Эти часы, эти события проносятся, как один быстрый миг. Я бросаюсь из комнаты. Но Мария Диаман раскинула свои прелестные руки:

— Не волнуйтесь, ради Бога! — говорит она.

Эти расставленные руки, как преграды. На минуту она меня задерживает.

— Что вы делаете! Пустите!

Я распахиваю дверь и тотчас же ее закрываю за собой.

Куда? Как скрыться? Где мой приют? Спускаться вниз или бежать наверх?

Сейчас я нахожусь на черной лестнице. И она и площадка пусты. Конечно, не вниз!.. Это значило бы броситься прямо в объятия чекистов.

Я устремляюсь наверх. О ужас, о удивление! Мне навстречу бежит человек. Он или не он? Неужели это — Феофилакт Алексеевич? Каким образом? И почему он совсем не похож на себя? Без роговых очков, борода сбрита и, обычно спокойный, он каждым движением выдает свою нервность.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! Каким образом вы оказались здесь?

— Нас выследили. Бежим наверх! Надо скрыться.

Я с силой дергаю за ручку звонка. Мне отворяют. Это — квартира генерала Анисимова, моего хорошего знакомого. Вместе с Феофилактом Алексеевичем мы пробегаем кухню, я тотчас же щелкаю ключом. Потом мы минуем одну, другую, третью комнаты, идем через спальню, столовую, гостиную, кабинет и повсюду за собой я замыкаю ходы, я запираю двери.

— Фу! О, Господи!

Чрез переднюю мы выскакиваем на парадную лестницу, мы скатываемся вниз. В большое стеклянное окно, выходящее на улицу, я вижу приставленного часового. Все кончено!.. Я влетаю к швейцару.

— Вы должны нас спасти! Где хотите, но — спрячьте.

Швейцар отмахивается руками:

— Не могу, не смею, разве возможно? Вы сами понимаете… Уходите!

Разговаривать не о чем, все ясно: швейцар не поможет. Бог с ним! Но — о, счастье — из швейцарской несколько крутых ступенек ведут неизвестно куда. Не все ли равно? Мы сбегаем по ним вниз, в подвальное помещение. Мое обоняние сразу ловит смесь запахов: мыла, сырого белья, грязи и плесени. Мы — в прачечной. В первой комнате у окна стоит женщина с ребенком. Она встревоженно смотрит в нашу сторону. Мы ее испугали. Я обращаюсь к ней:

— Спасите! За нами погоня. Укройте, где попало.

Голубые, добрые глаза растерянно оглядывают нас, Кричит ребенок. Одним легким движением головы она указываете на следующую комнату. Мы прыгаем туда. Это — полутемная конура. Мой глаз безошибочно определяет место, где мы сейчас спрячемся. Дверь открывается сюда, в комнату, и за ней — большая впадина в стене. Здесь когда-то находились трубы парового отопления. Мы вбиваемся в это углубление, мы затаиваем дыхание. Быстро, нервно и отчетливо стучит сердце. Прежде всего надо успокоиться. Тише, тише!

Но — что это такое? Я слышу возбужденные голоса. Они приближаются. Я безошибочно рассчитываю:

— Это они — в швейцарской. Так. Ну, конечно, швейцар отмахивается и отнекивается. Совершенно верно… Теперь они бегут сюда. Пять ступенек. Сейчас хлопнет дверь. Вот уже они рядом. Так и есть. Почему они так кричат? Пугают… или напуганы сами?

— Проходил тут человек? А может быть, и двое? Ну, отвечай! Все равно не укроешь! Отыщем на дне морском. Не игла, не потеряется.

В воздухе повисает злое, тяжелое ругательство. Я слышу, как они быстро отодвигают стол, комод, как падает корыто. Ребенок кричит душу раздирающим голосом. Хоть пожалели бы маленького! Черт знает, что такое! Какое мне дело до этого маленького? И почему его надо жалеть, а — меня нет? А впрочем, о чем я думаю?

Вдруг со страшным треском, шумом, громом распахивается дверь. Теперь они здесь. Две пары ног топчутся прямо перед моими глазами. Чекисты говорят:

— Да что же он провалился, что ли? Странное дело… Был в квартире Варташевского. Это уж как пить дать. Куда же делся?

Другой высказывает догадку:

— Может быть, выпрыгнул в окно.

— Не может быть. Все целы.

Малейший шорох, неосторожное дыхание, одно единственное движение руки или ноги — и все кончено. Моя гибель стояла предо мной. Вот она!

— Боже, пощади!

Ноги медленным и ленивым шагом уходят. Каждая минута кажется вечностью. Шаги удаляются. Неужели спасен? Да, спасен! Надолго ли?

Почему-то шепотом я обращаюсь к Феофилакту Алексеевичу:

— Пожалуй, можно выходить.

— Вы думаете? А вдруг?..

— Ну, как хотите, я вылезаю.

— Куда же вы пойдете?

Я подхожу к женщине с ребенком. Глаза прачки все еще таят глубокий, затаенный, неуходящий ужас.

Я говорю:

— Бог вам заплатит за вашу доброту. У меня тоже есть мать, и за то, что вы сделали для меня, Он сделает вашему ребенку…

Я глажу голову маленького. Девочка на меня смотрит доверчиво и ласково.

— Куда спрятаться?

Прачка пожимает плечами. Махнув рукой, отдаю себя на волю случая. Будь что будет! На цыпочках прохожу к швейцару. Он сидит в задумчивости, но, видимо, спокоен. Он даже не смотрит на меня. Я его понимаю: какой-то неизвестный прибегает, просит спрятать, нарушает покой, ставит его жизнь, жену, семью под угрозу. Его недовольство естественно. Я не решаюсь даже обращаться к нему.

Его жену я прошу:

— Укажите угол, дыру, яму, чердак, что хотите!

Она отрицательно качает головой. Я выхожу из швейцарской, я смотрю под лестницу.

— Неужели удача? Кажется, — да! Еще не приспел мой час! Провидению угодно хранить меня.

Лифт не доходит до нижней площадки. Машина давно бездействует. Через минуту я лежу, забившись в угол, скорчившись, съежившись, чуть не свернувшись в кольцо. Так проходят час, другой, третий, так проходит ночь.

Хоть бы узнать: ушли они или все еще ищут и стерегут? Но и спросить некого. Надо сидеть и ждать. Кого? До какого времени? Неизвестно! Только теперь я ощущаю какую-то внутреннюю пустоту. Во мне просыпается голод. Я вспоминаю, что я не ел весь день. Хорошо, если придется сидеть недолго, в противном случае… Впрочем, физически я вынослив. Я начинаю дремать. В следующий миг я подношу часы к глазам. Они показывают семь. Тусклый свет падает на пол. Должно быть, через стекло парадной двери. Тишина мертвая.

Однако, надо разобраться в собственном положении.

Итак, тут же, неподалеку, у прачки, прячется Феофилакт Алексеевич. Я так и не спросил его, почему он вчера прибежал сюда. Очевидно, предупредить. Но почему он узнал, что я у Варташевского? Неужели ему сообщили о моем чувстве к этой женщине?

Вдруг огненной молнией, стрелой ужаса пролетает мысль:

— Все это не случайность. Почему меня должны были арестовать у этого человека? Почему Варташевский не посмел ни разу взглянуть мне в глаза? Почему его не было в комнате? Почему Мария Диаман своими расставленными руками пробовала помешать моему выходу? А что, если…

Сердце отвечает:

— Не может быть!

— Лжешь, сердце!.. Но, если тут предательство — о, я знаю, что мне делать!