19

Луиза

– Почему ты решил стать психиатром? – спрашиваю я.

Мне все еще не до конца верится, что я лежу в его объятиях. Сегодня он впервые за все время не бросился в душ смывать чувство вины и не поспешил уйти, а остался в постели со мной, чтобы поговорить. Сегодня мы с ним по-настоящему разговаривали: о моем разводе, о моих ночных кошмарах, о безумных свиданиях, которые все это время пыталась устраивать для меня Софи. Мы смеялись, и мне было очень приятно слышать его смех.

– Ты в самом деле хочешь это знать? – интересуется он.

– Да, – киваю я, уткнувшись носом в его теплую грудь.

Разумеется, я хочу это знать. Я хочу знать о нем все. Несмотря на все мои клятвы себе, что это больше не повторится, за последние десять дней он появляется в моей квартире вот уже в третий раз. Однажды это случилось в выходные; и хотя я каждый раз твержу ему, чтобы шел домой, и вообще, дальше так продолжаться не может, я тем не менее раз за разом пускаю его в мою квартиру и в мою постель. Просто ничего не могу с собой поделать. При виде его вся моя железобетонная решимость куда‑то испаряется. Но хуже всего то, что я по-настоящему по нему скучаю. Мы пьем, мы трахаемся, он смотрит на меня с такой тоской в глазах, что у меня разрывается сердце. Да, это глупо. Да, это безумие. Но это заставляет мое сердце биться быстрее. Это наполняет меня жизнью. Позволяет на какое-то время забыться. Я пытаюсь сделать вид, что он всего-навсего тот мужчина-из-бара, чтобы не чувствовать себя такой сволочью, но понимаю, что просто пытаюсь обмануть саму себя. Меня тянет к ним обоим.

Надо было сказать Дэвиду, что я знакома с Аделью, но момент давным-давно упущен, и если я во всем признаюсь ему сейчас, то буду в его глазах выглядеть ненормальной. И в то же самое время я не могу заставить себя порвать с Аделью. Она такая уязвимая. И она дает мне возможность увидеть Дэвида с той стороны, которая вызывает у меня почти такое же жгучее любопытство, как она сама. Каждый день я говорю себе, что кто-то один из них должен уйти из моей жизни, и каждый день откладываю принятие решения.

Я уже немного влюблена в Адель, если можно так выразиться; она такая прекрасная, такая трагическая, такая завораживающая и так добра ко мне. А на другой чаше весов Дэвид – мрачная загадка. В постели он нежен и страстен, но никогда не говорит о своем браке, который на поверку оказался вовсе не таким уж идеальным. Я знаю, что должна порвать с кем-то одним, но не могу заставить себя сделать это. У меня такое чувство, что я срослась с ними обоими, а они оба срослись со мной. Чем сильнее я увлекаюсь Дэвидом, тем больше завораживает меня Адель. Это просто порочный круг какой-то.

Я даже попыталась начать разграничивать, как это делает он. Я отделила их в своем сознании друг от друга. Адель – моя подруга, а Дэвид – мой любовник, а не ее контролирующий муж. Это тоже не идеал, но на безрыбье и рак рыба. В моей жизни есть дни, которые я провожу с Аделью, и ночи, которые я провожу с Дэвидом. Не исключено, что я вижу его даже чаще, чем она. И мне не нравится, какие чувства у меня вызывает эта мысль. Я практически торжествую победу.

– Когда я подростком работал на ферме, была одна маленькая девочка, которая повсюду ходила за мной хвостиком. Ей было одиноко. У нее были богатые родители – им принадлежало большое поместье, – которые баловали ее, но в то же самое время не обращали на нее внимания, если ты понимаешь, что я имею в виду. Они были занятые люди. Временами настолько занятые, что им было не до нее. В общем, пока я работал, она болтала обо всякой всячине, рассказывала мне о своих ночных кошмарах, из-за которых вся их семья по ночам не могла спать. Когда я понял, что эти кошмары по-настоящему мешают ей жить, я нашел в букинистическом магазине одну книжку про сон и сновидения и подарил ее ей.

Слегка цепенею, припоминая: Адель что-то говорила про ту самую книгу. И понимаю: она и есть та девочка. Мгновенно чувствую укол совести пополам с любопытством. Почему он умалчивает, что это у его жены были ночные кошмары? У него ведь нет необходимости скрывать от меня, что он женат. Так почему он никогда не упоминает о ней?

– И как, помогла ей книжка?

– Не думаю. Если мне не изменяет память, книжица была эпохи нью-эйдж – всякая эзотерическая белиберда. Она бы ничего толком там не поняла. Скорее всего, в конце концов родители отобрали у нее книжку, а ее саму отправили на терапию. Ей тогда было лет восемь-девять. Мой отец был фермером. Откровенно говоря, пил он больше, чем работал, и каждый раз, когда он с пьяных глаз получал очередную травму, я его подштопывал. Я уже тогда хотел стать врачом, но в то время это казалось несбыточной мечтой. Потом я подарил той малышке эту книгу, и это был первый раз, когда я хотел помочь исправить что-то у человека в голове. Что-то такое, где скальпель бессилен.

С этими словами он крепче прижимает меня к себе, и хотя на самом деле он почти ничего нового не сказал, у меня появляется ощущение, что с его стороны это была попытка поделиться.

– И должен сказать, что это интересная работа, – продолжает он. – Забираться к людям в голову и пытаться понять, как там все работает. – Он устремляет взгляд на меня. – Почему ты хмуришься?

– Я не хмурюсь.

– Хмуришься. Ну или твой лоб неожиданно настигла старость.

Он клоунски морщит свой собственный лоб, разряжая атмосферу, которая вроде бы не должна быть мрачной, но почему-то ощущается именно такой.

– Я не знаю, – говорю я. – Просто мне кажется, что без очень веской причины не стоит лезть в чужую голову. Мне не нравится мысль о том, что кто-то может ковыряться в моих мозгах.

Я действительно так считаю, но хмурюсь из-за Адели. Он излагает ее историю под своеобразным углом. Как историю маленькой девочки, с которой он когда-то давно был знаком. Это не ложь, но и не вполне правда.

Он улыбается мне, и я не могу не наслаждаться ощущением крепкой широкой груди, на которой покоится моя голова. Крестьянский сын. Может, конечно, он избегает упоминать о ней, щадя мои чувства, но я все-таки не наивная простушка, которая не отдает себе отчета в реальном положении вещей.

– А ты точно уверена, что правильно выбрала профессию? – поддразнивает меня он. – Мы все-таки как-никак занимаемся мозгоправством.

– Вот поэтому я сижу за своим столом и не лезу на кушетку.

– Спорим, мне удалось бы заполучить тебя ко мне на кушетку?

– Двусмысленные шутки тебе не к лицу.

Я тычу его пальцем под ребра, и мы дружно хохочем.

– А если серьезно, – говорит он после недолгого молчания, – если тебе нужна помощь по поводу твоих ночных кошмаров, даю слово, я не стану совать тебе сомнительные книжонки и отправлять восвояси. С тех пор я успел кое-чему подучиться.

– Отрадно это слышать, – отзываюсь я с напускным легкомыслием.

А сама думаю о тетради, которую дала мне Адель, и о том, что подумал бы Дэвид, знай он об этом. Уж лучше бы он в самом деле поднялся и ушел сразу после секса! Но эту мимолетную мысль я сразу же давлю.

– Может быть, тебе стоило бы найти ту малышку, – бормочу я. – Вдруг ей все еще нужна твоя помощь.

После этого он ничего больше не говорит.

 

20 Тогда

Дождь оглушительно барабанит по окнам, нагоняя на Адель, которая валяется на кровати рядышком с Робом, дремотное настроение. У него только что закончился сеанс психотерапии, а вот ей пора на занятие, но рисование ей надоело. Она уже сходила на йогу, чтобы от нее отвязались, – по всей видимости, предполагалось, что это поможет ей расслабиться, и, по правде говоря, так оно и случилось, главным образом по причине нудности этого занятия, – но на самом деле ей сейчас больше всего хотелось бы выбраться на свежий воздух вместе с Робом. Может, на этот раз на болота вместо озера ради разнообразия. Конечно, им не полагается уходить далеко без «групповода», но может быть, им удалось бы улизнуть незамеченными. Это отличительная черта хиппи, как говорит Роб. Они такие доверчивые. Даже ворота днем не запирают.

– Я не сплю, – сообщает лежащий рядом с ней Роб и щиплет себя за руку. – Но такими темпами скоро усну. Тоска беспросветная.

Адель, прыснув, вздыхает. Она надеялась, что после грозы небо окончательно расчистится, а вместо этого зарядил непрекращающийся серый ливень. Роб прав, тоска беспросветная – это оно и есть.

– Когда вся эта твоя магия начнет действовать? – спрашивает он. – Меня уже достало пересчитывать пальцы. У меня такое чувство, что в один прекрасный день их окажется одиннадцать.

– Это хорошо, – отзывается она. – Если их окажется одиннадцать, ты поймешь, что это сон. И тогда ты сможешь вообразить дверь, открыть ее и попасть в любое место, куда тебе захочется. И вообще, ты практикуешься всего несколько дней. Терпение, юный джедай.

– Если это все какой-то розыгрыш, моя месть будет сладка и ужасна.

– Куда ты отправишься в своих снах? – интересуется она. – Когда сможешь создать дверь?

Лежать у него под боком уютно. Не как с Дэвидом – нет того накала страсти, и сердце у нее не колотится так сильно, как-то по-другому. Спокойно и умиротворяюще.

– Домой?

В ответ он смеется. Это не его обычный смех, теплый и заразительный, а скорее резкий отрывистый смешок, предназначенный для выражения иронии. Она уже научилась разбираться в оттенках его настроения.

– Вот уж хрен. Впрочем, я бы отправился в какое-нибудь местечко, где прилично кормят. Тутошним поварам неплохо бы научиться делать жратву не совсем уж безвкусной. Ммм.

Он пытается увести разговор в другую сторону, и это не укрывается от ее внимания. Она всегда считала, что он никогда не говорит о своей семье, оберегая ее, потому что она разом лишилась всех своих родных. Внезапно она чувствует себя никудышным другом. Они так много говорят о ней, о ее утрате, о том, как ей прийти в себя и жить дальше, что она лишь сейчас осознает: его собственный мир так и остался для нее закрытой книгой. Да, он развлекал ее байками из тех времен, когда принимал наркотики, но это все. Ничего серьезного. Ничего настоящего.

– Что, все так плохо? – До сих пор они оба лежали на спине, глядя в потолок, но теперь она переворачивается на бок и подпирает голову рукой. – Поэтому ты сидел на герыче?

– Нет, – улыбается он. – Я сидел на герыче, потому что это кайфово. Что же касается семьи, в общем, большую часть времени я живу с сестрой, Эйлсой. Ей тридцатник. – От него не укрывается ее реакция на такую разницу в возрасте. – Ну да, я поскребыш. Это такой вежливый эвфемизм к слову «ошибка». В общем, сейчас я живу с ней. Она такое же чмо, как и я, только немного в другом смысле, а мнения о себе самого высокого. Ну, в общем, у нас дерьмо, а не семейка. На хрена тебе об этом знать?

– Ты же мой друг, – говорит она, тыча его в костлявые ребра. – Пожалуй, мой единственный настоящий друг, если не считать Дэвида. Разумеется, я хочу об этом знать.

– Ну, ты, моя трагическая Спящая красавица, куда занимательней меня.

– Разумеется.

Она слегка краснеет. Ей нравится, когда он зовет ее так, хотя, наверное, с ее стороны это неправильно, ведь ее родители погибли, а это звучит почти насмешкой над ними.

Он театрально вздыхает:

– Господи, до чего же хочется вмазаться.

– Я никогда не принимала наркотики, – признается она. – Даже травку не курила.

Теперь настает его черед изумляться.

– Без дураков?

– Без дураков. Вернее, если в буквальном смысле, без дури. Мы живем – жили – в самой настоящей глуши. Я ездила только в школу и обратно, на автобусе, а потом, когда у меня начались проблемы, вообще какое-то время училась на дому.

– Каждый слой под твоей безупречной кожей все интересней и интересней. Училась на дому? Господи, тогда ничего удивительного, что ты втюрилась в деревенского парня.

Она пропускает эту небольшую шпильку мимо ушей. Он считает, что она слишком зависит от Дэвида. Это выражается не только в том, что он говорит, но и в том, чего он не говорит.

– Это упущение надо срочно исправить, – заявляет он. – Вот увидишь, тебе понравится.

Она смеется. Он говорит о наркотиках как о самой естественной вещи в мире. Наверное, для него так оно и есть. А ведь его нельзя назвать конченым наркоманом.

– Для начала хотя бы травки.

– Ладно, – решает подыграть ему она. – На травку я готова.

И сейчас она действительно на это готова, хотя прекрасно понимает, что в Вестландз, скорее всего, никакой травки достать невозможно. Она и без всяких наркотиков вполне способна чувствовать себя свободной и дикой, как Роб. Но может, ей все-таки стоит попробовать, мелькает в голове бунтарская мысль. В конце концов, подросток она или кто?

А что сказал бы Дэвид? Она пытается отогнать этот вопрос. Потому что слишком хорошо знает ответ. Дэвид был бы недоволен. Но почему она по поводу любого решения задается вопросом, чего бы хотел от нее Дэвид? Это же ненормально. Наверное, ей стоило бы стать больше похожей на Роба. Непочтительной. Независимой. Даже сама мысль об этом кажется предательством. Дэвид любит ее, а она любит Дэвида. Он спас ей жизнь.

И все-таки. Может, сделать это, а ему ничего не говорить? Подумаешь, большое дело. Одна маленькая шалость, о которой вовсе не обязательно никого оповещать. Может, ей еще не понравится. Она смотрит на часы Дэвида, болтающиеся у нее на запястье. Стрелки показывают два с небольшим.

– Все, теперь не отвертишься, – говорит Роб. – Пыхнем с тобой на пару. Это будет круто.

Она уже видит, как его мозг включается в работу, ища возможности претворить эту идею в жизнь. Интересно, как бы сложилась его судьба, родись он в ее семье? Может, он бы сейчас учился в каком-нибудь престижном университете, даже получал бы стипендию. Может, он был бы тем сыном, которого всегда хотели ее родители.

– Мне надо идти, – говорит она, и он в изумлении вскидывает на нее глаза:

– Очередной сеанс психотерапии?

Она смущенно мотает головой:

– Нет, это мои адвокаты. Они приезжают сюда. Я хотела поговорить с ними кое о каких вещах. Ну, относительно наследства. – Она сама не понимает, почему так нервничает, но почему-то нервничает. – Узнать, как продвигается расчистка дома после пожара. Распорядиться насчет установки сигнализации и всего прочего.

– Они приезжают сюда ради этого?

Адель практически слышит, как лихорадочно работает его мозг.

Она поднимается, и длинные волосы падают ей на лицо.

– Да. Долго объяснять. – Она ослепительно ему улыбается. Против этой улыбки невозможно устоять: она сама говорит, что все в полном порядке. – Ты пока сосредоточься на щипках. Если ты в самое ближайшее время не разберешься, как это делается, я решу, что все твои ночные кошмары – инсценировка.

Он улыбается в ответ:

– Ладно, Йода. Исключительно ради тебя. Только сначала, пожалуй, пойду подрочу.

– Фу.

На прощание они улыбаются друг другу, и это ее радует. Она знает, что Роб переживает. И считает, что Дэвид слишком уж ее контролирует. И совершенно точно не одобрит то, что она собирается сделать.

 

21

Луиза

Прошло уже десять дней с тех пор, как Адель подарила мне электронную сигарету, и неделя с последней выкуренной настоящей сигареты, а я до сих пор испытываю чувство некоторой самодовольной гордости, когда кладу ее в сумочку и отправляюсь на работу. И почему я раньше ее не попробовала? Электронные сигареты продаются на каждом углу, но, как и все прочее в моем личном перечне того, что нужно сделать, решение бросить курить неизменно откладывалось на завтра. Но коль скоро Адель потратила на нее деньги, я просто не могла не попробовать, в особенности принимая во внимание все обстоятельства. Я не ожидала, что она мне понравится, и не ожидала, что она сработает, но оказалось, очень приятно просыпаться и не чувствовать табачной вони от собственных волос. То же самое и с одеждой. Адам будет рад, и Иэн тоже, конечно. Не то чтобы его мнение кого-то интересовало, но все равно, мне не хотелось бы быть матерью, которую осуждает вторая жена ее бывшего мужа за то, что та курит, несмотря на ребенка. Теперь у нее этого повода осудить меня не будет. Да, возможно, я прикладываюсь к электронной сигарете слишком часто – потому что теперь беспрепятственно могу курить прямо в квартире, – но я дала себе слово, что, когда Адам вернется, буду обращаться с ней как с самой обычной сигаретой и выходить на балкон, когда захочу покурить.

Иду по улице пружинистой походкой, полной грудью вдыхая летний утренний воздух, и чувствую себя счастливой. Хотя вроде бы не с чего. Все так запуталось, и винить в этом, кроме себя самой, некого, но я каким-то образом ухитряюсь не думать об этом. Я даже, несмотря на угрызения совести, научилась получать некоторое удовольствие от отсутствия Адама. Я постоянно по нему скучаю, но зато теперь у меня больше свободы. Я могу немного побыть женщиной как таковой, а не просто мамой Адама.

С утра я обнаружила на весах, что скинула больше чем килограмм. Сегодня десятый день не только с перехода на электронную сигарету, но и с отказа от пиццы, картошки и хлеба, и я сама не могу поверить, насколько лучше я себя стала чувствовать. Адель была права. Углеводы – творение дьявола. Оставим их на загрузочные дни. К тому же соблюдать диету в отсутствие Адама куда легче. Побольше мяса, рыбы и салатов. Яйца на завтрак. Я даже почти не чувствую голода, но это отчасти из-за того, что большую часть времени у меня сводит живот от смеси желания с угрызениями совести. Может, мне все-таки удастся сбросить эти чертовы три кило. Я даже сократила употребление вина, а то, что все-таки пью, я учитываю в подсчете дневной нормы калорий. Теперь осталось только разобраться с этой сонной методой, чтобы начать наконец по-человечески спать по ночам. Нужно заставить себя проделывать все положенные ритуалы каждый час, вместо того чтобы начать с места в карьер, а потом благополучно все забросить. Я полна решимости приложить к этому все усилия. У меня такое чувство, что я плачу Адели за все то добро, которое она мне сделала, черной неблагодарностью. Да, я сама понимаю, как глупо это звучит.

Я сегодня рано – в кои-то веки за последнее время, – и вместо того, чтобы направиться прямиком в офис, решаю пройтись вокруг квартала и насладиться прекрасным утром. Заодно и какую-то часть нормы по шагам выполню – на телефоне у меня установлено новое приложение, безмолвным голосом совести требующее от меня каждый день проходить по десять тысяч шагов. Это была тоже идея Адели. Она отличная подруга. И хуже всего то, что, если бы нашу историю вытащили на ток-шоу, я выглядела бы в нем подлой дрянью. Наверное, я такая и есть. Во всяком случае, веду я себя именно так. Я это понимаю. Но в жизни ведь не бывает ничего только черного или белого. Адель мне действительно нравится. Такой подруги у меня не было уже много лет, и она так отличается от других людей. Такая элегантная, милая и настолько заинтересованная во мне. С Софи у меня вечно такое чувство, как будто она делает мне одолжение, выискивая для меня окошко в своем плотном графике. С Аделью же совершенно другое дело. С тех пор как она появилась в моей жизни, я, пожалуй, ни одного сообщения Софи не написала. Вроде бы ее дружбы мне должно было быть достаточно. Но этого оказалось мало. Может, я в последнее время не так много ем, но это не отменяет того факта, что я жадная. Адель и Дэвид. Я хочу обладать ими обоими. Это еще одна причина, по которой меня не тянет общаться с Софи. Она вынесла бы мне весь мозг по этому поводу. Вытаскиваю из сумочки электронную сигарету и дымлю на ходу.

Как бы там ни было, говорю я себе, когда вновь показывается клиника, с сексом все равно придется завязывать. До возвращения Адама осталась всего пара недель, а потом я не смогу больше принимать Дэвида по ночам. А вдруг Адам когда-нибудь пересечется с Аделью? И упомянет при ней о Дэвиде? И вообще, какая мать захочет подать собственному сыну такой пример? Чтобы он считал, что для женатого мужчины нет ничего предосудительного в том, чтобы прийти в гости, потрахаться и уйти домой? Пытаюсь убедить себя саму в том, что это и есть моя главная забота, но кого я хочу обмануть? Мое главное опасение в том, что Адам еще слишком мал, чтобы хранить секреты. Если он вдруг какими-то судьбами после школы окажется у меня на работе, последнее, чего мне хотелось бы, – это чтобы он узнал в мамином начальнике мужчину, который время от времени наведывается к ней по ночам. Господи, как это все отвратительно. Хуже того, это глупо и эгоистично с моей стороны. Но когда Дэвид прикасается ко мне, я буквально оживаю. Я люблю его запах на моей коже. Люблю чувствовать его всей кожей. Люблю его улыбку. Рядом с ним я превращаюсь в девочку-подростка. А рядом с Аделью чувствую себя кем-то, кто имеет значение. Я важна для нее.

Опускаю руку в карман моих офисных брюк и чувствую, что они стали сидеть на талии слегка свободнее. Я определенно становлюсь стройнее. Пожалуй, Дэвид с Аделью на пару возвращают меня к жизни.

– Я не была уверена, будешь ты есть или нет. – Сью уже поставила чайник и теперь протягивает мне сэндвич с беконом. Сквозь промасленную бумагу проступает кетчуп. – Если нет, ничего страшного, я найду, куда его пристроить. – Она улыбается. – В крайнем случае сама съем.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я, радуясь возможности нарушить еще один ритуал. – Загрузочный день у меня завтра.

После вчерашнего секса я, кажется, готова съесть слона, но в пластиковом контейнере ждут своего часа два яйца вкрутую, так что ими я и обойдусь. Когда сидишь на диете, главное – планировать все заранее, – этому меня тоже научила Адель, так что теперь я варю яйца сразу по шесть штук и храню их в холодильнике. Бекон пахнет соблазнительно, но, отказываясь от него, я испытываю какое-то извращенное удовольствие. Это дает мне своего рода иллюзию контроля, хотя бы над чем-то. Бекон – далеко не самое важное из того, чему мне следовало бы сказать «нет», но это хоть какое-то начало.

– Прости, – говорю я. – Мне надо было написать тебе эсэмэску и предупредить. Я отдам тебе деньги.

– Ой, да брось ты. – Она ставит передо мной кружку с чаем. – Ты в последнее время отлично выглядишь. Почти светишься.

Она с любопытством смотрит на меня.

– Я не беременна, если ты на это намекаешь! – Несмотря на то что настроение у меня приподнятое, слово «беременность» по-прежнему не идет у меня из головы.

– Вообще-то, я собиралась спросить, не появился ли у тебя новый мужчина.

– Твоими бы устами.

Я со смехом принимаюсь чистить яйцо.

– Ну, продолжай в том же духе, и у тебя отбою от них не будет, – говорит Сью. – Такая симпатичная женщина не должна быть одна. Пора тебе уже снова начать ходить на свидания.

– Может быть. Пока что я намерена заниматься собой.

Я все еще улыбаюсь, хотя при мысли о том, что сказала бы Сью с ее многолетним браком и твердыми принципами, попробуй я объяснить ей ситуацию, мне становится немного тошно. Она решила бы, что я окончательно потеряла рассудок и перестала понимать, что хорошо, а что плохо, и была бы совершенно права. Но, с другой стороны, я чувствую себя счастливой впервые за черт знает сколько времени, и неужели это в самом деле так ужасно? При условии, что никто не страдает? Мы все умеем хранить секреты. Адель, я и Дэвид. Пока все идет так и дальше, почему мне нельзя получить свой кусочек счастья? Почему мне нельзя быть с ними обоими?

