, учебу продолжал уже в вечерней школе. После поступления в институт, окончания физмата и службы в армии уже почти 40 лет, достигнув пенсионного возраста, работает учителем физики в высшей школе спортивного мастерства. На профессиональном уровне овладел фото– и видеосъемками. В общем, в отличие от Саши, не «лирик», а «физик».
Но все это потом, с годами. А тогда, после окончания моего отпуска, отвез я их всех к себе на Косую Гору, в ту самую каморку. И вот в этой комнатушке, где некуда было даже поставить кроватку для младенца, наш Сашенька спал… в чемодане. А однажды ночью крышка его захлопнулась, и он чуть не задохнулся в нем. Хорошо, что материнский инстинкт Риты сработал вовремя! Здесь мы и жили до 1950 года, пока я не поступил в военную академию.
А на Косой Горе нам повезло в том, что Рита, периодически бывая в Туле «по продовольственному вопросу», случайно встретила на улице нашего фронтового друга Жору Сергеева, «пулеметчика», бывшего неоднократно моим заместителем в боях. Так что связь наша восстановилась и не прерывалась до самой кончины Жоры в 1974 году.
В Ленинградскую же Военно-транспортную академию поступил я не совсем обычным путем.
Но немного предыстории.
В Косогорском райвоенкомате я ведал учетом офицеров запаса. Работы было много, шло сокращение армии – это мы, военкоматовские работники, чувствовали по все большему притоку на учет офицеров, уволенных в запас. И что меня больше всего волновало – боевые офицеры, не имеющие гражданской специальности, вынуждены были идти на самые непрестижные должности. В связи с большим притоком рабочей силы из-за массового увольнения из армии тем, кто не имел гражданской специальности, приходилось работать сторожами, дворниками, а то и, несмотря на тяжкие ранения, на самых тяжелых работах – навалоотбойщиками в шахтах Тульского угольного бассейна. Помню даже случай, когда подполковник, бывший начальник связи корпуса, большой специалист-практик, но не имевший по этой отрасли специального образования, едва смог устроиться дежурнымтелефонистом в какую-то контору.
Проработал я в военкомате почти два года, и во мне созрело решение: во что бы то ни стало поступить учиться в такую военную академию, которая бы давала специальность, нужную «на гражданке». А то ведь, не ровен час, уволят из армии, а кто я? Командир штрафной роты? И кому я нужен буду? И подал я рапорт в Военную юридическую академию (Москва).
Тогда предварительные вступительные экзамены во все военные академии проходили при штабах округов, и их результаты рассматривали единые мандатные комиссии. А Юридическая академия прельстила меня (да и, наверное, не только меня) тем, что не нужно было сдавать экзаменов по математике, которую я за время войны, и особенно – после ранения в голову, основательно забыл. И поехал я в феврале 1950 года в Москву на экзамены.
Все положенное по программе сдал сравнительно успешно, хотя и не без трудностей. На заседание мандатной комиссии при штабе Московского военного округа, состоящей в основном из генералов и полковников, явился в новом кителе, со всеми орденами и медалями. Как только я доложил, что я кандидат в юридическую академию, вся комиссия подняла меня на смех: «Такой молодой майор, боевой офицер – и не в академию имени Фрунзе?» На мой довод о том, что общевойсковая академия не дает гражданской специальности, один генерал даже стал подтрунивать: «Давай тогда уж лучше в ветеринарную! Все равно свои командирские погоны сменишь на узенькие (тогда медикам, ветеринарам и юристам было положено носить узкие погоны), зато кобылам клизмы научишься ставить, на гражданке пригодится!» И все стали меня уговаривать поступать в Военную академию им. Фрунзе, мол, мы тебе зачтем и недостающий экзамен (по тактике и Полевому уставу). Я снова проявил упорство, и тогда они заявили мне: «В Юридическую не проходишь по конкурсу». Видно, в нее было много кандидатов, а во Фрунзенскую – недобор.
