Сейчас трудно себе представить, что еще десять лет назад мало кто знал Барбару Пим. И если бы не случайность, «открытие» этой писательницы могло бы так и не состояться.

В 1977 году литературное приложение к «Таймс», отмечая свой 75-летний юбилей, решило провести анкету. Ее участникам: видным романистам, критикам, литературоведам, издателям — было предложено ответить на вопрос — кто, по их мнению, наиболее незаслуженно недооцененный и, напротив, незаслуженно превознесенный автор, появившийся в английской литературе за последние 75 лет. Ответы пестрели именами, и только одна писательница — Барбара Пим — была упомянута дважды. Причем назвали ее авторитеты столь высокие, что не посчитаться с их суждениями было просто невозможно. Одним оказался выдающийся английский поэт Филип Ларкин, другим — Дэвид Сесил, писатель, крупнейший специалист по классической литературе XIX столетия.

Обосновывая свой выбор, Филип Ларкин писал: «В книгах Барбары Пим нарисована непревзойденная по точности и проницательности картина жизни английского среднего класса в послевоенную пору. Эта писательница наделена редким талантом — видеть трагизм и одновременно комические стороны нашего каждодневного бытия». Примерно такую же оценку Барбаре Пим дал и Дэвид Сесил. Комедийный дар Барбары Пим, ее умение различать скрытые мотивы поведения людей, подмечать неважные на первый взгляд черты психологического облика — все это, писал Дэвид Сесил, свидетельство самобытного, незаслуженно обойденного славой таланта. Барбара Пим, добавили Филип Ларкин и Дэвид Сесил, вовсе не новичок в литературе. Между 1950 и 1961 годами она написала шесть романов, которые выходили в издательстве «Кейп».

Филип Ларкин и Дэвид Сесил — исключения; остальные участники анкеты, как, впрочем, и ее организаторы, с трудом припоминали, кого же имеют в виду мэтры. За разъяснениями обратились к главному редактору издательства «Кейп».

Однако вопрос: «Что Вы можете сказать о вашем авторе Барбаре Пим?» — поверг его в полное недоумение. «Право, не знаю, жива ли она. Мы ведь ее давно не печатаем. Книги ее успеха не имели, приносили лишь убыток. И потому, когда она в 1961 году предложила нам рукопись нового романа, мы решили больше не рисковать». В самом деле, продолжал он, что может привлечь читателя в этой старомодной, чуть ли не по-викториански пуристской прозе — ни злободневных вопросов, ни захватывающего сюжета, ни откровенных интимных сцен. А ведь именно этого по большей части требует читатель.

В оправдание главы издательства «Кейп» надо сказать, что, действительно, в 1961 году, когда литературную сцену Англии продолжали занимать «сердитые молодые люди» с их бурными отрицаниями всего и вся, а им на смену шли жаждущие перемен рабочие романисты, рассказы Барбары Пим о старых девах, коротающих свои дни в провинции, о незадачливых священниках, об эгоистах и эгоистках, несостоявшихся любовных романах, бесконечных чаепитиях, благотворительных базарах, что и говорить, мало кого могли увлечь.

Получив отказ издательства, Барбара Пим, однако, не сдалась. Убежденная, что ее внешне камерная, даже старомодная проза имеет право на существование, она предложила рукопись еще двадцати четырем английским издательствам. Но повсюду слышала один и тот же приговор: «Скучно, устарело». Вот тут Барбара Пим пала духом и приняла решение оставить творчество.

Ее молчание длилось шестнадцать лет и, если бы не благоприятное стечение обстоятельств, длилось бы и дольше — до ее смерти, наступившей всего лишь через три года после ее шумного, но запоздалого признания.

Мода капризна: по иронии судьбы те самые издательства, которые без тени сомнения объясняли Барбаре Пим, что ее «муза» изъедена молью и насквозь пропахла нафталином, теперь, после анкеты литературного приложения к «Таймс», наперебой предлагали ей свои услуги. Издательство «Кейп», которое еще недавно с трудом припоминало, кто же она, Барбара Пим, теперь заговорило о ней как о «своем авторе» и мгновенно переиздало все ее романы: «Превосходные женщины», «Ручная газель», «Джейн и Пруденс», «Совсем не ангелы», «Сосуд, полный благословений», «Любовь не возвращается». Однако Барбара Пим не захотела остаться «автором „Кейпа“»: перед ней гостеприимно распахнуло двери старейшее, освященное традициями английское издательство «Макмиллан», где и были опубликованы ее новые романы: «Осенний квартет», «Голубка умерла», «Несколько зеленых листьев». «Макмиллан» и после смерти писательницы продолжает публиковать ее незаконченные произведения: «Неподходящая привязанность», «Академические проблемы» и другие.

Нельзя сказать, что эти извлеченные на свет божий рукописи, которые теперь редакторы почитают за честь «причесать», равноценны лучшему, что было создано Барбарой Пим — ее романам «Превосходные женщины», «Сосуд, полный благословений», «Осенний квартет», «Несколько зеленых листьев». Недавно опубликованный роман «Академические проблемы», даже при самом благосклонном и снисходительном отношении, трудно назвать удачей Барбары Пим.