Сью все так же смотрит на меня, уверенная, что я что-то скрываю, и я не могу ее винить. Я знаю, что глаза у меня блестят, а в походке появилась пружинистость, которой уже давным-давно не было.

Приканчиваю яйца и, опустив глаза, пересчитываю пальцы на руках. Надеюсь, у Адели все хорошо. Они опять поссорились вчера вечером? Поэтому он пришел ко мне? Или он улизнул из дома под предлогом того, что идет заниматься своим благотворительным проектом? Пожалуй, я в последнее время думаю о них чаще, чем о себе самой. От вина он вчера отказываться не стал, но, когда уходил от меня, не был пьян. Возможно, ему удалось скрыть от нее тот факт, что он пил. Я начинаю думать, что он достиг в этом деле недюжинного мастерства. Быть может, стоит попытаться поговорить с ним об этом. О его пристрастии к спиртному. Может, в этом и заключается корень всех проблем с их браком? Адель практически не пьет. Когда мы с ней обедаем где-нибудь вместе, я могу пропустить бокальчик, она же к спиртному не притрагивается. Мне, пожалуй, стоит тоже сократить употребление. Это наверняка поможет мне быстрее расстаться с лишними килограммами.

Оставляю Сью доедать второй сэндвич, а сама отправляюсь в кабинет Дэвида раскочегарить кофеварку. Как ни глупо это звучит, в некотором роде это попытка игры в семью. Сердце у меня возбужденно екает, и я не в силах унять это возбуждение. Мне всегда нравилась моя работа, но теперь в ней появился дополнительный кайф. Я ловлю себя на том, что смотрю на его руки, подписывающие рецепты и письма, и вспоминаю, как они касались меня. И в каких местах.

По-прежнему иногда вспоминаю про то, в какой панике была Адель, когда испугалась, что пропустит его звонок, и про запас таблеток в кухонном шкафчике. Но может, на самом деле тут нет ничего пугающего? Может, она и вправду нервная? Она ведь сама призналась, что у нее были проблемы с психикой. Может, Дэвид действительно защищает ее, а вовсе не контролирует? Кто знает, что там на самом деле происходит у них за закрытыми дверями? Все равно спросить об этом его самого я не могу: тогда он узнает, что я знакома с Аделью, и точно решит, что я полоумная преследовательница. К тому же это будет предательством по отношению к Адели. Господи, все так запутанно. Я отдаю себе в этом отчет, но это не мешает моему сердцу учащенно биться всякий раз, когда он появляется на пороге.

– Доброе утро, – говорю я.

– И тебе тоже доброе утро.

Вид у него усталый, но улыбается он тепло и искренне, и его синие глаза искрятся только для меня, и мое лицо мгновенно идет красными пятнами. Бред какой-то. Мы работаем бок о бок каждый день. Мне пора бы уже привыкнуть к его близости, но сегодня утром все по-другому. Что-то переменилось прошлой ночью, когда мы лежали в постели и разговаривали. Разумеется, это не продлилось долго – привычное чувство вины очень скоро вклинилось между нашими остывающими телами. Мужчины – странные существа. Они ведут себя так, как будто смех и душевная близость – предательство куда более худшего свойства, нежели секс. А впрочем, наверное, так оно и есть. Когда Иэн изменил мне, от этого было больнее всего, едва я перестала сходить с ума по поводу собственно секса на стороне. Видимо, это потому, что смех сложнее разграничить.

Это все чудовищное предательство, хотелось мне сказать ему, когда он уходил. Абсолютно все. Но я не смогла выдавить ни слова. Да и как я смогла бы? Я ведь не хочу, чтобы все закончилось. В этом заключается неприятная правда. Я хочу и на елку влезть, и задницу не ободрать. Хочу сохранить и любовника, и новообретенную лучшую подругу.

– Ты сегодня в хорошем настроении, – замечаю я.

Он открывает рот, чтобы ответить; уголки его губ вздрагивают в полуулыбке, а от вида его рук, засунутых в карманы брюк, сердце у меня готово растаять, но тут в кабинет вдруг входит доктор Сайкс:

– Дэвид? Можно вас на пару слов?

Я с улыбкой удаляюсь к себе в приемную, прикрыв за собой дверь. Зыбкий миг чего-то неуловимого между нами миновал, а впрочем, это, наверное, и к лучшему. Мне необходимо взять себя в руки. Что бы между нами ни было, это не может продлиться долго. Я не должна привязываться. Это всего лишь страсть. Она пройдет. Она не может перерасти во что-то большее, я этого не допущу. Впрочем, мне самой в это слабо верится. Слишком колотится у меня сердце.

К обеду я принимаю уже шестой звонок от Энтони Хокинза, и с каждым разом голос его звучит все более и более возбужденно. Изо всех сил пытаюсь сохранять спокойствие, одновременно убеждая его прекратить нам названивать.

– Как я уже сказала, мистер Хокинз, я все передам доктору Мартину, как только он освободится. Если вам необходима срочная помощь, я рекомендовала бы вам…

– Я хочу поговорить с Дэвидом. Мне нужно кое-что ему сказать.

– Он непременно перезвонит вам, как только сможет.

В трубке я слышу его учащенное дыхание.

– Вы точно правильно записали мой номер? Не хватало только, чтобы он не смог до меня дозвониться из-за неверного номера.

Я повторяю ему номер с экрана компьютера, и он наконец вешает трубку. Потом вношу его последний звонок в список всего того, что надо передать Дэвиду, остро желая, чтобы он поскорее вышел со своего совещания и взял на себя Энтони. Если честно, он слегка меня беспокоит. Насколько мне известно, лечение проходит хорошо, и по плану у Энтони следующий прием в понедельник. Он приходит к нам три раза в неделю, иногда чаще, по своему собственному желанию. Очень надеюсь, у него не случился неожиданный откат, если ему вдруг так приспичило поговорить с Дэвидом под конец рабочей недели.

Наконец доктора выходят из кабинета, и я передаю список звонков Дэвиду.

– Я знаю, что у вас уже обеденный перерыв, но думаю, будет лучше, если вы ему перезвоните. Он был очень чем-то возбужден.

– А язык у него, случайно, не заплетался? – спрашивает Дэвид, глядя на время звонков.

– Нет. Нет. Вроде бы нет.

– Я сейчас же ему перезвоню. Можете найти мне телефоны его родителей и его адвоката? И его семейного врача?

Я киваю. Мы вновь вернулись к ролям начальника и секретарши, и в этом, вопреки распространенным стереотипам, нет вовсе ничего сексуального.

– Я сброшу их вам на емейл.

– Спасибо.

С этими словами он скрывается у себя в кабинете, по-прежнему глядя в листок с записями. Я в глубине души надеюсь, что он оглянется на меня и улыбнется, или еще что-нибудь, но он не оборачивается. Все его мысли заняты исключительно Энтони. Мне это в нем нравится. У нас тут есть доктора, которые, несмотря на то что являются прекрасными специалистами в своей области, способны полностью дистанцироваться от своих пациентов. Может быть, такой подход лучше и профессиональнее, но мне кажется, что Дэвид не из таких. Хотя я сомневаюсь, чтобы эти доктора каждый вечер накачивались спиртным. Он, конечно, очень странный. Я в очередной раз задаюсь вопросом, какие демоны его одолевают. И каким образом человек, обладающий такой способностью выслушать других и разговорить их, настолько закрыт и неразговорчив сам.

Перекусываю припасенным салатом прямо за своим столом и наслаждаюсь пятничным затишьем. Энтони звонит еще дважды, хотя сам подтверждает, что разговаривал с Дэвидом. Он утверждает, что забыл кое-что рассказать, и настаивает на том, чтобы его снова соединили. Я вежливо его отфутболиваю, не желая оказаться втянутой в разговор, вести который не в моей компетенции.

В два тридцать на линии Дэвида загорается индикатор звонка. Разговор длится чуть больше минуты, и я понимаю, что он звонит Адели. Очень старалась не заострять внимание на этих звонках, но ничего не могу с собой поделать. Он звонит ей в половине двенадцатого и в половине третьего каждый день. Звонки совсем короткие. Вежливый разговор по работе в такое время не втиснешь. Каждый день они напоминают мне о панической спешке, в которой Адель мчалась домой, торопясь успеть. С тех пор я уже провела с ней достаточно времени, чтобы навидаться этих звонков с другой стороны, хотя она каждый раз выскальзывает в соседнюю комнату или в коридор, чтобы ответить. Из всех вещей, которые я считаю неправильными в моей ситуации, из всего того, что заставляет меня стыдиться, именно эти звонки не дают мне покоя сильнее всего. Что происходит между этими двумя? Что за любовь их связывает? И любовь ли это вообще? Я чувствую укол зависти.

Под конец дня, когда последние клиенты уходят и в офисе воцаряется предчувствие выходных, Дэвид появляется на пороге своего кабинета в куртке и с портфелем в руке. Я не ожидаю, что он задержится в офисе, – он ни разу не задерживался, и это было бы странно, – и тем не менее ощущаю легкий укол разочарования.

– У Энтони все в порядке? – спрашиваю я, отчасти из беспокойства, отчасти из желания поговорить с ним.

Никаких подробностей он рассказать мне не может, я прекрасно это знаю – и все равно спрашиваю.

– Постарайтесь не разговаривать с ним очень долго. Я дал ему прямой номер телефона в качестве временной меры, но если ему не удастся дозвониться мне напрямую, он может начать названивать вам. Ни в коем случае не вовлекайтесь с ним ни в какие разговоры личного характера.

Я в легком замешательстве киваю. Что стряслось?

– Ладно.

Мне не удается скрыть свое изумление, и Дэвид его замечает.

– У него обсессия. Видимо, героин на какое-то время облегчал его состояние, но очень быстро сам превратился в обсессию. Я очень надеялся, что он не привяжется так скоро, но ошибся.

Я вспоминаю все его звонки.

– У него фиксация на вас?

– Не исключено. Но я не хочу, чтобы он перенес ее на вас, если не сможет дотянуться до меня. Не то чтобы он считал меня каким-то особенным – у него склонность привязываться к новым людям. Вот и меня тоже эта участь не миновала.

– Я вполне в состоянии справиться с этими звонками.

Мне хочется донести до него, что я, вообще-то, неплохо разбираюсь в том, что делаю, но в то же время мне приятно, что он беспокоится за меня. Меня, впрочем, куда больше беспокоит он сам.

– Он не опасен?

– Вряд ли, – отвечает Дэвид с улыбкой. – У него просто небольшие проблемы. Но в ваши обязанности не входит рисковать собой.

Сью на кухне споласкивает чашки, перед тем как отправить их в посудомоечную машину, со своего места ей нас отлично видно и слышно, так что я не могу задать ему вопрос о его планах на выходные. На самом деле мне не так уж и хочется о них знать – Адель постоянно стоит между нами, несмотря даже на то, что он никогда о ней не упоминает. И теперь, когда обсуждение всех рабочих вопросов окончено, он неловко желает мне хороших выходных и направляется к двери.

Уже практически стоя на пороге, он быстро оборачивается и смотрит на меня. Напоследок. Меня захлестывает сначала волна счастья, а потом волна ревности. Он идет домой, к ней. На выходные. Думает ли он обо мне в это время? Наверняка, потому что ему уже случалось появляться у моих дверей в субботу, но вот что именно он думает? Рассматривает ли возможность уйти от нее ко мне? Как бы мне хотелось знать, что я для него значу. И к чему это все приведет, если вообще приведет к чему-нибудь. В таком случае он должен был бы хоть раз завести об этом разговор? Мы все-таки не дети. Снова чувствую себя дешевкой и обессиленно поникаю на стуле. Я должна положить этому конец. Я отдаю себе в этом отчет.

Смотрю на часы: время подбирается к пяти. Отвожу взгляд, потом вновь смотрю на стрелки. Время остается тем же самым. Мне нужно еще вымыть кофеварку, доделать кое-какие дела к понедельнику, а там можно будет и самой идти домой.

Надо бы, наверное, выйти сегодня на пробежку, но я так устала от вечного сна урывками, что точно никуда не пойду. Щиплю себя. «Я не сплю», – бормочу себе под нос.

 

22

Адель

Вечер мы провели дома, как любая другая семейная пара – ужин, телевизор, ни к чему не обязывающий обмен репликами, – но ночевать Дэвид все равно ушел в гостевую комнату. Сослался он при этом на теплую погоду, но дом у нас большой и старый, и благодаря толстым стенам в просторных комнатах сохраняется относительная прохлада. Отправляясь спать, он даже не взглянул на меня. Не то чтобы это стало для меня неожиданностью, но все равно ощущение было такое, как будто меня ударили под дых осколком моего же собственного разбитого сердца.

Когда с утра он начал ходить по комнате, я быстро собралась и поехала в спортклуб – чтобы не смотреть на него с другой стороны убийственной незримой трещины, которую дал наш брак. Нужно было выплеснуть куда-то свои тщательно подавляемые эмоции, и я сначала хорошенько выложилась на беговой дорожке, а потом от души позанималась на тренажерах, хотя это не доставило мне никакого удовольствия. Тренировки теперь превратились для меня в бесполезную трату времени. Зачем теперь все? Зачем теперь я?

Возвращаюсь домой как раз вовремя, чтобы успеть приготовить нам обоим легкий обед, а потом он уезжает. Заниматься своим благотворительным проектом. За ним заезжает какой-то плохо одетый толстяк на старом драндулете. Они все выглядят одинаково, эти творцы добра. Со времен моего пребывания в Вестландз в этом отношении ничего не изменилось. Можно подумать, плохая одежда каким-то образом делает их более достойными людьми. Хорошо бы эта благотворительность не оказалась полным враньем, ведь я знаю, что он по меньшей мере однажды воспользовался ею как прикрытием, а сам отправился к Луизе.

После того как он уехал, у меня мелькнула мысль, не написать ли ей с предложением выпить где-нибудь кофе, – мне вдруг стало очень одиноко в нашем доме, – но потом я передумала. Понятия не имею, где он шляется, и хотя мы живем в людном месте, каких только случайностей в жизни не бывает. Не хочу, чтобы все мои планы полетели псу под хвост, если он заметит нас из машины просто потому, что на меня нашла хандра.

Вместо этого я решила прибраться в доме и надраивала туалеты, пока они не заблестели, а я не запыхалась. От моего занятия меня отвлек почтальон, бросивший – как всегда, с опозданием – пачку субботней корреспонденции в ящик.

При виде конверта со знакомым фирменным штампом в углу и аккуратно надписанным от руки адресом я порадовалась, что не стала днем затевать ссору. Это был бы уже перебор, а такое в мои планы не входит. Этого письма будет вполне достаточно, чтобы выбить его из колеи. Я представляю прошлое, которое, точно зыбучий песок, медленно, но верно затягивает Дэвида все глубже и глубже, и мне снова становится грустно.

Распечатываю конверт, внимательно изучаю колонки цифр расходов с описаниями и пробегаю глазами сопроводительное письмо. Ничего неожиданного или необычного – как, впрочем, и всегда. Мы никогда не бываем в Фейрдейл-Хаусе, и вообще, с тех пор, как выгорело одно его крыло, там больше никто не жил. Перечитываю письмо. В главном здании кое-что отремонтировали. Подлатали изгороди. Камеры видеонаблюдения работают. Поместье содержится в безукоризненном порядке. Газ и электричество оплачиваются вовремя и подаются без перебоев. Канализация полностью исправна. Арендаторы вносят плату за земельные угодья строго вовремя. Летом расходы неизменно ниже, чем зимой: нет необходимости так сильно отапливать дом в условиях суровой шотландской погоды. Честно говоря, думаю, почти никто уже и не помнит о том, что поместье существует – замок Спящей красавицы, отгороженный от мира зарослями терновника.

Письмо и счет я отношу на кухню, где они неминуемо должны попасться на глаза Дэвиду. Кладу их так, чтобы создалось впечатление, как будто я их там бросила. Пусть позлится. Мне не положено вскрывать эти письма. Увидев штамп управляющей компании, я должна была положить конверт ему на стол. Письмо адресовано нам обоим, но все в курсе, что за деньги в нашей семье отвечает он. А я всего лишь хорошенькая куколка – жена с трагическим прошлым, за которой необходим присмотр.

Адвокаты перестали донимать нас вопросами, собираемся ли мы продавать поместье. Оно – наш пожизненный крест. Хотя, может быть, когда-нибудь в будущем… Сердце у меня трепещет от замаячившей перспективы. От возможности того, что наш секрет когда-нибудь выплывет на свет божий, лишенный своей грозной силы и безобидный, не способный больше никому навредить. Освободив нас от своей власти. От этой мысли голова у меня идет кругом, но в то же самое время она придает мне силы.

Смотрю на часы. Восемь тридцать. За окном зарождаются летние сумерки. Дэвид вернется после десяти. Ужин он не заказывал, так что об этом можно не думать. Впрочем, мне и так есть чем заняться, и откладывать это в долгий ящик не имеет смысла. Мне нужно быть готовой. Быть во всеоружии. В некотором смысле я даже жду этого с нетерпением.

Все, что мне нужно, – это лишь действовать очень, очень осторожно.

 

23

Луиза

– Мать! Ты в своем уме или как? Это же полный абзац! Это даже я понимаю, а ты же знаешь, как я люблю найти себе приключений на собственную задницу.

Я прямо-таки всей кожей чувствую неодобрение Софи, громогласно и недвусмысленно высказываемое ею в телефонную трубку, и уже жалею о том, что вообще что-то ей рассказала.

– Чем ты думала? И почему раньше молчала?

– У меня было много дел, – мямлю я.

Кто вообще дал ей право меня осуждать? Уж чья бы корова мычала.

– Да конечно. Даже если не принимать во внимание тот факт, что он твой начальник, это все равно нехорошо. Я, конечно, рада, что ты вылезла из своей раковины, но я немного не то имела в виду.

Она пытается смягчить смысл своего заявления, облекая его в шутливую форму, но лицо у меня все равно пылает, и я расхаживаю кругами по квартире. Она и позвонила-то мне потому, что у нее сорвались планы на вечер и альтернативой было торчать дома в обществе Эллы. Интересно, она вообще заметила, что я перестала писать ей эсэмэски?

– Да знаю я, знаю, – говорю я вслух. – Я закончу эти отношения.

– С кем именно? С ней или с ним? У меня такое чувство, что ты трахаешься с ними обоими. – Она умолкает. – Так как, трахаешься?

Я против воли улыбаюсь, несмотря на то что она меня бесит.

– Нет, разумеется, нет. Просто… Не знаю, как объяснить. Каждый раз, когда я пытаюсь порвать с кем-то из них, у меня ничего не выходит.

– Хочешь моего совета? – спрашивает Софи, и тут на заднем плане слышится детский голосок. – Луиза, погоди минутку. – Она отодвигает трубку ото рта и недовольно бросает в сторону: – Что? Я же сказала тебе, Элла, мама разговаривает по телефону. Пойди попроси папу. Значит, попроси его еще раз. – Ее голос вновь слышится в трубке. – Прости, Лу. Одна морока с этими детьми…

У меня перехватывает горло. Я не уверена, что мне нужен ее совет. Что мне сейчас действительно нужно, так это чтобы она со смехом сказала мне, что все в полном порядке, и вообще, это же просто здорово. Но что-то подсказывает мне, что я этого не дождусь. И я не ошибаюсь.

– Если хочешь моего совета, милая, – продолжает она, – пошли к черту их обоих. Ты не сможешь быть ее подругой, потому что все, ты уже переспала с ее мужем, и это задница, и его любовницей быть тоже не сможешь, потому что он женат на женщине, с которой ты дружила, и это тоже задница. Хранить в тайне роман на стороне и так дело сложное, и думаю, ты не из тех, кому это раз плюнуть, – и это комплимент. Не твое это, Лу. Пойди, что ли, на «Тиндер» или еще куда-нибудь. Там уйма классных мужиков, можешь мне поверить. Одиноких и все такое прочее. Честное слово, если до следующего раза, когда мы с тобой увидимся, ты не зарегистрируешься на «Тиндере», тебе несдобровать. Договорились?

– Договорились, – цежу я сквозь зубы, лишь бы она удовлетворилась и поскорее от меня отвязалась.

– Мне надо бежать, Лу, Элла вот-вот закатит скандал. Но ты не пропадай. Звони, если что-нибудь понадобится.

Она вешает трубку, но ее слова эхом звучат у меня в ушах: «Пошли к черту их обоих». Легко ей говорить – с ее-то бурной жизнью, семьей и многочисленными романами. У нее, в отличие от меня, никогда нет недостатка ни в мужском внимании, ни в общении.

Мы с ней вообще, скорее всего, не увидимся до возвращения Адама, а тогда мне все равно придется дать Дэвиду отставку, так что вопрос решится сам собой. Не то чтобы я считала нужным что-то делать по требованию Софи. Когда она рассказывает мне о своих похождениях, я слушаю, киваю и держу свое мнение при себе. Почему она не может поступать так же? Она считает, что ей виднее, но это вовсе не так. Не представляю, чтобы Адель позволила себе вот так поучать меня. Адель выслушала бы меня и поддержала – как настоящая подруга.

Я ловлю себя на том, что звучит это совершенно безумно, учитывая всю ситуацию, поэтому решительно выкидываю Софи из головы и наливаю себе второй по счету бокал вина, бросив в него несколько кубиков льда, чтобы растянуть на подольше. Меня не мучает совесть, потому что я урезала дневной рацион, чтобы не превысить свою норму по калориям, к тому же, честно говоря, все могло быть гораздо хуже. В выходные трудно соблюдать диету, но теперь, когда я начала замечать эффект, сдерживаться немного легче. Я не пошла на пробежку: из-за своих кошмаров опять не выспалась и бегать у меня просто не было сил. Зато устроила себе основательную прогулку, и хотя мне до смерти хотелось хлеба, ограничилась на ужин рыбой с овощами. Потом позвонила Адаму с Иэном и стоически выслушала перечень всех тех изумительных вещей, которыми они лакомятся у себя во Франции, отчего в животе у меня урчит еще больше.

Так что я не собираюсь терзаться угрызениями совести из-за вина. Нельзя лишать себя вообще всего приятного, и я позаботилась о том, чтобы оградить себя от искушения под бокальчик вина набить желудок запрещенными вещами. В холодильнике у меня шаром покати, а я слишком ленива, чтобы в такое время тащиться в магазин. И вообще, вино мне нужно для того, чтобы заснуть. Мои ночные кошмары стали хуже, но, пожалуй, не стоит этому удивляться, если трахаешься с мужем новой подруги. Я произношу про себя это грубое слово и внутренне вздрагиваю. Да, неудивительно, что я так плохо сплю.

В попытке как-то отвлечься от удручающих мыслей беру пульт от телевизора и принимаюсь переключаться с канала на канал. На одном идет дурацкое шоу талантов, которое невозможно смотреть. По другому показывают старую серию «Детектива Джека Фроста». Ничего интересного. Снова пью вино и думаю про Дэвида с Аделью. Мысли о них теперь постоянно сопровождают меня в фоновом режиме. Интересно, а он обо мне думает? А она? Я едва удерживаюсь от смеха. По-моему, это уже ненормально. Пожалуй, стоит отправиться в постель пораньше. Хорошо хоть завтра можно будет поваляться, если я опять не смогу выспаться из-за кошмаров.

Иду на кухню и наливаю себе еще один бокал. Если я на этом остановлюсь, там останется чуть меньше половины бутылки, и это все равно будет прогресс по сравнению с моей обычной нормой. Интересно, что сейчас делает Дэвид? Накачивается спиртным дома? Или они пошли куда-нибудь ужинать? А может, терзаемый угрызениями совести, он решил заняться с ней сексом? Сравнивает ли он наши тела? Господи, очень надеюсь, что нет. В голове у меня роятся вопросы, и я бросаю попытки противостоять им.

