Внезапно, буквально перед атакой я, взводный командир, принял командование ротой вместо погибшего капитана Матвиенко. Первое, что пришло мне в голову: сумею ли я уверенно управлять не только штрафниками, теперь в ротном масштабе, но уже и командирами взводов, моими друзьями, товарищами, только что бывшими равными мне по должности. Не успел я об этом подумать, как вдруг заговорили наши гвардейские «катюши» и артиллерия!

Да так густо ложились разрывы снарядов на немецкие траншеи, что неожиданная радостная волна захлестнула меня и на секунду пришла мысль, что недавнее мое состояние тревожной неуверенности, о которой я говорил в предыдущей главе, было не предчувствием беды, а просто временной слабостью духа. Минут через пятнадцать артподготовка завершилась еще одним мощным залпом гвардейских минометов. Над вражескими позициями вздымались всполохи огня, фонтаны взорванной земли. Во всем этом бушующем огненном вихре ничего другого нельзя было рассмотреть, хотя до этой полосы дыма и огня было не более 150 метров.

Едва только начал чертить небо огненными трассами завершающий залп ракет «катюши», как кто-то за нашими окопами выпустил серию красных ракет, как и было условлено, и я изо всех сил, чтобы услышал не только взвод, но ЦЕЛАЯ РОТА, прокричал: «Рота, в атаку!» По окопам, как эхо, пронеслось многоголосое: «Атаку!..таку!..аку!» Выругав себя за показавшуюся собственную медлительность, выпрыгнул из окопа, тоже включившись в это эхо вырывающегося из сотни глоток клича. Я ведь командир теперь уже ротный, но еще одновременно и взводный, взвод-то передать некому! Первым за окопами я увидел только что назначенного моим заместителем командира пулеметного взвода Сергеева, правее — Усманова… Почти одновременно с нами поднялась вся рота.

Я это видел хорошо, так как, в еще непривычной роли ротного командира, немного задержался, чтобы убедиться, что сигнал атаки воспринят всеми. Но когда я бросился в цепь атакующих, то, почти догнав их, вдруг увидел, что у самых ног бойцов, вырвавшихся вперед, взметаются фонтаны из клочьев земли, и люди падают. На моих глазах такой взрыв произошел под приметным пулеметчиком Пушкиным, отличавшимся от других штрафников густой черной бородой. Я видел взлетевшее в воздух колесо его станкового пулемета (как потом выяснилось, пулеметчик Пушкин тогда погиб) и не мог понять, что происходит. По словам саперов, минного поля перед немецкими траншеями нет, но так все похоже на то, будто люди подрываются именно на минах.

Еще не забылось, как несколько месяцев назад сам подорвался на противопехотной мине. И тут подумалось, что это или прямые попадания из ружейных гранатометов (вручную гранату так далеко не бросить), или снаряды неведомого еще нам нового высокоточного оружия. Может, поэтому они и не минировали свой передний край?

Однако сообразил, что по законам войны снаряд на одно и то же место дважды никогда не падает, нужно перебегать через уже пораженные места. Бежал от одного места взрыва снарядов этого таинственного оружия — к другому, и видел, что одни бойцы лежали недвижимо в самых неестественных позах, другие пытаются, страшно матерясь, пережать порванные артерии и вены, перевязать окровавленные культи ног. Все, кому удалось невредимым добежать до немецкой траншеи, ворвались в нее, с особым остервенением добивая в рукопашной еще оставшихся после такой артподготовки и пытавшихся сопротивляться фрицев, не оставляя после себя живыми никого из них. Не останавливаясь, значительно поредевшей цепью бросились ко второй траншее. Кажется даже, исчез страх, осталось только стремление победить.

Наверное, артиллерия обработала хорошо не только передний край немецкой обороны, но и ее тактическую глубину, так как во второй траншее, просто заваленной трупами фашистских вояк, рукопашная была непродолжительной. Впереди, уже сравнительно далеко, маячили фигуры отступающих немцев. Жора Сергеев с еще одним пулеметчиком после каждой перебежки успевали посылать вдогонку довольно меткие очереди. Видя, что уж очень мало осталось от роты бойцов, добежавших до второй траншеи, я условленным свистком остановил всех и дал сигнал собраться в более плотную группу. Из офицеров не было взводного Ивана Карасева и командира взвода ПТР Пети Смирнова. Жора Сергеев, сидя рядом с пулеметом, перевязывал себе ногу. Невредимыми оказались я и Федя Усманов. Будто судьба пожалела нас, еще до конца не залечивших свои нелегкие ранения в госпиталях. На мой вопрос Сергеев ответил, что у него ничего серьезного, «просто царапина». Бойцов всего осталось меньше двух десятков. А из окопов поднялось больше сотни!

Основные потери были там, где фашисты, кажется, применили что-то новое. Почти 80 % выбыли из строя, а сколько из них погибли — мы еще не знали! Теперь мне стало известно, что только одним приказом по батальону № 285 от 30.10.44 г. числятся отправленными в госпиталь по ранению и исключены со всех видов довольствия 49 бойцов-переменников. Машинально обратил внимание на то, что среди оставшихся бойцов не видно того рослого, чем-то напоминавшего мне ранее виденного человека, что влился к нам с группой пополнения у штаба батальона, когда мы выходили с левого фланга плацдарма. Не погиб ли он там, на поле, похожем на минное, где осталась большая часть роты? А о судьбе этого выделявшегося ростом и статью штрафника я узнал лишь теперь, когда мне стали известны многие архивные документы нашего 8-го штрафбата, ксерокопии которых любезно передают мне из Центрального архива Минобороны России (ЦАМО РФ).

Оказывается, то был майор Родин Александр Федорович, безусловно, тот самый майор Родин, который был заместителем командира запасного полка под Уфой, где я служил до фронта. А врачом-красавицей в том же полку была его жена, капитан медицинской службы Родина. Оказывается, Александр Федорович попал в наш 8-й штрафбат с должности начальника разведки 4-й стрелковой Бежицкой дивизии, а погиб на том злополучном, как оказалось, действительно минном, поле. Значит, после запасного полка он снова вырвался на фронт. Возглавляя уже дивизионную разведку, в чем-то провинился и оказался в моей роте. А если учесть, что его жена, еще военврачом 3-го ранга, до моего прибытия в 8-й ОШБ, была командиром санитарного взвода и батальонным врачом именно в этом штрафбате, то получается совсем уж мистическая история такого переплетения судеб. Жаль только, что мне не удалось узнать этих подробностей тогда, на Наревском плацдарме. Мог бы найти адрес родных майора Родина, а может, и его жены, знакомой мне еще по запасному полку в Алкино.

Но не те мысли тогда, в октябре 1944 года, занимали голову нового ротного командира. Уже позади километра полтора, вторая траншея немцев захвачена, непосредственно перед нами противника близко не было видно. Я решил, что мы еще можем добавить кое-что к нашему успеху, и подал команду «вперед!». Третья немецкая траншея оказалась дальше, чем я предполагал, и, пройдя еще с километр, мы встретили огонь противника, правда редкий, нестройный. Местность здесь была тоже неровная, кочковатая, местами поросшая кустарником, что позволяло нам короткими перебежками продвигаться вперед к рубежу атаки, который я наметил на линии отдельно стоящего дерева. Когда мы достигли рубежа атаки, то немцы, потеряв нас из виду за кустами и кочками, практически перестали стрелять, ждали момента, когда мы поднимемся во весь рост.