«Университетский роман» не тот жанр, в котором Барбара Пим чувствовала себя уверенно. Она дважды откладывала работу над книгой, вероятно, понимая, что тема не по ней и она вряд ли сможет сказать новое слово о жизни провинциального университета. Трудно сказать, хорошую или, напротив, плохую услугу оказала Барбаре Пим ее редактор Хейзел Холт, которая «довела» роман и даже придумала ему заглавие.

Но тем загадочнее интерес к этой книге: все ведущие английские газеты и журналы откликнулись рецензиями, преимущественно хвалебными. Сдержанные суждения потонули в хоре восторженных восклицаний: «Еще одна настоящая Барбара Пим. Еще одна встреча с современной Джейн Остен».

Вот этот интерес ко всему, что выходит из-под пера Барбары Пим — будь то шедевр типа «Осеннего квартета» или только заготовка будущей вещи, как «Академические вопросы», — и заслуживает отдельного разговора. Показательно, что популярность Барбары Пим переросла границы Великобритании. В Соединенных Штатах, где еще недавно при одном упоминании Барбары Пим губы складывались в презрительную гримасу, где ее окрестили «стопроцентной английской писательницей», подразумевая под этим, что она слишком чопорна и сдержанна в изображении интимной жизни героев, теперь ее издают огромными тиражами, называют «выразительницей английского духа», пишут диссертации, посвящают ей критические исследования, в которых иногда приписывают Барбаре Пим достоинства, которыми она не обладает. Трудно согласиться с Робертом Эмметом Лонгом, американским литературоведом, автором недавно вышедшей солидной монографии о Барбаре Пим, когда он заявляет, что на страницах ее книг запечатлена жизнь английского общества XX века.

Хотя соперничать с американским размахом непросто, не отстают и англичане. Фотографы и корреспонденты осаждают тихий домик Барбары Пим в Оксфордшире и требуют от сестры писательницы интервью, новых, свежих сведений. В Оксфорде проведена весьма представительная конференция по творчеству Барбары Пим, в которой участвовали видные филологи страны. Подготовлена к печати солидная библиография, насчитывающая более 1000 записей. И это при том, что прижизненная слава Барбары Пим была столь кратковременна — всего три года.

Вряд ли в истории Барбары Пим повинны только капризы моды. Интерес к ее творчеству, безусловно, знак более серьезных процессов, происходящих не только в английской и американской литературах, но и в социологии и психологии.

Можно было бы объяснить взлет интереса к творчеству Барбары Пим особенной популярностью в последнее десятилетие «женской литературы». Причем в данном случае это понятие пришлось бы трактовать широко, не сводя его только к творчеству писательниц-феминисток, отстаивающих право женщин на равенство с мужчинами.

Английская литература издавна славится своими женщинами-писательницами. В свое время Вирджиния Вулф, критик тонкий и проницательный, посвятила английским женщинам замечательное эссе «Своя комната», в котором показала, что в английской словесности испокон века существовала традиция особого женского творчества: Мери Шелли, «несравненная Джейн», как назвал Вальтер Скотт автора «Гордости и предубеждения» Джейн Остен, сестры Бронте — Шарлотта, Эмили и Энн, Элизабет Гаскелл, Джордж Элиот, Вирджиния Вулф. Не оскудел женскими писательскими именами и XX век — Мюриэл Спарк, Айрис Мердок, Дорис Лессинг, Оливия Мэннинг, Сьюзен Хилл, Маргарет Дрэббл, Фэй Уэлдон, Верил Бейнбридж, Агата Кристи. Это таланты разные, самобытные, а некоторые, например Мюриэл Спарк, вписали своим творчеством значительную страницу в историю не только английской словесности, но и мировой.

Барбара Пим непохожа на Мюриэл Спарк. Она не обладает метафизическим взглядом на мир, присущим этой писательнице, не свойственна ей и убийственная, разящая наповал сатира и ирония Мюриэл Спарк. Нет у Барбары Пим безжалостной логики и непроницаемой отстраненности Фэй Уэлдон; усложненный философичный мир романов Айрис Мердок также ей далек.

«Компания» Барбары Пим иная. Ее «сестры по перу» — Анита Брукнер, Пенелопа Фицджеральд, Пенелопа Лайвли, отчасти Сьюзен Хилл, особенно когда она выступает автором романа-пастиша «Женщина в черном». Иными словами, те писательницы, которые в своем творчестве «реанимируют» викторианскую прозу, хотя многим недавно казалось, что по ней давно уже справили поминки. Но реальность упрямо доказывает, что эта литература и, главное, традиция классического искусства XIX века живы, более того, с каждым годом вербуют в свои ряды все новых и новых приверженцев.

Начиная с 70-х годов английскую литературу захлестнул невиданный до того интерес к XIX веку. Сколько сил потратила в 20-е годы Вирджиния Вулф, чтобы доказать, что Арнольд Беннетт — никудышный бытописатель, что тайны человеческой психологии ему недоступны. Однако Маргарет Дрэббл, по своим идейным убеждениям феминистка, не раз в своем творчестве восстававшая против ригоризма викторианской морали, в 70-е годы пишет обстоятельную монографию о Беннетте, восторгается его мастерством и предлагает современным романистам учиться у Арнольда Беннетта умению воскрешать на страницах книг жизнь в богатстве деталей и подробностей. Дрэббл не исключение: Чарльз Перси Сноу предлагает в надежные учителя Энтони Троллопа, Энгус Уилсон — Редьярда Киплинга, и все они вместе не устают повторять — учитесь описывать жизнь у Джейн Остен.

