Кэтрин почти две недели прожила у Свонов, где ее баловали, за ней ухаживали и где она почти поняла, что значит быть членом семьи. За это короткое время она испытала все радости и все досадные раздражающие мелочи, какие может доставлять жизнь с исключительно приятными людьми, с которыми у тебя нет ничего общего. Она наслаждалась завтраком в кровати, походами по магазинам, чтением библиотечных книг после ленча и вязанием под радио по вечерам. Иногда это было утро в Вест-энде, за которым следовали ленч и дневной концерт или спектакль с приятным дребезжанием чайного подноса, который передавали над коленями в темноте в начале третьего акта. Но некоторое время спустя она начала испытывать беспокойство, как заточенная птица, которая может быть счастлива в безопасной клетке, но должна выбраться в жестокий мир, потому что это для нее естественно. Она соскучилась по своей квартире, по своей пишущей машинке и своей странной одинокой жизни. У нее нарождались идеи всевозможных рассказов и статей, и она не могла дождаться, когда вернется к работе.

– Разумеется, вам надо уехать, дорогая, – сказала Мейбл. – Вам ведь хочется вернуться в свою квартиру, хотя нам так приятно было, что вы у нас живете. Вы же знаете, что могли бы писать наверху в своей комнате. Мы были бы ничуть не против.

Кэтрин представила себе, как сидит за столиком в гостевой комнате с газовым камином, а все обитатели дома нарочито тихо, на цыпочках ходят по лестнице. Ее взгляд, несомненно, остановился бы на туалетном столике, где на голубом атласе вышиты дамы в кринолинах… Картина ее расстроила.

– Мы подумывали пригласить завтра вечером мистера Лидгейта, – с надеждой сказала Рода. – И если Дейдре позовет Дигби, а Малькольм приведет Филлис, получится симпатичный званый ужин.

– О да! – с энтузиазмом согласилась Кэтрин, поскольку ей нравились званые ужины и подготовка к ним.

Но вчера Аларик, заглянув через изгородь, пригласил ее в четверть первого в паб, а ей пришлось сказать, что у нее никак не получится, поскольку в час они всегда едят ленч и ей неловко опаздывать да еще приходить с запахом пива. Лицо у него стало совсем как у истукана с острова Пасхи, и он отвернулся, словно решил, что она не хочет идти именно с ним. Кэтрин чувствовала, что сумеет расставить все по местам, только если будет свободна и станет жить сама по себе.

– Я буду часто к вам приезжать, – сказала она на прощание Мейбл и Роде. – Но мне, честное слово, надо возвращаться в мои собственные трущобы… Вы ведь понимаете, верно?

Они сказали, что да, понимают, но позднее Рода заметила Мейбл, что никак не возьмет в толк, почему Кэтрин всегда говорит о своем жилье такими странными словами. Ведь окружить себя приятными вещами очень просто, а Кэтрин кажется хозяйственной девушкой.

Вот так Кэтрин вернулась в свою квартиру и нашла гостиную в точности такой, какой оставила: лист бумаги в пишущей машинке, чашка и чайник на столе – все не тронуто с того дня, когда она узнала о смерти Тома. Ведь она приходила только взять кое-какую одежду и ограничилась тем, что открыла дверь в гостиную и закрыла ее снова.

Но сейчас она бодро взялась за работу, включив радио, пока подметала и вытирала пыль. Передавали Брамса, «возвышенную», по сути, музыку, которая словно переносила ее хлопоты в высшую сферу, так что Кэтрин поймала себя на мысли, а вдруг есть что-то стоящее во фразе «достоинство ручного труда», в котором даже у женщин есть своя доля. Покончив с уборкой, она пошла в кипрский ресторанчик за бутылкой красного вина к ужину. Она приготовила себе жирное блюдо с большим количеством чеснока – из тех, какие не ела две недели. Позднее, глядя на себя в зеркале ванной комнаты, она заметила, что зубы у нее потемнели от вина, – так говорили про зубы королевы Елизаветы, подумалось ей.

На следующее утро, когда она за пишущей машинкой сражалась со своей «недорогой» вечеринкой, зазвонил телефон. Из трубки раздался бодрый женский голос, что называется «высшего общества», который привык давать распоряжения в дорогих универмагах «Хэрродс» или «Фортнумс».