Вот так, несолоно хлебавши, я вернулся на свою Косую Гору! Но решение во что бы то ни стало поступить хоть в какую-нибудь военную академию, дающую гражданскую специальность, не оставляло меня и, к неудовольствию военкома, я выпросил себе отпуск и уже в июне поехал в Ленинград, где было много академий.
Военно-морскую я сразу исключил, не моя это стихия. Артиллерийскую – тоже (специальность чисто военная), и поехал в Академию связи имени Буденного. Там мне отказали, но посоветовали обратиться в Военно-транспортную имени Кагановича, где открывался новый факультет и мог быть недобор.
Когда в приемной комиссии меня стали расспрашивать о службе, я понял, что чем-то заинтересовал их. Еще не зная, на какие факультеты будут набирать, стал упирать на то, что я из семьи потомственных железнодорожников, что и дед, и отец, и мать, и братья мои работали на железной дороге. А я мечтал в свое время учиться в Новосибирском военном институте желдортранспорта, да и закончить 10 классов фактически помог мне тогдашний Нарком путей сообщения Каганович, чье имя носит избранная мною академия. Поступить же в Новосибирский военный институт инженеров железнодорожного транспорта мне помешала война, и сейчас надеюсь на исполнение этой моей мечты, поступив на факультет железнодорожного транспорта академии.
Столь страстную мою тираду собеседник мой с явным сожалением прервал, сообщив, что на факультеты, имеющие отношение к железной дороге, набор завершен, а вот на инженерно-автомобильный еще есть возможность поступить. Куда девался мой железнодорожный патриотизм! Я сразу же согласился, чему, кажется, обрадовался и мой собеседник. Через несколько дней я получил документы о том, что зачислен кандидатом в слушатели. В них был установлен срок, к которому я был обязан явиться для сдачи конкурсных вступительных экзаменов (минуя окружные предварительные!). И, счастливый, я вскоре, не дожидаясь конца отпуска, мчался в свой Косогорский райвоенкомат.
Мой райвоенком, майор Якубов, недовольный тем, что я только и делаю, что разъезжаю по экзаменам, все-таки вынужден был меня отпустить. И хотя здесь мне нужно было сдавать и математику, и физику, и химию, да еще и все то, что я сдавал в Москве, я решился. И не знаю уж, какими усилиями мне все это удалось осилить, но я был зачислен на 1-й курс 4-го инженерного автомобильного факультета. Можете представить себе, с какой радостью я простился с этой своей доменно-металлургической Косой Горой!
Я уже раньше говорил, что мне посчастливилось служить здесь, в академии, под началом легендарного генерала Чернякова Александра Георгиевича. Но пять лет в академии свели меня еще со многими хорошими людьми. Обо всех, естественно, не упомянешь, но не могу упустить случая назвать тогда еще майора Танасиенко Николая Мартыновича, молодого, по-особому подтянутого не только внешне, но и внутренне. Обладая феноменальной памятью и способностью объективно оценивать все наши поступки, он сумел быстро сплотить курс и держал его все пять лет в атмосфере искренности и правдивости. Я вскоре был назначен старостой курса, насчитывающего более сотни слушателей. Самыми близкими друзьями по курсу стали для меня подполковник Шалапин Дмитрий Иванович, избранный секретарем партбюро курса, майор Булавкин Сергей Александрович, назначенный командиром одного из пяти учебных отделений, и капитан Взятышев Николай Александрович, все пять лет избиравшийся секретарем парторганизации нашего учебного отделения.