Интерес к XIX веку, не только к его литературе, но и к быту, морали, психологии, получил определение «викторианского возрождения». Оно условно: жизнь и творчество Джейн Остен хронологически не укладывается в рамки викторианского периода. Но дело, конечно же, не в точности дат, а в сути.

Только тот, у кого сердце из камня, иронизировал Оскар Уайльд, будет лить слезы над маленькой Нелл из «Лавки древностей». Сколько раз в начале века да и после второй мировой войны повторялось это суждение великого парадоксалиста. С каким презрением говорили о Голсуорси и его «Саге о Форсайтах». Однако сейчас Диккенс вновь любим и почитаем, а английский телефильм по роману «Сага о Форсайтах» стал первой ласточкой «викторианского возрождения».

К полному недоумению социологов, психологов, кинокритиков, литературоведов этот многосерийный фильм вызвал к себе бурный интерес. В те дни, когда по британскому телевидению демонстрировалась очередная серия «Саги о Форсайтах», английские кинотеатры, зазывно предлагающие фильмы ужасов, порнопродукцию, детективы и вообще всяческую массовую дребедень пустовали. Загадка да и только, разводили руками специалисты.

Впрочем, недоумевать могли и их американские коллеги, столкнувшиеся с необъяснимым успехом книги Эрика Сигала «История любви». Безусловно, нельзя поставить на одну доску знаменитый роман Голсуорси и книгу, о которой уже через десять лет будут помнить только специалисты. Но они, как это ни парадоксально, знаки одного и того же явления в культуре и социологии.

История двух молодых людей, их любви, смерти молодой женщины от лейкемии, история достаточно банальная, написанная без модного в американской литературе натурализма, напротив, с неприкрытым пафосом, тронула сердца миллионов американцев. Среди них были не только средние читатели и зрители, падкие на сенсацию, — над книгой Эрика Сигала рыдали искушенные и прожженные главы видных американских издательств. Получается, что и в Америке есть свое «викторианское возрождение», а если внимательно приглядеться к литературе других стран, то черты или ростки явления, для обозначения которого, наверное, наиболее подходит понятие «ретро», обнаружатся и там.

Энгус Уилсон, известный романист, литературовед, автор изданной в нашей стране монографии «Мир Чарльза Диккенса», считает, что «викторианское возрождение» — форма эскепизма, стремление уйти от социальных и технологических потрясений наших дней. Читатели ищут в книгах Троллопа и Джейн Остен «крепость моральных устоев, которая сегодня утрачена». «Я читаю романы XIX века, — пишет Маргарет Дрэббл, — потому что ощущаю в них широту и правдивость, порожденные самой жизнью. В них есть длинноты, но этих длиннот очень много и в самой жизни, и викторианцы — Джордж Элиот, миссис Гаскелл, Диккенс, а позже такой социальный романист, как Арнольд Беннетт, — привлекают меня именно сочетанием скуки и драматизма — тем самым, что составляет удел каждого обыкновенного человека… Мы восхищаемся в викторианцах тем, что сами утратили…»

На гребне этого интереса и была «открыта» Барбара Пим.

Биография Барбары Пим столь же скупа событиями, как бедны происшествиями ее книги. Мэри Крэмптон — таково настоящее имя писательницы — родилась в 1913 году в Оксфордшире. Мать — помощница органиста в местной церкви; об отце известно меньше. Возможно, он был видным государственным служащим, но что заставило его сменить оффис на церковный хор, где он пел до конца своих дней, сказать трудно. Мэри Крэмптон и ее сестра Хилари избегали разговоров на эту тему.

Детство Мэри Крэмптон, прошедшее в патриархальной среде приходских священников, среди размеренных, неспешных чаепитий, благотворительных базаров, скромных, но исполненных достоинства церковных служб, в дружной, любящей семье, было счастливым и спокойным. Детские впечатления оказались очень стойкими: почти в каждой книге действие происходит в каком-нибудь провинциальном городке или деревушке Оксфордшира, а среди главных героев — почти всегда приходский священник.

В 1931 году Мэри Крэмптон поступила в Оксфорд, где занялась изучением английской литературы. Примерной студенткой она никогда не была, тем не менее университет дал ей вполне основательные знания, а главное — привил любовь к поэзии. Среди любимых авторов Барбары Пим — Шекспир, Мильтон, Поп, Ките, Вордсворт, Харди. Литературное, гуманитарное образование писательницы чувствуется уже в первом ее романе «Ручная газель», который был начат в 30-е годы в Оксфорде, а опубликован лишь в 1950-е годы. Цитаты, литературные аллюзии, парафразы известных сюжетов — все это в изобилии, хотя и ненавязчиво, присутствует в прозе Барбары Пим.

Оксфордский период, по воспоминаниям Барбары Пим, был самым радостным в ее жизни. Впереди было еще столько надежд, интересных, обещающих встреч. Разочарование, грусть, болезни, одиночество, о которых с таким проникновением, в значительной степени основываясь на своем опыте, позже напишет Барбара Пим, казались пока что страницами чужой судьбы. Первой горькой страницей в ее собственной судьбе стало расставание с любимым человеком на последнем курсе университета, разлуку с которым, как показало время, она так никогда и не смогла пережить.