Вытаскиваю из ящика на кухне ту самую тетрадь. Это та ниточка, которая связывает меня с ними, и раз уж мне все равно не удается выкинуть их из головы, почему бы не погрузиться в прошлое Адели? Пусть даже для того, чтобы разобрать нацарапанные корявым, небрежным почерком слова, приходится прилагать усилия. Кроме того, за последнюю пару дней я сильно продвинулась в выполнении ритуалов. Может, теперь я наконец толком их освою.

Выключаю телевизор и, прихватив бокал с вином, иду в спальню. По всему телу разливается приятная хмельная истома, хотя я не так уж и много выпила. С этой диетой напоить меня будет ничего не стоить. Изо всех сил отгоняю мысли о том, что в сложившихся обстоятельствах меня вообще ничего не стоит развести на что угодно.

Бросаю всю одежду прямо на пол у кровати и, оставшись в одной футболке, забираюсь в постель. Глаза у меня уже слипаются, и я делаю большой глоток вина. Я не почистила зубы. Ладно, почищу, когда допью бокал, – все равно мята не слишком хорошо сочетается с вином – но, скорее всего, меня сморит раньше, и тогда я сделаю это, когда через несколько часов проснусь от кошмара. Вот она, настоящая жизнь в стиле рок-н-ролл, думаю я, улыбаясь тому, насколько не в стиле рок-н-ролл ложиться спать в десятом часу вечера. Потом включаю прикроватный торшер и открываю тетрадь. Мелкий крючковатый почерк поначалу требует напряжения глаз, но мало-помалу я привыкаю к нему. Прошлое Адели и Дэвида. Твой сон, твердит мне мой внутренний голос. Ты читаешь это все ради того, чтобы твой сон наконец наладился. Ага, как же, парирую я. Мы оба знаем, что это вранье.

…Начинается все как обычно. Я убегаю, а они все меня преследуют. Дилеры из поместья, моя давным-давно откинувшая копыта никчемная мамаша, Эйлса, тот парень, которого я избил тогда в переулке только потому, что у меня страшно все чесалось, до боли хотелось вмазаться и нужно было на ком-то выместить свою клокочущую злость. Это они, я знаю, что это они, но в то же самое время не совсем они. Это кошмарные их воплощения, то, какими они мне видятся: запавшие глаза, дряблая кожа, острые зубы, с которых срываются алые капли, – они выпили у меня всю кровь досуха своим непрекращающимся существованием. На руках у меня отметины в тех местах, где мамаше с Эйлсой удалось дотянуться до меня и искусать, до того как я вырвался на свободу. Тут даже никакой мозговед не нужен, чтобы понять, с чего это все. Они называют это чувством вины. Вины за мое поведение и за то, как оно отразилось на моей семье. Эти идиоты понятия не имеют, что делается в моей голове. Эти отметины, укусы и моя выпитая кровь – их попытки отправить меня на реабилитацию и лишить единственной радости в моей беспросветной жизни.

Я бегу по коридорам многоэтажки. Не той, где я живу с Эйлсой, а той, где квартировала моя мамаша в компании с Шенксом, ее педофилом-хахалем, до того как он пропал. Она обшарпанная, в лифтах до такой степени воняет мочой, что, даже когда они работают, ты плюешь на все и идешь пешком. Во сне я бегу по лестнице и слышу у себя за спиной их топот, они зовут меня, осыпая оскорблениями. «Мы все про тебя знаем! Даже не надейся!» – визжит моя мамаша. Голоса у них хлюпающие, во ртах слишком много острых зубов. Слышу металлический скрежет когтей, царапающих бетонные ступени, и мне кажется, будто мои ноги увязают в патоке. Я не могу бежать быстрее, как ни стараюсь. Добираюсь до площадки и оглядываюсь.

Они на два лестничных пролета ниже, но стремительно приближаются, сбившись в стаю получудовищ-полулюдей. Вместо пальцев у них на руках длинные и острые ножи, волочащиеся по земле. Они располосуют меня на куски и сожрут. Я слишком сильно устал, чтобы бежать дальше вверх по ступеням, и смотрю на дверь, ведущую с лестницы на этаж. За одной из ободранных дверей грохочет хип-хоп. Сквозь мутную стеклянную панель в дверном полотне я вижу Шенкса – ну куда же без него. Он пронзает меня взглядом сквозь захватанное стекло и, вскинув руку, грозит мне пальцем-ножом, как будто отчитывает за что-то.

Я в ловушке. Они схватят меня, я знаю это. Их пальцы раздерут меня на куски. Именно в этом месте сна я обычно цепенею и просыпаюсь, лишь когда Эйлса добирается до меня. Но не в этот раз. В этот раз я из сновидения получаю мимолетную передышку.

Двери.

Пальцы.

Опускаю взгляд на свои руки. На правой откуда-то взялся лишний мизинец. Я стою на лестничной площадке и почти смеюсь. Все это происходит со мной во сне, и я отдаю себе в этом отчет. Сосредотачиваюсь, и металлический скрежет становится тише. Я смотрю на дверь на этаж, но понимаю, что это не та дверь, которая мне нужна. Тогда я поворачиваюсь к стене, где какой-то криворукий художник при помощи баллончика небрежно намалевал убогое граффити. Я принимаюсь мысленно передвигать линии так, что они образуют небольшую дверцу с круглой ручкой, как с детского рисунка.

Чудища неумолимо надвигаются на меня, но я, не обращая на них внимания, протягиваю руку, чтобы открыть мою новую дверь. И думаю о пляже. Не о том, на котором мы были на паршивых каникулах в Блэкпуле, когда чуть ли не каждый день лил дождь, а Эйлса беспрестанно устраивала подростковые скандалы, потому что ей не разрешили взять с собой ее прыщавого придурочного хахаля, а настоящий шикарный пляж, как на рекламе туристических агентств.

Я поворачиваю ручку и оказываюсь за дверью.

Кошмар рассеялся, и я стою на бескрайнем пляже. Теплый бриз ерошит мне волосы, горячий песок обжигает подошвы, а пальцы ног лижут набегающие волны. На мне шорты с футболкой. Я совершенно спокоен. Мне хочется рассмеяться. Думаю, как было бы здорово, если бы Адель тоже могла это видеть, и внезапно она появляется из ниоткуда – Адель из сновидения. Вода кажется неестественно голубой, но я именно таким всегда и представлял себе океан. Добавляю дельфинов. Потом официанта, который несет нам коктейли в высоких стаканах. Они выглядят странно. Я никогда в жизни не пил коктейль, но на вкус он оказывается похож на клубничную граниту, как, в моем представлении, ему и полагается. Я уже практически совсем готов добавить иглу и ощущение кайфа, но все же не делаю этого. В моем сне я смеюсь, и Адель из сновидения тоже смеется, а потом я не выдерживаю и просыпаюсь.

И тем не менее у меня получилось! Просто не верится. У меня. Получилось! Я могу быть повелителем собственных снов. В следующий раз будет лучше. Я знаю это. Я слишком взбудоражен, чтобы снова заснуть. Времени четыре утра, все вокруг спят, а мое сердце готово выскочить из груди. Я уже сто лет так ничему не радовался. Это было волшебство. Настоящее волшебство, а не наркотический кайф. Меня распирает от желания пойти и рассказать обо всем Адели, но девушек держат в другом крыле, а я не могу рисковать быть застуканным. Они в два счета вышибут меня отсюда. Когда я только попал сюда, я был бы этому очень рад, но теперь все изменилось. Я нахожусь в состоянии абсолютной эйфории. Даже сейчас я лыблюсь как идиот, когда пишу эти строки. Я не стану говорить ей, что вообразил ее на пляже рядом со мной и что она появилась там в ту же секунду, как будто так и надо было. Как будто я не представляю себе счастья без нее. Это пугает и меня самого, а уж что она подумает по этому поводу, хрен знает.

Мы отбыли здесь уже почти половину нашего срока. Что будет, когда нас выпишут? Мне как-то слабо верится, что Доктор Дэвид будет рад моему присутствию в их жизни. Адель утверждает, что я ему понравлюсь, но она не разбирается в людях так, как я, а он производит на меня впечатление человека, одержимого желанием контролировать все и вся.

Все-таки интересно, за каким дьяволом к ней приезжали адвокаты? Я не стал пытаться вытянуть из нее ответ на этот вопрос, но после их отъезда она была какая-то странная. Ладно, рано или поздно она все равно мне все расскажет. Я хорошо умею развязывать языки. Даже на сеансах психотерапии я сейчас больше слушаю, нежели говорю сам. Все хотят говорить о себе, любимых. Это незыблемый принцип. Пожалуй, мне стоило бы устроиться сюда на работу (шутка).

За окном уже просыпаются птицы. До сих пор не могу поверить, что у меня получилось. Все эти щипки и пересчитывания пальцев оказались не напрасными. Я взял под контроль свой сон. Дэвид этого не умеет. Это что-то, доступное только ей и мне…

Перед глазами у меня все расплывается, и последнее предложение я вынуждена прочесть дважды, потому что от вина мысли в голове путаются. Я закрываю глаза. Всего на секунду. Тетрадь выскальзывает у меня из рук. Нужно пойти почистить зубы, мелькает в моем затуманенном мозгу смутная мысль, и я проваливаюсь в сон.

 

24

Адель

Это просто ужасно. Ужасно. Никакими другими словами сегодняшнее утро не описать. Вопли наконец прекратились, но эта мертвящая тишина еще хуже. Мне плохо. Меня колотит. Я просто не знаю, что сказать, и надо ли вообще что-нибудь говорить. И можно ли тут что-то сказать. И все это дело моих рук.

– Я перебираюсь в гостевую комнату. Пока что. Не знаю, на какое время. Думаю, так будет лучше. Пока мы не решим, что делать дальше.

Его голос звучит профессионально спокойно, но я вижу, что он в ярости. Я хорошо его знаю. Мне хочется рыдать, но я сдерживаюсь. На моем лице застыла маска высокомерного бесстрастия. Не хочу, чтобы он знал, как сильно ранит меня своим отношением.

– Где кредитка? – ледяным тоном спрашивает он.

Вещи, заказанные мной из телемагазина, начали прибывать в восемь утра, а к девяти уже все были на месте. Я все рассчитала с ювелирной точностью, немного доплатив за доставку в определенный промежуток времени. На то, чтобы сделать все эти покупки, у меня ушло чуть больше часа, зато теперь на кредитке Дэвида висит космический долг за мои наобум сделанные приобретения. Новая кофемашина – самая лучшая модель. Новая хлебопечка – то же самое. Какие-то украшения. Дорогущая фотокамера. Кухонный комбайн со всеми причиндалами. И гвоздь программы – навороченная беговая дорожка. Несколько тысяч фунтов псу под хвост.

Я как ребенок беру сумочку, висящую на спинке стула на кухне, и протягиваю ему. У меня на глазах он вытаскивает из моего кошелька драгоценную кредитку и принимается методично резать ее на части.

– Я думал, мы договорились начать все с чистого листа, – говорит он, швыряя пластиковые прямоугольнички в мусорное ведро.

У него такой холодный взгляд. Мне хочется сказать ему, что все будет хорошо, нужно только довериться мне, но я не могу. Я уже ступила на этот путь, начала делать вещи, призванные оттолкнуть его от меня и подтолкнуть к ней, и должна его придерживаться. Нельзя давать слабину. Чтобы все получилось, я должна верить в Луизу, в себя и в Дэвида.

– Я думал, это все давно осталось в прошлом, – бормочет он и устремляет взгляд в коридор, заставленный коробками, как в первые дни после нашего переезда. – Я отправляю это все обратно. – Он делает небольшую паузу. – Беговую дорожку можешь оставить, если хочешь.

Я отлично понимаю ход его мыслей. Он считает, что таким образом сможет заставить меня больше времени проводить дома.

– Можешь вернуть обратно и ее тоже.

Все равно отказаться от абонемента в клуб невозможно. Мы оплатили его на год. Это было дешевле, а я тогда пыталась ему угодить. С чистого листа…

Пристально смотрю на него. Неужели в его душе не осталось ни одной даже крохотной капельки любви ко мне? Не может этого быть. Просто не может. Он снова лезет в мою сумочку и вытаскивает ключи от дома.

– Мне нужно отлучиться в центр социальной помощи. У меня нет выбора. Они организовали там прием, но это всего на два часа.

Ну разумеется, ему нужно отлучиться. Работа всегда на первом месте. Он всегда готов помогать людям. Кроме нас. Кроме меня. Здесь он признал свое поражение. Мне он может предложить только таблетки, таблетки и еще раз таблетки. Недоумеваю, зачем он забрал у меня ключи, до тех пор, пока он, подойдя к кухонной двери, не запирает ее, а ключи прячет к себе в карман. Из груди у меня вырывается резкий отрывистый смешок. Я просто не могу его удержать.

– Ты что, сажаешь меня под замок?

Не могу в это поверить. Наш брак уже довольно давно превратился в тюрьму, мы оба это чувствуем, но неужели теперь он решил взять на себя роль моего тюремщика?

– Это ради твоего же блага. – По крайней мере, у него хватает совести покраснеть и не встречаться со мной глазами. – Только на сегодняшнее утро. Я не могу… не могу… – Он пытается подыскать слова. – Я не могу позволить себе отвлекаться. – Он нетвердой рукой машет в сторону коридора, потом кивает на мое лицо. – На все это. – Он отводит взгляд. Ему невыносимо на меня смотреть. – Пойди приляг. Может быть, нам придется снова изменить тебе схему лечения. Я займусь этим завтра.

Зацепляюсь за слово «отвлекаться». Он хочет сказать, что не может себе позволить отвлекаться на мысли о том, где я и чем занимаюсь. Даже нашего маленького ритуала с телефонными звонками ему недостаточно.

«Если тебе так уж необходимо не отвлекаться, может, для начала перестанешь трахать свою жирную секретаршу?» – хочется мне заорать ему в лицо, но я молчу. Таблетки, которые он заставил меня проглотить у него на глазах, уже потихоньку действуют, и меня начинает клонить в сон. Я, в общем-то, и не против. Немного поспать мне сейчас не помешает.

Его телефон тренькает, оповещая о том, что за ним приехали. Мой телефон он у меня не забирает – то ли сознательно, то ли потому, что за всеми остальными заботами просто забыл про него, – и я вздыхаю с облегчением. На всякий случай я его спрятала, но я и так уже иду на достаточные риски, не исключено, что преждевременно. Прибережем телефон на будущее.

– Потом поговорим, – бросает он, уже направляясь к двери.

Все это пустые слова. Разговоры – это то, что исчезло из нашей жизни уже давным-давно. Мы не говорим о нас, как не говорим об этом. Он останавливается и оглядывается на меня, и мне кажется, он собирается что-то добавить, но нет.

Мы долго смотрим друг на друга – бывшие любовники, а теперь противники в необъявленной войне, – потом он разворачивается и уходит.

Слышу, как в нижнем замке поворачивается ключ, и чувствую себя заживо погребенной в нашем доме. Странно знать, что я не могу выйти на улицу. Давно я не чувствовала себя такой беспомощной. А вдруг начнется пожар? А вдруг дом загорится, пока я буду спать? Я ведь под таблетками. А вдруг я поставлю кастрюлю на плиту и забуду о ней? Такое ему в голову не приходило? Хотя, конечно, это будет уже не первый пожар. Наверное, он думает, что я достаточно изобретательна, чтобы выбраться самостоятельно. И, честно говоря, если подойти к делу с умом, то высадить окна не так уж и сложно.

Стою в тишине, смотрю на стекло и думаю о языках пламени, перебирая в уме разнообразные идеи, но тут пульсирующая боль в скуле возвращает меня в настоящее. Все его таблетки я приняла, но что мне действительно нужно, так это ибупрофен.

Глотаю две таблетки, запив их водой, потом спускаюсь в нижнюю ванную, включаю свет и принимаюсь рассматривать свое лицо в зеркале. Синяк, багровеющий на скуле, выглядит внушительно. Ушибленное место опухло тугой подушкой, я пытаюсь аккуратно ощупать его и тут же морщусь. Вчера вечером там было просто красное пятно. Сегодня же на лицо без слез и не взглянешь. Хорошо хоть глаз не заплыл, и на том спасибо. Через неделю буду как новенькая.

Ненавижу. Его беспокойство по поводу наливающегося синяка, с которого началось утро, как рукой сняло, когда начали прибывать мои покупки, и пошло-поехало. Новый приступ гнева и те же самые настойчивые вопросы, что и накануне вечером, на которые у меня по-прежнему не было для него ответов. Он желал знать, где я была. Почему меня не было дома, когда он пришел. Чем я занималась.

Разумеется, я не могу рассказать ему, где была на самом деле, – я собиралась вернуться домой до его прихода, но не рассчитала время, что еще больше усугубило вчерашнее фиаско, – но, может быть, стоит придумать для него хотя бы какое-нибудь объяснение. А может, и не стоит. В глубине души я даже наслаждаюсь этим мгновением тайной власти над ним. Может, я и заперта в доме, но то, что он желает знать, заперто в моей голове. Будем смотреть на это так. И все равно теперь, оставшись в одиночестве, я чувствую себя выпотрошенной.

Саднит не только разбитая скула. Руки и ноги тоже болят. Ноют натруженные мышцы. Даже ребра слегка побаливают.

Мне необходимо принять ванну. Отмокнуть и хорошенечко все обдумать. Медленно поднимаюсь по лестнице, придавленная грузом отвращения и жалости к себе, и, пустив наливаться воду, начинаю переносить его рубашки из нашего гардероба в маленький шкаф в гостевой спальне. Развешиваю их по цветам, как он любит. Прикасаюсь к ним со всей той нежностью, с которой не могу больше прикасаться к нему. Меня терзают сомнения в себе, и я чувствую себя очень, очень, очень одинокой.

Вынимаю из коробки с туфлями телефон, потом стаскиваю с себя одежду и забираюсь в горячую ванну с пеной. Телефон кладу на крышку унитаза, чтобы до него легко было дотянуться. Может, он попытается мне позвонить. Может, он сожалеет обо всем произошедшем. Может, он скажет мне, что хочет все исправить. Все это, конечно, пустые мечты. Для этого мы с ним уже слишком далеко зашли.

Закрываю глаза и позволяю горячей воде ласкать мои натруженные мышцы. Разбитая скула пульсирует болью в такт стуку сердца; его размеренный ритм кажется замедленным из-за лекарства, которое он заставил меня принять. Как ни странно, это в некотором смысле даже довольно приятно.

Я уже почти задремываю, когда телефон вдруг начинает вибрировать, резко выдернув меня из полудремы. Пришло сообщение. От Луизы. Смотрю на экран. Она никогда не пишет мне по выходным.

У меня получилось!!!

Гляжу на эти слова и неудержимо улыбаюсь, несмотря на боль в разбитой скуле. У нее получилось. У нее на самом деле все получилось. Сердце начинает учащенно биться одновременно в груди и в скуле. Я люблю Луизу. Я очень ее люблю. Я буквально лопаюсь от гордости.

Даже сонливость как рукой сняло.

 

25 Тогда

Дым пахнет крепко и сладко, и когда он попадает к ней в легкие, это становится для нее таким шоком, что она закашливается до слез. Оба они начинают смеяться, несмотря на то что легкие у нее горят, как в первые дни после пожара.

Роб забирает у нее косяк и виртуозно делает глубокую затяжку. Потом колечками выдувает дым.

– Вот, моя дорогая, – говорит он, имитируя аристократический выговор, – каким образом это делается.

– Где ты взял эту дрянь?

Она снова пытается затянуться, и на сей раз ей удается подавить кашель. Травка мгновенно ударяет ей в голову. Это теплое и какое-то щекотное чувство. Оно ей нравится.

Он вскидывает бровь:

– Надо знать подход к людям.

– Нет, в самом деле. Где?

Роб для нее как чистая энергия. Она немножко в него влюблена, она отдает себе в этом отчет. Он так отличается от всех, кого она знает. Она никогда не встречала человека, которому было бы так откровенно плевать на все, что полагается считать важным. На все, что считали важным ее родители. На все, что считает важным Дэвид. Необходимость иметь в жизни четкий план. Делать карьеру. Роб – он как ветер. Там, сям, везде. Пункт назначения неизвестен. Здорово, наверное, так жить.

– Через одного из санитаров. Я убедил его раздобыть для меня травку.

– Которого из них?

Адель смотрит на него во все глаза. Она не представляет себе даже, с какой стороны стала бы подходить к подобной задаче.

– Да какая разница? Они все одинаково тупые, – отзывается Роб, рассеянно глядя в темноту. – Просто одного из них.

Они сидят, запершись в уборной. Подъемное окно открыто, и они высовываются из него, прижимаясь друг к другу, чтобы покурить. Она пробралась в мужское отделение, хотя Роб предлагал прийти к ней. Ей хотелось сделать это. Хотелось пойти на риск. Что-то почувствовать. Пробравшись на цыпочках по коридорам к центральной лестнице, прокравшись мимо одиноко горящей лампы на посту дежурной сестры и проникнув в другое, запретное крыло лечебницы, она испытала ликование. Запыхавшаяся, она едва сдерживала смех, а теперь, когда травка щекочет ей легкие, она чувствует себя просто потрясающе.

Интересно все-таки, который из санитаров достал для него травку и почему он не хочет ей об этом рассказывать. Из-за того, что она не сказала, зачем к ней приезжал адвокат? Он не задал ей ни единого вопроса, но она достаточно хорошо изучила его и понимает: это не потому, что ему не любопытно. Ему еще как любопытно. Из всех, кого она знает, он самый умный, кроме, может быть, Дэвида.

Она берет у него косяк и затягивается. Прохладный ветерок ерошит ей волосы, и ей кажется, что она летит. Ни с того ни с сего она начинает смеяться. Летит. Может, она все-таки расскажет Робу про адвоката. Раз уж у них теперь есть общий секрет. Точно угадав направление ее мыслей, Роб подает голос:

– Куда ты отправляешься в своих сновидениях? Ну, что находится по ту сторону твоей двери?

– Когда что, – отвечает она уклончиво.

Вопрос становится для нее неожиданностью. Это объяснить уже сложнее. Она открыла свою первую дверь много лет назад. Теперь у нее все немного не так, причем уже далеко не первый год. А он в этом деле новичок.

– В зависимости от настроения.

– Все это так странно, – говорит он. – Странно, но здорово.

Прошло уже пять ночей после того, как Робу впервые удалось открыть дверь, и с тех пор он ведет себя так, как будто это умение было с ним всегда. Она знает, что он не врет, – впрочем, зачем ему? – потому что все врачи в один голос твердят, что у него началась положительная динамика. Они все страшно собой довольны. Теперь, когда Роб стал спать без кошмаров, он местная звезда – они считают, что это они излечили его. Они уверены, что улучшение ее состояния тоже их заслуга. Знали бы они! В человеческом мозге есть двери, которые можно открыть, но вовсе не так, как они полагают. Совершенно не так. Как бы они пережили, откройся им вся правда? Наверное, им самим понадобилась бы психотерапия. При этой мысли Адель громко фыркает. Надо же, она начинает думать, как Роб.

– Это все равно что иметь весь мир у себя на ладони, – говорит он.

– Угу, – кивает она. – И никаких больше кошмаров.

– Аминь, – говорит он, протягивая ей окурок.