И вдруг за нашими спинами (как редко на войне, к сожалению, случается именно счастливое «вдруг»!) загудели самолеты. Летели опять выручатели наши, штурмовики «Илы». Мне мгновенно пришла мысль о целеуказании, чему нас настойчиво обучали в военном училище. И поскольку теперь ракетницу я держал все время заряженной, а сумка с ракетами была у моего ординарца рядом со мной, не теряя ни секунды, я выпустил несколько ракет в сторону немцев. Летчики, молодцы, сигнал поняли, и сразу же несколько их реактивных снарядов будто воткнулись в немецкие позиции и разорвались там. Да еще, вдобавок к этому, наши авиаторы угостили фрицев хорошими порциями очередей из крупнокалиберных пулеметов, поражающую способность которых мы видели на примере гибели Феди Давлетова.

Это был удобный момент поднять немногочисленные остатки роты в атаку, пока гитлеровцы еще не успели опомниться от налета наших краснозвездных соколов. Почему-то именно сейчас, от радостного ощущения помощи нам с воздуха «сталинских соколов», у меня команда «вперед!» само собой была продолжена словами: «За Родину, за Сталина!» Я даже услышал, что эти последние слова, как эхо, повторились еще не одним бойцом. И эти полсотни метров до позиции немцев мы преодолели быстро, забросали гранатами окопы и ворвались в них, добивая оставшихся. Пришлось моему автомату «поработать» и здесь. Рукопашной тут фактически не получилось, так как добивали уже почти не сопротивлявшихся фрицев, захваченных врасплох и даже бросавших оружие. Не до жалости было. Оправданность такой нашей жестокости не раз подтверждалась и в дальнейших боях.

Вскочив в немецкий окоп, я приказал срочно готовить захваченные траншеи к отражению возможных контратак. И только сейчас увидел, что вслед за нами два связиста-штрафника тянут телефонную линию. В душе горячо поблагодарил умницу Валерия Семыкина, без которого ни одно доброе дело в области связи, наверное, у нас в батальоне теперь не делалось. Вскоре я уже докладывал заместителю комбата, майору Алексею Филатову, почему-то оказавшемуся у телефона вместо комбата. Между прочим, у нас было два замкомбата, оба Филатовы, оба майора, только один Алексей, другой Михаил. Сообщил я, где нахожусь и в каком составе. Кроме нескольких автоматов, в роте оставалось два станковых пулемета Горюнова, одно ПТР, два ручных пулемета. Патронов же почти не оставалось. Подобрали немецкие «шмайссеры» со снаряженными магазинами и два пулемета «МГ», которые наши пулеметчики считали неплохими. Пересчитали гранаты — тоже не густо: две противотанковые да десять ручных. Трудновато будет, если немец опять контратакует.

Филатов сказал мне, что мы, оказывается, уже заняли траншеи 2-го эшелона батальонного района обороны противника, и поздравил нас с таким успехом. Обрадовал тем, что скоро подоспеет подкрепление, но нужно продержаться часа два-три. Сообщил и особо радостную весть: наш ротный Матвиенко, оказывается, не погиб, как мы считали, а только сильно контужен и легко ранен, эвакуироваться не захотел, лечится в батальонном лазарете. Но мне приказано оставаться в должности ротного, так как Матвиенко выдвигается на должность замкомбата вместо Михаила Филатова, который уходит на более высокую должность в войска. А я официально назначаюсь на должность командира теперь уже автоматной роты, как ее называл Батурин, хотя она ранее, да и вообще по штату, называлась ротой автоматчиков.

Едва успели мы переговорить, как наблюдатели доложили, что в нашем направлении со стороны противника движутся два танка и за ними — цепи пехоты. Ах, как нам могут пригодиться две противотанковые гранаты, если сумеем их эффективно применить! И хорошо, что танков не больше, чем противотанковых гранат. Мы занимали теперь совсем небольшой участок траншеи. Где-то вдали слева шел бой, наверное, сосед тоже наступал или отстреливался. Но связи или контакта с ним не было. Справа вообще фланг был открыт. Открытые фланги любого масштаба всегда считались очень опасными, а в этой ситуации — и подавно. Главное теперь было — не дать противнику обойти нас. Заметив группу фашистов до взвода с двумя танками, все и без всяких команд поняли, что нам здесь предстоит: ведь боевой командирский опыт был почти у всех наших штрафников, бывших офицеров, а ныне рядовых.

Как-то я прочел уже после окончания академии мнение одного военного психолога: «Если подразделение теряет в бою более 20 % бойцов, то у оставшихся пропадает уверенность в победе, снижается боевая активность и даже управляемость». А здесь от роты, наоборот, осталось 20 %, но и 80 % потерь не выветрили боевого азарта оставшихся. Такая сила духа оказывалась у штрафбатовцев и, как оказалось, во многих других подобных случаях. Видимо, здесь важную роль сыграла особая психологическая составляющая наших бойцов — офицерская честь, которую не учел тот психолог, а она, как оказалось, была не просто жива в штрафбате, но и обострена чрезвычайно.

Обе противотанковые гранаты я приказал принести ко мне, оставив около себя крепкого штрафника в роли гранатометчика. Расчет ПТР возглавлял тот самый «Буслаев», внушительного вида узбек, фамилию его я не запомнил, и мне так и не удалось ее установить. Это он в бою на левом фланге, как дубиной, колошматил немцев своим ПТРом. Остальные бойцы из взвода ПТР Петра Смирнова, как и он сам, остались на том поле. Да и наш гигант, младший лейтенант Карасев, видимо, остался там же. К счастью, как выяснилось потом, эти наши офицеры не погибли, а были только тяжело ранены и вскоре, через месяц-другой, вернулись в батальон.

Несмотря на напряженную, опасную обстановку, я лихорадочно искал причины колоссальных потерь там, перед первой немецкой траншеей. И все более вероятным казалось предположение, что уж очень это похоже на подрывы на минах. Свежо еще было впечатление от собственного недавнего опыта.

Только когда закончилась война, на батальонном празднике в честь долгожданной Победы 9 мая 1945 года, под Берлином, комбат Батурин сказал мне «по секрету», что на Наревском плацдарме нашу роту специально пустили на необезвреженное минное поле по приказу командарма 65-й, генерала Батова. «Оправданием» этого комбат считал то, что немцы его «засеяли» минами с «неизвлекаемыми» взрывателями. Не очень в это верилось, уже тогда были широко известны танки-тральщики, которыми без ущерба для них самих можно было делать проходы не только в противопехотных минных полях, но даже и в противотанковых! Достаточно было во время артподготовки пустить их перед атакующей пехотой.

Конечно же, решение пустить на мины штрафников было принято не по чьей-то неопытности или глупости. В глупость людей, достигших высокого положения, я не верю, больше верю в их непорядочность. Бытует мнение: «Глупость трудно понять, но можно простить, подлость можно понять, но трудно простить». По-моему, понять подлость может только тот, кто сам на такое же способен. Нормальный человек подлости не понимает, прощать ее никогда не будет.