Начинается война. Несмотря на протесты близких, Барбара Пим записывается в ряды женской вспомогательной службы Военно-морских сил Великобритании. Просит отправить ее подальше от Англии, в Италию, надеясь, что там, вдалеке от дома, сумеет излечиться от грустных воспоминаний. Но все же тоска по родным местам пересиливает, и она возвращается в Лондон. Остальные военные годы она проработала цензором по ведомству гражданской переписки. Назвать это занятие увлекательным трудно, но Барбаре Пим оно явно пошло на пользу. Обычная, тоскливо-безрадостная, будничная жизнь, смешная и жалкая, но и по-настоящему драматичная, лежала перед Барбарой Пим во всей ее обнаженности на страницах писем, которые она была обязана инспектировать и из которых почерпнула богатейший материал для своих будущих произведений. «Ведь правда диковинней вымысла», — эту пословицу любила повторять Барбара Пим.

Начиная с 1945 года Мэри Крэмптон — заместитель главного редактора солидного социологического журнала «Африка». С журналом связан наиболее долгий период ее жизни — вплоть до 1971 года, когда после тяжелой онкологической операции она была вынуждена уйти на пенсию.

Однажды Барбару Пим спросили, не мешала ли работа в журнале ее творчеству. «Нисколько, — уверенно ответила она. — И дело не только в том, что многолетнее общение с социологами помогло написать один из моих самых забавных романов „Совсем не ангелы“. Действие в нем как раз происходит в социологическом институте, похожем на тот, при котором существовал мой журнал. Среда это особая. Социология привлекает меня еще и потому, что по своим задачам она удивительно похожа на писательское ремесло — то же внимательное вглядывание в жизнь, неспешное изучение быта, нравов, характеров людей, та же неторопливость с выводами. Конечно, писатель свободнее социолога — в его распоряжении замечательный дар — воображение. Тогда как социолог — только ученый».

Последние годы жизни Барбара Пим провела вместе с сестрой в Оксфордшире. Здесь в одно прекрасное утро она узнала, что знаменита и что все английские издательства жаждут ее новых произведений. Правда, еще она знала, что смертельно больна, что дни ее сочтены. Переносила она свой недуг стоически и даже посмеивалась над своим плачевным состоянием: «Если бы у меня когда-нибудь были дети, я бы их назвала Терпение и Мужество. Довольно мрачная парочка». Конечно, успех вдохнул в нее силы. Но роман «Несколько зеленых листьев», вторая книга Барбары Пим, с которой познакомится наш читатель, вышел уже посмертно.

После 1977 года о Барбаре Пим писали немало. Постепенно, благодаря усилиям критиков и литературоведов, у английского читателя сложился образ автора «Превосходных женщин» и «Осеннего квартета» — суховатая, чопорная, ироничная, желчная старая дева, наделенная какой-то поистине фантастической способностью все подмечать, удалившаяся от мира и наблюдающая из своего уединения за слабостями и пороками человеческой натуры.

Такой образ кочевал из статьи в статью до 1984 года, иными словами, до того времени, когда сестра писательницы Хилари после долгих колебаний и раздумий решилась опубликовать письма, дневники и записные книжки Барбары Пим. В первую очередь ею руководило желание хотя бы до некоторой степени разрушить легенду о чопорной старой деве-затворнице из Оксфордшира.

Истины ради надо сказать, что этот миф был создан не без стараний самой Барбары Пим. Еще в 1940 году Мэри Крэмптон пришла в голову забавная мысль — а почему бы не придумать себе маску, не раздвоиться, как раздваивается, скажем, герой знаменитой повести Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»? И вот в ее письмах — а она была отменной корреспонденткой, как викторианские писательницы XIX века, — она нередко принималась вести рассказ от лица ужасной зануды и злыдни Барбары Пим. Когда же стала печататься, то решила, что Барбара Пим не такой уж плохой псевдоним.

Подобная игра, конечно же, не только шалости пера, но знак того, что автор ищет особую, неодномерную, емкую повествовательную манеру. За маской, точнее за дюжиной масок, скрывался в свое время Уильям Мейкпис Теккерей. То он был пошловатым лакеем из богатого дома, то болтуном и вралем Фицбудлом, то недалеким полицейским, то честным и простодушным художником Микель Анджело Титмаршем, то Кукольником, дергающим своих марионеток за веревочки. Сам же он был каждым из своих повествователей и одновременно никем до конца. При такой игре возникает отстранение, ироническая дистанция, существующая между автором и повествователем, автором и героем; у писателя больше возможностей избежать прямолинейных лобовых оценок — открыто не сострадать и открыто не осуждать, но, всматриваясь в разнообразие типов, характеров, ситуаций, быть терпимым и понимающим.

Теперь, после публикации дневников, писем, записных книжек, мы знаем, что существуют две Барбары Пим. Настоящую знали немногие — близкие, в первую очередь сестра, сотрудники по журналу «Африка», поэт Филип Ларкин, не только поклонник ее таланта, но и верный друг, ее давний корреспондент.

«Не надо думать, — говорит сестра писательницы, — будто Барбара Пим была тихоней, скромницей, словом, походила на благовоспитанную дочь приходского священника, которая проводит дни, предаваясь увлекательному занятию вышивкой». Барбара Пим, продолжает Хилари, страстно любила жизнь, хотя та ее не слишком баловала — личные трагедии, долгие годы непризнания, тяжелая болезнь. В молодости она была все время кем-то увлечена, любила наряды и понимала в них толк, любила путешествовать. Другое дело, что разочарование постепенно вытеснило надежды. Но даже в трудные времена ей не изменяло чувство юмора — поистине неисчерпаемое. Пим была настоящей труженицей: она с равным увлечением редактировала социологические тексты и работала над своими романами. Хотя в 1961 году она во всеуслышание объявила, что не напишет больше ни строчки, конечно же, она втайне от всех писала.