– Вы меня не знаете, – сказал голос, – но я Джозефина Конингсби, сестра Тома Моллоу. Ваш адрес мне дала моя тетя, миссис Беддоуз, кажется, вы с ней встречались.

– Да, разумеется, мы… – Фраза Кэтрин увяла, поскольку трудно было подобрать слова для описания любопытной встречи в тот день, когда Том ее бросил.

– Послушайте, – решительно сказал голос, – мне пришло в голову, что было бы неплохо, если бы мы все встретились за ленчем.

– Все? Боюсь, я не вполне понимаю.

– О, я имела в виду, вы, я, Элейн и та другая девушка. Дейдре, так, кажется, ее зовут… Не могли бы вы ее разыскать? Я думала, мы бы могли… ну… поговорить о Томе.

– А, да, это было бы… правильно, я думаю, – с запинкой произнесла Кэтрин, поскольку сегодня все как будто не поддавалось описанию. – Когда вы хотите встретиться?

Были назначены день и место, которым оказался клуб Джозефины где-то возле Сент-Джеймс-стрит. Кэтрин ждала встречи с некоторой опаской, поскольку богатое воображение немедленно нарисовало ей всевозможные неловкости и стеснительные ситуации. Она долго разговаривала по телефону с Дейдре, главной заботой которой было, что на себя надеть. Ожидается, что она будет в черном или сером – но она никогда не носит эти цвета! – или сойдет и твидовое пальто? И нужно ли ей купить шляпку? Кэтрин считала, что не будет иметь большого значения, как они оденутся, поскольку маловероятно, что им удастся соответствовать стандарту, установленному Джозефиной и Элейн.

Когда Кэтрин и Дейдре вошли в фойе клуба, прогноз Кэтрин полностью оправдался, поскольку, едва они ступили на мягкий ковер, как к ним направились, встав с кресел, две женщины в хорошо скроенных серых костюмах, маленьких шляпках и нитках жемчуга. Унизительно, наверное, подумалось Кэтрин, что нас с Дейдре так легко узнать: обе без шляпок, в свободных твидовых жакетах и туфлях без каблука. Дейдре стянула распущенные отросшие волосы в хвост и так сильно вычернила брови, что лицо у нее казалось болезненно напряженным. Кэтрин была просто сама собой, но приложила усилия, чтобы выглядеть опрятнее обычного.

Все друг другу представились и довольно нервно сели. Элейн оказалась той из двух, что была посветлее и выглядела моложе. Заглянув за подтянутый фасад выходного костюма, Кэтрин с изумлением обнаружила, что Джозефина – точная копия Тома. Те же широко открытые серые глаза, изящный нос и милая улыбка, но ей не хватало мягкой, довольно безразличной манеры Тома. Общее впечатление странно сбивало с толку.

– Итак, как насчет шерри? – бодро спросила Джозефина, точно никаких иных напитков не существовало. – Полусухой для всех?

Поданные бокалы были благодарно схвачены. Трудно, да, вероятно, и невозможно было произнести тост, поэтому каждая сделала нерешительный глоток и поставила бокал.

– Я думала, что встретиться нам всем и поболтать – удачная мысль, – сказала Джозефина, словно начиная опасаться, что, как раз наоборот, мысль не самая удачная.

– Да, мы все любили Тома, – подхватила бремя разговора Кэтрин. – Полагаю, каждая из нас воплощает разные аспекты его жизни.

– Да. Я, разумеется, знала его дольше всех, – сказала Джозефина, – но Элейн тоже знала его с рождения. Мы вместе ходили на детские утренники, подумать только. – Она улыбнулась улыбкой Тома.

– Он всегда их ненавидел, – заметила Элейн. – Он был таким робким.

– Я знала его меньше года, – внезапно вмешалась Дейдре. – Однажды утром я сидела на факультете антропологии, а он пришел в своей синей вельветовой куртке, и мы пошли выпить… – Голос у нее пресекся, и она отвернулась.

– Перейдем в обеденный зал? – предложила Джозефина. – Вон та дверь.

Встав, они довольно чинной процессией прошествовали в просторную комнату элегантных пропорций, по стенам которой висели портреты маслом пожилых и престарелых дам. Кэтрин задумалась, кто они и что выдающегося сделали, поскольку ей было не вполне ясно назначение клуба и что, собственно, может объединять его членов. Наверное, решила она, это как-то связано с империей или политикой и уж точно тут есть нечто большее, чем ношение дорогой одежды, мехов и настоящего жемчуга и счета в лучших лондонских магазинах.