Дружили мы и после академии, пока ставший уже генерал-майором Дмитрий Шалапин не погиб в автокатастрофе. Полковник Сергей Булавкин, с которым последние годы службы нам довелось быть вместе, будучи уже в запасе, скончался скоропостижно от сердечной недостаточности. С Николаем Александровичем Взятышевым мы до сих пор, вот уже более полувека, дружим. Его после окончания учебы оставили в академии на преподавательской работе, там он защитил диссертацию, стал профессором, полковником, и теперь, уже будучи в отставке, но очень еще бодрым, в свои более чем 80 лет продолжает преподавать в академии. В любой мой приезд в Ленинград мы с ним встречаемся и ведем долгие разговоры о прошедших годах, о тех наших однокурсниках, которые уже переселились в мир иной, и о нынешних, довольно непростых временах…
Учился я в академии, как и многие, с определенным напряжением, но окончил академию «с отличием», в звании подполковника, и имел право на выбор места дальнейшей службы. В числе этих мест оказалось одно в Воздушно-десантных войсках. Я выбрал именно его, так как захотелось испытать себя в прыжках с парашютом, да к тому же я знал, что некоторое время тому назад этими войсками долго командовал легендарный человек, генерал-полковник А.В. Горбатов, так полюбившийся нам еще по боям под Рогачевом. А значит, в войсках этих, полагал я, должны быть еще живы «горбатовские» традиции.
Так я стал начальником автослужбы 8-го Воздушно-десантного корпуса (ВДК). Штаб и некоторые органы управления его были в белорусском городе Полоцке, а дивизии дислоцировались вблизи этого города, а также в белорусском Витебске, в Каунасе и других местах Литвы.
В командование этими войсками тогда вступил Герой Советского Союза генерал-лейтенант Маргелов Василий Филиппович, как оказалось, патриот ВДВ до мозга костей, последователь методов командования своего предшественника, Александра Васильевича Горбатова, такой же легендарный человек, любивший и пестовавший эти войска. Тогда аббревиатуру ВДВ и ветераны, и молодые десантники расшифровывали как «Войска Дяди Васи», любовно именуя так своего командующего, вкладывая в эти слова и огромное сыновнее уважение к нему, и некоторое душевное смятение перед величием его полководческого таланта. И легенд о нем складывалось немало. Вообще любовь к ВДВ и гордость ими воспитывалась не только парашютными прыжками, но я помню, с каким вдохновением десантники пели свою любимую строевую песню, в которой были и такие слова:
Свои первые прыжки с парашютом я совершил при штабе 8-го ВДК в Полоцке, а затем, после его расформирования, прыгал уже в 105-й Гвардейской Воздушно-десантной Венской Краснознаменной дивизии, штаб и несколько полков которой дислоцировались в Костроме. Там я занимал уже должность заместителя командира дивизии по технической части.
В десантных войсках было много интересных традиций. Но одна из них особенная, касающаяся только офицеров – игра в преферанс в воздушных кораблях (так было принято называть самолеты с десантом на борту) во время перелетов к месту высадки, длившихся по часу и более. Штурман самолета за 15 минут до десантирования предупреждал играющих, и те успевали «расписать пульку».
Ну а вообще здесь, в дивизии, мне пришлось поближе узнать «Дядю Васю» Маргелова – и его крутой характер, и его душевность.
Помню, однажды он очень строго наказал меня за то, что во время моего отпуска командир одного из полков, решив построить для техники к зиме более совершенные укрытия, уже в конце лета сломал все старые. Но не рассчитал силы и средства, и в осень техника осталась под открытым небом. Меня, только что вернувшегося из отпуска, вызвал в полк прибывший с инспекторской проверкой командующий ВДВ, генерал Маргелов. На мою попытку оправдаться тем, что я был в отпуске и вообще не знал о таком решении командира полка, генерал едко заметил: «Отпускные получал? Так прежде, чем уезжать, надо было спланировать все дела наперед. Вот и отвечай теперь за планирование. – А потом добавил: – Командира полка я тоже накажу, но он просто глупец, а ты мне нравишься, мне такие десантники нужны. Поэтому с тебя и спрос больше. Поймешь и, уверен, сделаешь все, чтобы не промахнуться в дальнейшем». Командира полка он снял с должности. Поразмыслив, я пришел к выводу, что наказан я сурово, но справедливо. И мне удалось склонить нашего комдива, генерала Симонова, мобилизовать силы всей дивизии, чтобы исправить положение в этом «проштрафившемся» полку.