В данном случае задача разминирования и обеспечения наступления полков 44-й гвардейской стрелковой дивизии, куда наш штрафбат был придан, была решена просто и подло: пустить на мины штрафников, невзирая на то, что это не только бессмысленные потери людей. Ведь погибнут ценные для фронта офицерские кадры, которые завтра могли бы усилить своим боевым опытом части и подразделения той же 65-й армии. Наверное, Батурин таким образом пытался снять с себя подозрение, подумал я после его сообщения, «приуроченного» им к самому радостному дню — 9 мая 1945 года, первому дню мира, который, по его мнению, мог «смягчить» этот позорный факт.

Вообще-то Павел Иванович Батов, в отличие от Рокоссовского и Горбатова, был из другого круга полководцев и не относился бережно к офицерам, попавшим под жесткую руку военных трибуналов, а иногда и под несправедливую амбициозность некоторых начальников. После войны я много читал об этом генерале и еще вернусь к его характеристике. А тогда мысли эти только отвлекали меня от организации отражения контратаки немцев.

Когда стало ясно, что один танк движется прямо в мою сторону, а другой несколько левее, я оставил одну гранату себе, а с другой послал гранатометчика на левый фланг. Невдалеке от меня был довольно глубокий ход сообщения в сторону немцев. Передал приказ расчету бронебойщиков следить за обоими танками и, если кому-то из нас удастся подбить танк, то огонь вести по нему, добивать его из ПТР, не упуская из внимания и другую машину. Видимо, по шаблону немецкой тактики, примерно за 50–60 метров не доходя до нас, сопровождавшая танки пехота вырвалась вперед. И тут первыми заговорили пулеметы Сергеева. Да и автоматчики короткими прицельными очередями стали косить контратакующих. Пехота немцев залегла, а танки, добавив скорости, пошли на окопы. По ходу сообщения немецкого окопа я выдвинулся метров на 15–20 вперед и затаился там. Получилось так, что я оказался на очень выгодной позиции: сбоку, метрах в десяти от вероятного направления надвигавшегося бронированного чудовища.

Наверное, заметив в окопе наших бойцов, танк замедлил ход, повернул орудие влево и стал «прощупывать» окоп огнем своей пушки «слева направо». С каждым выстрелом он посылал снаряд правее, все ближе к тому ходу сообщения, в котором, заняв удобную позицию, притаился я и куда постепенно перемещались бойцы, избегая возможности попасть под выстрелы танковой пушки. Вот тут мне и удалось метко швырнуть гранату прямо в гусеницу. Водитель танка, наверное, почувствовал, что его машину заносит вправо, и на остатках поврежденной гусеницы резко попытался вывернуть танк влево. Опять мне повезло, как часто везло на войне. Танк подставил правый борт и корму под прицел наших бронебойщиков, и они не замедлили послать несколько своих зажигательных пуль-снарядиков в эту «пантеру». Она загорелась! Экипаж танка, открыв люки, стал выбираться оттуда, но, сраженные свинцовым роем, в котором были и пули из моего автомата, немецкие танкисты, не успев вылезти, повисли в люках и закупорили их собой. Оставшиеся там попытались воспользоваться нижними люками, но и здесь их ждала та же участь.

Примерно та же судьба досталась и второму бронированному монстру. И я был рад, что мой штрафник-«гранатометатель», да и бронебойщики, за подбитые танки будут награждены орденами Отечественной войны и полностью реабилитированы, как положено за подбитый вражеский танк, и без ранений. И тут же, словно молния, вспыхнула мысль о том, что сам я ведь тоже подбил танк, и мне также полагается такой орден! Вот и придет конец моему тайному позору перед близкими людьми за фотографию с чужим орденом Отечественной войны еще в госпитале после ранения в боях за Брест, когда мне сказали, будто есть приказ о моем награждении именно таким орденом.

Между тем немногие оставшиеся в живых фрицы ползком, не поднимаясь, отступали назад. Я приказал больше без нужды не стрелять, беречь патроны на случай, если фрицы еще раз полезут. Пусть уползают. Смысл этого моего приказа «не стрелять», видимо, не сразу дошел до исполнителей. Разгоряченные боем, бойцы еще некоторое время короткими очередями догоняли уползавших немцев, и они лежали словно прибитые к земле этими очередями, как надежными гвоздями.

Связь по-прежнему работала, и, добравшись до телефона, я доложил об отбитой контратаке и о двух горящих танках. В ответ получил ободряющее известие от Филатова, что к нам на поддержку уже направлены необходимые подразделения. Вот только успеют ли, если еще одну контратаку предпримут немцы? Вызвал я к себе гранатометчика и обоих бронебойщиков, к счастью даже не раненых. Написал боевое донесение о подвиге этих заслуженных бойцов. И решил отправить героев в штаб батальона, как заслуживших наград и искупивших свою вину отвагой в честном бою. Приятно был удивлен тем, что все трое отказались покинуть поле боя. А великан-пэтээровец даже с какой-то обидой сказал: «А кому я ружьишко свое оставлю?..»

Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции, общая радость захлестнула всех. Ведь еще не проливших кровь оставалось совсем немного и, право же, все они достойны были, как считали я и мои офицеры, не только полной реабилитации за свою стойкость и мужество, проявленные в боях, но и наград. Вместе с заменяющим нас подразделением, а это был полнокровный стрелковый батальон, прибыл к нам лейтенант Мирный, агитатор батальона, который участвовал с нами в боях на левом фланге плацдарма. К нему у всех нас возникло чувство уважения, как к парню не из трусливого десятка, свою политработу он видел прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии вне боевой обстановки. Однако всеобщая надежда наша на досрочное освобождение и награды оказалась преждевременной. Настроение у Мирного было нерадостное. Он понимал, что принес плохую весть, передавая письменный приказ комбата Батурина о том, что мы должны уступить завоеванные позиции сменявшему нас стрелковому батальону, а сами перейти на правый фланг этого батальона и там занять оборону. Из боя нас снова не выводили.

Да, конечно, батальону численностью более 200 человек оборонять участок, который захватили и удерживали всего-навсего менее 20 бойцов штрафбата, отбив здесь вражескую контратаку превосходящих сил противника с танками, безусловно, будет легче. Обидно было отдавать без признания победы завоеванное большой кровью и такими жертвами. Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, показал мне на карте и на местности участок, который мы должны были занять. И в его тоне, в его отношении к нам я почувствовал не только что-то вроде угрызений совести за чью-то вину перед нами, но и уважение к нам и нашим боевым действиям. Из его слов я понял, что оборона будет длительной. Вот тогда мне стало понятно, да и штрафники это поняли, что наш командарм Батов с комбатом Батуриным не выпустят отсюда ни одного штрафника, который не искупит вину свою кровью или жизнью. В той обороне пришлось нам стоять больше месяца, терять своих боевых товарищей, даже тех, кого мы считали вполне заслужившими освобождения. Но так считали мы, а вот Батурин и Батов оказались другого мнения.

Вскоре, уже на новом участке обороны, командир взвода Федя Усманов принес мне листок бумаги, на котором были такие стихи:

Честно говоря, я побоялся, что этот стишок может дойти до комбата, а то и до самого командарма Батова, и тогда найдут авторов, и не сдобровать им, а может, и кому-то из нас, их командиров. Ведь каждому понятно, что в армии, тем более — на фронте, да еще в среде штрафников, какая-либо критика, обвинение начальников могли закончиться плачевно.