Они почти докурили его, но она не возражает. В голове у нее все плывет, и, наверное, еще немного – и ей станет плохо, но ей нравится это странное щекотное ощущение на коже и хочется бесконечно смеяться. Все такое смешное. Она широко улыбается Робу, и он широко улыбается в ответ. Им не нужны никакие слова. Она кладет голову ему на плечо – тощее и жилистое, совершенно не похожее на широкое плечо Дэвида и накачанный за годы тяжелой крестьянской работы бицепс. На запястье Роба часы Дэвида болтались бы точно так же, как на ее собственном. Но рядом с Робом ей все равно хорошо. Она чувствует себя в безопасности.

С Дэвидом что-то подобное было бы совершенно невозможно. От этого Адели становится немножко грустно. Дэвиду вообще очень редко снятся сны, не говоря уж о ночных кошмарах. Он отмахнулся от нее, когда она попыталась ему рассказать. Дэвид никогда не смог бы сделать то, что сделал Роб, и это факт. Но это не мешает ей радоваться тому, что есть человек, который на это способен. Друг, который на это способен. Кто-то, с кем она может это разделить. Во всяком случае, какую-то часть.

 

26

Адель

Верный своему слову, отсутствует он всего два часа, и когда возвращается, я являю собой само смирение. Хотя эсэмэс от Луизы окрылило меня, я все еще не могу отойти от событий вчерашнего вечера и моего позорного провала. Меня погубила излишняя самонадеянность, и теперь от моей уверенности в себе ничего не осталось. Чувствую себя страшно одиноко.

– Я перенесла твои вещи в гостевую комнату, – тихо говорю я, когда он появляется на кухне, где я с подобающей случаю кротостью терпеливо его поджидаю.

Он возвращает ключ от кухонной двери обратно в замочную скважину; по меньшей мере, у него хватает совести выглядеть смущенным из-за того, что он запер меня в доме. Он какое-то время стоит ко мне спиной, потом поворачивается. Запал уже иссяк у нас обоих. Его плечи выглядят точно такими же поникшими, как и мои.

– Зачем ты выкрасила нашу спальню и коридор в эти цвета?

Он уже столько раз задавал этот вопрос, но мне нравится, что он говорит «наша спальня», как будто про нас еще можно сказать «мы».

– Цвета как цвета, – отвечаю я в точности так же, как все прошлые разы. – Они мне нравятся.

Он снова смотрит на меня таким взглядом, как будто я – незнакомое существо с другой планеты, которое без толку даже пытаться понять. Пожимаю плечами. А что я еще могу сделать?

– Гостевую комнату не крась.

Я киваю.

– Надеюсь, ты перебрался туда не навсегда.

Это мы с ним так разговариваем. Если так можно назвать этот процесс, в котором начисто отсутствует какое-либо взаимодействие. Пожалуй, лучше бы он сам глотал всю эту кучу таблеток, вместо того чтобы каждый день напиваться до одурения. Это не идет ему на пользу. Это не идет на пользу его будущему. Этому совершенно необходимо положить конец, но я сейчас не в той ситуации, чтобы на чем-то настаивать. Может быть, он остановится, когда все будет кончено. Может быть, тогда он позволит мне помочь ему.

Он уходит и скрывается в своем кабинете, пробормотав что-то насчет необходимости поработать. Разговор закончен. Видимо, при взгляде на меня ему захотелось бренди, и углубляться в размышления о причинах у меня нет никакого желания.

Позволяю ему удалиться и ничего не говорю о том, что мне известно: в кабинете у него припрятано несколько бутылок спиртного и в нашем браке я не единственный человек, у которого есть секреты, как бы надежно, по его мнению, он их от меня ни скрывал. Вместо этого я принимаюсь за то, что удается мне лучше всего, и начинаю готовить к ужину жаркое из барашка. В жарком на ужин есть что-то греющее душу, а это сейчас не помешает нам обоим.

Приправляю мясо розмарином и шпигую толстую кожу анчоусами, шинкую, поджариваю и тушу картошку и овощи на гарнир, и тут снова напоминает о себе разбитый висок. Я замазала синяк тональным кремом, и Дэвид, без сомнения, решил, что я прячу «фонарь» от него, но он ошибается. Я прячу его от себя. Мне стыдно за собственную слабость.

Накрываю в столовой, выставляю на стол наш лучший парадный сервиз, зажигаю свечи и раскладываю еду, потом зову его ужинать. Наливаю ему вина, хотя свой бокал наполняю обычным «Сан-Пеллегрино». Не знаю, зачем я все это делаю – то ли желая угодить ему, то ли пытаясь успокоиться после отвратительной вчерашней сцены. Вглядываюсь в его лицо в поисках признаков одобрения, но он едва замечает мои старания.

Еда стынет на тарелках, но ни он, ни я практически к ней не притрагиваемся. Я пытаюсь завязать разговор о его благотворительном проекте – как будто мне не плевать, – но он обрывает меня:

– Адель, что происходит?

Я вскидываю на него глаза, чувствуя, как внутри все завязывается в узел. В его голосе нет озабоченности, один лишь ледяной холод. Все это часть моего плана, но вовсе не то, чего я хочу. И вообще, сейчас пока еще не время. Пытаюсь придумать, что бы такое сказать, но все слова иссякли. Остается лишь надеяться, что в свете свечей я выгляжу привлекательно, несмотря даже на багровый фингал, который он старательно не замечает. Он откладывает нож с вилкой.

– То, что произошло перед тем, как мы переехали сюда, это было…

– Это была твоя вина. – Я вновь обретаю дар речи, хотя мой голос звучит почти визгливо, точно скрежет ногтей по доске. – И ты это знаешь. Ты сам так сказал.

– Я сказал это, чтобы утихомирить тебя. Сам я так не считал. Ты хотела начать все с чистого листа, и я попытался пойти тебе навстречу.

И как у него только хватает наглости так говорить?! Он трахает свою секретаршу. Хорошенький чистый лист, нечего сказать. Я опускаю свои приборы, осторожно пристраиваю их с краю тарелки. Столько сил вложено в этот ужин, и все зря.

– Я признаю, что наделала ошибок. И мне очень жаль. Ты же знаешь, что у меня есть проблемы. Думаю, переезд не пошел мне на пользу.

Он качает головой:

– Я не могу больше контро… не могу больше присматривать за тобой. В последний раз тебя спрашиваю: где ты была вчера вечером?

Контролировать. Вот что он собирался сказать. Он больше не может меня контролировать.

– Ходила гулять. И так загулялась, что совсем забыла о времени.

Мы смотрим друг на друга, я пытаюсь выглядеть как ни в чем не бывало, но он мне явно не верит.

– Честное слово, – добавляю я и немедленно жалею об этом.

Это именно то, что все говорят, когда врут. «Честное слово, мы с ней просто друзья». Именно это сказал мне Дэвид, когда мы жили в Блэкхите. Ну да, может, он с ней и не спал, но они были далеко не просто друзьями.

– Так не может дальше продолжаться, – произносит он.

Он имеет в виду нас или меня? Неужели хочет запихнуть меня куда-нибудь? В очередной санаторий, где мне «смогут помочь», только на этот раз на длительный срок? А сам смоется с моими денежками наслаждаться свободой? От этой мысли мне хочется плакать.

– Кажется, я несколько раз забывала принять таблетки.

Это рискованный шаг. Очень не хочется, чтобы он начал приезжать с работы, чтобы проследить, как я их принимаю. Мне необходим ясный ум, и вообще с головой у меня и так все в полном порядке.

– Я выровняюсь. Ты ведь знаешь.

Все снова как раньше, только на этот раз у него нет запаса любви ко мне, которая раньше поддерживала его до того момента, как я брала себя в руки. Этот колодец иссяк.

– Ты же знаешь, Дэвид, что никогда не сможешь уйти от меня, – говорю я. Произнести его имя вслух приятно. – Ты же знаешь.

Это угроза. Это всегда было угрозой.

И вот прошлое уже стоит между нами рядом с моим нетронутым жарким, луком-пореем в сливках, карамелизированной морковью и тремя типами картофеля, и я знаю: именно этим способом я сохраняю мой брак.

– Знаю, – говорит он, отодвигая свой стул. – Я знаю. – Не глядя на меня, он идет к двери. – Пойду приму душ и лягу.

– Я перекрашу спальню, – обещаю я, чтобы смягчить мои последние слова. – Если ты туда вернешься.

Он оглядывается и едва заметно кивает, но я по глазам вижу, что это ложь. Он хочет делить постель с одной-единственной женщиной, и это не я. Хотелось бы мне знать, чем сейчас занята Луиза. Думает ли она обо мне или о нем? Неужели все мои планы пойдут псу под хвост?

Ужин, судя по всему, можно считать законченным. Провожаю Дэвида взглядом, потом, когда под его весом начинают скрипеть ступени лестницы на второй этаж, поднимаюсь и залпом осушаю его бокал. Потом обвожу взглядом изысканно накрытый стол. Смотрю на едва тронутую еду. Сколько сил было положено на то, чтобы добиться этой жизни, о которой мне всегда мечталось. Пытаюсь удержаться от слез, чувствуя, как наливается болью разбитая скула. Потом делаю глубокий судорожный вдох. У меня никогда не было привычки чуть что плакать. Не знаю, что со мной случилось. Меня просто не узнать. Усмехаюсь сквозь слезы. По крайней мере, мое чувство юмора по-прежнему осталось при мне.

Ставлю противень из-под жаркого отмокать в раковину, и в это время раздается звонок в дверь. Резкий, отрывистый, требовательный. Выхожу в коридор и бросаю взгляд в сторону лестницы, но наверху шумит душ, и Дэвид, судя по всему, ничего не слышал. Затаиваю дыхание. Кто это может быть? Случайные люди мимо нас не ходят. Друзей у нас тоже нет. Только Луиза. Но она не пришла бы сюда. Или пришла бы? Не хватало только, чтобы она явилась сюда каяться. Это невероятно все усложнит.

Приоткрываю дверь на дюйм-другой и выглядываю в щелку. На второй ступеньке крыльца переминается с ноги на ногу нервозного вида молодой парень, точно не решаясь подняться выше.

– Чем могу помочь? – спрашиваю я негромко, приоткрыв дверь чуть шире.

– А доктор Мартин дома? Это Энтони. Скажите ему, что пришел Энтони. Я его пациент.

Он упорно смотрит себе под ноги, но потом все же поднимает глаза, и я вижу себя его взглядом. Утонченная красавица с подбитым глазом. Внезапно понимаю, что из событий вчерашнего вечера можно извлечь кое-какую выгоду. Оглядываюсь через плечо, как будто опасаюсь чего-то, прежде чем ответить:

– У него болит голова, он прилег. Прошу прощения.

Все это я произношу по-прежнему вполголоса. Хорошо, что у меня хватило ума не слишком разряжаться к ужину, иначе даже с фингалом я выглядела бы слишком недосягаемой, слишком далекой. На мне длинный сарафан на тонких лямках, волосы распущены. Он не может оторвать от меня глаз. Мне отлично знаком этот взгляд. Мужчины не раз так на меня смотрели. С изумлением, тоской и вожделением. Такой уж эффект я на них произвожу. Кажется, про Дэвида он уже и думать забыл.

– Я его жена, – говорю я, потом добавляю: – Я не могу с вами разговаривать.

Руки незваного гостя постоянно подергиваются, одной ногой он притопывает по ступеньке, но сам этого не замечает. На нем черная футболка с коротким рукавом, и на коже видны отчетливые следы уколов. Мне немедленно все становится ясно.

– Вам лучше уйти, – шепотом говорю я, слегка подавшись вперед, чтобы его взгляду открылся манящий вид на мое декольте. – Пожалуйста. – Приподнимаю руку, почти касаясь пальцами скулы, на которой багровеет синяк. – Сейчас не самый подходящий момент.

– У вас все в порядке? – спрашивает он.

Выговор, выдающий в нем выпускника престижной частной школы, совершенно не вяжется со всем остальным обликом.

– Прошу вас, уходите, – повторяю я, – кажется, он идет.

Подпускаю в голос восхитительную умоляющую нотку и закрываю дверь. Сквозь стекло я вижу, что он еще какое-то время топчется на крыльце, потом темный силуэт исчезает.

Прислоняюсь к деревянному косяку. Энтони. Это имя кажется мне божественной амброзией. Мои плечи расправляются, и позорный вчерашний вечер уже не кажется таким позорным. Может быть, мой план все-таки сработает.

 

27

Луиза

– Господи, что с тобой стряслось? – ахаю я потрясенно.

Сегодня среда, мы не виделись с Аделью с конца прошлой недели. И теперь я понимаю почему.

Я думала, что она обязательно проявится в понедельник с утра, – не только из-за тренировки, которая уже успела как-то войти у меня в привычку, но и потому, что я была в восторге от новообретенного умения управлять своими снами. Более того, я думала, она будет точно в таком же восторге. Я полагала, что она захочет услышать все подробности. Однако она молчала. Я хотела послать ей еще одно сообщение, но побоялась показаться навязчивой, к тому же мой гостевой абонемент в спортклуб тоже оплатила она, и мне не хотелось производить впечатление человека, который воспринимает это как должное.

Поначалу я лишь немного расстроилась, но к вечеру понедельника моя обида переросла в беспокойство. Весь день я просидела дома в одиночестве, Дэвид тоже не показывался. Может, отправив Адели сообщение в выходной, я навлекла на нее неприятности? Может, его увидел Дэвид? Но если бы он его увидел, то наверняка явился бы ко мне и потребовал объяснений. Может, я забита у нее в телефоне под другим именем. Не исключено, что и у него тоже. Но если так, почему тогда она не объявляется? Может, он отобрал у нее телефон?

Вчера Дэвид был на работе какой-то притихший – ни уже привычного обмена улыбками, ни жарких волн краски. Когда вчера я отправилась в постель после второго подряд вечера в одиночестве, у меня было такое чувство, как будто они оба меня бросили. Огромных усилий стоило удержаться от того, чтобы не написать ему сообщение с вопросом, все ли в порядке. Просто поразительно, какой пустой стала казаться мне моя жизнь, когда они исчезли из нее оба разом, и это встревожило меня еще больше. Они стали мне необходимы. Невнимание Дэвида меня ранило. Молчание Адели включило мое воображение на полную мощность. Может быть, они рассказали друг другу про меня? Про них со мной. Вечно они со мной, как бы остро я ни чувствовала себя вклинившейся между ними. Вклинившейся – или намертво влипшей. То ли то, то ли другое.

Но теперь, глядя на сидящую рядом Адель, я понимаю, почему она оттягивала нашу встречу. И меня мутит от этого понимания. Она попыталась замазать уже начавший бледнеть синяк тональным кремом, но он все равно просвечивает. Зловещие синева и зелень на ее точеной скуле. В каком-то смысле толстый слой тональника делает их еще более заметными, забиваясь в поры и скатываясь на коже.

– Ой, да ничего страшного, – отмахивается она, сосредоточенно следя за дорогой – или притворяясь сосредоточенной, чтобы не нужно было смотреть на меня. – Пострадала по собственной дурости. Открывала кухонный шкафчик и со всего размаху шарахнула себе по лицу дверцей. Надо же быть такой идиоткой.

Она произносит это небрежным тоном, но меня не проведешь, и я чувствую, как по ногам у меня начинает струиться пот. Что-то произошло. Пристально смотрю на нее, в то время как она включает поворотники и начинает выкручивать руль. Вид у нее осунувшийся и даже какой-то затравленный. Волосы утратили свой всегдашний блеск. Впервые за все время нашего знакомства я могу похвастаться более цветущим видом, чем у нее. Несколько ночей без кошмаров меня буквально преобразили. Я бодра и полна сил. Я уже много лет так хорошо себя не чувствовала – если вообще такое было когда-нибудь. Хочу отпраздновать с моей подругой свое обновление, но сейчас, когда она кажется такой маленькой, мне стыдно за собственную радость.

– Подумала, может, плюнуть сегодня на тренировку? – продолжает она. – Я что-то совсем не в настроении. И день такой славный. Давай пообедаем в саду и ты расскажешь мне про свои сны?

Она улыбается и тут же еле заметно морщится. Это длится всего долю секунды, но я понимаю, что ушиб на скуле по-прежнему причиняет ей боль.

– Конечно, – говорю я.

Мой мозг лихорадочно работает. Это каким же образом можно ударить себя по лицу дверцей, открывая шкафчик? Да еще с такой силой? Как такое вообще возможно? Звонки. Таблетки. Синяки. Меня начинает подташнивать. Все эти знаки, которые я изо всех сил стараюсь игнорировать и которые наводят на мысль о том, что с Дэвидом что-то очень серьезно не так. Адель любит ходить в клуб. Почему же сегодня не хочет? Боится, что в раздевалке я увижу на ее теле еще синяки?

Открываю было рот что-то сказать, спросить, все ли у нее в порядке, и тут звонит телефон, который она сунула в подстаканник. Спрашивать, кто это, излишне.

– Я как раз еду в клуб, – говорит она в трубку после приветствия. Тон у нее почти извиняющийся. – Да, все верно. Нет, после тренировки сразу домой. Честное слово. Ладно, тогда и поговорим. Пока.

– Очень романтично, нечего сказать, – сухо замечаю я и приоткрываю окно.

В машине жарко, а меня от всего того, чему я только что стала свидетельницей, слегка подташнивает. В душе полнейший раздрай. Я одновременно зла, расстроена и растеряна. Если Дэвид и не появлялся у меня, то уж определенно не потому, что был занят попытками реанимировать свой брак.

– Вы что, поругались?

Я намеренно не использую слово «поссорились». Не хочу, чтобы она думала, будто я пытаюсь выяснить, не Дэвид ли это ее ударил. На самом деле именно это я и пытаюсь выяснить, хотя для меня даже представить подобное невозможно. Во всяком случае, применительно к моему Дэвиду. Дэвида Адели я совершенно не знаю.

– Да нет, – отмахивается она, но по-прежнему избегает смотреть на меня, паркуя машину. – Нет, мы даже не думали ругаться. Так, ерунда всякая. Брак – дело такое, сама знаешь.

Не знаю, понимаю я вдруг. Я вообще ничего об их браке не знаю, но он очень отличается от большинства обычных браков. Во всяком случае, от того, который был у нас Иэном. До того как он завел роман на стороне, мы с ним уживались не хуже других. Да, нам случалось время от времени ссориться, но я никогда его не боялась. У Дэвида с Аделью все совершенно не так. Эти телефонные звонки, ее нервозность, его приступы раздражительности, таблетки, а теперь вот это. На что еще я намерена закрыть глаза, потому что со мной он ведет себя иначе? Я люблю Адель. Благодаря ей я обрела возможность по-человечески спать по ночам. Ничего лучше на свете и быть не может. Не хочу, чтобы она была несчастна. Но мои чувства к Дэвиду тоже нельзя сбрасывать со счетов. Может, я идиотка? А он абьюзер? И я следующая в очереди на «фонарь» под глазом? Все это какой-то дурной сон.

Неужели он мог ее ударить, думаю я, выбираясь из машины. Неужели мог? Нет, это просто немыслимо. Может, Адель говорит правду и это действительно была дурацкая случайность? Может, поэтому он и не показывался у меня? Был занят заботами о ней. Чувствует себя виноватым? Напряжение немного отпускает меня, и я, решив придерживаться именно этой версии, следую за Аделью к дому. Случайность, и ничего более.

Посреди коридора стоит большая коробка с беговой дорожкой. Когда мой взгляд падает на нее, Адель смеется – точно надтреснутый стеклянный колокольчик звенит. Она говорит, Дэвид купил эту дорожку ей в подарок, но они возвращают ее обратно. Она не хочет бросать спортклуб.

Я мысленно добавляю этот кусочек головоломки к остальным, и настроение у меня снова падает. Что это? Подарок от чистого сердца или за ним стоит более зловещий мотив? Может, Дэвид пытается таким образом еще надежней привязать ее к дому? Если она не будет ездить в спортклуб, у нее станет одним поводом выбираться из дома и знакомиться с новыми людьми меньше. Может, именно это и спровоцировало ссору. Например, она пыталась настаивать на своем, и тогда он ударил ее. А теперь, устыдившись собственного поведения, пошел на попятную и согласился отослать злосчастную дорожку обратно. Но если его настолько заботит, чем она занимается в его отсутствие, почему он тогда спит со мной? Почему не проводит все свое свободное время дома с ней? Почему его не заботит, чем в его отсутствие занимаюсь я? Конечно, может, для этого наши отношения зашли еще не настолько далеко. Я видела фильмы про мужчин, которые поначалу само обаяние, а потом начинается насилие. О насилии в связке с Дэвидом даже думать странно. Может, я просто не настолько ему нужна, чтобы его волновал мой каждый шаг? А может, пытаюсь я внушить себе, он вовсе ее не бил.

– Который из шкафчиков? – спрашиваю я, когда мы оказываемся на кухне.

Внутренний голос велит мне заткнуться и оставить эту тему в покое, но я уже не могу. Мне слишком любопытно. Адель в замешательстве смотрит на меня, потом достает тарелки и принимается непринужденно сооружать какие-то закуски, причем, судя по всему, ей даже не приходит в голову оставить салат или хумус в магазинных упаковках и выставить их на стол прямо так, как все нормальные люди.

– Который из шкафчиков? В смысле, о который из них ты ударилась?

Взмахиваю рукой в районе собственной скулы.

– А! – говорит она. – А, ты об этом. – Она лихорадочно обводит глазами ряд шкафчиков. – Вон о тот. Который над чайником. Глупо ужасно. Мне понадобилась таблетка ибупрофена, а чайник как раз кипел, и пар попал мне в глаза, так что я вообще не видела, что делаю. По-дурацки все получилось.

С улыбкой киваю, но сердце у меня больно колотится о ребра. Ясно же, что она врет. Она ткнула в первый попавшийся шкафчик, и даже с моего места мне прекрасно видно: ей пришлось бы пригнуться, чтобы попасть углом двери по скуле. И даже тогда она никаким образом не могла заехать себе прямо в лицо, если сама открывала дверцу. Во всяком случае, с силой, достаточной для того, чтобы получился такой синячище. Он уже начал менять цвет, так что ему явно не один день.

Я уже почти готова задать вопрос, который висит в воздухе между нами: «Это Дэвид тебя так?» Но не отваживаюсь. Я не готова услышать ответ, во всяком случае не здесь и не сейчас. Не уверена, что смогу совладать с собственной реакцией. Не смогу скрыть стыд. Все кончится тем, что я признаюсь ей в том, чем занимаюсь с ее мужем, а этого делать нельзя. Никак нельзя. Иначе я просто потеряю их обоих. И вообще, она сейчас не выдержит этой новости. Она ее, скорее всего, сломит.

Вместо этого, по-прежнему испытывая тошноту, я беру бутылку бузинной шипучки и два стакана и несу их на свежий воздух. Впервые за долгое время мне до смерти хочется закурить настоящую сигарету, а электронная завалилась куда-то в недрах сумки и никак не желает находиться.

– Ну, рассказывай! – говорит Адель, присоединяясь ко мне с двумя тарелками в руках, которые выглядят исключительно соблазнительно, несмотря на то что есть мне вовсе не хочется. – У тебя действительно получилось?

– Угу.

Выпускаю длинную струю пара, позволяя никотину слегка меня успокоить. Впервые за сегодняшний день я вижу на ее лице неподдельное счастье, и она принимается радостно хлопать в ладоши, как ребенок.

– Я знала, что у тебя получится. С самого начала это знала.

Я улыбаюсь. Ничего не могу с собой поделать и решаю пока что выбросить Дэвида из головы. Я разграничиваю. Сейчас речь идет о нас с Аделью. Ее брак меня не касается. И потом, я эгоистично умирала от желания поскорее все рассказать ей с самого утра воскресенья, как только проснулась.

– Мне так хорошо, – говорю я. – Даже подумать не могла, что две ночи нормального сна способны преобразить мою жизнь. У меня стало настолько больше энергии!

– Ну, давай же, рассказывай все по порядку! Как все получилось?