Огромный архив Барбары Пим после ее смерти был передан в Бодлианскую библиотеку. Странно, но молодая, никому не ведомая Барбара Пим будто бы предчувствовала, что ее письма, дневники, записные книжки обретут пристанище в одном из старейших хранилищ страны. «Вот было бы замечательно, — писала она, — если бы мои письма, в том числе и любовные, осели бы в Бодлианской библиотеке и через тридцать лет можно было пойти и прочитать их».

Перечитать письма и дневники взялись сестра Барбары Пим, Хилари, и ее подруга и редактор Хейзел Холт, которые, сделав необходимые сокращения, подготовили их к печати.

Очень интересен и очень важен для понимания личности и творчества Барбары Пим ее дневник. Начала она его вести в 18 лет, еще в Оксфорде, последняя запись была сделана в больнице за несколько дней до смерти. Среди многочисленных писем выделяются адресованные Филипу Ларкину: в них она делится своими планами, обсуждает сюжеты романов, рассказывает о будущих героях. Но особенно глубокое впечатление производят 82 записные книжки с замыслами, набросками, бесчисленными зарисовками. Буквально воочию видишь, как Барбара Пим строила свои произведения, как отбирала материал для диалогов, которые, в свою очередь, говорят о ее безупречном слухе — столь они естественны, бесхитростны и в то же время художественно совершенны. Если дневники и письма — автобиография писательницы, то записные книжки — ее творческая лаборатория.

По отдельным, вроде бы случайным, дневниковым записям можно составить представление — и довольно полное — об эстетических воззрениях Барбары Пим — специальных эстетических сочинений писательница не оставила. «Мои уважаемые критики, — писала она после выхода в свет романа „Осенний квартет“, — упрекают меня, что я излишне увлечена обыденным. А почему, собственно, нельзя быть этим увлеченной? Какие высокие проблемы занимают умы моих рецензентов? Не могу взять в толк, почему им не по душе мистер С. Вот он завтракает с аппетитом, орудуя ножом и вилкой, ест сандвич. Около него стоит стакан с молоком. Нет, я решительно не могу понять, почему об этом не надо писать, почему теперь эти темы считаются недостойными внимания?»

Читая дневники, лишний раз убеждаешься, какой страстный интерес вызывала у Барбары Пим жизнь: ей было важно узнать, как люди ведут себя, как улыбаются, одеваются, ходят, острят. При этом ее занимал вопрос — а как изобразить эту «обыденность», сделать ее фактом искусства? «Очень важно, — замечает Барбара Пим, — описывая что-нибудь смешное, неприглядное или же невероятное в обычаях, обрядах, наконец, в образе жизни людей, не позволить себе хотя бы намеком выразить свое отношение к этому, а уж тем более неодобрение или досаду».

Из литературных жанров любимым для Барбары Пим был роман. Ему в 1978 году, уже после шумного успеха «Осеннего квартета», она посвятила статью с неожиданным, прямо-таки легкомысленным заглавием: «И вовсе не обязательно ждать до вечера». Вспоминая дни своей молодости, Барбара Пим пишет, что в начале века чтение романов по утрам считалось мало подходящим занятием для девушки из хорошей семьи. Другое дело — мемуары: из них можно почерпнуть немало знаний, особенно если герой какой-нибудь замечательный человек. Ну, а чему может научить роман? Роман — это чистое развлечение. Вечер, пора отдыха — вот время для чтения романов или же болезнь, когда ты прикован к постели и надо как-то убить время. «До сих пор, хотя моя молодость в далеком прошлом, я чувствую неловкость, когда открываю роман утром. Вдруг кто-нибудь войдет и застанет меня за этим недозволенным занятием. Ну, а писать романы, — не без иронии спрашивает Барбара Пим, — можно по утрам?»

«Для меня, — продолжает уже серьезно Барбара Пим, — роман такое же средство познания жизни, как для ученого-социолога обобщение, сделанное на основе кропотливо собранных фактов. Романы помогают понять жизнь…» Но лучше всего о романе сказала в «Нортенгерском аббатстве» Джейн Остен: «…произведение, в котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума, в котором проникновеннейшее знание человеческой природы, удачнейшая зарисовка ее образцов и живейшие проявления веселости преподнесены миру наиболее отточенным языком». Эти слова Джейн Остен, писательницы, столь высоко почитаемой Барбарой Пим, могли бы стать эпиграфом ко всему творчеству самой Барбары Пим.

