До того, как в моей квартире появились мафиози со смуглолицей поэтессой Альбертой Байбай, до того, как они вырвали меня из хмельного сна и потребовали — начав с лицемерных просьб и закончив наглыми угрозами, — чтобы я помог опубликовать стихи Альберты Байбай в еженедельнике «Тыгодник повшехны», до того, как развернулись бурные события, о которых я собираюсь рассказать, был канун событий, было утро и был вечер предыдущего дня, и я с раннего утра и до вечера предыдущего дня потягивал абрикосовую палинку. Да, по уши погрязнув в распутной жизни, я пил палинку и в дикой тоске мечтал о последней, предсмертной любви.
До полудня ничего не происходило: действия мои отличались сдержанностью и даже умеренным аскетизмом. До полудня я валялся на кушетке, читал газеты и слушал пластинки с записями чешского тенор-саксофониста Феликса Словака. К полудню, однако, мое сознание утомилось; из всего набора мелодий, исполняемых Словаком, до меня теперь доходила одна только вещь, а именно композиция Карела Свободы «Where’we you got your nest little bird?». Я слушал и прикидывал, как это название может звучать в чешском оригинале: «Kde je tvoje hnizdo, ptacatko?» или «Kde je tvoje hnizdo, ptacku?». Не будучи в состоянии решить, какое из уменьшительных — более слабое ptacku или более сильное ptacatko — звучит лучше и адекватнее, иными словами, ощущая свою лингвистическую беспомощность (хотя и не переставая восхищаться Свободой), я то и дело вставал с кушетки, подходил к проигрывателю и вновь запускал эту тронувшую меня до глубины души композицию.
Был прекрасный июльский день, с двенадцатого этажа я отчетливо видел очертания окружающих город холмов и еще много чего за ними: поля, столбы электропередач, железнодорожные пути, плавно несущую светлые воды свои реку забвения, горы на горизонте, Вислу, белым камушком лежащую на дне поросшей хвойным лесом долины, пивную «Пяст» и пахнущий свежескошенной травой садик при пивной, рои пчел и бабочек над кружками с пивом. Поседевший волкодав доктора Свободзички лакает свой паек из жестяной миски — доктора уже год как нет в живых, но верный долголетней привычке пес каждый день приходит в пивную, и те из завсегдатаев, что еще живы, наполняют его миску бочковым «Живцем», отливая туда поровну из своих кружек.
Все это я видел так отчетливо, словно сам там был, — и здесь, где я и вправду был, я тоже все видел: окна в домах были открыты, по улице изредка проезжали автомобили старомодной обтекаемой формы, перед банкоматом стояла женщина в желтом платье на бретельках. Сверху она мне показалась умной и красивой. И вдруг я с неколебимой уверенностью ощутил, что это и есть последняя любовь моей жизни. Уверенность была всеобъемлющей: не только моя пьяная часть, но и моя трезвая часть, а также все прочие, не прошедшие испытания на трезвость и потому не зачисленные ни в какую категорию части моей души, похоже, эту уверенность разделяли. Теперь мне бы следовало не мешкая одеться, побрызгаться одеколоном, сбежать, не дожидаясь лифта, вниз и кинуться вдогонку за желтым платьем. С минуту я всерьез раздумывал, не поступить ли так, однако на пути у моей любви встал банкомат. Если бы я и в самом деле сбежал вниз и устремился вслед за женщиной в желтом, я действовал бы так, как действовал всегда: шел бы за ней пружинистым неумолимым шагом серийного убийцы, упорно шел, ловко лавируя среди прохожих, шел до тех пор, пока бы она меня не заметила, пока не убедилась с паническим ужасом, что кто-то неотступно ее преследует. Потом, уже ею замеченный, я бы с отчаянием разоблаченного злоумышленника еще некоторое время продолжал погоню — пока охватившие ее тревога, страх и любопытство не стали бы соединяться во взрывоопасную смесь… Тогда — дабы не допустить взрыва — я бы решительно ускорил шаг и, поравнявшись с ней, изысканно поклонился и проговорил с зазывной хрипотцой в голосе:
— Ради бога простите, простите ради бога, но я так долго (тут бы мой зазывно хрипловатый голос дрогнул, якобы от робости), так долго уже, бесконечно долго иду за вами, что решил в этом признаться…
Тут она, ясное дело, разразится переливчатым смехом, в котором, кроме сучьей сытости, послышится облегчение: она поймет, что ее преследует не жестокий маньяк, жаждущий удовлетворить свою похоть, а тонкий ценитель Прекрасного.