Не могу не остановиться хотя бы на краткой характеристике своего командира, генерала Симонова Михаила Егоровича. Перед тем как ему было присвоено это высокое звание, где-то раскопали, что он на фронте, будучи всего-навсего старшиной, командиром музыкантского взвода одной из дивизий, присвоил себе звание не то капитана, не то майора. Дело передали в ЦК (без его решений тогда генеральских званий не присваивали). Занимался подобными делами Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, который возглавлял Матвей Федорович Шкирятов. Узнал он обстоятельства тех давних событий, при которых отступавший под натиском противника батальон этот старшина остановил и повел в атаку. А когда был тяжело ранен, то в госпитале раненые солдаты этого батальона назвали его своим комбатом, ну а там решили: раз комбат, то или майор, или, в худшем случае, капитан. Так что после ранения из госпиталя Михаил Егорович вышел со справкой о ранении уже как офицер. Шкирятов на эти обстоятельства отреагировал мудро: «Многие тогда бросали не только батальоны и полки, а этот – наоборот. Значит, оправдал он это свое фронтовое звание. Так тому и быть». И подтвердили ему задним числом то, фронтовое звание и присвоили генеральское.
А я в свои тридцать три года с небольшим получил в это время звание полковника.
Характер у генерала Симонова был сложный. Это от него я слышал такую фразу: «Тенором не командуют!» Весьма образно! Видимо, это у него была профессиональная (музыкант же!) поговорка. Был у него тоже заместитель, но «по строевой», так сказать, мой коллега, полковник Сорокин Михаил Иванович, и вот что-то между ними не заладилось. Все-таки генерал был слабее в тактических вопросах и в военной теории вообще, чем Михаил Иванович. И комдив решил избавиться от «соперника» по принципу: какой же начальник потерпит рядом подчиненного умнее себя. Но надежнее способа, чем выдвинуть его на повышение, не нашел. А в результате – комдив Симонов так и умер генерал-майором, а Михаил Иванович Сорокин со временем стал командующим войсками ЛенВо, а затем и генералом армии, заместителем Министра обороны СССР. К сожалению, он уже несколько лет назад тоже покинул этот мир.
Вскоре в моей службе произошли неожиданные перемены. По случаю опухоли щитовидной железы мне была сделана операция, и я был признан негодным к дальнейшей службе в десантных войсках, что меня весьма огорчило и расстроило. Прыжки с парашютом я полюбил и совершал их с удовольствием. По минимальным нормам, офицер ВДВ моего ранга должен был совершать не менее трех-пяти прыжков в год, но мне очень нравились прыжки и даже удавалось делать по двадцать или тридцать в год в самых различных условиях, зимой и летом, днем и ночью и даже с приводнением. Правда, в этом случае прыгали мы со специальным снаряжением, куда обязательно входил спасательный жилет, автоматически надуваемый воздухом в нужный момент.
Заключение медиков было безоговорочным: «Не годен к службе в ВДВ», и я решил вообще уволиться в запас, поскольку не представлял себя вне этих полюбившихся мне войск. Это немного походило на мои фронтовые доводы при возвращении в штрафбат после ранений.
Написал я тогда рапорт об увольнении, и он «по команде» ушел в Москву. Вызвал меня генерал Маргелов, который тогда за какие-то грехи его подчиненных был смещен с должности командующего ВДВ, но не согласился покинуть войска и остался заместителем командующего. Посожалел он о случившемся со мной и посоветовал не торопиться с увольнением. Однако, встретив мой решительный ответ, что, кроме как в ВДВ, служить нигде больше желания нет, рапорт подписал.
Долго ходил этот рапорт по разным инстанциям, но в конце концов на нем появилась окончательная резолюция бывшего тогда Главкома Сухопутных войск, будущего министра обороны, Маршала Советского Союза А.А. Гречко: «Молодой, еще послужит».
Вот так я и оказался начальником автослужбы 38-й армии в Прикарпатье, штаб которой стоял в Станиславе, ставшем вскоре Ивано-Франковском. По делам службы много приходилось бывать и в Закарпатье. Живописные горы, водопады, богатая природа, своеобразная гуцульская архитектура – все это разнообразие интересовало и обогащало новыми впечатлениями.