– Да как-то само собой, – пожимаю плечами я. – Это оказалось очень легко. Я уснула за чтением тетради, которую ты мне дала, и там Роб как раз нашел свою дверь в сновидении, так что, видимо, это каким-то образом просочилось в мое подсознание. Ну и, в общем, мне снился мой всегдашний кошмар: Адам потерялся в огромном старом заброшенном здании и зовет меня, я пытаюсь найти его, а какие-то темные щупальца отделяются от стен и пытаются добраться до моего горла…

Чувствую себя немного неловко, пересказывая все эти подробности, потому что они звучат так глупо, но Адель жадно слушает.

– А потом я остановилась и подумала: «Я не обязана тут находиться. Это всего лишь сон». И тогда она появилась на полу прямо передо мной.

– Дверь? – уточняет Адель.

Я киваю.

– Дверь от игрушечного домика, который был у меня в детстве. Такой розовый, с нарисованными бабочками. Только она была большая, как будто выросла вместе со мной. И она просто взяла и появилась из ниоткуда. При виде ее я вспомнила о доме, в котором я росла до того, как мои родители свалили в Австралию в попытке спасти свой прогнивший брак, и тогда я присела, открыла дверь и провалилась внутрь. И оказалась там. В своем старом доме. Он был точно таким, как в моем детстве.

– А с дверью что случилось?

– Я подняла глаза, и ее там уже не было. И тогда я поняла, что у меня получилось.

– И ты не проснулась? Когда поняла, что все контролируешь? У Роба только через пару раз стало получаться оставаться во сне, если я ничего не путаю.

– Нет, все было в полном порядке. – Напряжение, от которого мне казалось, что мой желудок связывается в узел, меня отпускает, и я с аппетитом принимаюсь за фаршированный рикоттой перец, прежде чем продолжить, наслаждаясь возможностью поделиться своим опытом. – Я побродила по дому, съела кусок маминого фирменного яблочного пирога, который лежал в холодильнике, а потом пошла в свою старую комнату, легла в постель и уснула.

– Ты пошла в постель? – В ее взгляде, устремленном на меня, изумление мешается с весельем. – Ты могла перенестись в любое место по выбору, но предпочла лечь спать? Ох, Луиза.

Она со смехом качает головой, и на этот раз уже не морщится. Мой рассказ заставил ее позабыть о боли.

– Но господи боже мой, как же я хорошо выспалась, – говорю я. – Несколько ночей прошло просто потрясающе. Думаю, я могу с чистой совестью сказать, что ты изменила мою жизнь. Я даже не подозревала, какой недосып у меня накопился за все это время.

Адель отправляет в рот небольшой кусочек питы с хумусом и качает головой, не переставая жевать, все еще под впечатлением.

– Ты легла спать.

– Знаю, знаю.

Теперь настает мой черед смеяться.

– Ты будешь чувствовать себя одинаково отдохнувшей, чем бы ты ни занималась в своем сне, – говорит она. – Можешь мне поверить. Ты сможешь отправиться куда угодно с кем угодно. Это твой сон. Ты заказываешь музыку.

– Гм, ты сказала, куда угодно с кем угодно? – вскидываю бровь я. – Тогда я выбираю Роберта Дауни-младшего. Впрочем, дальше постели мы все равно не уйдем.

Мы дружно хохочем, и я испытываю острый прилив нежности к ней. Она моя подруга. А я последняя дрянь. У нее не так много подруг, а та из них, которой она помогает, спит с ее мужем, который отвратительно с ней обращается. Класс. При мысли о том, что она мне помогает, я вспоминаю о Робе из тетради.

– Роб в своем сне отправился на пляж, – говорю я. – Он представлял рядом с собой тебя.

Мне нелегко упомянуть тетрадь: вдруг она вспомнит, сколько в ней подробностей, и решит забрать ее у меня? Но я уже наломала столько дров, что мне хочется хоть в чем-то поступить порядочно. Я не стану продолжать чтение, если ее это смутит.

– Ты точно не против, что я ее читаю? Там довольно много личных моментов. Мне немного неудобно читать про твое прошлое с другим человеком.

– Это было очень давно, – произносит она мягко, и на мгновение по ее лицу пробегает облачко, отбрасывая мрачную тень чего-то печального, но оно очень быстро проясняется. – Я знала, что проще будет дать тебе прочитать об опыте другого человека, чем пытаться объяснить все самой. Я не слишком хорошо умею объяснять.

Вспоминаю, как впервые увидела ее в офисе, перед тем как позорно сбежать и спрятаться в уборной. Она тогда показалась мне такой элегантной и уверенной, полной противоположностью этой нервной и вечно сомневающейся в себе женщине. Поразительно, насколько впечатление, которое мы производим на окружающих, не совпадает с нашим собственным видением самих себя. Интересно, какой вижусь ей я? Пухлой неопрятной блондинкой или еще кем-нибудь?

– Значит, ты не против?

– Нисколько, – качает головой она. – Можешь вообще оставить ее себе. Мне стоило бы выбросить ее еще много лет назад. Мы стараемся не вспоминать о том времени.

Я могу ее понять. Она потеряла при пожаре родителей, и это, должно быть, было ужасно. Но жизнь, стоящая за этими страницами, по-прежнему вызывает у меня любопытство.

– Вы с Робом до сих пор дружите?

Она никогда о нем не упоминает, и это кажется странным, учитывая то, как близки они были в Вестландз.

– Нет, – отвечает она, глядя в свою тарелку, и на этот раз ее лицо мрачнеет безо всяких облачков. – Нет. Он не очень нравился Дэвиду. Не знаю, где он сейчас.

Из глубины дома доносится звонок в дверь, Адель, извинившись, поспешно идет посмотреть, кто там. «Он не очень нравился Дэвиду». Очередное свидетельство склонности Дэвида к тотальному контролю, на которое мне предстоит найти способ закрывать глаза. А с другой стороны, может, теперь это вообще не моя забота. За эту неделю он ни разу не появлялся у меня на пороге и не обращал внимания на работе. Возможно, между нами все кончено. Ненавижу себя за то, какую боль эта мысль мне причиняет.

Адель возвращается, бормоча что-то о продавце полотенец, которых теперь где только нету, с нынешним-то кризисом в экономике, и я решаю не трогать больше тему про Роба. Не хочу случайно ляпнуть что-нибудь такое, что побудит ее забрать у меня тетрадь. Я и без того почти не понимаю этих двоих, которые внезапно стали такой важной частью моей жизни, чтобы рисковать потерять эту возможность пролить хоть какой-то свет на их прошлое. И раз Адель не имеет ничего против, уж наверное никому от этого хуже не будет?

 

28

Адель

– Ой, честное слово, – смеюсь я. – В самом деле? Вы всерьез это спрашиваете? – Мой смех звонким колокольчиком льется в телефонную трубку, и я прямо-таки слышу, как доктор Сайкс на том конце провода слегка расслабляется. – Простите, – продолжаю я. – Я понимаю, что тема совершенно не смешная, и не смеюсь над ней, но чтобы Дэвид? Это смешно. Да, у меня синяк на лице, но я заработала его по собственной глупости. Зазевалась на кухне, и готово. Разве Дэвид вам не рассказывал?

Откровенно говоря, я и в самом деле забавляюсь, слушая квохтанье доктора Сайкса в трубке. Ох уж эти наркоманы, вечно они все преувеличивают, и, разумеется, Энтони горит желанием спасти меня, так что он изрядно приукрасил увиденное. Мне это очень даже на руку. Я рассказала Дэвиду, как он заявился к нам домой в воскресенье вечером, – еще бы я смолчала. Все равно он, скорее всего, узнал бы об этом от самого Энтони на приеме. А вот о чем я умолчала, так это о том, что сознательно создала такое впечатление, будто чем-то напугана. Не рассказала я и о том, что он вернулся еще раз, едва не спутав мне все карты, когда у меня в гостях была Луиза. Я быстренько его сплавила, не упустив, однако, возможности, намекнуть, что рада его появлению. Он, по всей видимости, за меня беспокоился. Ужасно мило.

Пожалуй, стоит впредь обедать с Луизой где-нибудь в городе, а не дома, чтобы эти двое невзначай не столкнулись.

В понедельник, выйдя на работу, Дэвид первым делом передал Энтони другому психотерапевту. По всей вероятности, наш малыш улучил момент и проследил за ним от работы до дома, чтобы выяснить, где мы живем. По его словам, Энтони скололся исключительно потому, что обладает склонностью к навязчивым идеям, а теперь у него развилась фиксация на Дэвиде. И я едва ли могу его в этом винить. Я тоже безумно люблю Дэвида, с самого первого взгляда, а вот Энтони в выборе объектов своего навязчивого внимания, видимо, куда более непостоянен. Одного взгляда на мое прекрасное разбитое лицо ему хватило, чтобы переключиться на меня. И теперь я по телефону защищаю своего бедного мужа от обвинений в рукоприкладстве.

По правде говоря, доктору Сайксу, похоже, хотя бы крайне неловко поднимать этот вопрос в разговоре со мной. Он разговаривает со мной по громкой связи; я слышу в трубке слабое эхо. Наверное, Дэвид тоже слушает. Могу только представить себе его лицо, когда они решили позвонить мне. Наверняка он был в панике. Вряд ли его обрадовала такая перспектива. Откуда ему было знать, что я скажу? Это слегка меня раздражает. Он мог бы побольше мне доверять. Я никогда не повредила бы его карьере. Зачем мне это? Я хочу, чтобы он добился успеха. Я же знаю, как она для него важна.

– Давайте расставим точки над «i», – говорю я. – Никакой ссоры не было. И мы никогда не стали бы выяснять отношения в присутствии посторонних. Не говоря уж о пациентах.

«В присутствии посторонних». Я подпускаю в голос точно отмеренное количество негодования. Мы все тут принадлежим к определенному кругу, и доктор Сайкс прежде всего. Он, должно быть, уже окончательно готов сгореть со стыда.

– Молодой человек позвонил в дверь, когда я приводила кухню в порядок после ужина, и спросил Дэвида. Я сказала ему, что Дэвид прилег с головной болью. Все. Он, видимо, заметил мой синяк и раздул целую историю. Может быть, он чувствовал себя отвергнутым моим мужем и хотел таким образом его наказать?

Мне отлично знакомо это чувство. Это у нас с Энтони Хокинзом общее.

– Я так и подумал, – говорит доктор Сайкс. – Но, по всей видимости, когда он рассказал своим родителям, что видел… в общем, то, что, по его словам, он видел, они сочли своим долгом не оставлять его рассказ без внимания.

– Разумеется. И пожалуйста, поблагодарите их за заботу, но тревожиться тут абсолютно не о чем. Кроме разве моей неуклюжести. – Я снова издаю смешок, как будто вся эта история по-прежнему меня забавляет. – Бедный Дэвид! Он никогда в жизни не поднял бы руку на женщину. Пожалуйста, передайте родным мальчика: я надеюсь, что ему окажут всю необходимую помощь.

Вся эта история может пойти мне на пользу, думаю я, когда мы, распрощавшись, вешаем трубки. Дэвид будет рад тому, как ловко я все разрулила, и, может быть, слегка ослабит контроль и снова начнет проводить вечера с двуличной Луизой. Если он продолжит душить меня, я всегда могу пригрозить ему, что скажу доктору Сайксу, что солгала и на самом деле он все-таки меня ударил. Это будет пустая угроза – в сравнении с остальными, которые я могу пустить в ход, хотя Дэвид об этом не догадается. Зачем мне губить его? Да, у нас есть деньги, но Дэвиду всегда было нужно нечто большее, и я не могу лишить его карьеры. Это его уничтожит.

Но важнее всего то, что я получаю способ воздействовать на Энтони. Он будет есть себя поедом за то, что его родители сообщили обо всем в клинику. Будет считать, что подверг меня опасности со стороны моего мужа-тирана, и я смогу играть на его чувстве вины таким образом, чтобы добиться от него всего, что мне нужно. А самое приятное в этой истории то, что, даже если он кому-нибудь проговорится, его просто-напросто никто не станет слушать. Спишут все на очередную фантазию.

Отправляю Дэвиду сообщение:

У тебя все в порядке? Этому мальчику нужна помощь.

Они все наверняка еще не разошлись, и Сайкс с большой долей вероятности увидит это сообщение. Будет лишнее доказательство невиновности Дэвида, если в нем еще есть необходимость. А заодно и напоминание моему мужу, что, когда начинает пахнуть жареным, мы с ним одна команда и всегда ею будем. Наш брак, конечно, это не склеит – даже я понимаю, что для этого он слишком далеко зашел, – но отношение Дэвида ко мне смягчит.

В дверь звонят. Трижды, громко и требовательно. Отчаянно. Надо полагать, бедный малыш приполз вымаливать прощение.

Все идет как нельзя лучше.

 

29

Луиза

Наливаю себе бокал вина, даже не поставив на пол сумку. Нервы у меня натянуты до предела, и я не могу отделаться от ощущения, как будто вместо головы у меня муравейник. Не знаю, что и думать.

В обеденный перерыв я вышла прогуляться, чтобы размять ноющие после вчерашней пробежки ноги и слегка проветриться. Я устала сверлить взглядом дверь в кабинет Дэвида в ожидании, когда он позовет меня, чтобы объяснить, что, черт возьми, происходит. Я весь день была на взводе. Он игнорирует меня, как будто мы подростки, а не взрослые люди, и я не понимаю, почему он не может сказать по-человечески, что не хочет больше встречаться со мной. Ведь это он все это затеял, не я. Так почему он не может поговорить со мной по-человечески? От нервов у меня так свело живот, что я не смогла бы проглотить ни куска, даже если бы была голодна.

Я решила, что после прогулки отправлюсь к нему и выясню отношения, пусть даже это и будет проявлением вопиющего непрофессионализма. Но когда я вернулась, его в кабинете не было, а Сью, сама не своя от возбуждения, сообщила мне, что явились родители Энтони Хокинза и сейчас они вместе с Дэвидом у доктора Сайкса.

– Энтони утверждает, что видел, как доктор Мартин ударил свою жену. Прямо в лицо!

Сью произнесла это с таким затаенным злорадством в голосе, что у меня возникло ощущение, будто это я получила оплеуху. Для нее сплетня, для меня очередная заморочка. После этого я Дэвида не видела. Я сидела за своим столом, в голове у меня роились смутные, полуоформленные мысли и тревоги. Все, чего мне хотелось, – это поскорее свалить, что я и сделала, едва пробило пять. Мне необходимо было выпить вина. И подумать.

И тем не менее я не знаю, что и думать. Вино прохладное и терпкое, я достаю из сумочки электронную сигарету и выхожу на балкон, впуская в душную квартиру свежий воздух. Адель утверждает, что она налетела на дверцу шкафчика, а Энтони утверждает, что это Дэвид ее ударил. Зачем Энтони врать? Хотя, если это правда, как Энтони это увидел? Подглядывал в окно? В понедельник Дэвид перенаправил Энтони к другому врачу, и я решила, это потому, что тот слишком к нему привязался. Но, возможно, на самом деле Энтони увидел что-то нежелательное для Дэвида.

От всего этого мне тошно, и я делаю еще глоток вина, хотя в голове у меня уже слегка плывет. Я сегодня толком ничего не ела, а теперь аппетит отбит начисто.

Я так поглощена своими мыслями, что не сразу понимаю – в дверь звонят. Поспешно иду открывать.

– Привет.

Это он. На часах нет еще и шести вечера, а он впервые за неделю заявился ко мне. Я уже решила, что он никогда больше не придет, и теперь слишком изумлена, чтобы что-то сказать, но все же впускаю его. С собой у него бутылка вина, он немедленно откупоривает ее и достает из серванта еще один бокал.

– Располагайся, – выдавливаю я, охваченная вихрем противоречивых эмоций.

– Если бы я мог, – отзывается он c полным то ли грусти, то ли жалости к себе смешком. Потом одним глотком опустошает свой бокал и наливает себе новый. – Что за день сегодня поганый, – говорит он, запрокидывая голову и издав тяжелый вздох. – Что за жизнь поганая.

Он очень много пьет; я понимаю, насколько много, только теперь, когда сама существенно сократила употребление спиртного. Может, алкоголь пробуждает в нем склонность к рукоприкладству? В этом его секрет? Я кошусь на него. Ссора, кулак, лицо.

– Я совсем ненадолго, – говорит он и, наклонившись ко мне, притягивает меня к себе на грудь. – Но я должен был тебя увидеть. Я твержу себе, что должен остановиться, даю себе слово, что остановлюсь, но это выше моих сил.

– Ты видишь меня целый день.

Я зажата и напряжена. От него в самом деле пахнет бренди или это мне только кажется? У меня вдруг мелькает ужасная мысль. Он что, пьет в офисе? Он целует меня в макушку, и сквозь перегар и лосьон после бритья я улавливаю его запах и не могу не думать о том, как он мне нравится. Я тоскую по нему одинокими ночами. Но если он считает, что мы с ним сейчас отправимся прямиком в постель, или вообще отправимся в постель, он очень ошибается. В последние несколько дней он на меня ни разу не взглянул, а теперь заявляется как ни в чем не бывало. Отстраняюсь и беру свой бокал. Пошел он к черту! Мой взгляд падает на его руку, держащую винный бокал. Такую сильную. Такую большую. Перед глазами у меня встает разбитая скула Адели. На этот раз я твердо намерена повести себя как настоящая подруга, которой она меня считает.

– Только не так, – возражает он. – Не как когда мы вместе.

– Вместе. – В моих устах это слово кажется мертвым. – По-моему, вместе – это не про нас, я не права?

Прислоняюсь к кухонной столешнице, вместо того чтобы пригласить его в гостиную или в спальню, как обычно. Сегодня я еще не разговаривала с Адамом, и я не намерена жертвовать этим разговором – во всяком случае, ради мужчины, который изменяет своей жене, а может, еще и бьет ее. Внезапно я чувствую себя страшно усталой. Адам возвращается домой через неделю с небольшим, так что этому безумию все равно настанет конец. Может, оно и к лучшему.

Он слегка хмурится, осознав, что я не в духе.

– У тебя все в порядке?

Пожимаю плечами. Сердце у меня колотится как сумасшедшее. Терпеть не могу конфликтных ситуаций. Совершенно в них теряюсь. Вместо того чтобы без обиняков высказать, что не так, я молчу и дуюсь, как подросток. Одним глотком допиваю вино и собираюсь с духом. Пошло все к черту! Это мой единственный шанс поговорить об их браке. Есть одна вещь, которая может быть мне известна совершенно законным образом.

– Сью рассказала мне, что произошло. Про родителей Энтони Хокинза. Что они сказали?

– Слава богу, хоть с этим разобрались. Только этого мне сегодня не хватало.

Он смотрит на меня, и при виде вопросительного недоверия в моих глазах его лицо мрачнеет.

– Да уж, Луиза.

– Что? – огрызаюсь я.

Сейчас, когда он рядом со мной, я сама не понимаю, как у меня могла даже закрасться мысль о том, что он на такое способен. Но вокруг творится столько всего, что не укладывается в рамки здравого смысла, и я вообще уже ничего не понимаю.

– Ты в самом деле считаешь, что я мог ударить свою жену?

– Я уже вообще не знаю, что я думаю. Ты никогда не говоришь о своем браке. О своей жене. Ты делаешь свое дело… – Я обвожу рукой свою жалкую маленькую квартирку, как будто он трахает ее, а не меня. – Во всяком случае, когда тебе это удобно. Мы разговариваем, но никогда не обсуждаем твой брак. Ты закрываешься каждый раз, когда я пытаюсь о чем-то тебя спросить, и у тебя вечно такой несчастный вид, что я просто не понимаю, что тебя там держит. Рядом с ней. Какого черта ты не можешь просто взять и развестись?

Меня уже просто несет, я больше не могу сдерживать свое недоумение и обиду, они яростным потоком изливаются из меня, шипя и булькая. Я видела разбитую скулу Адели. Я знаю, какая она уязвимая. Знаю про звонки. Я не могу упомянуть ни одну из этих вещей, как бы мне ни хотелось услышать объяснения, так что мне ничего больше не остается, кроме как вновь вернуться к обсуждению дурдома, в который превратилась наша жизнь. Дурдома, о котором он в курсе лишь наполовину.

Дэвид смотрит на меня с таким видом, как будто я нанесла ему удар в самое сердце, но я уже не могу остановиться:

– Я имею в виду, по отношению к ней это тоже не очень-то честно. То, что ты делаешь.

– Ты в самом деле считаешь нужным спросить меня, не бил ли я ее? – обрывает он бессвязный поток моих излияний. – Ты что, совсем меня не знаешь?

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не расхохотаться.

– Знаю ли я тебя? Как я вообще могу тебя знать? Вот ты меня знаешь – я вся как на ладони. Ты знаешь про меня практически все. Мы только обо мне и говорим. А вот ты… Я не знаю, что я должна о тебе думать.

– Разумеется, я ее даже пальцем не тронул. – Он поникает, разом сдувшись, как воздушный шар, из которого выпустили воздух. – Она утверждает, что заехала себе в лицо дверцей кухонного шкафчика. Понятия не имею, правда это или нет, но точно знаю, что я ее не бил.

Меня затопляет волна облегчения. По крайней мере, их версии сходятся.

– Энтони явился к нам домой в воскресенье вечером, – продолжает между тем он, – но я был в душе. Похоже, он увидел ее лицо и сочинил эту историю – то ли чтобы привлечь мое внимание, то ли чтобы меня задеть, то ли еще зачем-нибудь.

Может, это и правда. Похоже на правду. И теперь я чувствую себя последней сволочью за то, что усомнилась в нем, что усомнилась в ней. Но что мне остается делать, когда в голове у меня неотступно крутятся все эти вопросы? Про них, про нас, про то, во что все это выльется.

– Почему ты никогда со мной не разговариваешь? По-человечески? О твоей жизни.

Он смотрит в свой бокал.

– Я просто даже не знаю, с чего начать, – говорит он. – И вообще, это тебя не касается. Не хочу, чтобы это тебя касалось. Не хочу, – он мнется, пытаясь подобрать нужное слово, – чтобы ты соприкасалась со всей этой грязью.

– О чем ты вообще? Послушай, я не жду, что ты уйдешь от нее ко мне. Я знаю, что ничего для тебя не значу…

– Ничего для меня не значишь?! – перебивает он меня. – Да ты – единственное светлое пятно в моей жизни! Именно поэтому я и вынужден так осторожничать. Поэтому и не хочу обсуждать с тобой мой брак и мою жизнь. Не хочу, чтобы все это проникло в наши отношения.

В несколько жадных глотков он опустошает свой бокал. Как можно столько пить? Я уже давно бы обнималась с унитазом. Бокал за бокалом, без перерыва. Его жалость к самому себе выглядит не слишком привлекательно, но его слова о том, что я – единственное светлое пятно в его жизни, бальзамом легли на мою истосковавшуюся по нему душу. Они придают мне сил.

– Вынеси меня на минутку за скобки, – говорю я. – Тебе в семье явно плохо. Так уйди. Мой муж поступил именно так. И я это пережила. Мне было больно, но я справилась. Жизнь идет дальше – и теперь у Иэна будет ребенок от женщины, которая заняла мое место, а я в своей собственной жизни как призрак. – Дальше эту мысль я решаю не развивать. – Не вижу тут никакой проблемы.

– Ты и не можешь ее видеть. Для этого нужно нас знать. Знать нас по-настоящему. А я уже не уверен даже в том, что мы с ней толком друг друга знаем. – В его голосе звучит горечь. Он пристально смотрит в бокал, и его слова буквально сочатся ею. – Но так дальше жить нельзя, – произносит он в конце концов. Язык у него слегка заплетается. – Нужно только придумать, как все организовать. Как избавиться от нее без последствий.