Удивительно, что судьба — личная и творческая — этих писательниц, которых разделяет более, чем век, оказалась так похожа. Неудачная любовная история Джейн Остен, оставившая глубокий след на всей ее судьбе, одинокая жизнь подле сестры в провинции. В XIX веке мало кто знал о существовании писательницы. Что там обычные читатели — Диккенс и Теккерей не «заметили» автора «Гордости и предубеждения». Те же, кто обратил внимание, например Шарлотта Бронте, высказались довольно-таки сдержанно. В ее книгах, писала создательница «Джейн Эйр», все так размеренно, ходишь, будто по дорожкам парка, нет ни бурных страстей, ни волнующих душу сцен. Но зато после ее смерти, особенно в XX веке, Джейн Остен было воздано сполна. Близки они и по эстетическим взглядам. Как и Джейн Остен, Барбара Пим бралась писать только о том, что основательно знала. Ей была известна жизнь небольших английских городков и деревушек, и она, как Остен, всегда рассказывавшая в своих романах «о двух-трех семьях в провинции», упрямо держалась этой территории. Как-то один журналист, бравший интервью у Барбары Пим, спросил, почему она никогда не пишет о молодых людях, почему ее герои все больше старые девы. «Неужели Вам никогда не хотелось помериться силами с Маргарет Дрэббл или Дорис Лессинг?» — «Почему же, — ответила Барбара Пим, — хотелось, но опыта и нужных для этого знаний у меня нет. Я могу писать о чувствах молодых людей 30–40-х годов, современного же поколения я не знаю. А вот чувства одиноких немолодых женщин, похожих на меня, мне понятны. Кто знает, не замолчи я на шестнадцать лет, — с горечью добавила она, — может быть, и я бы писала о молодых женщинах 60–70-х годов».

Отповедь Барбары Пим незадачливому журналисту вызывает в памяти ответ Джейн Остен принцу-регенту. Будущий король Англии, Георг IV, предложил Джейн Остен прославить царствующий дом в историческом сочинении. «Я должна придерживаться своего собственного стиля, — писала Остен, — и идти по собственному пути. Даже если я на этом пути никогда не достигну удачи, то твердо уверена в том, что, измени я самой себе, я была бы бессильна создать что-либо достойное внимания».

Читая книги Барбары Пим, понимаешь, что о своих героях она знает гораздо больше, чем написано. Для нее они близкие люди, и в их жизни ей важно все — привычки, манеры, причуды. Часто случайно оброненная фраза или поза говорят ей о характере и внутреннем мире человека больше, чем его поступки. Повествование у Барбары Пим, как и у Остен, подчеркнуто бесфабульно. В сущности, ничего не происходит. В лучшем случае герой или героиня примут участие в благотворительном базаре, или выступят с сообщением на заседании местного исторического общества, или нанесут визит давнему знакомому, поселившемуся поблизости, или отправятся на панихиду по умершей преподавательнице. Очень важен в этой прозе подтекст. Часто Барбара Пим предлагает читателю додумать то, что сознательно не договорила: что будет с ее героями, есть ли у них хотя бы малейшие надежды на счастье или почему все же их жизни не задались? Особое место отведено в ее поэтике заглавиям. Нередко это скрытые цитаты из любимых Барбарой Пим поэтов: «Совсем не ангелы» — строчка из Александра Попа, «Голубка умерла» — из Джона Китса, «Несколько зеленых листьев» — из Томаса Харди. Эти заглавия, невольно отсылающие читателя к более широкому литературному контексту, вводят в прозу Барбары Пим иронию, которая в творчестве этой писательницы столь же важна, как у ее великой предшественницы.

Тонкая ирония пронизывает всю прозу Барбары Пим. Впрочем, не слишком внимательный читатель может ее не заметить, но тогда многое в романах писательницы: психологическая глубина, определенность нравственных критериев, этически проблематика — также ускользнут от его взгляда. Но вместе с ними пропадет и особое очарование этой изящной, очень человечной прозы, откроется лишь остов классической нравоописательной традиции, которая во все века процветала в английской словесности.

На страницах романа «Несколько зеленых листьев» возникает мир, хорошо знакомый по другим книгам Барбары Пим, — мир обездоленных, одиноких, эгоистичных людей. Ее герои настолько свыклись со своей долей, что даже в тех случаях, когда судьба предоставляет им благословенную возможность изменить ход их грустно текущей жизни, они не в состоянии решиться на такой шаг. Слишком опасен, слишком тлетворен яд психологической рутины, парализовавшей их души.

Именно о таком нравственном и психологическом состоянии души и ума последний роман Барбары Пим. Героиня, тридцатилетняя Эмма Ховик, личная жизнь которой не сложилась, приезжает в небольшой поселок, где живет ее мать. По профессии Эмма — социолог, собирается написать книгу о специфике характера и особенностях личности в провинции. Поселок и люди, живущие в нем, открывают перед ней огромные возможности. Перед глазами Эммы проходит жизнь ректора, настоятеля местной церкви Томаса Дэгнелла, которого все, в том числе и его прихожане, зовут «бедный Том». «Бедный Том» рано овдовел, живет теперь с сестрой Дафной, безраздельно посвятившей себя уходу за братом. Сразу после похорон жены Тома Дафна появилась в огромном ректорском доме, взяла на себя заботы по хозяйству. Так она понимала свой сестринский долг. Но, кто знает, может быть, Том был бы счастливее, если бы не находился под опекой Дафны. Не исключено, что он, робкий, деликатный человек, пережив постигшую его утрату, все же женился бы, вместо того чтобы влачить свое существование с Дафной, которая в душе ненавидит и Тома, и его огромный дом, и весь этот уклад жизни еще больше от того, что сама добровольно взвалила на себя это родственное бремя.