Конечно, новыми были для меня и впечатления о людях, с которыми теперь приходилось работать. Хорошо запомнился командующий армией, генерал-майор Н.Г. Штыков, человек желчный, злой, казалось, просто ненавидящий всех своих подчиненных. При очередных разносах (похоже, только из них и состояла его деятельность) переходил на унижающие человеческое достоинство оскорбления. Невольно вспоминался командующий ВДВ генерал Маргелов, наш «Дядя Вася», да и многие наши фронтовые командующие.
Вскоре Штыкова сменил генерал Ухов. В противоположность своему предшественнику, обладал он нравом веселым. Правда, иногда горячился, срывался на грубые выражения, но быстро остывал и говорил самокритично: «Ну, как я тебя отчихвостил? Не обижайся, со мной это иногда бывает».
При нем на должность члена Военного Совета армии пришел полковник Средин Георгий Васильевич, человек редкой души, напомнивший мне моего первого командира – младшего политрука Тарасова. Обладал Георгий Васильевич проницательным умом, собственным мнением по всем вопросам военного бытия. Помню, как-то один московский инспектор из Главного Политуправления сделал ему замечание, что в военных городках дивизии, где начальником политотдела был толковый, остроумный, энергичный полковник Репин И.П. (фронтовые пути которого, как и мои, проходили через Варшаву и Берлин), мало яркой, наглядной агитации, и привел в пример городской парк, где этой агитации было в изобилии. Тогда Георгий Васильевич спросил его, что именно по своему содержанию ему больше всего там запомнилось. А тот замялся, сказал, что не помнит. Тогда Средин прямо сказал этому проверяющему: «Зачем это обилие лозунгов, если их содержание не оставляет следа в душе и памяти человека?» И москвич сконфузился.
Вот так тонко сумел поставить на место не в меру ретивого «верхнего» политработника наш новый член Военного Совета. Вскоре ему было присвоено генеральское звание, затем он уверенно продвигался по службе и дошел до должности первого заместителя начальника Главного Политуправления Вооруженных Сил СССР. Да и полковника Репина вскоре перевели с повышением куда-то на Север.
Однажды меня вызвали в Москву и предложили поехать «за генеральскими лампасами» в Дальневосточный военный округ, в Уссурийское военное автомобильное училище, начальнику которого только что было присвоено звание генерала. Через год его собирались перевести в европейскую часть СССР, а мне предлагалось постажироваться этот год у него в заместителях, а затем занять эту генеральскую должность. Дальний Восток, как уже знает читатель, – моя родина, и я без раздумий согласился. Начальником училища был генерал-майор, Герой Советского Союза Яксаргин Василий Владимирович. Небольшого роста, щуплый, с лицом в пятнах зеленки и кругляшках лейкопластыря. Такое впечатление было, что уж очень он любил не столько болеть, сколько лечиться. Почти каждый его рабочий день начинался с училищной санчасти. Дотошным был до абсурда. Рапорт дежурного по училищу, да и любое обращение к нему офицера, не принимал, пока не сделает десяток замечаний. А поводы для этого всегда находились. То не так ногу приставил, то не на тот угол носки развернул, не на той высоте руку к головному убору приложил, и грудь не так выпятил, и т. д., и т. п.
Вскоре после моего приезда он ушел в отпуск, дав мне перед этим тьму указаний по поводу укрепления престижа училища и поддержания высоких показателей дисциплины и успеваемости. В первые же дни моего исполнения обязанностей начальника училища случилось ЧП: один курсант в нетрезвом виде учинил драку в городе, серьезно избив пряжкой солдатского ремня гражданского юношу. Чтобы пресечь подобные случаи (имевшие место, оказывается, и ранее), я решил этого хулигана предать суду военного трибунала, и он был осужден на два года дисциплинарного батальона, о чем доложил по инстанциям.