– Может, просто поговорить с ней? – предлагаю я, пытаясь вести себя по отношению к Адели как подруга, если тут вообще уместно говорить о дружбе. – Она ведь твоя жена. Она же наверняка тебя любит.

Он вдруг разражается смехом, поначалу веселым, но очень скоро он становится безрадостным.

– О да, она меня любит. Этого у нее не отнимешь.

Мне вспоминается моя хрупкая подруга, из кожи вон лезущая, чтобы ответить на его звонок, принять таблетку и приготовить ужин, и меня берет злость. Как он может так с ней обращаться? С таким пренебрежением? Если он ее не любит, так освободил бы ее, чтобы она могла полюбить кого-то другого, кого-то, кто обращался бы с ней так, как она того заслуживает.

– Отправляйся домой, – говорю я холодно. – Отправляйся домой и разберись со своей женой. Я сейчас не в состоянии все это выносить.

Он не говорит ни слова, лишь сверлит меня взглядом. Глаза у него уже слегка осоловевшие от спиртного. Интересно, он за рулем? Я решаю, что мне все равно. Это его забота.

– Иди, – повторяю я, – и завязывай с выпивкой. Ты уже и так пьян в стельку.

Мне хочется плакать от жалости к нему, к Адели, к себе самой. Главным образом, конечно, к себе самой. Я не хочу с ним ругаться. Я хочу его понять. Я не поднимаю на него глаз, когда он уходит, и не отвечаю, когда, проходя мимо меня, он на прощание сжимает мне руку.

– Я со всем разберусь, – бормочет он, уже стоя на пороге. – Не знаю как, но разберусь. Честное слово.

Я все так же не поднимаю глаз. И ничего ему не даю. Я, конечно, двуличная дрянь, но всему есть предел. Он нужен мне, но не таким образом. Я больше так не могу. Я действительно больше так не могу. Они с Аделью рвут меня на две части.

После его ухода я наливаю себе еще бокал вина, звоню Адаму. Даже его кипучая радость не в состоянии поднять мне настроение, и пока он взахлеб рассказывает, как они втроем ходили в аквапарк и они с Иэном катались там с горок, я борюсь с глупым желанием расплакаться, снова и снова фоном прокручивая в голове разговор с Дэвидом. Я реагирую как полагается и рада слышать моего малыша, но в глубине души радуюсь, когда он говорит, что ему пора идти. Мне нужно побыть в тишине. Я чувствую себя опустошенной, вымотанной и печальной, а также испытываю еще множество всяких чувств, вникать в которые глубже мне совершенно не хочется. Это наша первая размолвка и, вероятно, последняя. Кроме того, я – хоть и запоздало – ловлю себя на мысли: я не верю, что он ударил Адель. В глубине души не верю. Больше не верю.

Еще нет девяти часов, но я прихватываю с собой бокал и забираюсь под одеяло. Мне очень хочется ненадолго забыть обо всем этом. Уснуть. Может, утром все каким-то образом станет лучше. На меня нашло какое-то отупение, но в глубине души я ненавижу себя за то, что выгнала его, когда мы могли бы сейчас лежать вместе в постели. В постели с моим Дэвидом, не с Дэвидом Адели. У меня стоит перед глазами выражение его лица, когда он понял, что я задаюсь вопросом, ударил он свою жену или нет. Это чудовищное разочарование. И в то же самое время я помню синяк на лице Адели. Ее страх и скрытность, расцвеченные этими тошнотворными зеленоватыми и фиолетовыми оттенками. Бил он ее или нет, с их браком что-то неладно. А впрочем, в этой истории вообще нет ничего и никого нормального, и со мной из нас троих, возможно, дело обстоит хуже всех.

Чувствую себя загнанной в угол. Не знаю, что мне делать. И делаю единственное, что мне доступно: допиваю вино. Оно ударяет мне в голову, и я закрываю глаза. Скоро вернется Адам, и я смогу погрузиться в него, в безопасность нашего с ним мирка. Сосредотачиваюсь на мыслях о моем малыше. О том единственном человеке, которого я могу любить, не испытывая чувства вины и не предъявляя никаких претензий. Засыпаю.

На этот раз, когда липкие щупальца тьмы начинают тянуться ко мне и я открываю дверцу кукольного домика, я отправляюсь не в дом моего детства, а туда, где жили мы с Иэном, когда только поженились. Когда мы оба были еще счастливы. Я в саду, стоит идеальная солнечная погода – не слишком жарко, просто тепло, и я играю с Адамом. Только он почему-то шестилетний, как сейчас, а не крохотный младенец, которым был, когда мы жили здесь, и мы с ним на пруду ловим головастиков. Ноги у нас обоих грязные и мокрые, но мы со смехом погружаем сачки и макаем банки в илистую воду.

Ветерок доносит откуда-то аппетитный запах жарящегося на гриле мяса, и еще прежде, чем я успеваю сознательно подумать о нем, слышится голос Дэвида – он кричит, что бургеры готовы. Мы с улыбкой оборачиваемся, и Адам бежит к нему. Я уже собираюсь последовать его примеру, как вдруг краем глаза замечаю в воде что-то блестящее. Какой-то контур в толще воды. Он переливается и мерцает по краям, обретая форму, почти серебристый в темной воде. Свожу брови в замешательстве. Это ведь мой сон, я контролирую его, и тем не менее понятия не имею, что там такое. Я делаю шаг вперед, на поверхность пруда, и иду по воде, как Иисус, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, – надо же, я Бог своих снов, – пока не оказываюсь у источника непонятного блеска. Присаживаюсь на корточки и погружаю руку в воду, взбаламутив ее, но мерцающий объект в глубине никуда не исчезает. Это еще одна дверь, понимаю я, и сияние по ее краям становится ярче, точно подтверждая мою догадку. Я ищу ручку, но ее нигде нет. Дверь без ручки, и эту дверь я не воображала специально. Не знаю, зачем она здесь.

Еще какое-то время смотрю на нее, и тут Дэвид снова зовет меня, и Адам тоже. Они не хотят начинать есть без меня, и я хочу к ним. Сияющая дверь меркнет, и вот уже подо мной нет ничего, кроме пруда.

Просыпаюсь я ни свет ни заря, в пять с небольшим, меня мучает сушняк и недовольство собой. Сон, который я создала, был таким идеальным, мы трое играли в нем счастливую семью. Несмотря на жажду, я действительно чувствую себя отдохнувшей, как и говорила Адель. Не могу удержаться от упрека в свой адрес. Я должна была представить в своем сне Адель. Я должна быть на ее стороне. Я не видела от нее ничего, кроме добра, а Дэвид – просто бабник и пьяница, на которого нельзя положиться, и бог знает еще кто, и тем не менее, если верить моему сну, я все равно до безумия его хочу. Может, я не позволила ему провести со мной ночь в моей постели, зато он провел со мной ночь в моей голове. И не просто провел ночь. В моем сне он любил меня, а я его, и мы были семьей, а никаких признаков присутствия где-либо поблизости Адели не наблюдалось. Я вычеркнула ее из жизни.

Издаю стон и, титаническим усилием воли поднявшись с постели, плетусь ставить чайник. Сна у меня ни в одном глазу, так что пытаться доспать еще час с хвостиком смысла нет. Пока вода закипает, пытаюсь заставить померкнуть такое яркое воспоминание о моей жизни в сновидении. Заглянув в комнату Адама, испытываю острый прилив радости при мысли о том, что скоро он будет дома. А потом мне, пожалуй, стоит потихоньку свести дружбу с Аделью на нет. Последовать совету Софи. Освободиться и от Адели, и от Дэвида – и от всей этой дурацкой, дурацкой каши, которую я сама же и заварила.

Принимаю душ, чтобы избавиться от остатков легкого похмелья, потом одеваюсь и собираюсь на работу. Но когда я присаживаюсь со второй чашкой чаю, на часах всего лишь семь утра. На пыльном экране телевизора играют солнечные зайчики, и мне вспоминается вторая дверь из моего сна – та самая, мерцающая по краям, которую я видела в пруду. Достаю из тайника в кухонном ящике заветную тетрадь. Может, Роб тоже видел вторую дверь. Сердце у меня начинает учащенно биться. После вчерашнего вечера мне, пожалуй, не стоит читать дальше. Я и без того наломала достаточно дров, не хватает еще только копаться в их прошлом. Но я ничего не могу с собой поделать. Хочу знать про них все. И вторая дверь – отличный предлог.

Это так просто. Я могу перенестись куда захочу. В основном я отправляюсь в воображаемые места, потому что за всю свою поганую жизнь нигде толком не бывал, а домой я не хочу ни за какие коврижки. Впрочем, куда бы я ни отправился, Адель всегда со мной рядом. Мне даже не приходится ее воображать, она просто появляется сама собой. Наверное, это потому, что я всегда про нее думаю. Не в том смысле, что хочу ее трахнуть, а намного лучше. Чище. В моих снах мы часто ловим кайф. Это то, что мне нравится больше всего. Я могу отрываться до посинения, не опасаясь сесть на измену или словить отходняк.

Адель наконец начала нормально спать. Все в Вестландз нас с ней теперь просто обожают – как будто они имеют какое-то отношение к нашему выздоровлению. Прямо-таки кипятком писают от восторга. Хотя я лично этому рад. В смысле, тому, что она спит. Я знаю, что она не обманывает, потому что по ночам время от времени прокрадываюсь в ее палату на минуту-другую и смотрю на нее. Господи, перечитываю, и самому стремно. Но она как Спящая красавица, а я охраняю ее сон. Она спит так безмятежно, а мне теперь, когда я завязал и больше не просыпаюсь от ночных кошмаров, больше не нужно столько времени, чтобы выспаться. Теперь я вижу кошмары только в самом начале моих снов, до того, как беру их под контроль. Иногда я даже сознательно задерживаюсь в них, чтобы пощекотать себе нервы. Как на американских горках. Я знаю, что они не могут повредить мне, потому что я главный.

Да, хорошо, что она наконец начала спать нормально. За те недели, когда она пыталась не позволять себе спать, у нее накопился серьезный недосып, а ей необходимо поскорее оставить все это дерьмо в прошлом. Так непривычно о ком-то беспокоиться. Я беспокоюсь за Адель, хотя никогда раньше ни за кого не беспокоился. Ни за моих дебильных родственничков, ни толком за себя самого. Все, кто был в моей жизни до Адели, сливаются в безликую серую массу. Ни один из них ничего для меня не значил. Я даже не думал, что кто-то сможет стать для меня значим. Наверное, это и есть любовь? Может, я и в самом деле в своем роде люблю Адель.

Интересно, она хоть когда-нибудь воображает в своих снах меня – или это всегда нудный Дэвид? Он беспокоит меня больше всего. Понятия не имею, почему она так на него запала. Не думаю, чтобы она понимала, что он представляет собой на самом деле. Она ему доверяет, так она говорит. Ну еще бы. Могу поспорить, что он в восторге от этого. Она настолько ему доверяет, что передала ему право распоряжаться всеми ее деньгами и всем остальным. Это баснословное состояние, и теперь оно в полном его распоряжении. Именно ради этого сюда и приезжал ее поверенный. Она в конце концов все-таки мне рассказала. Я не сомневался, что так оно и будет. Она не умеет хранить секреты. Надо же было додуматься до такого бреда. Дэвид преспокойно торчит в своем чертовом универе, получая одну степень за другой, и живет на широкую ногу, пока Адель заперта в психушке, а она передала ему контроль над всем своим имуществом, деньгами и всем остальным.

У меня это просто в голове не укладывается. Меня так и подмывало наорать на нее, но ей было так явно не по себе, что у меня язык не повернулся. К тому же дело уже сделано. Она сказала, это только на время, потому что ей сейчас не хочется обо всем этом думать, и вообще, они все равно скоро поженятся, но кто в здравом уме отдает свои деньги кому-то другому? Даже ненадолго. Зачем ей вообще понадобилось это делать? Любовь любовью, но это просто глупо. Она не разбирается в людях так, как я. Она всю жизнь жила в тепличных условиях. Вот и не узнала, что каждый сам за себя. Я даже не могу винить Дэвида за то, что он присвоил эти деньги, – по крайней мере, это хотя бы не так тупо, как все остальное, что он делает, но меня бесит то, что она ему это позволила. Деньги портят людей, а Дэвиду практически приплыло в руки наследство в виде фермы, но потом его папаша все просадил. Забавно, что в результате ему все-таки привалила куча бабла. Благодаря Адели.

Черта с два он теперь перепишет их обратно на нее, когда нас отсюда выпустят. Придумает какую-нибудь отмазку. Дэвид, бедный фермерский сын, на которого нежданно-негаданно свалилось целое состояние. Я с трудом удерживаюсь от смеха, настолько безумно все выглядит. Меня это до такой степени бесит, что я не могу уснуть, когда просыпаюсь ночью. Как не могу не думать о том, что на самом деле случилось с родителями Адели. Каким образом он так кстати проезжал мимо посреди ночи, чтобы спасти ее от пожара? Может, когда пожар начался, он тоже очень кстати был рядом?

Короче говоря, как по мне, все сложилось очень для него удачно. Наше пребывание здесь уже практически подошло к концу, но если Адель считает, что я забуду ее и все это, то она очень ошибается. Я намерен за ней приглядывать. Потому что ни на секунду не готов поверить в то, что Дэвид…

– Прости меня, – говорит он.

Мы в его кабинете, разделенные пространством стола. Меня бьет дрожь с того самого момента, когда я утром отложила тетрадь.

– Я знаю, что много выпил, но я говорил серьезно, когда пообещал тебе со всем разобраться, – продолжает Дэвид. Он сегодня какой-то молчаливый. И задумчивый. Похмелье, наверное. – Я понимаю, что мой брак никуда не годится. Я это понимаю. И то, что я не должен был морочить тебе голову, – тоже. То, что ты сказала вчера вечером…

– Я пришла сюда не затем, чтобы говорить о вчерашнем вечере, – обрываю я его холодно. У меня такое ощущение, как будто меня макнули в ледяную воду. Мне совершенно необходимо как можно скорее увидеть Адель и выяснить, правда ли то, что я подозреваю. – Мне нужно полдня отгула. У меня барахлит бойлер, и мне сейчас позвонил сантехник и сказал, что сможет подойти в промежутке от двух до шести часов. Сью сказала, вторая половина дня у нее сегодня не слишком загружена, так что она сможет меня подменить.

После обеда к нему на прием записаны четыре пациента, и это меня очень радует. Можно не беспокоиться, что он явится домой и застукает нас вдвоем.

Я написала Адели первым же делом, как только пришла с утра на работу, зная, что она сейчас дома одна и я ей не наврежу. Я не стала объяснять, в чем дело, потому что не хотела, чтобы она начала оправдываться или встревожилась, поэтому отправила такое сообщение:

Вчера ночью я видела во сне странную вторую дверь. Она была без ручки и не открывалась. У тебя когда-нибудь такое было? Я взяла отгул на вторую половину дня, так что можно сходить куда-нибудь пообедать вместе, если ты не против.

Тон я постаралась выдержать небрежный и легкомысленный, хотя руки у меня, пока я его набирала, тряслись. Адель тут же ответила согласием, предложив встретиться в маленьком бистро со столиками на улице, не слишком близко к клинике и чуть в стороне от центральных улиц, в глубине жилого района. Ей тоже не хочется, чтобы нас застукали.

– Разумеется, – говорит он и смотрит на меня.

Ладони у меня потные, и впервые за все время он кажется мне совершенным незнакомцем. Не моим Дэвидом и не Дэвидом Адели, а, пожалуй, Дэвидом Дэвида, человеком, который всегда получает то, что хочет. Про себя я в тысячный раз благодарю Адель за то, что согласилась пообедать со мной. До понедельника я бы не дотерпела. Мне необходимо знать правду, а она – единственная, кто может мне ее рассказать. Кажется, пазл их безумного брака начал складываться, и мне очень не нравится картинка, которая вырисовывается.

– Надеюсь, поломка не очень серьезная, – говорит он. – Бойлеры могут быть очень недешевыми. – С этими словами он поднимает на меня глаза. – Если тебе нужны…

– У меня есть страховка, – вновь безжалостно обрываю его я.

Он что, собирался предложить мне денег? Чьих? Его собственных или Адели?

– Ясно.

Он немногословен; моя ледяная холодность явно не осталась незамеченной. Вид у него слегка задетый, но я не уверена, что меня это трогает.

– Спасибо.

Разворачиваюсь и направляюсь к двери, неуклюже перебирая ногами и чувствуя на себе его взгляд.

– Луиза.

Оборачиваюсь и вновь смотрю на него. Он сунул руки в карманы, и это напоминает мне о нашем самом первом разговоре в этом кабинете и тяге, которая физически ощущалась тогда в воздухе между нами. Она никуда не делась, меня по-прежнему к нему тянет, но все портят сомнения и подозрения. Она подбита, как скула Адели.

– Ты знаешь, ты мне действительно небезразлична, – говорит он. – По-настоящему. Я все время о тебе думаю. Ничего не могу с собой поделать. У меня такое чувство, что я веду с тобой отдельную жизнь в моей голове.

Слова льются из него стремительным потоком, а я могу думать лишь о том, что мне это все не нужно, во всяком случае сейчас, пока я ничего не выяснила.

– Я думаю… я думаю, что влюбляюсь в тебя. И я отдаю себе отчет в том, что должен привести свою жизнь в порядок. Должен разобраться со всем этим безобразием. Я не сплю ночами, потому что ломаю голову, как это сделать, и я знаю, что ты ничего не понимаешь, а я не помогаю тебе понять, но я должен разобраться со всем этим самостоятельно. Но я собираюсь заняться этим. Сегодня же. И я отдаю себе отчет в том, что ты имеешь право на меня злиться. Я просто хотел тебе это сказать. Это все.

Кровь бросается мне в лицо, в ноги и повсюду вообще, с бешеной скоростью разбегаясь по венам в попытке найти способ покинуть мое тело. Именно сейчас? Он говорит это все мне именно сейчас? У меня и так уже в голове полная каша, а он подкидывает мне еще и это. Он в меня влюбляется? О господи. Не знаю, что и думать. Но Адель уже ждет меня, и мне необходимо узнать хотя бы какую-то часть правды, прежде чем даже начать обдумывать все это. Мне нужно понимать, что он за человек, что он за человек на самом деле, под намертво приросшей маской. В своей голове.

Киваю, сглатываю застрявший в горле тугой комок и оставляю его стоять столбом у себя в кабинете. Хватаю из-под стола свою сумочку и выскакиваю на свежий воздух, не сказав даже Сью, что ухожу.

 

30

Адель

Я сижу на солнышке с запотевшим бокалом запретного «Сансер», к которому время от времени прикладываюсь, и жду Луизу. Луиза. Поразительно, как эта восхитительная женщина способна влиять на мое настроение. Вчера вечером, когда Дэвид прямо с работы отправился в ее грязную маленькую квартирку, мне было так больно, что хотелось просто ее убить, хотя она изо всех своих жалких сил старалась защитить меня и отправить его домой. Как-то поздновато она спохватилась, если честно, но хуже всего то, что Дэвид предпочел отправиться прямо к ней, а не ко мне, и это после всех моих стараний выгородить его в телефонном разговоре с доктором Сайксом. У меня были все возможности уничтожить его, а он словно этого и не заметил. Никакой благодарности. Потом явился домой, в очередной раз налакался бренди у себя в кабинете и рухнул спать. Даже спасибо не сказал.

Я люблю Дэвида. Люблю безумно, глубоко и искренне, как бы пошло это ни звучало, но я сильнее его. Да, нам нужно что-то менять, но это мне придется запачкать руки, чтобы сделать это. Вчера вечером мне пришлось проглотить свою обиду. Затолкать ее глубоко внутрь, туда, откуда она не может причинить мне боли, потому что мы не можем сейчас позволить себе еще одну ссору. Пока не можем. А потом, как по волшебству, пришло сообщение от Луизы. Вторая дверь. Я улыбаюсь, потягивая свое вино, хотя, наверное, со стороны при этом выгляжу слегка безумно – женщина, одиноко сидящая за столиком с бокалом вина и улыбающаяся своим мыслям. Она нашла вторую дверь. Так быстро. Это многое меняет. Все должно быть готово до того, как она ее откроет. До того, как она узнает.

Вот она показывается из-за угла и идет по улице. Внутри у меня все вибрирует от радостного предвкушения. Выглядит она отлично, просто отлично, и я испытываю прилив гордости за нее. Похудев и став подтянутей, она даже стала казаться как-то выше ростом, а ее скулы – хотя им никогда не стать такими по-кошачьи резко очерченными, как мои, – мягко выдаются на хорошеньком личике. Мои собственные мышцы болят без тренировок, а спина одеревенела от напряжения. В то время как она расцветает, я увядаю. Ничего удивительного, что Дэвид в нее влюбляется. Эта мысль причиняет мне боль. Она никогда не перестанет причинять боль.

– Вино? – с улыбкой говорит она.

Вид у нее взволнованный, и сумочка, которую она пытается повесить на спинку стула, падает на пол.

– Почему нет? Сегодня прекрасный день, а у тебя отличные новости.

Я ловлю ее взгляд на своем лице, там, где еще темнеет не до конца сошедший синяк. Он теперь бледнеет буквально не по дням, а по часам, как будто откуда-то знает, что больше не нужен. Делаю официанту знак принести еще один бокал.

– Как тебе удалось сбежать с работы?

– А, у меня бойлер полетел, – небрежно отмахивается она. – Сантехник зайдет ближе к вечеру, но я решила отпроситься на всю вторую половину дня. Гулять так гулять.

Врать она совершенно не умеет. На самом деле это ужасно мило, учитывая, что она спит с моим мужем с самого начала нашей дружбы. Официант проворно возникает у стола с бокалом вина для нее и двумя меню, и мы обе делаем вид, что изучаем выбор блюд, в то время как она делает несколько жадных глотков.

– Значит, ты видела вторую дверь? – спрашиваю я, заговорщицки склоняясь к ней, хотя мы единственные из посетителей, кто расположился на свежем воздухе. Мне хочется, чтобы она почувствовала себя ближе ко мне. – Где? Как это случилось?

– В пруду рядом с моим бывшим домом. Я была там, – тут она слегка краснеет, – с Адамом, мы играли, а потом я развернулась, чтобы идти в дом, и тут она появилась под поверхностью воды. Она светилась.

Она явно не говорит мне всей правды о своем сне – в нем наверняка присутствовал Дэвид, судя по тому, как она вспыхнула, – но мне плевать. Даже если она навоображала себе трех Дэвидов, трахающих ее во все дыры, меня это не волнует. Главное – это дверь. Только она имеет значение.

– Она мерцала, как серебро, – добавляет Луиза. – А потом исчезла. У тебя такое было?

Я озадаченно качаю головой:

– Нет. Как странно. Интересно, зачем она?

Луиза пожимает плечами:

– Может, у меня в мозгу просто что-то перемкнуло.

– Может быть.

Однако сердце у меня колотится как сумасшедшее. Я уже продумываю перечень всего того, что мне необходимо проделать, прежде чем она откроет эту дверь.

Официант возвращается, чтобы принять у нас заказ, и я устраиваю настоящее шоу, старательно изображая, что у меня совершенно нет аппетита, и вообще, мне просто хотелось вырваться из дома, а потом вижу ее лицо, полное тревоги за меня, и понимаю, до какого места в тетради она добралась. И ради чего на самом деле затеян этот ланч. Мне приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не расплыться в улыбке и не рассмеяться от радости от того, какой сегодня изумительный день и как безупречно сработал мой план.

– Адель, ты должна что-то съесть. От тебя и так уже одни глаза остались. И вообще, – заявляет она чересчур небрежным тоном, – я угощаю.

– Ох, спасибо тебе, – рассыпаюсь в благодарностях я. – Мне ужасно стыдно в этом признаться, но я только сейчас сообразила, что выскочила из дома без кошелька. Надо же быть такой рассеянной!