После войны авторы некоторых публикаций стремились показать, что штрафники заранее были обречены стать смертниками, что штрафбаты, как и армейские штрафные роты, были подразделениями, обреченными на гибель. За все время, которое пришлось мне пройти с боями в составе штрафбата, этот «наревский» период был, пожалуй, единственным, который мог бы соответствовать этим суждениям. И сами штрафники вправе были так думать. Видимо, этот злой стишок также выражал мнение штрафных офицеров и о своем комбате, и о генерале Батове, а те, кто пойдет после штрафбата в войска, не преминут это мнение «рассекретить».

Не мне судить о полководческих и других талантах генерала Батова, поэтому приведу суждения о нем крупных военных авторитетов. В книге «Солдатский долг» авторитетнейший полководец Великой Отечественной войны маршал К. К. Рокоссовский писал, что еще в декабре 1943 года П. И. Батов, сосредоточив все усилия на своем левом фланге, «недоглядел, что враг подтянул крупные силы против правого фланга армии, хотя мы его об этом предупреждали. Спохватился командарм, когда гитлеровцы смяли часть правого фланга и начали выходить в тыл основной группировки войск армии… Увлечение командарма легким продвижением войск без достаточной разведки и игнорирование предупреждений штаба фронта о нависшей опасности обошлось дорого: мы потеряли значительную территорию на очень важном для нас направлении». Надо считать, «зряшных» людских потерь там было немало.

Еще одна большая цитата, которую я напомню читателю. Эти мнения маршала Рокоссовского хотя бы частично раскрывают сложный характер Батова. Вспоминая о действиях его армии в наступательной операции «Багратион», в той же книге Константин Константинович писал: «65-я Армия, не встречая в Беловежской Пуще особого сопротивления со стороны противника, вырвалась вперед и тут попала в неприятную историю. Не обеспечив фланги, армия была атакована с двух сторон частями двух немецких танковых дивизий. Они врезались в центр армии, разъединили ее войска на несколько групп, лишив Командующего на некоторое время связи с большинством соединений и управления ими. Командование фронта послало на выручку стрелковый корпус и танковую бригаду. Положение было восстановлено. Но Павлу Ивановичу пришлось пережить тяжелые минуты».

А вот что писал маршал Г. К. Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях»:

«Если разведка не сумела дать правильные сведения, или если при их анализе допущены погрешности, то и решения всех командно-штабных инстанций неминуемо пойдут по ложному направлению».

Я, наверное, несколько тенденциозен в выборе цитат из этих книг, хотя считаю это и оправданным. У маршала Рокоссовского много раз отмечаются положительные качества Батова, но выделяются и его слабые места: «…отсутствие надлежащей разведки, недостаточное внимание флангам и некоторая самоуверенность, приводящие к большим, и чаще всего — неоправданным, потерям».

Даже как-то странно: ведь боевой опыт у генерала, дважды Героя Советского Союза, огромный. Он воевал в Испании, участвовал в финской войне. Но почти всю Отечественную Павел Иванович прошел командующим одной и той же армией и ни разу не был повышен в должности. Да и армия не стала ни гвардейской, ни ударной… Это что-то значит?

А вот цитата из книги самого генерала Батова «В боях и походах» о событиях на Наревском плацдарме:

«4 октября… враг внезапно перешел в наступление… Почему немцам удалась внезапность? Танковая группировка врага в составе трех дивизий нанесла удар из глубины….  Налицо был просчет нашей разведки.  Немецкие танки широким фронтом вышли на наши заминированные участки. Но… ни один не подорвался. Оказывается, саперы противника обезвредили наши мины.  И этого разведка не обнаружила».

Это в который раз на те же самые грабли?

Сколько же людей погибло именно из-за просчетов разведки, кто это подсчитывал?! Ну, а слова о том, что «саперы противника обезвредили мины», заставляют задуматься еще раз: почему же саперы армии Батова не сумели обезвредить мины перед нашим наступлением, и только противопехотные?

Или эту идею подсказал впервые оказавшийся вблизи боевой обстановки наш новый комбат Батурин? А может быть, гибель какой-то сотни штрафников — мелочь по сравнению с жертвами плохой разведки 65-й армии?

Дважды Герой Советского Союза генерал Батов П. И.

Мне снова захотелось обратиться к воспоминаниям Александра Васильевича Горбатова, где он рассказывает, как в операции «Багратион» в ночь перед наступлением «под шум и грохот бомбежки наши труженики — саперы проделали сотни проходов в минных полях и проволочных заграждениях для пехоты… работая в непосредственной близости от противника, зачастую под пулеметным и оружейным огнем».

Ну а если, в нашем случае, мины были действительно неизвлекаемыми, то мысль возвращается к танкам-тральщикам, которые за считанные минуты справились бы с проделыванием проходов. Как показалось мне тогда, офицеру всего-навсего ротного масштаба, а теперь, спустя много лет, я уверен, что такое простое решение могло бы прийти в голову и комбату, и комдиву, а тем более командарму. Но почему-то не пришло. Наверное, заслуженно ни Батурин, ни Батов не удостоились того, чтобы штрафникам «пришло в голову» между собой называть их, как Горбатова и Осипова, душевным именем «Батя», хотя фамилии и Батова, и Батурина начинались со слога «Бат», созвучного с этим теплым словом «Батя».

Вот еще один документ, большая статья известного журналиста Эдуарда Поляновского «Солдат Победы Жуков», опубликованная к 50-летию Победы, 11 апреля 1995 года в «Известиях». Речь в ней идет не об известном всему миру Маршале, а о безвестном солдате с такой же фамилией. Упоминается в ней и имя Павла Ивановича Батова, и вот в связи с чем.

В 1946 году некто полковник Житник, начальник штаба соединения, входящего в подчинение П. И. Батова, пользуется тем, что он, Житник, давно знаком лично с генералом, составляет «оправдательные документы» на вывоз из Германии непомерного количества личных вещей и заверяет их печатью и подписью «Генерал-майор Житник», то есть своей фамилией, но с мнимым званием. «Генерала» пограничники разоблачают, и дело передают в прокуратуру. Дело запахло трибуналом. Спасает жулика Батов. Вот его резолюция: «Полковника Житника оставить в кадрах Красной Армии. Направить в Академию им. Ворошилова в первую очередь».

Ничего себе! Вместо трибунала — в самую престижную академию, да еще в «первую очередь»! Такую бы заботу во спасение штрафников-офицеров и своих солдат в бою! Сколько бы жизней было спасено тогда! Этому протеже Батова через шесть лет в декабре 1952 года командующий Белорусским военным округом маршал Тимошенко дает убийственную характеристику: «Ведет себя, как опереточный артист. Очень легкомысленный и высокомерный. Наглый врун. Доверять важные дела нельзя. Должности не соответствует». Тогда генерал Батов уже отошел от руководящих постов в Вооруженных Силах, и не в его компетенции было противостоять маршалу Тимошенко. Полковника Житника увольняют в запас за дискредитацию звания офицера.

Все это стало мне известно значительно позднее тех тяжелых дней и ночей на Наревском плацдарме. Тогда было не до оценки действий старших начальников. Во время войны ни солдат, ни офицер не имеют права на сомнения в действиях начальников, на своего рода «оппозицию». Любая оппозиция на фронте может расцениваться как преступление, как измена присяге. Примеры такой оценки действий некоторыми штрафниками своих прежних начальников были и в нашем батальоне. И оправдания таким фактам тогда не было. Вот и держал я подобные мысли при себе. И Феде Усманову посоветовал не распространяться о тех стихах, которые сочинил кто-то из штрафников, и не искать их автора. Слава богу, этот факт последствий не имел, это не дошло даже до особиста.