— По какой же, интересно, причине, ах, по какой такой причине вы пустились за мной вдогонку? — спросит она и очаровательно улыбнется, хотя в ее голосе еще будут дрожать нервические нотки.
— Неужели, ну неужели так трудно понять? — пылко воскликну я и пущу в ход все свое красноречие, и речи мои польются, как лирические стихи, завораживающие своим ритмом и метафоричностью; я пел бы для нее убедительный любовный гимн, и уже после второй-третьей строфы она — полностью убежденная, готовенькая, покорная, по уши влюбленная — была бы моя, моя навеки, и я повел бы ее по светлой дороге нашей совместной жизни.
Но, увы, я не мог так поступить, не мог на этот раз применить классический набор безотказных приемов. Как идти рядом с женщиной, минуту назад получившей наличные из банкомата? Как потом объяснить вызванным ею полицейским, что не бандитская жажда наживы мной руководила, а любовь с первого взгляда? Чего там — и пытаться не стоило; я махнул рукой, сдался и печально глядел с двенадцатого этажа, как женщина, которая должна была бы стать моей женой и матерью моих детей, уходит. С великой грустью я наблюдал, как последняя любовь моей жизни отходит от банкомата и, пройдя еще несколько шагов по улице Иоанна Павла, навсегда, навсегда сворачивает на Панскую. Очередной раз в истории человечества большое чувство уступало деньгам. Меня вдруг обуяла жуткая злость на эти банкоматы, которых еще пару лет назад не было и в помине. Меня обуяла ярость, я вспомнил о падении Берлинской стены — теперь я уже не рад был падению Берлинской стены, ведь все эти энтузиасты, кувалдами разбивающие Берлинскую стену, отнимали у меня брюнетку в желтом платье, и на «Солидарность» я был зол, потому что «Солидарность» отнимала у меня брюнетку в желтом платье, и Лех Валенса отнимал у меня брюнетку в желтом платье, и Иоанн Павел II, призывающий Святого Духа снизойти, отнимал у меня брюнетку в желтом платье, и снисходящий, дабы изменить обличье Земли, Святой Дух отнимал у меня брюнетку в желтом платье. О господи, подумал я, если б все было по-старому, если бы коммунизм не пал, если бы не было свободного рынка, если бы в этой части Европы, где я родился, не произошли радикальные перемены, у нас сейчас не было бы банкоматов, а не будь у нас банкоматов, все между мной и темноволосой красавицей в желтом платье сложилось бы как надо.
Никто, однако, даже Святой Дух не повернет хода истории, никто и ничто не повернет брюнетку, скорее всего уже приближающуюся к углу Панской и Желязной, и на мою долю останутся только тоска, боль и горечь разлуки со стройным телом, облаченным в желтое платье. Правда — и я не мог этого не заметить, — боль и горечь разлуки усугубляли все то прекрасное, что меня окружало. По-прежнему чувствительно и трогательно, даже еще чувствительнее и трогательнее звучал тенор-саксофон Феликса Словака. Я поднял взгляд: трамвай ехал среди трав — таких высоких, что могли бы скрыть коня вместе с всадником; неподалеку, во внушительных административных зданиях на площади ООН два охранника в форме обходили служебные помещения, зажигая и гася свет и поглядывая на меня сквозь венецианские окна, над крышами и антеннами плыло светлое облако, был изумительный день в разгаре лета. День, какого ждешь целый год, а может, и не один год; день, когда человек в любую минуту может бросить пить.
Я отвернулся от окна и обвел глазами наполненную звуками саксофона комнату; в стоящей на столе бутылке было еще изрядно палинки, я подошел, налил, выпил, и меня посетило озарение. Боже, какое меня посетило озарение, как оно соответствовало исключительности дня! В утробе моей вспыхнул ровный и приветливый свет, мысли мои мгновенно складывались в отточенные фразы, движения мои были безошибочны. Я принимал душ, мыл голову, одевался, брызгался одеколоном и, не дожидаясь лифта, сбегал вниз, и бросался на поиски красивой и умной брюнетки в желтом платье на бретельках. Я готов был обойти Панскую, Желязную, Злотую, Сенную, все до единой улицы, готов был облазить весь город, заглянуть во все подворотни, звонить во все квартиры — я знал, что найду ее. Я знал, что найду ее на земле — не в небесах; при жизни — не после смерти; наяву — не во сне.