Когда генерал Яксаргин возвратился в Уссурийск из отпуска, то устроил мне разнос за то, что я, видите ли, опозорил перед командованием округа и ЦАВТУ Министерства обороны наше училище. А в нем за долгие годы, до моего прихода, не было ни одной судимости. Я понял, что самое страшное во всем этом то, что я «вынес сор из избы», хотя эти мои решительные действия отрезвили многих. Однако Яксаргин доложил начальству о моих якобы непродуманных действиях и поставил вопрос о невозможности использования меня на самостоятельной должности начальника училища. Понятно было, что в округе прислушались к мнению генерала-Героя.
А вскоре вдруг, на заседании парткома при политотделе училища, встал вопрос о рассмотрении моего персонального дела, связанного якобы с тем, что при вступлении в члены партии я скрыл факт репрессирования моего отца. А на заседании парткома почему-то присутствовал и представитель особого отдела, курировавший наше училище. Пришлось мне уверять, что именно в 1943 году, когда я вступал в кандидаты, я даже в заявлении написал о моем отце. Тогда, помню, секретарь парткомиссии или кто-то другой из влиятельных политработников сказал мне, коль скоро я еще из училища написал отцу в ответ на уход из семьи, что не считаю его более отцом, мне не следует впредь упоминать о репрессии в отношении него.
В ответ на это мое объяснение особист безапелляционно заявил, что у них (особистов) имеются документальные данные о моей нечестности перед партией. Вот через сколько лет, подумал я тогда, достали меня те, «алкинские» вербовщики, пытавшиеся сделать меня своим информатором. А тут как раз нужны были дополнительные доводы к доказательству моей непригодности к замещению должности начальника училища. И выговор, правда, без занесения в учетную карточку, объявленный тогда мне, видимо, был необходимым дополнением к мнению генерала Яксаргина, ни слова не проронившего на том злополучном заседании парткома.
И менее чем через год Яксаргин был переведен на должность начальника военной кафедры Кубанского сельхозинститута, а на его место прибыл полковник Павлов, занимавший в прошлом, как и я, тоже должность зам. командира десантной дивизии, правда, опыта руководства автомобильной службой в масштабе Воздушно-десантного корпуса и Общевойсковой армии не имевший.
Так и не состоялось мое «производство в генералы».
Но этот негативный момент скоро «закрылся» приятным событием: в Уссурийск членом Военного Совета 5-й армии прибыл мой давний сослуживец Иван Петрович Репин. У нас сохранились прежние товарищеские отношения, и мы оба были рады встрече. Нашлись, конечно, и общие гарнизонные дела, в которых он был мне и другом, и наставником. Вскоре он получил генеральское звание, и военная служба перенесла его в Москву в Управление Сухопутных войск, потом членом Военного Совета Ленинградского Военного округа, а затем и в столичный округ. На долгие годы мы расстались. Теперь генерал-полковник Репин уже в отставке, и мы не теряем связи.
Служба в Уссурийске подарила мне и несколько других замечательных встреч, обогативших меня и как офицера, и как личность вообще. Одна из них – незабываемая встреча с Константином Симоновым, известным советским поэтом и прозаиком. А произошло это так. На празднование 20-летия Великой Победы он приехал на Дальний Восток и, встретив 9 мая 1965 года во Владивостоке, на следующий день приехал в Уссурийск, чтобы посетить знаменитый памятник дальневосточным партизанам.
А памятник этот находился на территории нашего училища, и к нему в День Победы со всего Уссурийска тянулись колонны молодежи с гирляндами из цветов и хвойных ветвей. Мне довелось в числе гарнизонного начальства сопровождать Константина Михайловича.
Трудно описать эту встречу с выдающимся человеком, особенно вечер в курсантском клубе, где он без устали читал свои фронтовые стихи. А потом дарил автографы. Тогда из училищной библиотеки растащили все его книги для этой цели. Когда при личном знакомстве с ним мне удалось рассказать ему о том, что недалеко от города есть удивительное место – могила Виталия Бонивура, юноши восемнадцати лет, погибшего от рук японских оккупантов, Константин Михайлович попросил назавтра сопровождать его к этому историческому месту.
Дорога недалекая, но гость наш успел расспросить меня о моих военных годах, заинтересовался очень нашей штрафбатовской историей и пообещал нам свою дружбу. И был верен слову – мы долгое время переписывались с ним.
