На мягком грунте рысак пошел шагом. Покачивалась пролетка. Я смотрел на толстый кучерской зад Кирилла, обводил глазами уснувшую деревню и ни о чем не думал. Не хотелось думать.
Кирилл спросил:
— Подать к самому дому?
Машинально и нехотя я ответил:
— Подавай!
Я шел на убийство. Такие акты обдумываются заранее. Мало ли что может случиться!
…Ну, прежде всего: Варташевский сейчас один или не один? Если в квартире никого больше нет, его можно уложить тут же, сразу, без разговоров, без объяснений, без кощунства добрых и заманивающих слов, без змеиных поцелуев.
Но если там еще кто-нибудь, — тогда?..
Я ничего не предрешал.
Вероятно, во всем мире с самого дня его возникновения не было более пассивного убийцы, чем я. Без мысли, без плана, без всяких предосторожностей, как дикарь с камнем, я шел на этот страшный акт мести и искупления. Но я даже не волновался.
Удивительно!
Даже профессиональные убийцы испытывают колебание, трепет, боязнь. У меня не было ничего.
Как молнии, как вспышки, как невесомые воздушные птицы, пролетали то далекие, то близкие воспоминания, спутывались, пропадали и возникали вновь.
Вставали видения:
— Вот, в этой Новой Деревне я когда-то весело кутил. Пели цыгане, журчала гитара, пенилось вино, на счастье табору мы бросали золотые монеты в бокалы шампанского, черноокая Паша с полными красными губами затягивала песню привета: «Как цветок душистый…» И, наклонясь к моему уху, звенело ласковым призывом, убаюкивающей радостью и разгулом: «Выпьем мы за Мишу, Мишу дорогого…»
Милая Паша! Если бы ты видела меня в эту минуту…
Тогда она гадала «Мише» Звереву на картах и по руке, — что предсказала бы она сейчас ночному убийце Владимиру Брыкину, идущему на новый ужас, окруженному тенями, опасностями, тайной и кровью?
Кирилл подался назад, натянул вожжи. Конь остановился.
Я вылез.
За оградой, в палисаднике стоял деревянный домик. В двух последних окнах светился огонь: горела керосиновая лампа.
Кирилл лениво сказал:
— Буду ждать здесь. Там на пролетке не проедешь…
Я открыл калитку.
На одну короткую секунду меня объяло уныние. Уныло и безропотно торчали тощие, короткие деревья палисадника, уныл был трехступенчатый вход, уныло и криво свесилась проволока звонка.
— Ну, готовься же! — говорил мне кто-то велительный и строгий.
— С чего ты начнешь? — спрашивал неумолимый голос, и в нем говорила решимость и воля, последняя воля усталого палача.
И ему отвечали не сознание, не рассудок, не обдуманность, а что-то другое… Что? Может быть, сердце? Нет! Это, отмахиваясь и заслоняясь от грозных призраков кровавой неизбежности и терзаний духа, откликалась моя сонная, изнасилованная совесть.
— Надо только войти! Так просто! Поздороваюсь… Почему не поздороваться? Это так естественно. Потом все произойдет само собой.
— Иди же! — подталкивал я сам себя.
— Ну, вот, одна ступенька… другая… третья…
Надо было браться за ручку звонка.
И вдруг я сразу встряхнул себя. Так когда-то я вытягивался на смотрах.
Внутренне я командовал себе:
— Смирно! подтянись! Возьми себя в руки!.. Так! Правильно!.. Теперь дерни звонок!
За обгрызенную, жалкую деревянную рукоятку я дернул сильным движением правой руки и почти тотчас же стукнул в дверь согнутым указательным пальцем — раз и другой.
Затаил дыхание и ждал.
— Кто там?
Голос Варташевского.
— Это я.
Произношу эти два таких простых, таких коротких слова, но сам слышу, что хриплю. Осекается мой голос, мое сердце нервно и трепетно бьется, мне кажется, что я готов упасть, так слабы и неверны мои ноги.
— Смирно!
Я напрягаю мускулы, я чувствую, какими выпуклыми сразу становятся мои икры.
— Кто?
— Зверев.
Из-за двери — приветливый возглас:
— Ах, это ты, Миша?
Ах, почему он сказал «Миша»? Зачем эти теплые ноты? Почему не «Зверев»?
— Я.
— Эк, когда тебя занесло… Сейчас отопру.
Легкие, быстрые шаги удаляются. Он пошел за ключом.
В темной ночи у двери человека стоит его убийца. Убийца — это я. Моя жертва сейчас мне отворит эту дверь. Варташевский доверчиво впустит меня к себе… Он ничего не ждет. Он ничего не предчувствует.
— Ну что ж!
В голове мелькает:
— Можно обманывать некоторых все время. Можно обманывать некоторое время всех. Но все время обманывать всех нельзя!
Это меня ободряет моя память. Когда убиваешь, надо оправдываться!
Секунды кажутся вечностью.
Наконец: те же быстрые шаги, два быстрых, энергичных поворота ключа, дверь — настежь.