В мыслях она постоянно устремляется в далекую Грецию, где каждый год отдыхает со своей подругой. Вот там экзотика, настоящая жизнь, не то что подле Тома, который занят, с ее точки зрения, совершенно бессмысленным делом — пытается обнаружить средневековое поселение и понять, почему в старые времена у местного населения существовал обычай хоронить покойников в шерстяной одежде. Ненавязчиво в романе сопрягаются детали: жаркое солнце далекой Греции и холод могилы, от которого, конечно же, не спасет никакая шерстяная ткань. Детали, конечно, не случайные; они как бы высвечивают облики героев. Помешанная на жарком греческом солнце Дафна не в состоянии внести хотя бы каплю тепла в могильный холод дома Тома. А мертвецы, похороненные в шерстяной одежде, о которых постоянно думает Том, только усиливают холод и мрак, сопровождающие его одинокую жизнь.

Английская критика как-то назвала Барбару Пим «специалистом по одиночеству». Что и говорить, определение по-газетному хлесткое, но — справедливое. С удивительным проникновением пишет Барбара Пим об одиночестве, его разнообразных формах и всегда одной и той же сути, об обстоятельствах, которые привели ее героев и героинь к такому состоянию.

В романе «Осенний квартет» Барбара Пим писала о четырех одиноких судьбах, о людях, закосневших в этом, по сути своей противоестественном для человека, состоянии. Неверно было бы думать, что в одинокой судьбе виноваты только ее герои. Хотя внешне проза Барбары Пим лишена выраженного социального звучания, судьбы ее персонажей нередко производное процессов, происходящих в обществе, и яркий пример того, какие проблемы стоят перед английским обществом «всеобщего благосостояния», в котором, как оказывается, нет места старикам, больным, обездоленным. Даже если у них приличная пенсия или их удается устроить в дома престарелых, внутренних проблем это не разрешает.

В романе «Несколько зеленых листьев» Барбара Пим пишет еще об одной разновидности одиночества — об одиночестве вдвоем. Чужие друг другу Эмма и ее мать Беатрис. Беатрис замечательно разбирается в английской литературе. Даже свою дочь она назвала в честь Эммы, героини одноименного романа Джейн Остен. Впрочем, сама законченная эгоистка, она не может себе представить, что выбрала персонаж, который вряд ли может стать образцом для ее Эммы. Впрочем, хотя об этом в романе ничего не сказано, возможно, что она воспитывала свою дочь с оглядкой на Эмму Джейн Остен и получила существо, столь же эгоистичное, как она сама и как классическая героиня Остен.

Эмма Вудхаус обаятельна, жива, остроумна, но она, сосредоточенная только на себе, никогда не задумывается над чувствами близких ей людей. Убеждение, что она родовитее, умнее, дальновиднее, чем многие ее подруги, породило в ней непоколебимую уверенность, что она может распоряжаться их судьбами. Эмму не слишком смущает, что ее советы не всегда приносят счастье, как не смущает и то, что она оказывается повинной в горестях своих подруг. Эмоциональная глухота — черта характера Эммы. По сравнению с героиней Джейн Остен современная Эмма, конечно, сильно проигрывает. Лишь поначалу кажется, что она так же собрана, знает, что хочет получить от жизни, как Эмма Вудхаус. Пороки и добродетели Эммы Джейн Остен куда более выражены, тогда как характер современной Эммы стерт. Ей не хватает активности, жизненной силы, задора, да и уверенности в себе у нее гораздо меньше.

Очень важно, что Эмма Ховик — социолог. Обращаясь к этой профессии, Барбара Пим преследует две задачи. Одна из них повествовательная: удобно и естественно передоверить рассказ человеку, который в силу своих профессиональных задатков и интересов будет наблюдать за происходящим и тем самым как бы избавит саму писательницу от необходимости вести рассказ. С другой стороны, сколько же авторской иронии в том, что героиня — социолог. Известно, с каким почтением Барбара Пим всегда отзывалась об этой специальности, тогда как социолог Эмма Ховик производит жалковатое впечатление. Хотя профессия предполагает умение разбираться в людях, чувствовать их, Эмма лишена этих качеств. Напротив, она постоянно демонстрирует растерянность перед жизнью. В сущности, все ее знания сводятся к тому, что она умеет красиво накрыть на стол и сносно приготовить обед или, не нарушив приличий и не вызвав особенных кривотолков у местных жителей, навестить поселившегося неподалеку друга ее молодости, с которым у нее когда-то было что-то вроде романа. Но про «главное» в жизни она ничего не знает.

Эта растерянность свойственна практически всем персонажам романа, даже тем, кто на первый взгляд кажется устроенным и благополучным. Удивительную метаморфозу претерпел Адам Принс, в прошлом священник, ныне преуспевающий инспектор ресторанов и кафе. Оставив духовное поприще, он теперь с утра до вечера занят тем, что пробует пищу. Трудно себе представить занятие более материальное и более бездуховное. Но зато как немногословно и как красноречиво показана эволюция и драма Адама Принса. Эта драма тем более пронзительна, что сам Принс, возможно, ее не ощущает, напротив, считает, что у него все в порядке.