Она заказывает нам обеим равиоли с грибами – взяв на себя инициативу, как никогда не поступила бы, когда мы только познакомились, – и дожидается ухода официанта, прежде чем заговорить:

– Ты в самом деле вышла из дома без денег, или Дэвид контролирует твои траты?

А она прямолинейная особа, наша Луиза, этого у нее не отнимешь. Я принимаюсь мяться, словно пытаюсь что-то скрыть, бормочу что-то насчет того, с чего она взяла такую глупость, и тут она протягивает ко мне руки и берет мою ладонь в свои. Это жест солидарности, дружбы, любви. Я действительно верю, что она любит меня. Не настолько сильно, как хочет моего мужа, но все-таки любит.

– Я прочитала в тетради кое-что такое, что слегка меня встревожило, – продолжает она. – И я ничуть не обижусь, если ты скажешь, что это совершенно не мое дело и чтобы я отвязалась, но ты действительно переписала на него все свое наследство? После того пожара? И если это действительно так, пожалуйста, ради всего святого, скажи мне, что это было только на время.

– О, не переживай так из-за этого, – говорю я, прекрасно отдавая себе отчет в том, что выгляжу как раненый олененок, смотрящий в перекрестье прицела охотника. Классическая жертва, защищающая своего мучителя. – Дэвид управляется с деньгами куда лучше, чем я, к тому же там была такая куча всего… О господи, мне так стыдно…

Она сжимает мою руку:

– Не говори глупостей. Тут нечего стыдиться. Я беспокоюсь за тебя. Он же переписал все обратно на тебя? После того, как ты вернулась из Вестландз и пришла в себя?

Ладонь у нее липкая и холодная. У нее в этом деле свой шкурный интерес, и я об этом знаю.

– Он собирался, – мямлю я. – Правда, собирался. Но потом, через несколько месяцев, у меня снова случился небольшой срыв, и он решил – мы решили, – что лучше будет, если он и дальше будет всем заниматься. А потом мы поженились, и это все равно стали наши общие деньги.

– Ничего себе.

Она откидывается на спинку стула и делает большой глоток вина, пытаясь переварить эту информацию, которая подтвердила ее подозрения.

– На самом деле все совсем не так ужасно, как может показаться, – принимаюсь оправдываться я. – Он выдает мне деньги на еду и на мои личные расходы, и вообще, меня деньги никогда особенно не интересовали.

– Деньги на еду? – Она смотрит на меня во все глаза. – И на личные расходы? У нас что, на дворе по-прежнему тысяча девятьсот пятидесятый год? – Она некоторое время молчит. – Теперь мне ясно, почему у тебя такой допотопный телефон.

– Телефоны меня тоже не интересуют. Честное слово, Луиза, все это не имеет никакого значения. Я счастлива. И хочу, чтобы Дэвид тоже был счастлив.

Кажется, я перебарщиваю с патетикой, но в правду легко верится, к тому же мне и нужно выглядеть патетически в моем стремлении сделать Дэвида счастливым.

– У вас даже нет совместного счета или чего-нибудь в этом роде?

– Честное слово, Луиза. Это не имеет никакого значения. Все нормально. Если я чего-то хочу, он мне это покупает. Так уж в нашем браке сложилось. Не волнуйся. Он всегда заботился обо мне.

Убираю с лица прядь волос и на мгновение задерживаюсь на синяке. Еле заметный жест, но он не ускользает от ее внимания, и она мгновенно увязывает синяк и деньги в единое целое.

– Можно подумать, ты ребенок, а не взрослая женщина, – говорит она.

И я знаю, что в голове у нее сейчас роятся мысли о нашей тайной дружбе, телефонных звонках, таблетках, моей разбитой скуле, а теперь еще и о деньгах, которые связывают все предыдущее в одну стройную картину. В эту минуту она любит меня куда больше, нежели Дэвида. Думаю, в эту минуту она Дэвида ненавидит. Для меня это нечто невозможное. Наверное, в этом и заключается самое серьезное различие между нами.

– Прошу тебя, оставь в покое эту тему. Все в полном порядке. Когда возвращается Адам? – спрашиваю я, ухватившись за ее замечание относительно ребенка, чтобы переменить тему. – Тебе, наверное, страшно не терпится его увидеть. Он, наверное, за время своего отсутствия успел немного подрасти. Дети так быстро растут.

Приносят еду, и она заказывает нам по второму бокалу вина, молча добавив мое сожаление о невозможности завести собственного ребенка к своему списку прегрешений Дэвида. Еще немножко хвороста в разгорающийся костер. Равиоли превосходны, но Луиза гоняет их по тарелке, даже не притрагиваясь. Мне, наверное, стоило бы последовать ее примеру, чтобы лишний раз продемонстрировать свою нервозность, но мне уже до смерти надоело отправлять в помойку хорошую еду, так что я ем их – хоть и с рассеянным видом, но все же отправляю в рот, – пока она рассказывает мне про каникулы Адама и про то, как он, судя по его рассказам, замечательно проводит время.

На самом деле ни меня, ни ее этот рассказ не занимает. Ее переполняют гнев и разочарование, а меня – радость от того, что она обнаружила вторую дверь. Я поддакиваю и улыбаюсь, а она выдавливает из себя слова, но мне уже хочется поскорее покончить с этим обедом. У меня много дел.

– Неужели это… – Она умолкает на полуслове и, нахмурившись, смотрит куда-то поверх моей головы.

– Что там такое? – оборачиваюсь я.

– Точно, он. – Ее взгляд по-прежнему устремлен мимо меня, она даже слегка приподнимается со своего стула. – Там Энтони Хокинз.

Теперь я тоже его вижу. Он, сам того не ведая, сослужил мне отличную службу, однако я чувствую прилив раздражения. Он за мной следит. Ну разумеется.

– Может, он живет где-нибудь неподалеку, – пожимаю плечами я.

– А может, он следит за тобой.

Моя ж ты лапушка, как она меня защищает. Еще бы с мужем моим не спала, цены бы ей не было.

– О, это вряд ли, – со смехом отмахиваюсь я, но мой взгляд мечет молнии.

Энтони, похоже, понимает, что поставил меня в неловкое положение, и, к счастью, у него хватает ума отвернуться и зайти в магазинчик на углу.

– Он, похоже, вышел купить сигарет.

Его поклонение мне сослужило свою службу, но допустить, чтобы он следил за мной, ни в коем случае нельзя.

– Возможно, – по-прежнему с сомнением в голосе отзывается она.

Мы обе наблюдаем за выходом из магазина, пока Энтони не показывается вновь. Мне остается лишь надеяться, что Луиза не обратила внимания на полный тоски взгляд, который он бросает на меня, уходя прочь, но она щурится от яркого солнца, так что, видимо, пронесло. А впрочем, какая разница. Завтра Энтони станет последним, о чем она будет переживать.

Покончив с обедом и отправив ее домой заниматься починкой якобы забарахлившего бойлера, я спешу в спортклуб. Успеваю туда как раз к следующему звонку Дэвида, но тренироваться, вопреки собственным словам, не собираюсь: я здесь затем, чтобы привести в действие шестеренки следующего этапа моего плана. Дэвид заявляет, что после работы поедет прямо домой, потому что «нам нужно поговорить», после чего я кое-что обсуждаю с администратором, но притворяюсь, что мне совершенно некогда ждать, поэтому прошу их перезвонить нам на домашний телефон в шесть вечера, чтобы подтвердить мой запрос. Это элитный спортклуб, мы оплачиваем самый полный абонемент, и более того, я всегда и со всеми веду себя мило и любезно. Я всегда веду себя мило и любезно за пределами дома, и такое отношение к обслуживающему персоналу неизменно себя окупает. Кое-кому из других клиентов следовало бы это усвоить.

Я едва дышу от волнения, и нервы у меня на пределе. Когда я возвращаюсь домой и принимаюсь готовить ужин, руки у меня дрожат и я с трудом могу сосредоточиться. Мое лицо пылает, как будто у меня жар. Пытаюсь дышать глубоко, но дыхание перехватывает. Сосредотачиваюсь на второй двери и напоминаю себе: еще одного такого шанса у меня, скорее всего, не будет больше никогда в жизни.

Мои потные пальцы соскальзывают с луковицы, которую я пытаюсь нашинковать, и мне лишь чудом удается не порезаться. Не знаю, зачем я так стараюсь. Все равно вся еда неминуемо окажется в помойном ведре, но мне необходимо сделать так, чтобы все выглядело по возможности как всегда, а стряпня, к моему собственному немалому изумлению, за время моего замужества стала для меня предметом гордости. Небрежно нашинкованный лук может навести Дэвида на мысль, что мне было известно о том, что произойдет, заранее, а он и так в последнее время подозревает меня во всех смертных грехах.

Слышу, как в замочной скважине поворачивается ключ; меня охватывает напряжение, а кухонное освещение внезапно становится слишком ярким. На этот раз мне все-таки удается сделать глубокий вдох. На столешнице около раковины одиноко лежит мой мобильный телефон. Точно мина замедленного действия на нейтральной территории между мной и домашним телефоном на стене. Бросаю взгляд на часы. Минутная стрелка подбирается к шести. Отлично.

– Привет, – говорю я.

Он стоит в коридоре, и я знаю, что сейчас ему больше всего хочется запереться у себя в кабинете.

– Я купила тебе бутылку «Шатонеф-дю-Пап». Открой, пожалуйста, пусть немного подышит.

Он плетется на кухню с видом бродячего пса, которому предложили обрезки мяса. Каким образом наша любовь превратилась вот в это?

– Значит, мы по-прежнему делаем вид, что все в порядке, – устало произносит он.

– Нет, – отвечаю я, не подавая виду, что его слова меня задели. – Но можно же хотя бы вести себя как цивилизованные люди? Мы же можем оставаться друзьями, пока работаем над нашими проблемами? Это наш долг друг перед другом.

– Послушай…

Звонит телефон, и, хотя звонок был запланирован, я все равно вздрагиваю, и мои пальцы стискивают рукоять ножа. Делаю шаг по направлению к телефону, но Дэвид, как я и рассчитываю, преграждает мне дорогу.

– Это, наверное, из клиники, – говорит он. – Я возьму.

Не поднимая глаз, продолжаю шинковать лук. Нервы у меня натянуты до предела. Я вся обращаюсь в слух. Настало время его маленькому тайному романчику превратиться в такое же дерьмо, как и его брак.

– Алло? Да, это Дэвид Мартин. А, здравствуйте. Что-что вы хотели подтвердить? Прошу прощения, я не совсем понимаю. Продление гостевого абонемента?

В это мгновение я вскидываю на него глаза, это просто необходимо. На моем лице написана неподдельная тревога, что он разозлится на меня за расточительность и за то, что у меня есть подруга, о существовании которой он не знает. Он на меня не смотрит. Пока не смотрит.

– Для кого?

Он хмурит брови.

Вот оно. Потрясение, попытка переварить только что услышанное. Замешательство.

– Прошу прощения, вы сказали – Луиза Барнсли? – Теперь он устремляет взгляд на меня, но все еще пытается понять, что происходит. Его мир только что перевернулся с ног на голову, а потом снова содрогнулся. – И это продление гостевого абонемента, который оформила моя жена?

С умоляющим видом пожимаю плечами и одними губами произношу: «Это одна девушка, с которой я подружилась».

– Ясно, да, спасибо больше. Все в порядке.

Его взгляд падает на мой мобильник, и он хватает его, едва повесив трубку. Я даже не успеваю притвориться, что хочу завладеть им первой.

– Прости, – лепечу я. – Это одна девушка, с которой я познакомилась. И ничего более. Просто подруга. Я не хотела тебе говорить. Мне было одиноко. А она была добра ко мне.

Он не слушает меня, с разъяренным видом проглядывая ее сообщения. Я сохранила большую их часть. Разумеется, я их сохранила. Именно с этой целью.

Он смотрит на меня в упор долгим взглядом и с такой силой сжимает мой телефон, что мне кажется, он его раздавит. Интересно, кого из нас двоих ему сейчас хочется придушить сильнее: меня или Луизу?

– Прости, – повторяю я снова.

Он страшно бледен, челюсти у него сжаты, его трясет от сдерживаемых эмоций. Таким мне довелось видеть его всего однажды, и это было так давно. Мне хочется обнять его. Сказать ему, что все будет хорошо. Что я обязательно все исправлю. Но я не могу. Мне нужно держаться.

– Я ухожу, – цедит он сквозь зубы.

По-моему, меня он сейчас даже не видит.

С этими словами он бросается к входной двери, и я окликаю его, но он ни на миг не задерживается, охваченный ураганом ярости и смятения.

Хлопает дверь, и я остаюсь в одиночестве. Становится так тихо, что я слышу, как тикают часы. Какое-то время смотрю ему вслед, потом наливаю себе красного вина из открытой бутылки. Ему следовало бы подышать подольше, но мне сейчас на это наплевать.

Сделав первый глоток, глубоко вздыхаю, наклоняю голову сначала к одному плечу, потом к другому, чтобы снять напряжение. Бедная Луиза, мелькает у меня мысль. У меня полный упадок сил, но я пытаюсь взбодриться. Мне нужно сделать еще массу всего. К примеру, проверить, оставил ли Энтони посылочку там, где мы с ним договорились. А потом посмотреть, чем там занят Дэвид. С отдыхом придется немного повременить.

Ладно, в могиле высплюсь.

 

31 Тогда

Их отъезд назначен на завтра. Месяц подошел к концу, и причин оставаться у них нет, ведь за этот месяц оба они стали местной легендой. Это странное ощущение, но Адель не может сдержать улыбки, складывая свои вещи. Все, Вестландз в прошлом, а в будущем – свадьба с Дэвидом по окончании семестра у него в университете. Несмотря на все произошедшее, будущее не внушает ей страха. Единственная ее забота – Роб. Он отпускает шуточки по этому поводу, но она-то видит, что ему не хочется возвращаться к сестре, совсем не хочется. Ей грустно видеть его таким… уязвимым. И грустно с ним расставаться. Это единственное, что омрачает ее радость, когда она складывает свои вещи в чемоданчик, но омрачает существенно.

– Не хочешь прогуляться к озеру? – спрашивает она.

Он сидит на ее кровати, глядя, как она собирается, и впервые за все время их знакомства кажется ей куда больше похожим на маленького мальчика, нежели на почти взрослого мужчину. Его темные волосы падают на лицо, но она видит поблескивающие на зубах железные скобки, которые он так ненавидит. Однако футболка у него, как всегда, безупречно отглажена. Она не знает никого другого, кто гладил бы футболки и джинсы. Она не удивится, если окажется, что он и носки тоже гладит. Видимо, для него это хоть какое-то подобие контроля над жизнью, которая кажется Адели неконтролируемой. Один маленький пунктик среди множества других.

Он с ухмылкой вытаскивает что-то из верхнего кармана. Это аккуратно свернутая самокрутка.

– Остатки травки. Можно и прогуляться. Может, нас застукают с косяком, и тогда нам придется тут задержаться.

Адель знает, что он в глубине души где-то даже на это надеется. Она знает, что он был бы рад, если бы им пришлось остаться тут еще на какое-то время, и отчасти хочет того же самого, потому что не представляет себе, как будет жить без ежедневного общения с Робом. Но она так скучала по Дэвиду, и ей просто не терпится поскорее увидеть его снова, поцеловать его и выйти за него замуж. И все это – не опасаясь неодобрения родителей.

Роб подозревает, что их дружбе пришел конец, но она-то знает: это не так. Может быть, он сможет приехать и жить с ними, когда они поженятся. Дэвиду он понравится, в этом у нее нет никаких сомнений. Как он может кому-то не понравиться? Нет, для этого он слишком потрясающий.

Она хватает его за руку. Это чудесное ощущение. Она уже почти забыла, каково это – держать за руку Дэвида, и это кажется ей немножко предательством, но Дэвида тут нету, а Роб есть, и они любят друг друга, хотя и не в том смысле, как с Дэвидом.

– Чего мы ждем? – спрашивает она.

Сегодня погода не такая теплая, ветер, порывы пронизывающего ветра, дующего от воды, время от времени заставляют их ежиться, но они, не замечая этого, сидят рядышком на берегу, там, где впервые встретились, и курят, передавая косяк друг другу. Этого ей тоже будет не хватать. Она не может себе представить, чтобы Дэвид когда-нибудь захотел покурить травки. Не может рассказать ему, что употребляла здесь наркотики. Он придет в ужас. Еще один секрет, который принадлежит только им с Робом.

– Может, стоит сжечь тетрадь? – говорит Роб. – Устроить церемонию прощания.

Тон его кажется легкомысленным и глаза блестят, но Адель знает, что на душе у него скребут кошки. Она крепко сжимает его руку:

– Нет, оставь ее у себя. Как знать, может, твои сны преподнесут тебе еще какой-нибудь сюрприз. – Она делает глубокую затяжку, наслаждаясь дымом, потом передает косяк ему. – А когда приедешь ко мне в гости, расскажешь все подробности. Где побывал, кого повидал. – Она улыбается ему. – Главное – не забывай время от времени включать в свои сны меня.

– К тебе это тоже относится. Со своим скучным Дэвидом ты и так будешь видеться регулярно. Если он будет присутствовать еще и в твоих снах, это будет для него слишком жирно.

Она шутливо тычет его кулаком в плечо, и он смеется, хотя говорил всерьез. Когда они встретятся, все будет по-другому. Как она может любить их обоих, если они не понравятся друг другу? Это невозможно.

– Ты не боишься возвращаться домой? – спрашивает он.

– Да нет вроде бы.

Она не уверена в этом, но это часть плана ее лечения. Взглянуть в глаза реальности. Вернуться к источнику травмы. Провести там какое-то время.

– Там уйма комнат, которые не пострадали, а в выгоревших сделали уборку и временный ремонт. Дэвид все организовал.

– Ну, кому еще, как не ему, теперь этим заниматься, после того как ты отдала ему все свои деньги, – сухо замечает Роб.

– Ничего я не отдавала, – сердится она. – Я постоянно тебе это твержу. Это всего лишь на время. Так проще. Оплата его учебы и всего остального, и потом еще все, что касается дома… я не смогла бы заниматься всем этим прямо отсюда. К тому же это все слишком сложно. Я рада, что он взял это на себя. Выбрось уже это из головы, Роб. И не говори никому. Дэвиду после пожара и так нелегко пришлось, не хватало еще только, чтобы все это попало в газеты.

– Ладно, ладно. Я просто за тебя беспокоюсь.

Незачем сейчас устраивать первую за все время их знакомства ссору, и она знает, что он это понимает. На некоторое время он умолкает.

– Я буду беспокоиться за тебя еще сильнее, как ты там одна в своем большом старом доме.

– Все будет в полном порядке. И потом, это всего на несколько недель. Меня будут время от времени навещать. Кое-кто из местных, мои адвокаты и, разумеется, доктор. Мне будут даже еду привозить и прибираться в доме по необходимости. Дэвид тоже обещал приезжать на выходные, когда удастся вырваться.

– У тебя начинается совершенно новая жизнь, – с тоской в голосе говорит он. – В отличие от меня, который будет вынужден вернуться в этот вонючий клоповник к своей поганой сестрице.

– Что, неужели все настолько плохо? – спрашивает она.

Он так ни разу и не посвятил ее в подробности своей жизни, хотя за последнюю неделю она несколько раз пыталась аккуратно подтолкнуть его к этому.

– Как есть, так и есть, – отзывается Роб. Он пытается выдувать дым колечками, но ветер развеивает их, не давая сформироваться, и он в конце концов сдается. – Не хочу об этом думать раньше завтрашнего дня.

– Знаешь, ты же можешь мне звонить. Я дам тебе номер моего мобильника. Если будет совсем хреново, звони. Приедешь, поживешь несколько дней.

– Угу, Дэвид будет просто вне себя от радости.

– Дэвид в университете, – говорит она, потом, в приступе мгновенного бунтарства, добавляет: – И вообще, дом-то мой, а не его!

Они обмениваются ухмылками, и она видит, что он любит ее, и от этого на душе у нее становится тепло, пусть даже это несколько все усложняет. Дэвид для нее все, но теперь в ее жизни есть еще и Роб. Без него она никогда так быстро не пошла бы на поправку. Торчала бы тут до второго пришествия.

– Я серьезно, – говорит она, чувствуя прилив нежности к нему. – В любое время.

– Ладно. Может, и приеду.

Она очень надеется, что он так и поступит. Что он позвонит ей и приедет, а не будет страдать в одиночестве. Но он такой гордый, Роб, она знает это. Такой же гордый, как и Дэвид, только иначе.

– Обещаешь? – спрашивает она, подаваясь вперед так, что их лица почти соприкасаются и ее волосы скользят по его щеке.

– Обещаю, моя прекрасная Спящая красавица. Обещаю.

– Вот и славно. – Она чмокает его в нос. – Значит, договорились.

 

32

Луиза

«Не надо было его впускать, не надо было его впускать», – крутится у меня в голове единственная мысль, по мере того как до меня начинает доходить весь ужас происходящего. Если бы я его не впустила, мне не пришлось бы сейчас все это переживать. Я еще не готова. Меня мутит. Не знаю, что сказать.

Он трясется от ярости, стоя посреди моей гостиной и размахивая у меня перед носом простеньким мобильником Адели, и орет что-то насчет того, что прочитал все мои сообщения. По моему лицу текут слезы, и я сама даже не знаю, когда начала плакать. Может быть, когда он только переступил порог и я немедленно поняла, что он все знает, но мне стыдно за эти слезы. Мне физически тошно, у меня такое чувство, как будто меня уличили в измене и я пытаюсь все объяснить. Ненавижу себя.

– Все время? – Он явно не может в это поверить, силясь уложить все это у себя в голове. – Все это время вы общались с моей женой у меня за спиной и ты ни слова мне не сказала?!

В гневе его шотландский акцент проступает явственней, выдавая в нем уроженца сельской местности, и сквозь пелену слез я успеваю этому удивиться. Голос незнакомца.

– Я не знала, как это сделать! – сквозь рыдания выдавливаю я, сопровождая свои слова жестикуляцией, которая не несет никакого смысла, кроме разве что попытки отбиться от всего происходящего. – Я не… Я в буквальном смысле столкнулась с ней на улице, она упала, а потом мы пошли выпить кофе. Я не собиралась общаться с ней, но потом она прислала мне сообщение, и я не знала, что мне делать!

– А сказать ей, что ты работаешь на меня, в голову тебе не пришло? Как поступил бы на твоем месте любой нормальный человек?

На миг я потрясенно умолкаю, что, по всей видимости, должно выглядеть как признание собственной вины. Я-то думала, что ему известно все. Может, он просто нашел телефон Адели и отправился прямиком сюда? Может, он еще не разговаривал с ней? А может, она просто умолчала об этом. Была слишком напугана. Я не знаю, что ему сказать. Признаться, что ей, разумеется, было об этом известно? Что это она попросила меня не говорить ему об этом? Но тогда я навлеку на нее еще большие неприятности. А уж кто-кто из нас троих, а Адель не сделала ничего плохого. Я молчу.

– Ты что, совсем спятила? – Изо рта у него брызжет слюна. – Господи, ты казалась мне такой честной. Такой нормальной. Ты что, следила за мной?

– Мне просто стало ее жалко! – ору я ему в ответ, хотя стены у нас тонкие и Лора из соседней квартиры наверняка прекрасно слышит каждое слово. – Ей было одиноко!

– Твою мать, Луиза! Ты хоть понимаешь, что это просто дурдом?

– Я не собиралась становиться ее подругой. Не собиралась, – хлюпаю носом я. – Все само так получилось, к тому же сначала я думала, что наше пьяное приключение в баре не будет иметь никакого продолжения.

– Но почему ты не сказала мне? Сколько можно врать, Луиза? Кто ты вообще такая?