– Кто эти женщины? – оживленно спросила она. – Чем они занимались?

– Занимались? – недоуменно переспросила Джозефина. – Сомневаюсь, что они чем-то занимались, просто были в прошлом членами клуба, наверное, самыми выдающимися.

– Может, они охотились с собаками? – спросила Кэтрин.

– Может, и охотились, – с приятной улыбкой ответила Элейн. – Очень даже вероятно. Понимаете, это лондонский клуб сельских женщин. Раньше в него входила мама.

– Так что будем есть? – Джозефина изучала меню.

Еще одно положили перед Кэтрин, которая словно в тумане прошлась по списку блюд, отметив только с некоторым ужасом, что тушеные потрошки стоят пять шиллингов.

– Я не слишком голодна, – пробормотала Дейдре.

– Но день сегодня холодный, и надо хорошенько поесть, – наставительно произнесла Элейн. – Думаю, для начала суп, а потом, возможно, жареный ягненок или отварная курица.

Остальные приняли предложенное с благодарностью, радуясь, что за них сделали выбор.

– Чиновник местной администрации был так добр, что выслал кораблем все бумаги Тома, – сказала Джозефина, – но они, так сказать, еще не приплыли. Мы с Элейн подумали, вдруг вы или Дейдре захотите забрать их себе. Разумеется, нам совершенно непонятно, что с ними делать, и мы даже не поймем, что в них, – спокойно признала она. – Просто было бы жаль оставлять их у себя, если в них есть какая-то ценность для антропологии.

– Можно передать их мисс Кловис, – предложила Дейдре. – Она наверняка знает, что с ними делать или кому они могут пригодиться. Или, возможно, еще лучше профессору Фэрфексу.

– А вы сами их забрать не хотите?

– О нет, пожалуйста, я… – Дейдре начала растерянно запинаться, расстроившись при мысли о том, как они с Дигби начнут совместную жизнь под гнетом полевых заметок бедного Тома.

– Конечно, я могла бы передать их на хранение в «Хэрродс», – практично сказала Джозефина. – По-моему, там семь или восемь больших деревянных ящиков. Подумать только, что Том столько написал! – рассмеялась она.

– В некоторых скорее всего резные маски и скульптуры, – поправила ее Кэтрин.

– Вы хотите сказать, африканские скульптуры и маски? – переспросила Джозефина. – Тогда, надо полагать, это будет нечто топорное – не те вещи, какие хочется держать дома.

– О, кое-какие откровенно непристойны! – Кэтрин на мгновение дала себе волю. – Не ко всем комнатам подойдут, – быстро добавила она. – Кажется, у вас прекрасные собаки, – продолжила она, обращаясь к Элейн. – Том часто о них говорил.

– Да, мои золотые ретриверы довольно милые. Том нам рассказывал, что вы пишете рассказы и вкусно готовите, – просто сказала Элейн.

Кэтрин задумалась, все ли это, что известно Элейн. Она надеялась, что ее избавили от подробностей их с Томом отношений, но чувствовала, что даже знай Элейн, она могла бы понять и простить.

– Тома похоронили там на местном кладбище, – коротко обронила Джозефина. – Дома мы поставим памятную доску в церкви. Мы думали, вам с Дейдре захочется об этом знать. Нечто совсем простое, разумеется.

– Спасибо, – отозвалась Кэтрин, подумав про себя, почему люди всегда говорят нечто вроде «совсем простое, разумеется». Скорее всего в семнадцатом и восемнадцатом веках так не говорили… Ей вдруг захотелось, чтобы на надгробной плите Тома были плачущие херувимы и витой мраморный венок вокруг них. А будет, наверное, плоская каменная или латунная плита с простой и скучной надписью, возможно, обведенной красным – такая, на которую какой-нибудь трусоватый чиновник епархии даст свое соизволение, не боясь подвергнуться критике.

После кофе и недолгих разговоров ни о чем настало время расходиться.

– Я повидаюсь с тетушкой в Белгравии, – сказала Джозефина. – Моя кузина как раз умудрилась найти себе жениха. Подумать только, в первый же свой сезон! Отлично, надо сказать, постаралась.