Хотя задачи Барбары Пим в первую очередь нравственно-этические, на страницах ее книг и, в частности, романа «Несколько зеленых листьев» возникает довольно полная картина существования английского среднего класса, причем его разных прослоек — нижней (мисс Ли, мисс Гранди, миссис Дайер), средней (Том, Эмма), высшей (доктор Геллибранд, Петтифер). Снобизм, делячество, пошлость, мещанство — черты представителей этого разношерстного и многоликого английского сословия. Жена преуспевающего молодого доктора Шрабсоула своего ни в чем не упустит. Святого у нее ничего нет, но ближнего, если представится случай, обязательно обведет вокруг пальца. Ей, жене модного врача, тесно да и «непристижно» в маленьком домике, и потому всеми правдами-неправдами она будет добиваться ректорских покоев. О традициях, приличиях она слушать не желает и знает только один закон потребительской психологии: «Мне надо!»

Мартин Шрабсоул — врач. Но, как и в случае с Эммой, профессия становится средством иронического комментария характера. Мартин начитан, образован, разбирается в последних медицинских теориях, считает себя специалистом по гериатрии. Но, к сожалению, старики его интересуют сугубо профессионально; людей он в них не видит, да и помочь им он, в сущности, хочет лишь формально. Недаром так холодно и неуютно теще Мартина Шрабсоула. На что бы ей жаловаться — живет в семье, накормлена, зять заботится о ее здоровье, требует неукоснительного соблюдения диеты, подсчитывает количество потребляемых пожилой женщиной калорий и, если норма превышена, строго ей за это выговаривает. Вот от этой заботы и тошно. Хочется тепла, участия — ведь «не хлебом единым жив человек». Она помогает по хозяйству, вроде бы всем нужна в доме, но ощущение, что живет здесь из милости, не покидает ее.

Из милости живет у племянника в Лондоне и легендарная мисс Верикер, бывшая воспитательница девочек в поместье по соседству. В разговорах персонажи постоянно вспоминают мисс Верикер. Она — это целая безвозвратно ушедшая эпоха, она — символ благовоспитанности, образец хороших манер и безупречного вкуса. Но вот в конце романа легендарная мисс Верикер появляется на сцене — жалкая, немощная, никому не нужная старуха. Чувствуя приближение смерти, она душой потянулась к местам своей молодости.

Близость смерти постоянно ощущается в романе. О смерти напоминает мавзолей, фамильная усыпальница хозяев поместья, правда давно заброшенная; действие нередко происходит на кладбище. Умирает одна из прихожанок Тома, умирает университетская наставница Эммы, умерла задолго до описываемых событий жена Тома, а он сам немало размышляет о похоронных обрядах прошлого. Смерть лишь усиливает ощущение конечного одиночества в романах Барбары Пим.

Одиночество, разобщенность героев передает и своеобразная форма романа. Повествование состоит из маленьких главок-зарисовок, в которых, как в сценарии, рассказывается о параллельно происходящих событиях в жизни различных персонажей книги: посещение врача, заседание исторического общества в доме ректора, приезд в поселок бывшего возлюбленного Эммы Грэма Петтифера, похороны, прогулки по лесу, бессмысленный завтрак Эммы с женой Грэма…

Не случайно в заглавие романа вынесен взятый из стихотворения Томаса Харди образ «зеленых листьев»:

Жизнь героев Барбары Пим — это гонимый ветром лист, который с приходом осени — старости пожухнет и пожелтеет, — образ, встречавшийся уже и в других романах Барбары Пим.

Но в последней книге вслед за Харди Барбара Пим все же говорит о зеленых листьях, тем самым давая своим героям пусть слабую, но надежду на перемену к лучшему. Роман кончается на мажорной ноте — есть основания полагать, что наконец Тому «блеснет любовь улыбкою прощальной», что в Эмме, перефразируя название одного из романов Барбары Пим, он найдет «подходящую привязанность».

В сочувствии и сострадании своим героям Барбара Пим столь же сдержанна, как и в своем осуждении и неприятии. Пафос, сентиментальность — всего этого нет в ее прозе. Но эмоциональная сдержанность только усиливает искренность сочувствия.

Ее закоренелые эгоисты, неудачники, старые девы — люди, и им, если воспользоваться эпиграфом к первому роману Барбары Пим «Ручная газель», «надо что-то любить». Ведь это их беда, что кого-то им не довелось полюбить или же любили они так недолго. Поэтому присмотр за цветами в церкви и на кладбище, полировка деревянной птицы на аналое, обеды, которые они готовят своим бывшим возлюбленным, становятся для них делом, и за него они цепляются, как за спасительную соломинку. Дафна мечтает завести собаку, Том с головой уходит в довольно бессмысленное историческое исследование. И все потому, что так они надеются заполнить пустоту — ведь даже религия, для Тома скорее привычка, обязанность, не спасает и не утешает.

Барбара Пим пишет об обычных людях и обычных чувствах — любви, часто неудачной, ревности, нередко нелепой, одиночестве, к сожалению по большей части непреодолимом, о разочаровании, которое, как капкан, подстерегает ее героев уже в начале жизненного пути. Радости в ее мире немногочисленны, страданий немало, хотя подчас в них в первую очередь повинны сами герои — их эгоизм, черствость, душевная глухота.

Проза этой писательницы камерна, но «человеческая комедия» представлена в ней богатством типов, характеров, ситуаций. Рассказ ее правдив, естествен, ироничен; при этом она, как английские классики XIX века, ни на минуту не выпускает из поля зрения нравственный аспект бытия человека. И читатель невольно проникается искренней симпатией к этой внешне незамысловатой, но такой человечной прозе и, знакомясь с каждой новой книгой писательницы, появляющейся на русском языке, все отчетливее понимает секрет ее удивительного обаяния.