В те тревожные дни наревского октября 1944 года нужно было сосредоточить внимание прежде всего на переустройстве немецких окопов для надежной обороны в нужном направлении, то есть против немцев. А это и перекапывание брустверов, и переделка пулеметных гнезд, ниш для гранат и боеприпасов, и создание новых ходов сообщения, и многое другое. Остановлюсь еще на одной пикантной подробности. В каждом ходе сообщений метрах в 20–30 от основного окопа отрывали простейшие отхожие места, не очень глубокие ямы (хотя бы по одной на отделение). По мере их заполнения, таковые засыпали, и вместо них отрывались новые. В общем, работы — непочатый край.

Вскоре к нам протянули телефонную связь. Это снова позаботился старший лейтенант Валерий Семыкин, бывший штрафник, получивший под Брестом медаль «За отвагу», и теперешний помначштаба по связи. По своей должности он мог бы большую часть времени находиться в штабе, то есть в достаточном удалении от переднего края, а он рвался к нам в окопы!

Уже близился конец октября, ночи стали холодными, даже иногда морозными, по утрам долго держался на уже высохшей траве и грунте серебристый иней. На нашем участке оказалась простенькая, неглубокая земляночка с легким перекрытием. Моему заму Жоре Сергееву бойцы отрыли другое укрытие, так как командир и заместитель должны были размещаться поодаль друг от друга, чтобы не погибнуть одновременно.

Рота моя теперь, даже с учетом прибывшего пополнения, была по численности меньше взвода, а во взводах по 8-10 человек, и тот участок, что нам выделили для обороны, казался непомерно большим. Вскоре стало поступать пополнение, привели человек 10 новых бойцов-переменников. Казалось, это неплохо для организации более надежной обороны, но расстроило то, что в этом пополнении оказался опять один бронебойщик, которого я представил к досрочному освобождению и к награде за подбитые танки. Это новый комбат проявил «бдительность». Он дотошно выпытывал, кто стрелял по танкам, а кто только заряжал магазин ПТР. И решив, что подбить танк мог только один человек, посчитали мое представление другого к награде и освобождению необоснованным. Обидно было штрафнику, но и мне тоже. Стыдно стало и за то, что так обнадежил старательного человека и храброго воина, и за то, что с мнением командира роты, руководившего боем и непосредственно участвовавшего в столкновении с противником, комбат не посчитался. Так что начало моего «взаимодействия» с новым комбатом хорошего не сулило…

Активная часть боевых действий с участием штрафников за восстановление утраченных было позиций на плацдарме закончилась. Как отмечал в своих мемуарах генерал Батов, конечно без упоминания нас: «…плацдарм увеличился почти вдвое. Войска задачи выполнили… Началась подготовка к новому наступлению». А у нас начались оборонительные будни, совсем непохожие на оборону в Белорусско-Украинском Полесье. Как помнит читатель, здесь в моей роте после повторного наступления, в ходе которого боевые потери составили более 80 %, насчитывалось около взвода. Это даже с учетом уже прибывшего пополнения. В эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к телефону комбат. Впервые с передовой я общался с Батуриным по телефону Тоном, не допускающим возражений, он приказал мне организовать РОП (ротный опорный пункт).

Для меня это распоряжение оказалось насколько неожиданным, настолько и несуразным, и я на какое-то время просто опешил. Такая форма организации обороны роты была бы целесообразна тогда, когда в роте, как минимум, три более или менее полнокровных взвода. В этом случае в первой траншее занимают оборону два взвода, а третий оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой сравнительно глубоко эшелонированной обороны всего батальона трехротного состава. А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было! Своими малыми силами я никак не мог организовать ротный опорный пункт, не ослабляя и без того очень жидкую оборону переднего края. Об этом тут же по телефону я и доложил Батурину, сказав ему, что его приказ смогу выполнить только при условии, если мне подчинят еще минимум два полных взвода или когда в роту прибудет пополнение, достаточное еще для двух взводов.

Батурин разразился резкими, негодующими фразами, пригрозив при этом, что он может передумать и не послать командующему фронтом представление о моем назначении на должность командира роты. Понимая, что, пока мое назначение не узаконено приказом по фронту, комбат запросто может его отменить, я тем не менее (как говорят, «закусил удила») тут же, не раздумывая, спросил его, кому и когда он прикажет сдать командование ротой. После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным голосом изрек: «Пока командуйте! Я еще с вами разберусь!» И тут словно бес снова меня попутал, и я вместо уставного «Есть!» выпалил: «Приходите в окопы, здесь на месте и разберетесь». Батурин, еще ни разу не побывавший у нас в окопах, и вообще на переднем крае, вскипел и срывающимся на крик голосом ответил: «Я сам знаю, где мне быть, когда и куда приходить!» На этом разговор оборвался.

Потом мне мой бывший ротный Матвиенко, уже ставший майором, заместителем комбата, говорил: «Зачем ты лез на рожон? Ну сказал бы „Есть!”, а делал бы как нужно!» Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой «смекалки»… Наш новый комбат Батурин (он все еще был «новым») оказался человеком, как я убедился вскоре, еще и злопамятным. Были обстоятельства, в которых я не раз чувствовал ярко выраженную немилость батуринскую, почти до самого окончания войны. Правда, Филя Киселев, начштаба, ближе знавший Батурина убеждал, что мне это только казалось.

Между прочим, комбата уже наградили орденом Александра Невского, видимо «за успешную организацию боев» при восстановлении флангов Наревского плацдарма. После этого он приказал некоторых офицеров, фактически обеспечивших ему его первый орден, представить к наградам не выше этого ордена. Об этом сказал мне Иван Матвиенко, и мы вместе стали составлять реляции на награждение командиров взводов. Жору Сергеева мы представили к ордену Александра Невского, Федю Усманова — к «Богдану Хмельницкому» III ст. Мне Батурин велел передать, что я буду представлен тоже к «Александру Невскому». Мне пришлось рассказать Матвиенко и Киселеву о своей глупой истории с «дважды орденоносцем». Поэтому я попросил их уговорить комбата согласиться на положенный мне за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени. Иван Владимирович заверил меня, что он сам будет писать на меня представление к ордену.

Когда Батурину представили наградные листы на всех офицеров роты, он долго не соглашался поставить свою подпись на моем. Получалось, что его подчиненный, да еще такой строптивый, получит более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Матвиенко, мой наградной лист активно и настойчиво защищали он и Филатов, Филипп при этом не присутствовал, был занят по каким-то штабным делам. В общем, суммарными усилиями им, кажется, удалось убедить комбата подписать представление к нужному ордену. Батурин собственноручно исправил «первую» степень на «вторую», потом положил с другими наградными листами в сейф для отправки в вышестоящий штаб, желчно заметив при этом, что «ордена не выпрашивают, ими награждают по заслугам».

Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил и такого ордена не заслужил, хотя, как мне стало потом известно, Иван Матвиенко перед тем предлагал представить меня к ордену Красного Знамени, кавалером которого сам он уже был. Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши с комбатом служебные и личные отношения вбит еще один кривой и ржавый гвоздь.

Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал его мне не сам комбат Батурин, а замкомбата майор Матвиенко. Наконец-то с меня, как гора с плеч, свалилась тяжесть моего «орденского» казуса перед близкими, все эти долгие месяцы так тяготившего мою совесть. Как стало мне известно теперь, уже почти 70 лет спустя, когда мне передали ксерокопии наградных листов того периода, на самом деле Батурин написал, наверное, подменив подписанный «при свидетелях» назло и мне, и моим «ходатаям», совсем другой наградной лист, представление к ордену Красной Звезды.

Майор Матвиенко И. В.

Но случилось так, что бывшему моему ротному, майору Матвиенко, наш мудрый батальонный доктор запретил после контузии некоторое время «высовываться» на передний край. В этот период он временно выполнял функции офицера связи по доставке важных документов в штабы войск, которым наш батальон был в то время придан. И, стремясь поправить несправедливость в ситуации с моим награждением,

Иван Владимирович все-таки нашел возможность передать в кадровый орган соответствующее дополнение к наградному листу.

Эти же ксерокопии убедили меня и в том, что согласованное решение пустить мою роту на минное поле приняли комдив и комбат совместно, может, даже без ведома командарма Батова. Косвенным доказательством этого служит следующий факт.

Генерал Борисов В. А.

За время боевых действий на Наревском плацдарме Батурин ни разу не побывал даже в окопах, когда мы после тяжелых боев и больших потерь на минном поле почти месяц держали оборону Учитывая гипертрофированное самомнение Батурина, я пришел к выводу, что, получив должность комбата штрафников с правами командира дивизии, комбат и возомнил себя такого же ранга начальником. Поэтому и его КП находился на таком же удалении от переднего края, как и дивизионный, да и условия себе он создавал почти «генеральские», хотя не каждый генерал мог позволить себе на фронте иметь пару дойных коров, как это сделал наш командир батальона, воевавшего теперь только по-ротно. Видимо, на Наревском плацдарме ему удалось разместиться где-то вблизи КП комдива, и там при личной встрече и был решен вопрос о том злосчастном минном поле. А в наградном листе на Батурина, наверняка сочиненном им самим и подписанном командиром 44-й гвардейской Барановичской стрелковой дивизии генералом Борисовым, перечислены все подбитые нашей ротой танки, самоходка «фердинанд», за все бои на Наревском плацдарме уничтоженные фрицы — все причислялось батальону под командованием Батурина, который фактически передал одну-единственную тогда нашу роту на время боев одному из полков этой дивизии и «умело ими руководил в бою». Вот ксерокопия того наградного листа, ставшего платой за минное поле.

Рота продолжала стоять в обороне, отбивать довольно острые, но и безуспешные попытки сбросить нас с плацдарма. Шла, так сказать, фронтовая окопная жизнь со всеми ее «прелестями». Может, потому, что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии, а может, по каким-то другим причинам, но стало значительно хуже с питанием.

Солдатского пайка, несмотря на «сидячий» образ жизни в обороне, без атак, изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать, и к ним вернулась фронтовая манера делить хлеб, сахар.

Происходило это так: кому-то из бойцов доверяли резать хлеб или делить сахар и еще что-либо, «делящееся» на приблизительно равные доли. Затем, обычно командир отделения или кто-нибудь им назначенный, отворачивался, прикрывал глаза шапкой, а «хлеборез» или кто-то из «доверенных лиц», указывая пальцем на одну из порций, вопрошал: «Кому?» И отвернувшийся должен был назвать одного из бойцов. И не было никаких обид, никакого роптания, если даже кому-нибудь и казалось, что соседу досталась порция побольше. А поскольку мы, командиры взводов и рот, в боевой обстановке питались из общего солдатского котла, я настоял, чтобы и для нас порядок этот был неукоснителен. Здесь не было никакой возможности чем-нибудь разнообразить наше окопное «меню». Была уже глубокая осень. Да и местного населения, у которого можно было бы, как в Белоруссии, что-либо купить или выменять, вблизи наших позиций не наблюдалось.

Одновременно с этим осложнением случилась и другая напасть, к которой привыкнуть мы не могли, уж очень она была неприятной. В связи с устойчивым похолоданием бойцам выдали шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были меховым барашковым жилетам. Поменяли наконец всем нательное белье. Правда, походных бань, как это бывало в обороне на белорусской земле, нам не прислали, а уж сколько времени мы, все окопники, не мылись! И то ли из-за того, что эти жилеты, обмундирование и белье не прошли перед выдачей нам должную санобработку или она была проведена не надлежащим образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках подстилок или других вещей, но вскоре нас замучили новые враги — насекомые. Не очень приятная деталь фронтового быта. Мои просьбы организовать поочередную помывку в походных банях с внеплановой сменой белья и хотя бы частичной санобработкой обмундирования вроде бы были услышаны, но не были почему-то реализованы.

Наконец невдалеке от наших окопов, в низине развернули походную дезинфекционную камеру, на солдатском жаргоне — «вошебойку». И, главное, — без бани и без смены белья. Поочередно сдавая в нее то гимнастерки с брюками (оставаясь на холоде в нижнем белье), то рубахи с кальсонами, бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный состав, сдали туда и свои меховые жилеты, считая их главной причиной постигшего нас бедствия. Сами мы почему-то не сообразили и никто не предупредил нас, что от высокой температуры в этой дезкамере наши жилеты съежатся и покоробятся, что их не только носить не придется, но даже надеть не удастся.

Конечно, эти «вошебойные», хотя и не кардинальные, меры, да еще то, что нам стали выдавать пакетики «дуста» — порошка, который мы засыпали прямо за воротник, под нательное белье, а потом вытряхивали из белья их, дохлых, горстями, в какой-то степени уменьшили активность этих кровососов, но окончательно победили их мы позднее. Забегая вперед, скажу, что в начале декабря мы ушли на формирование, хотя и не в очень далекий, но все-таки в тыл. И только там, после неоднократных санобработок, стрижек и помывок в походных и деревенских банях, нам удалось одержать окончательную победу в этой войне с паразитами. И решающий вклад в эту победу внес непререкаемый медицинский авторитет, наш батальонный доктор Степан Петрович Бузун, где-то раздобывший так называемое мыло «К», жидкое, ужасно едкое, которое уничтожало непрошеную живность иногда вместе с верхним слоем кожи. А вскоре нам выдали и новенькие, ароматно пахнущие овчиной, меховые жилеты, и мы снова были счастливы.

Пока мы были в окопах, были нередки попытки фрицев прощупать надежность нашей обороны сильными артналетами, после которых, как правило, происходили наскоки больших, иногда до роты, групп с танками. Здесь я впервые увидел, как против танков воевали зенитчики, стоявшие на позициях непосредственно за нашими окопами, видел, как их скорострельные пушки встречали немецкие танки меткими выстрелами прямой наводкой и как сразу несколько машин загорались. В таких случаях атака немцев захлебывалась, не успев докатиться до наших траншей. Применение зенитных установок против наземных целей всегда вызывало восхищение.