— Миша, почему так поздно?
Он протягивает мне руку, тянет к себе, целует. Немыми концами замороженных губ я прикасаюсь к его горячему рту.
— Раньше нельзя было.
Обняв, он ведет меня в комнату. На ходу чиркает спичкой.
— Осторожнее, — говорит он. — Здесь порог.
Как смешно! Меня он должен беречь!
В комнате горит лампа. Пахнет керосином. На столе — развернутая книга. Я быстро бросаю взгляд: Шиллер — «Разбойники». Уж не я ли Моор?
— Ну и исхудал же ты, — говорить Константин, пристально вглядываясь в мое лицо.
Он берет лампу, поднимает, освещает меня:
— Да, брат, подгулял…
Мы садимся.
— Говори скорей, в чем дело, — просит Константин, стыдливо опуская глаза, и тихо прибавляет:
— Я — не один.
Конечно, он — не один!.. Она — тут! Тотчас же я улавливаю легкий запах духов и еле слышный шорох за стеной.
Она слушает. И твердо я говорю себе в эту минуту:
— Ничего не услышишь! Нет, mademoiselle Диаман, вы ничего не подслушаете!
— Так в чем же дело?
Я отвожу глаза.
— Да как тебе сказать… Во всяком случае, дело серьезное. Вопрос идет о судьбе организации…
Он незаметно поднимает внимательно глаза, смотрит на меня настороженно, в его взгляде пробуждается любопытство.
Еще бы оно не проснулось у тебя — у тебя, предателя!
Волна тихой злобы охватывает сердце. Я боюсь выдать себя. Покорно ли мое лицо? Верно ли оно передает мою предательскую игру?
— Разве так серьезно? — спрашивает Варташевский.
— Очень.
— Ну?..
— Здесь неудобно говорить. Да и душно у тебя. Я устал. Хочу воздуха. Пройдемся…
Варташевский потягивается и зевает:
— А может быть, лучше завтра?
— Завтра я уезжаю.
Мы выходим.
— Ах, Кирилл!..
Варташевский протягивает руку нашему «подающему».
— Здравствуй, Кирилл!
Кирилл — хороший лихач, но плохой актер, и в его ответе не слышится «здравствуй», а «здравствуйте». Ох уж эта мне кирилловская искренность! В этот момент какой это ненужный багаж!
— Кирилл, может быть, немного провезешь?
Почти шагом мы доезжаем до Елагина острова. Выходим. Константин берет меня под руку:
— Рассказывай!
И я начинаю говорить.
Я плету ему всякий вздор, я сообщаю ему какие-то ничтожные мелочи, я ни разу не решаюсь выговорить слово «предатель».
Мы удаляемся вглубь елагинского парка. Мертвенно, тихо, темно…
Константин говорить:
— Ты просто подозрителен!
И этим сразу разрубает узел. Я загораюсь. Нервы отказываются мне служить. Я чувствую, что уходят последние силы. Высвободив руку из-под его руки, будто разомкнув последнюю связь, я бросаю ему в лицо:
— У нас есть предатель, и он состоит в нашем центре.
И вдруг из его горла вырывается позорный, подлый и (я слышу) трусливый вопрос:
— Кто?
Да, трусливый. Это «кто» он произнес, словно поперхнувшись, и выходит:
— Кях-то?
И это «кях-то» было похоже на звук, который издают подавившиеся кошки.
Тогда я придерживаю его, потом вдруг отстраняю, становлюсь пред ним, как внезапно выросший враг, и ударяю, как пощечиной, последней и страшной правдой:
— Ты!
Он откидывается назад, поднимает левую руку: так заслоняются от удара!
Но я доканчиваю:
— Да, ты! Ты — предатель! И ты — осужден!
Он молчит.
Тень предателя на снегу предательски обнаруживает дрожь в его коленях.
И это — Варташевский, это — наш храбрый, наш безукоризненный и светлый Константин! Он дрожит!
— Маски сорваны! — повелительно кричу я. — Ты должен умереть!
Варташевский делает два шага назад, останавливается, скрещивает руки.
Я слышу нежданное, потрясающее, ужасное признание.
Константин медленно выговаривает:
— Стреляй!
Я крепко сжимаю рукоятку среднего маузера, я слышу, как тяжко и часто дышу. Мне больно, пустынно и тоскливо.
О, если бы он оправдывался! Но он доканчивает:
— Я заслужил этот конец.
Глухим, раздавленным голосом он произносит последнюю фразу:
— Передай моим товарищам, что я не так виноват, как они думают. Стреляй!
Никогда, никак, ни на словах, ни на бумаге, даже самому себе я не в силах рассказать, что я почувствовал, что я пережил в тот момент, когда он упал на снег.
Один за другим, два выстрела до сих пор звучат в моих ушах, и ясно, но и смутно я вижу сейчас эту темную ночь, темное небо, глухой парк, следы двух людей, шедших сюда.
Мне кажется еще, что я вижу собственную тень удаляющегося убийцы.