– О да, – искренне откликнулась Кэтрин. – Ваша тетя беспокоилась из-за ее роста.

– Ну, на то и существуют гвардейские офицеры, – рассмеялась Джозефина, потом снова посерьезнела и, отведя Кэтрин в сторонку, сказала вполголоса: – Наверное, вам никто не сказал, и, по правде говоря, никто другой и не скажет, но на столе в хижине Тома нашли незаконченное письмо к Элейн. Чиновник прислал его с кое-какими личными вещами. Это было милое болтливое письмо ни о чем, понимаете, но по крайней мере она может знать, что он думал о ней незадолго до смерти.

– Да, это мило, я очень рада. – Кэтрин чувствовала себя усталой, ей хотелось уйти.

– И я так думаю. Понимаете, она всегда любила Тома, никогда не было никого другого.

– Очевидно, никогда не было никого другого, – сказала Кэтрин Дейдре, когда они шли прочь от клуба. – Почему-то такое легко себе представить. Такая милая и, по сути, совершенно неподходящая для Тома… Ой, смотри! – воскликнула она, поскольку они проходили мимо уличного художника, который рисовал головки собак: – Какие у него собаки! По одной голове все видно: такие надежные, бурые и верные. И почему я не спросила, навещает ли Джозефина ту, другую тетку, которая живет в гостинице в Южном Кенсингтоне? У меня такое чувство, что она довольно старая, заброшенная и немного жалкая.

– С тобой все в порядке, Кэтрин? Хочешь, пойдем выпьем где-нибудь чаю? – участливо спросила Дейдре.

– Да, давай выпьем чаю, но сперва мне надо найти монетку для собачника.

– Тебе ведь будет не слишком одиноко? – спросила Дейдре. – Сама знаешь, ты всегда можешь пожить у нас.

– Спасибо, Дейдре, но я не против одиночества. И жизнь у меня не кончилась, знаешь ли, – с легким раздражением ответила Кэтрин. На мгновение она почти пожелала себе жизни, как у той утомительной, надоедливой престарелой родственницы, которая игриво дергает ее за рукав. – Конечно, я приеду вас повидать, и соседей, вероятно, тоже навещу.

– Ты про мистера Лидгейта? Думаю, он по-своему интересный.

– Это будет хобби и позволит мне отвлечься от своих мыслей. Буду изучать кого-то равно эксцентричного.

– Слова истинного антрополога. Ничего большего тут нет?

– Кто знает! – весело воскликнула Кэтрин, когда они расставались у дверей чайной.

Дейдре вспомнила эти слова некоторое время спустя, когда поднялась в комнату тети о чем-то ее спросить и застала Роду и Мейбл у окна. Рода, похоже, непрерывно комментировала происходящее в саду Аларика Лидгейта.

– Все маски разложены по лужайке, – говорила она, – а теперь… Боже ты мой! Он принес большой щит, два копья и какую-то поеденную молью штуковину из перьев, не могу разглядеть, что это. Думаю, они так и притягивают моль, их действительно надо бы хорошенько проветривать. А теперь он снова ушел в дом.

– Нет, уже вышел, да еще с Кэтрин, – вмешалась Мейбл.

– А, да, и у него в руке нож. Они идут в самый конец сада. Теперь он что-то срезает, а Кэтрин ему помогает… что они там делают? Ха, теперь она выпрямилась, и у нее в руках охапка ревеня! До чего же странная девушка: сначала сожгла уйму бумаг на костре, теперь вот это. Как диковинно жизнь иногда поворачивается!

А про себя Рода подумала, насколько же комфортнее иногда наблюдать ее с расстояния, смотреть из окна второго этажа, как поступают истинные антропологи.

– Мы сами могли бы дать ей ревеня, – мягко сказала Мейбл. – У нас его много. Ей незачем было беспокоить мистера Лидгейта.

– Вот уж не думаю, что он счел это за беспокойство, – возразила Рода. – А кроме того, может статься, ревень из нашего сада – это совсем не одно и то же.

Вот эту тонкость, подумала она с толикой самодовольства, оценить сполна способна только незамужняя женщина. Но, боже ты мой, если Кэтрин и Аларик поженятся, что за неуправляемая и эксцентричная из них выйдет пара!