После посещения Дальнего Востока Константин Михайлович издал небольшую, но очень памятную для нас книжечку «Признание в любви». В ней он искренне признавался в любви к интересному и своей историей, и своей природой Дальнему Востоку, и в частности к Уссурийску, а мы принимали часть этих признаний и на себя лично – такое великое обаяние исходило от этого человека.
Не могу умолчать еще о людях, заслуживающих самых добрых эпитетов в свой адрес.
Тогда командующим 5-й армией, штаб которой стоял в Уссурийске, был генерал Петров Василий Иванович. Поскольку по службе мне довольно часто приходилось с ним встречаться, приглашать его на различные торжества в училище, расскажу о своих впечатлениях от этих встреч.
Я восхищался его доступностью, как-то необычно сочетающейся с его недосягаемостью – так высоко он стоял над всеми своим умением убеждать и невольно возникающей верой в справедливость и непререкаемость его суждений.
Вскоре он стал начальником штаба округа а затем и сменил командующего войсками Дальневосточного военного округа, генерал-полковника Лосика Олега Александровича.
Оттуда генерал Петров был назначен первым заместителем министра обороны и стал Маршалом Советского Союза. Для меня он тогда был настолько авторитетен, что мне казалось, будто вскоре он заменит тогдашнего министра обороны, маршала С.Л. Соколова. Недавно Василию Ивановичу исполнилось 90 лет, и мне так хотелось передать ему пожелания здоровья еще на долгие годы. Я попросил это сделать Ивана Петровича Репина, поддерживающего с ним добрые контакты.
Другой легендой Дальневосточного военного округа был его командующий, Герой Советского Союза, генерал-полковник, ставший потом маршалом бронетанковых войск, Олег Александрович Лосик. Мудрый, ответственный военачальник, выдержанный, не любивший устраивать разносы по разным поводам. Он обладал феноменальной памятью и помнил характеристики всех более или менее крупных рек, дорог и горных перевалов как в своем округе, так и на территории сопредельных государств (Китая, Кореи). Оперативно-командные сборы генералов и старших офицеров округа проводил настолько организованно, что, побывав на них, каждый чувствовал, как становится обладателем и новых знаний тактической обстановки, и умений организовывать на примере этих сборов любые командирские занятия. Мне приходилось обращаться к нему, когда он отдыхал в одном из санаториев близ Владивостока, и я был приятно удивлен его доступностью и подчеркнутой вежливостью, в частных разговорах и беседах с подчиненными был мягок, обходителен, приятен. Редко доводилось встречать таких военачальников крупного масштаба.
После четырех с небольшим лет службы на моем родном Дальнем Востоке и после несостоявшегося моего выдвижения на генеральскую должность московское руководство, в частности возглавлявший тогда нашу автотракторную службу Вооруженных Сил генерал Бурдейный А.С. и его заместитель генерал Смирнов Александр Тимофеевич, сделали все, чтобы вернуть меня в европейскую часть СССР. В августе 1968 года я получил назначение, аналогичное тому, что было генералу Яксаргину, только в Харьковский автодорожный институт, приобретший мировую известность еще и потому, что в его составе была лаборатория, где конструировались скоростные автомобили «ХАДИ», установившие не один мировой рекорд скорости. Руководил этой лабораторией известный гонщик и конструктор Владимир Никитин, неоднократный чемпион СССР и мира.
Руководить военной кафедрой в гражданском вузе – дело для меня новое, непривычное, и многие, уже имевшие опыт работы в таких условиях, мне что-то советовали, от чего-то предостерегали, чем-то даже пугали. Да и укоряли, зачем, мол, согласился ехать в задымленный, запыленный город, без приличной реки и практически без зелени.
Однако я был приятно удивлен тем, что город очень даже зеленый, а дыма в нем не больше, чем в других индустриальных городах, да и реки, хоть и небольшие, но их было целых четыре.
Еще более приятной была встреча с руководством института.