Подобные наскоки на нашу оборону были похожи на разведку боем с целью выявить нашу систему огневых точек, а заодно и захватить «языка». Однако на нашем участке им этого так ни разу и не удалось, хотя о том, что кое-где их попытки были не безрезультатны, до нас слухи доходили. И я еще тогда подумал: хорошо, что не согласился на требование комбата Батурина часть изрядно поредевшей роты разместить во втором эшелоне при создании ротного опорного пункта (РОП).

Отпор немцам мы давали надежный теми немногими огневыми средствами, которыми рота располагала тогда, и фрицам ни разу не удавалось приблизиться к нам даже на расстояние броска гранаты. Показалось мне, что и Батурин понял это, поскольку он не поднимал больше вопроса о РОПе. У меня уже были более или менее скомплектованы два взвода, и ко мне в роту был назначен из батальонного резерва новый командир взвода — старший лейтенант Ражев Георгий Васильевич, человек веселый, общительный, старше меня по возрасту, а как выяснилось позже, уж очень неравнодушный к женской половине человечества, да и к спиртному тоже. И стала рота наша под командованием одних старших лейтенантов «старлейской», как говорили флотские штрафники.

Мощные артналеты иногда приводили к серьезным потерям. Люди гибли не только от своей неосторожности или небрежности. Были случаи и прямого попадания крупнокалиберных снарядов и мин в окопы и легкие земляные укрытия. Леса поблизости не было, а для построения надежных землянок ни бревен, ни досок нам брать было неоткуда. В один из таких налетов был серьезно контужен и Георгий Ражев. Недели две он почти ничего не слышал, но в лазарет или медсанбат уходить не соглашался. Так и управлял своим взводом!

Но особенно мне запомнилась гибель бойца-штрафника Кости Смертина (его звание, кажется, старший лейтенант). Он был в роте одним из наблюдателей. В тот день, кажется, это было 10 или 11 ноября, я был рядом с ним и с биноклем параллельно тоже вел наблюдение. Мне удалось обнаружить хорошо замаскированную позицию немецкого снайпера. И я предупредил об этом Костю, посоветовав ему вести себя более осторожно — может быть, этот снайпер за кем-то из нас охотится. Мое предположение не замедлило подтвердиться: едва я успел присесть, как над моей головой просвистела пуля. Мне и здесь повезло, как часто это случалось со мной. А Смертина я не успел заставить присесть: он хотел, видимо, тоже посмотреть, откуда ведет огонь снайпер. И вторая пуля угодила Косте прямо в середину лба, чуть выше переносицы. Он как-то медленно сполз на дно окопа, будто осторожно сел, поднял кверху необычно забегавшие глаза, а его губы зашептали что-то бессвязное, непонятное. Его лицо быстро приобретало пергаментный оттенок. Перевязочный пакет был при мне, я попытался наложить повязку на его, казалось, такую маленькую рану, из которой струилась кровь. Но ничего не помогло, буквально через полминуты Костя перестал дышать, умер.

Жаль его было особенно, может, потому, что я не успел его вовремя одернуть, а может, потому, что последнее мгновение его жизни окончилось прямо на моих руках. Но мне не дано было понять, что он хотел сказать невнятным шелестом губ и своими выразительными голубыми глазами. Фамилию Кости я запомнил, наверное, потому, что девичья фамилия бабушки моей по материнской линии тоже была Смертина. Когда он прибыл во взвод, который формировался еще до выхода на Нарев, я даже поинтересовался его родословной, чтобы установить, не родственники ли мы. Но если у моей бабушки была часть крови хакасской, заметно были выражены восточные черты лица, характерный разрез карих глаз и четко обозначенные скулы, то этот парень был родом из Ярославля, и черты лица его были, какими наделял я в своем воображении древних русичей.

В связи с этим случаем хочется еще вот что вспомнить. У нас в батальоне не было принято надевать стальные каски. Считалось каким-то шиком, что ли, обходиться без них, хотя они на батальонном складе были, и наши снабженцы не раз их нам предлагали. Не знаю, откуда пошло это пренебрежение к каскам, но было оно стойким. И мы, командиры, своим, как теперь видится, неразумным примером, наверное, тоже поддерживали эту не очень правильную традицию. Не думаю, что в случае с Костей Смертиным каска могла сохранить ему жизнь, ведь пуля попала ему чуть-чуть выше переносицы и каска все равно не прикрыла бы этого места. Да и сколько приходилось видеть простреленных касок! Но даже после этого касок так никто и не надевал…

А вот еще некоторые подробности фронтового окопного быта. Наступала зима, а окопной жизни, вообще-то нехарактерной для штрафбатовцев, пока не было видно конца. Мы, как могли, устраивали свое «жилье»: отрывали подбрустверные ниши, но не более чем на два человека, хорошо помня трагический случай с Иваном Яниным, о гибели которого я уже рассказал. Какими-то невероятными путями, включая ночные вылазки за передний край к остаткам разрушенного войной сарая, который немцы периодически обстреливали, бойцам удавалось раздобыть то обломки досок или жердей, а то и целые горбыли. Добываемый с большим риском «строительный материал» позволял даже сооружать примитивные землянки, наподобие той, в которой размещался я. В них можно укрыться от мокрого снега либо просто обогреться и даже немного обсохнуть.

В стенке землянки делали углубление с отверстием наружу, под дымоход, и жгли в этой «печурке» все, что может гореть: обертки от пачек с патронами, какие-то щепочки, палочки, сухую траву, кустарник и прочее. Но что меня поначалу не только удивило, но даже напугало — жгли в этих примитивнейших очагах обыкновенные толовые шашки, конечно без взрывателей. Тол в огне плавился и довольно медленно и чадно горел, отдавая более или менее значительное количество тепла. Но страшно было то, что если вдруг в огне оказался бы случайно хоть один, пусть даже пистолетный, патрон, то он сыграл бы роль детонатора, и тогда… Нет, уж лучше не фантазировать дальше. Поэтому, узнав о таком способе отопления, я приказал взводным офицерам строжайше контролировать этот отопительный процесс. Не дай бог, если вместе с обертками от просмоленных патронных пачек попадет туда хоть один патрончик!

Дверей в таких земляночках, естественно, не было. Входы в них завешивались обыкновенными солдатскими плащ-палатками. Поэтому, когда не топилась «печь» и когда нужно было написать письмо, докладную или боевую характеристику на бойца, пользовались, как встарь, лучинами. К тому времени имевшиеся в небольшом количестве у нас трофейные парафиновые плошки, доставшиеся нам еще в боях на левом фланге, давно были израсходованы, и идею их замены подсказал нам Валера Семыкин, передавший мне большую катушку трофейного телефонного провода, который имел плотную резиновую изоляцию и просмоленную оплетку. Подвешивали этот провод под потолком так, чтобы один конец его был несколько выше другого, и поджигали его верхнюю часть. Огонь, постепенно пожирая оплетку с изоляцией, перемещался вниз по проводу. Нужно было только вовремя потянуть обгоревшую часть провода с катушки, лежащей здесь же в землянке. Света было не ахти как много, но зато вони, а особенно копоти — хоть отбавляй! Утром, выходя из землянки, мы часто были похожи не то на чертей из преисподней, не то на воображаемых нами негров. И нелегко было снегом с мылом содрать с лица эту ужасную маску. Хорошо, если выпадал свежий снежок, тогда он, еще не запорошенный пороховой гарью, был нам отрадой.