Кафедру пришлось создавать «с нуля». Ни помещений, ни оборудования, ни кадров. И если офицеров-преподавателей для начала мне уже назначили из Харьковского гвардейского танкового училища, то все остальные вопросы успешно решались с руководством вуза.
Начав, как я уже говорил, «с нуля» в сентябре 1968 года, уже в середине января 1969 года мы проводили полнокровные плановые занятия со студентами.
Все время с руководством института у нас было полное взаимопонимание и взаимная поддержка, особенно в деле укрепления дисциплины. Недаром же иногда говорили: «то ли военная кафедра при институте, то ли институт при военной кафедре». И действительно, авторитет военной кафедры, ее влияние на многие стороны жизни института были значительны. Не случайно эта кафедра не один год признавалась лучшей среди всех военных кафедр Украины по военно-патриотическому воспитанию молодежи, а я, ее начальник, дважды был награжден Почетным знаком ДОСААФ, удостоверение к нему оба раза подписывал Семен Михайлович Буденный.
В 1981 году институт построил для кафедры современный учебный корпус, только жаль, к тому времени мне пришлось уволиться в запас по болезни. Да и возраст уже подходил к предельно допустимому для кадровой службы. И еще более десяти лет после увольнения, по просьбе меняющихся ректоров, я оставался в институте на нештатной должности референта-помощника ректора. И я благодарен этим людям за доверие.
За тринадцать лет руководства кафедрой и десять лет работы в ректорате произошло много событий.
Очень памятными были наши встречи с бывшим тогда председателем Общества советско-вьетнамской дружбы, Героем Советского Союза, советским космонавтом № 2, генерал-полковником авиации Германом Степановичем Титовым, пригласившим нас на 30-летие общества. О Германе Степановиче, после личного общения с ним, осталось очень приятное впечатление как о человеке заботливом, душевном и глубоко благородном. С ним так легко было беседовать, его душа и сердце, казалось, были распахнуты настежь, его глаза светились добротой и участием. Эта встреча осталась во мне на всю жизнь, и неожиданная, безвременная кончина Германа Степановича отозвалась большой болью.
Считаю также, что мне крупно повезло, когда в конце марта 1983 года к нам в ХАДИ приехал другой космонавт, дважды Герой Советского Союза Георгий Михайлович Гречко. Невероятно общительный, с хорошим чувством юмора, глубоко эрудированный не только в вопросах космонавтики. Его выступление перед коллективом преподавателей и студентов института было настолько интересным, захватывающим и впечатляющим, что я уверен: все, кому повезло присутствовать на этой встрече, не забудут ее до конца дней. Я приведу здесь лишь две его фразы, подтверждающие сказанное. Он рассказал, как однажды во время возвращения самолетом из какого-то дальнего города СССР в Москву к нему подошел юноша и, протянув ему фотографию самого Гречко, попросил автограф. И Георгий Михайлович подписал эту фотографию так: «Владимиру (имярек) на память о совместном полете. Летчик-космонавт СССР, дважды Герой Советского Союза Г. Гречко». Представляю, что делалось в душе этого юноши от такого неожиданного и весьма остроумного автографа! Ведь действительно летели вместе! И неважно теперь, в космос или только в Москву. А на один из вопросов студента «вот вам, космонавтам, наверное даже выпить чего-нибудь, кроме чая или соков, нельзя?» Георгий Михайлович с ходу, как-то по-особенному прищурив и так всегда улыбающиеся глаза, ответил: «Если чего-нибудь ну уж совершенно нельзя, но очень хочется, то можно!»
Вообще, моя жизнь, как и жизнь многих, проживших ее активно, оказалась богатой на встречи с необыкновенными людьми. Каждый из них оставил свой след в душе, каждый заронил в сердце доброе семя, и по сей день дающее всходы доброты, уважения к людям, высокой требовательности, прежде всего к себе и к тем, кто так или иначе близок по работе, по соседству или даже по случайной беседе, но и нетерпимость ко лжи, непорядочности, хамству. На этом, дорогой читатель, позвольте мне завершить свое, может быть, немного затянувшееся повествование, мою исповедь и перед вами, и перед своими сверстниками, и перед нашими потомками.