Здесь, в окопах Наревского плацдарма 18 ноября я встретил свой очередной день рождения. Исполнился мне тогда 21 год. Мы в войну так стремительно взрослели, что, казалось, уже прожили большую, долгую жизнь и чувствовали себя далеко не юношами, каковыми в действительности были. Мой новый взводный Жора Ражев однажды доложил, что штрафники меня, еще совсем юного по сравнению с ними, называют между собой почетнейшим званием «Батя». Вернее, учитывая мое заботливое отношение к штрафникам, которое во мне сформировалось под действием примеров комбата Осипова, которого все, и штатные офицеры, и штрафники, заочно называли не просто комбат, а «КомБатя» либо просто Батя. Меня же назвали оригинальнее, вроде бы как-то «приземленнее», что ли, — «Штрафбатя». Дескать, только в среде штрафников. Не скрою, очень лестным для меня было это сообщение. Потом я отрастил усы, чтобы казаться старше своего «бесстыдно юного возраста», как говорил мне один пожилой штрафник (по тем нашим меркам, 40-летние казались стариками).

Уже после войны многие из тех, кто слушал мои рассказы о войне, задавали один и тот же вопрос: как мне, лейтенанту, едва перешагнувшему 20-летний рубеж, удавалось управлять таким необычным подразделением, людьми, имеющими чаще всего и боевой опыт побольше, и возраст постарше, и звания воинские совсем в недавнем прошлом повыше. Тем не менее подчеркнутое уважение к «начальственной» должности каждого из нас, их командиров, и не вызывающая сомнения готовность выполнять наши приказы казались иногда похожими на уступки. Может, еще и потому, что почти все мы были совсем молодыми, недавними мальчишками, а многие из штрафников были уже семейными людьми, и мы, как я уже говорил, напоминали многим их детей.

В этом случае мне всегда вспоминался училищный замкомроты лейтенант Паршин. Был он хоть всего-навсего лейтенантом, но взрослее нас, новоиспеченных лейтенантиков. Так вот, когда он напутствовал нас при выпуске из училища, говорил так: «Запомните на всю свою жизнь непреложную истину: власть на дороге не валяется. Если начальник хоть на минуту свою власть обронил, то ее тут же поднимут подчиненные, и, чаще всего, не лучшие из них. А держать власть крепко и надежно чаще всего удается тем, кто не „горлом” берет, а твердостью и справедливостью». Да и еще до штрафбата один из моих начальников, а потом и послевоенный начальник в ВДВ любили повторять: «Тенором не командуют!» Поэтому в своих отношениях со штрафниками, да и в дальнейшей армейской службе мне, наверное, удавалось совмещать эти простые, но в то же время мудрые советы.

Тогда, в ноябре 1944 года, с моим днем рождения совпало сообщение об учреждении Дня артиллерии, который должен был впредь отмечаться 19 ноября в ознаменование подвига артиллеристов в Сталинградской битве. И в этот день нам, хотя мы и находились в обороне, ради праздника выдали по фронтовой чарке водки. Так что отметили одновременно и мой день рождения. Радостно было, что со своей наркомовской дозой пришли поздравить меня и Иван Матвиенко — бывший мой ротный, и Валера Семыкин — ПНШ-2, и Филипп Киселев — начштаба, и Алеша Филатов — зам. комбата. Так что с участием еще и моих окопных коллег Жоры Сергеева и Жоры Ражева (в роте у нас оказалось теперь два Жоры), да Феди Усманова, компания оказалась очень дружеской, теплой и просто по-фронтовому братской. Помянули мы и Ваню Янина с Федей Давлетовым, и всех, кого уже навсегда унесла эта страшная и долгая война, конец ее был уже ближе, чем год назад.

Вскоре мне принесли письмо от Риты, моей знакомой еще по запасному полку под Уфой. Более года длился наш «почтовый роман», мы привычно обманывали цензуру, и по начальным буквам имен людей, которые «поздравляли» меня с днем рождения, я определил, что их госпиталь передислоцировался в польский городок Лохув, оказавшийся не очень далеко от наших позиций.

В первых числах декабря нас вдруг сняли с обороны, которую наша рота спешно передала какой-то полнокровной стрелковой роте, и мы стали готовиться к выводу в тыл, на переформирование. По-видимому, комфронта маршал Рокоссовский, узнав, что «банда его имени» все еще с октября на передовой, приказал освободить всех штрафников, заслуживших своей храбростью и стойкостью досрочное освобождение, а также у кого истекли сроки пребывания в штрафбате. Радости нашей, особенно тех, кого это непосредственно касалось, не было предела. Жаль только, что Костя Смертин и многие другие не дожили до этой счастливой минуты. Погибли они здесь, уже в обороне.

Быстро собрали мы свои немудреные пожитки и уже на следующий день, передав участок обороны соседям, были со своими бойцами у штаба батальона, разместившегося в домике на краю почти полностью разрушенной небольшой деревеньки. С тревожно бьющимся сердцем (ведь за эти полтора месяца столько между нами произошло!) я пошел докладывать комбату строевую записку о составе роты и боевые характеристики на подлежащих восстановлению. Воспользовавшись подходящей минутой, попросил разрешения отлучиться на 3–4 дня, чтобы навестить в госпитале невесту. За меня в роте я предложил оставить командира пулеметчиков, старшего лейтенанта Георгия Сергеева, который в боях был моим заместителем.

Комбат хотя и не сразу, но назвал населенный пункт, в котором должны будут сосредоточиться батальонные тылы, штаб и вся моя рота в полном составе, и приказал мне быть там не позднее чем через два дня. А роту временно подчинить старшему лейтенанту Усманову. Конечно, он был прав, потому что Сергеев состоял в штате пулеметной роты, а не моей. Я был так рад неожиданно бесконфликтному разрешению моей просьбы об отпуске, что, спросив разрешения идти, тут же выскочил от него с одной мыслью — «успеть!» — и даже не сообразил удивиться такому неожиданно легко полученному мной непредвиденному отпуску. Еще бы! Много времени прошло с тех пор, как расстался я со своей знакомой в Уфе, и вот теперь, после более чем годичной переписки, кажется, может наступить наша встреча уже на фронте.

Короткие распоряжения Феде Усманову, который все понял с полуслова. И я, схватив вещмешок, где был мой сухой паек и немудреные пожитки, уже мчался к проходящей недалеко дороге, по которой в обоих направлениях нет-нет да и проходили автомашины. А вещички окопного офицера состояли у меня, например, из бритвенного прибора, мыльницы с кусочком хозяйственного (не туалетного!) мыла, писем и фотографий родных и знакомых да нескольких тетрадок с моими стихами. По карте определил, что сегодня же на «перекладных» попутках доберусь до Лохува.

Свидание это, очень кратковременное, конечно, состоялось. Узнал я тогда от Риты, что из-за затишья на фронте раненых поступает немного, в госпитале возобновил «работу» коллектив художественной самодеятельности, в котором она тоже состоит. И по каким-то политаппаратовским планам такие коллективы выезжают в воинские части, находящиеся на отдыхе или формировании. Не исключена, подумали мы, возможность, что и к нам, выведенным из боевых условий на формирование, вдруг да зашлют их. «На всякий случай» показал Рите на карте пункт, помеченный мне комбатом, куда я должен прибыть по окончании «отпуска». Мало ли что может случиться, ведь жизнь на фронте непредсказуема.