– Я не врала, я просто не…

Беспомощно пожимаю плечами. «Я просто ничего тебе не сказала». Это неуклюжее оправдание, и я сама это понимаю еще до того, как он обрывает меня:

– Как ты там сказала? Что ты открытая книга? – Он криво усмехается, и я едва его узнаю. – Ты врешь как дышишь. Я думал, что могу тебе доверять. – Он отворачивается и запускает руки в свою шевелюру, но выглядит это так, как будто он с трудом сдерживается, чтобы не начать выдирать волосы с корнем. – У меня это просто в голове не укладывается. Никак.

– Дэвид, о чем ты так переживаешь? – перехожу я в наступление, воспользовавшись удобным моментом. Лучшая защита, как известно, – это нападение, и если он считал, что может мне доверять, почему тогда никогда ничего не рассказывал? Может, это он врет как дышит? – Что я могу узнать вещи, которых знать не должна? Что Адель с моей подачи соберется с духом и устроит тебе веселую жизнь? Даст тебе под зад коленом? Вернет себе власть над собственным существованием?

– Что?! – Он оборачивается и смотрит на меня, по-настоящему смотрит на меня впервые с тех пор, как ворвался в мою квартиру. Его брови сходятся на переносице. Он понижает голос: – Что она тебе обо мне наговорила?

– О, она никогда ничего не говорит, кроме того, что любит тебя. – Теперь настает мой черед криво усмехаться. – Но я же вижу. Я знаю, как ты с ней обращаешься. Как она трепещет перед тобой. Я вижу, как ты заморочил ей голову.

Он смотрит на меня долгим пристальным взглядом:

– Даже не воображай, будто тебе хоть что-то известно о моей семейной жизни.

– Мне известно, что ты распоряжаешься всеми ее деньгами. Поэтому ты не уходишь? Сын бедного фермера спасает богатую наследницу, после чего заставляет ее переписать на себя все ее наследство? Да ты у нас прямо-таки ходячий сюжет из Агаты Кристи.

Теперь я тоже разозлилась. Да, может, он не без оснований так на меня сердит, и я не знаю, как бы я себя чувствовала на его месте, – наверное, как человек, на чью территорию вторглись и которого предали. Но он спал со мной тайком от жены, так что я рассматриваю это как индульгенцию, во всяком случае на данный момент.

– Я в самом деле ничего для тебя не значу?

Он бледен и весь дрожит, но его глаза горят сумасшедшим огнем.

– Нет, это неправда, – возражаю я, ненавидя себя за предательские слезы, которые немедленно вновь начинают струиться из моих глаз. – Ты мне небезразличен. Я даже думала, что люблю тебя. По крайней мере, точно была на пути к тому, чтобы влюбиться. Но, Дэвид, тут намешано столько всего еще. Столько всего, о чем ты мне не рассказываешь. Всего, о чем твоя бедная жена боится говорить.

– И что же ты, по твоему мнению, обо мне знаешь? – ледяным тоном чеканит он.

Теперь на него снизошло пугающее спокойствие. Тщательно сдерживаемая ярость. Это угроза или вопрос? Мне сейчас страшнее, чем когда он орал. Я думаю о том, как он обращается с Аделью, о его ожогах и о том, как он вытащил ее из огня. Думаю о деньгах. Все это геройство – ради кого оно было? Ради нее или ради него самого?

– Что на самом деле произошло с родителями Адели? – Я скрещиваю руки на груди, а в моем голосе звучит скрытое обвинение. – Посреди ночи вдруг ни с того ни с сего вспыхивает пожар, и тут ты совершенно случайно проходишь мимо. Это она мне об этом рассказала. Отважный герой.

Я фыркаю, чтобы недвусмысленно продемонстрировать, что думаю по этому поводу, несмотря на то что сама толком не знаю, что я думаю.

– Я жизнь ей спас, твою мать! – рявкает он и тычет пальцем в мою сторону с такой яростью, что едва не задевает меня.

Я отступаю на шаг назад.

– Ну да, спас. А ее родителей – нет. Они погибли. Очень удачно вышло, правда?

Он отшатывается от меня, его глаза расширяются.

– Ах ты, дрянь. Ты что, думаешь, что я…

– Я не знаю, что мне думать! – ору я, хватая ртом воздух. – Я не могу больше обо всем этом думать! Таблетки, телефонные звонки, весь этот дурдом! Контролирующий Дэвид Адели, мой добрый, но запутавшийся Дэвид, попытки понять, какой ты настоящий. Я никогда не хотела, чтобы мне пришлось об этом думать! Как никогда не хотела быть ее подругой, но мы с ней подружились, и она мне нравится, и теперь все вокруг кажется мне дерьмом! – Я так расстроена, что с трудом дышу, всхлипывая, давясь слезами и хватая ртом воздух. – Я чувствую себя полным дерьмом!

– Черт побери, Луиза, успокойся.

Он делает шаг ко мне и пытается взять меня за локти, но я с криком отпихиваю его и вновь заливаюсь слезами. Он потрясен моими бурными эмоциями, я вижу это.

– Я ее единственный друг. – Я пошла вразнос и уже не в состоянии остановиться. Я устала задавать себе все эти вопросы, которые просто пожирают меня изнутри. – Единственный ее друг. Как так вышло?

– Луиза, послушай…

– Дэвид, что случилось с Робом?

Он замирает, и я почти слышу, как весь мир между нами затаивает дыхание. Я сама начинаю дышать ровнее.

– Почему они больше не общаются? – наседаю я. – Что ты с ним сделал?

Он сверлит меня взглядом:

– Откуда ты знаешь про Роба?

Эти слова он произносит практически шепотом.

– Что ты с ним сделал? – повторяю я свой вопрос, но что-то в его лице заставляет меня усомниться в том, что я хочу знать ответ.

Кажется, он вообще меня не слышит. Повисает долгое молчание, и я вдруг понимаю, что он смотрит не на меня, а куда-то мимо, на что-то видимое лишь ему одному.

– Ты уволена, – чеканит он наконец.

Не это я ожидала услышать. Смысл этих слов, холодных и циничных, не сразу до меня доходит.

– Что?

Теперь настает мой черед недоуменно хмуриться.

– Заявление подашь завтра. По электронной почте. Причину можешь указать какую захочешь. Придумай что-нибудь. Для тебя это не должно составить никакого труда.

Я стою столбом, совершенно оглушенная. Моя работа? Он отбирает у меня мою работу?

– А если ты вздумаешь рассказать доктору Сайксу о нашем романчике, я покажу ему вот это. – Он взмахивает телефоном Адели. – И тогда ты будешь выглядеть такой же одержимой, как Энтони Хокинз. – Он наклоняется ко мне вплотную, пугающе сдержанный и спокойный. – Надо быть совершенно невменяемой, чтобы завязать тайную дружбу с женой человека, с которым ты спишь. – Он слегка отстраняется. – А доктор Сайкс – человек старой закалки. Ко мне он за то, что я с тобой переспал, хуже относиться не станет. А вот ты в его глазах упадешь ниже плинтуса. Он сам найдет способ избавиться от тебя.

Я осталась без работы. Внезапно меня накрывает ощущение острой реальности всего происходящего. Дэвид меня ненавидит, я не знаю, все ли в порядке у Адели, а теперь я вдобавок ко всему еще и потеряла работу. Мне вспоминается тот самый первый вечер в баре, когда мы с ним смеялись и пили и я чувствовала себя такой живой, и от жалости к себе из глаз у меня вновь начинают ручьем течь слезы. Я сама заварила эту кашу, кому, как не мне, ее и расхлебывать? Но от понимания этого мне лишь еще хуже.

– Ты же говорил, что любишь меня.

Этот мышиный писк даже звучит жалко.

Он ничего не говорит, но губы его кривятся. Это совершенно не мой Дэвид.

Мне хочется заплакать еще горше, но хуже всего то, что даже сейчас, даже после того, как все вскрылось, я ни на йоту не приблизилась к разгадке. Несмотря на все мои обвинения, он так и не ответил ни на один мой вопрос.

– Дэвид, просто скажи мне… – начинаю я, ненавидя себя за этот умоляющий тон, за острое желание склеить хоть что-нибудь.

– Держись от меня подальше, – обрывает он меня. Тон у него ледяной. – И от Адели тоже. Заруби себе на носу, Луиза, ради своего же собственного блага, держись подальше от нас обоих. Наша семейная жизнь тебя не касается, ты меня поняла?

Я киваю, как послушный ребенок, в мгновение ока растеряв весь свой боевой пыл. И вообще, за что я бьюсь? Я не могу взять обратно слова, которые произнесла вслух, да и не уверена, что хочу это делать. Я хочу всего лишь получить ответы на свои вопросы, а он их мне не даст.

– Я не желаю больше никогда тебя видеть, – говорит он.

Эти негромкие слова звучат как приговор. Как удар под дых, получив который я остаюсь хватать ртом воздух, а он направляется к выходу.

Потом слышится хлопок двери, и я остаюсь одна.

Совершенно уничтоженная, я оседаю на пол, съеживаюсь в комочек и принимаюсь плакать, как ребенок, неукротимо содрогаясь в долгих судорожных рыданиях.

Дэвид вне себя от злости. А я не могу даже написать Адели сообщение, чтобы предупредить ее.

 

33

Адель

Перед возвращением домой он заходит в бар выпить. Дэвида всегда тянет выпить, но на этот раз я ничего не имею против. Пусть уж лучше остынет. Когда он открывает входную дверь, я уже сижу за столом на кухне с заплаканным лицом. Но плакать не плачу. Пожалуй, хватит с него на сегодня рыдающих женщин.

В том, что касается Луизы, я продолжаю гнуть свою линию. Снова и снова извиняюсь за то, что ничего не сказала ему про свою новую подругу, но мне было одиноко, и я боялась, что он не разрешит мне больше видеться с ней, и вообще, я пыталась быть нормальной. Я думала, что общение с ней пойдет мне на пользу. Спрашиваю его, куда он ходил. Спрашиваю, кто она для него и почему при виде ее имени он выскочил из дома как ошпаренный. Разумеется, правды он мне не говорит, хотя, казалось бы, за столько лет уже должен был бы понять, что скрывать от меня что-то бессмысленно.

Он отвечает, что она одна из его пациенток, и пристально следит за моей реакцией. Проверяет. В то, что я невинная овечка, он, зная меня, не очень верит. Я старательно изображаю озадаченность. По правде говоря, он меня слегка разочаровал. Даже не будь я в курсе, что он спит с Луизой и что она его секретарша, это определенно вызвало бы у меня подозрения. При всех моих горячих чувствах к Дэвиду, один пациент с обсессией – это еще куда ни шло, но двое сразу – это уже слегка переходит границы правдоподобия. И тем не менее мне остается лишь подыгрывать ему, что я и делаю.

Я задаю все полагающиеся вопросы, и он без запинки на них отвечает. Телефон он мне обратно не отдает, но отсутствие вопросов по поводу нашей дружбы выдает его с головой. Мне даже жаль Луизу – он явно выплеснул большую часть своего гнева на нее. А с другой стороны, он не привык на нее злиться. Я – совершенно другое дело. У него просто больше не хватает сил пребывать в состоянии гнева на меня хоть сколько-нибудь продолжительное время. Это его выматывает.

– Может, нам стоит куда-нибудь уехать на пару недель, – говорит он и, сгорбившись, смотрит куда-то себе под ноги.

Он устал. Очень, очень устал. От всего. От меня.

– Мы не можем уехать, – говорю я. И, откровенно говоря, это действительно так. В мои планы это совершенно не входит. – Ты отработал всего несколько недель. Как это будет выглядеть? Просто передай эту твою Луизу кому-нибудь из коллег, как сделал с тем парнишкой, вот и все.

– Тогда, может, хотя бы на несколько дней. Чтобы мы могли наконец нормально поговорить.

Он вскидывает на меня глаза. Подозрения. Нервозность. И все это в одном этом коротком взгляде.

– И решить, что нам делать дальше.

Доблестная Луиза не выдала нашей тайны, но упомянула о таблетках и телефонных звонках, и теперь он пытается понять, действительно ли наша встреча была чистой случайностью, или же это я каким-то образом ее подстроила.

– Мы не можем постоянно сбегать, – рассудительным тоном говорю я. – В чем бы ни заключались наши проблемы, мы должны остаться и взглянуть им в лицо.

Он кивает, но его задумчивый взгляд устремлен на меня. Луиза все это время водила его за нос, однако же он ни на грош мне не доверяет. Пытается постоянно анализировать мое настроение, мой образ мыслей, мои действия. Он не верит, что я не знала, кто Луиза такая, но, поскольку ему не удалось ничего из нее вытянуть, доказать он ничего не может. Я просто физически чувствую линию фронта, пролегшую между нами по выложенному дорогой плиткой полу.

Он явно на грани и очень скоро сделает какой-то шаг. Как минимум подаст на развод, несмотря на все мои угрозы уничтожить его. Думаю, ему сейчас почти все равно, и я уже давно чувствую, что моя власть над ним начала шататься. Он вздохнет с облегчением, освободившись из-под нее. Во всяком случае, на какое-то время, пока до него не начнет доходить, что он собственными руками разрушил свою во всех остальных отношениях идеальную жизнь из-за того, что случилось много лет назад.

Впрочем, я действую быстрее, чем он. Так менее страшно. Я всегда на один шаг впереди. Моя решимость крепнет. Дэвид никогда не будет счастлив, пока не освободится от прошлого, а я никогда не буду счастлива, пока не будет счастлив Дэвид.

Наконец мы выходим из кухни – сперва укрывается в своем кабинете он, чтобы избежать неловкого расхождения по разным спальням, следом иду по лестнице в нашу большую пустую постель я. И еще долго лежу без сна, глядя в темноту и думая обо всем. Вернее, о них, о нас, о нем.

Путь истинной любви всегда тернист.

 

34

Луиза

Насколько отдохнувшей я себя чувствовала прежде, настолько сейчас измотана. За эти два дня я практически не сомкнула глаз, снова и снова прокручивая в голове нашу ссору с Дэвидом. Все это время я просидела в квартире, если не считать короткой вылазки в местную лавчонку за вином и какой-то едой, причем волосы мне пришлось завязать в хвост, чтобы кое-как скрыть тот факт, что мне не удалось даже заставить себя принять душ. Софи прислала мне сообщение с вопросом «Как дела?», которое я стерла, ничего ей не ответив. Не хватало мне сейчас только ее самодовольных «Я же тебе говорила!».

Когда я отправляла заявление об уходе, меня едва не вырвало. Я набирала его четырежды, давясь слезами жалости к себе, прежде чем заставить себя наконец нажать кнопку «Отправить». Вторым получателем я указала Дэвида, и от вида его имени мне еще сильнее захотелось плакать. Доктор Сайкс немедленно перезвонил мне, неподдельно встревоженный, и это вызвало у меня новый поток слез, придавший достоверности моей истории про «семейные обстоятельства личного характера».

В подробности я вдаваться не стала, а он не настаивал. Сказал, у меня есть месяц, чтобы передумать, а пока он будет считать это отпуском за свой счет. Они наймут кого-нибудь временного мне на замену. Я не стала спорить. Может, через месяц что-нибудь изменится. Может, Дэвид успокоится. Может, они куда-нибудь уедут. Я не очень понимаю ни одного из них и не знаю, что они будут делать. Вежливое и учтивое письмо, которое я получила от Дэвида, – с указанным в качестве второго получателя доктором Сайксом – было словно написано незнакомцем, а не человеком, который накануне вечером устроил скандал у меня в гостиной. Я была права. Я совершенно его не знаю. Адель – единственная, кто был мне другом. Он искалечил нас обеих.

Вот только я беспокоюсь за Адель. В глубине души я надеялась, что она рано или поздно появится у меня, но пока что она не появилась, и нельзя сказать, чтобы я была удивлена. Она так боится рассердить Дэвида, что, наверное, не станет рисковать. Мне уже довелось видеть его в гневе. Я испытала это ужасное ощущение отвращения, исходящего от него. Не представляю, каково это – быть объектом этого чувства многие годы. Может, он даже работает из дома, сославшись на нездоровье или еще что-нибудь. Когда я делаю перерыв в жалении себя, то начинаю изводиться, представляя его в образе чудовища наподобие Ганнибала Лектера. Больше всего мне сейчас необходимо знать, что у Адели все в порядке. Я пообещала держаться от нее подальше, но разве это в моих силах? Под конец нашей ссоры Дэвид был сама холодность. С чем же пришлось иметь дело ей, когда он вернулся домой? У меня перед глазами до сих пор стоит ее разбитая скула. И несмотря на все его уверения, что он и пальцем ее не тронул, я задаюсь вопросом: разве не все мужья, избивающие своих жен, отпираются до последнего?

Я так устала и так взвинчена, что просто не в состоянии мыслить логически. Знаю только, что необходимо проведать Адель и что времени на это у меня практически уже не осталось. Послезавтра возвращается Адам, и кто знает, сколько свободного времени у меня будет? Больше его точно не станет, а втягивать в эту историю Адама я не хочу. Нужно поставить в этом деле какую-то точку. Мне до сих пор не верится, что все это происходит наяву. Что в моей жизни больше нет ни Дэвида, ни Адели. И работы у меня тоже нет. Снова давлю подступающие к горлу слезы. Сколько уже можно рыдать? «Ты сама заварила эту кашу, – твержу я себе. – Вот теперь и расхлебывай».

Завтра. Я попытаюсь увидеть ее завтра, если получится, но каким образом это сделать, не рискуя навлечь на нас обеих новые неприятности? Наливаю себе вина, хотя еще только два часа дня – в исключительных обстоятельствах можно, – и падаю на диван. Нужно еще привести в порядок квартиру. Не хочу, чтобы Иэн осуждал меня, когда вернется. Обвожу критическим взглядом разгром и зацепляюсь о свой ноутбук, лежащий на полу у телевизора, куда я его бросила, отправив емейл доктору Сайксу. И тут в голову мне приходит одна мысль.

Доктор Сайкс сказал мне взять месяц на раздумья. Пока что я еще не уволена – как бы сильно этого ни хотелось тебе, мистер-подлая-скотина-из-бара, – так что меня не должны были лишить удаленного доступа к серверу клиники.

По-турецки усаживаюсь на ковер, ставлю рядом бокал и, затаив дыхание, как будто в клинике каким-то образом могут меня увидеть, захожу на сервер. Ладони у меня взмокли, и хотя формально я не нарушаю никаких правил, у меня такое чувство, как будто я влезла в переписку моего любовника. Вывожу на экран расписание завтрашнего приема Дэвида. Запись у него почти полная. С работы он уйдет никак не раньше пяти. Даже если решит заскочить домой на обед, к половине второго ему нужно уже снова быть в клинике. Отсоединяюсь от сервера и принимаюсь мелкими глотками пить вино, продумывая свой план.

Утром я еще раз проверю его расписание, дабы убедиться, что никто из пациентов в последнюю минуту не отменил прием. После этого я пойду в магазин электроники на Бродвее и куплю там дешевенький мобильник с предоплаченным тарифом. Адель совершенно необходимо иметь телефон, а я не знаю, вернул ли ей Дэвид ее допотопную «Нокию». По крайней мере, если я передам ей телефон, который она сможет спрятать, я буду знать, что в случае серьезных неприятностей у нее будет возможность позвонить мне. Тогда мне проще будет отпустить их обоих. Мне придется. У меня нет выбора.

Теперь, когда у меня есть план, становится легче. Беру вино и выхожу на балкон, на солнышко, и ловлю себя на том, что легче мне еще и оттого, что я бросила вызов Дэвиду. «Да пошел ты, – думаю я. – Тоже мне, возомнил о себе!»

О чем я стараюсь не думать, так это о том, как хорошо нам с ним было в постели и как сильно мне будет не хватать этого ощущения душевного родства, хоть я и ненавижу себя за это. Заставляю себя не думать о том, что он неизменно присутствует во всех моих снах, куда бы я ни попала, открыв первую дверь. Вместо этого я думаю о том, как мне больно, и что это он во всем виноват, и как мне будет плохо, если он начнет диктовать мне, что делать, как будто я маленькая хрупкая Адель.

Завтра. Завтра все это останется позади.

 

35

Адель

Не сразу понимаю, что в дверь звонят. Поначалу звук, который проникает в мой мозг сквозь пелену блаженной истомы, кажется мне щебетом какой-то экзотической птицы, которая непонятно как оказалась в доме, и я уже перестаю понимать, где нахожусь, но тут он раздается снова. Звонок в дверь. Да, это определенно звонок в дверь. Он вызывает у меня раздражение, а собственная голова, когда я усаживаюсь на диване, кажется ужасно тяжелой.

– Адель? – доносится до меня бесплотный голос, и я хмурюсь.

Это в самом деле она? Я в последнее время так много о ней думаю, что уже не понимаю, действительно ли это ее голос или всего лишь игра моего воображения? Мне так трудно сосредоточиться, а она за это время так переплелась со мной, что сейчас, в этом состоянии, я не знаю, где кончаюсь я и начинается она.

– Адель, это я, Луиза! Пожалуйста, впусти меня. Я на минутку. Хочу просто убедиться, что с тобой все в порядке.

Луиза. Все-таки это она. Моя спасительница. Я улыбаюсь, хотя по ощущениям кажется, что скорее скалюсь, и, вполне вероятно, так оно и есть. По моему подбородку стекает слюна, и я кое-как утираюсь, прежде чем с горем пополам подняться на ноги. У меня не было сомнений в том, что она вернется, но так скоро я ее не ждала.

Делаю глубокий вдох, чтобы прочистить голову, пока решаю, открывать или нет. Это может быть рискованно, и тем не менее прячу все лишнее в маленькую тиковую шкатулочку на прикроватной тумбочке. Не помню, откуда и зачем она у меня появилась, но, по крайней мере, ей наконец-то нашлось применение.

Она снова произносит мое имя, и я краем глаза замечаю свое отражение в зеркале. Выгляжу я как черт знает кто. Бледное лицо покрыто испариной, зрачки так расширены, что глаза кажутся почти черными. Губы подергиваются. Я не узнаю себя. У меня вырывается нервный смешок, и этот неожиданный звук пугает меня чуть ли не до полусмерти. Впустить или не впустить, вот в чем вопрос. Но тут частью мозга, которая функционирует по-человечески, я соображаю, как можно обернуть это себе на пользу. По моему плану мне в какой-то момент все равно пришлось бы имитировать в точности такое состояние, а сейчас мне даже не придется ничего имитировать. Мой план идет как по маслу. Впрочем, с моими планами всегда так.

Бреду к входной двери, открываю ее, щурясь на солнечный свет. Еще час назад мне было бы не под силу преодолеть это расстояние, но теперь, когда я концентрируюсь, мое тело подчиняется моим командам. Я невероятно собой горжусь, но вид у Луизы почему-то потрясенный. До меня не сразу доходит, что это я слегка покачиваюсь, а не она и не асфальт перед домом.

– Черт побери, Адель, – говорит она, торопливо проскальзывая внутрь и осторожно взяв меня за локоть. – Ну ты даешь. – Она ведет меня на кухню. – Ты что, пьяная? Давай-ка выпьем кофе. Я так за тебя беспокоилась.

– Прости, что так получилось с телефоном, – еле ворочаю языком я. – Прости, пожалуйста.

Она усаживает меня в кресло. Какое облегчение наконец оказаться в сидячем положении. Можно не думать о том, как бы удержаться на ногах.

– Тебе не за что извиняться, – говорит она и, налив чайник, принимается хлопать дверцами шкафов в поисках кружек и растворимого кофе.

К счастью, у меня припасена небольшая банка на всякий случай. Я сейчас совершенно не в том состоянии, чтобы объяснять ей, как управляться с кофемашиной.

– Адель, за тобой полное право иметь друзей. Каждый человек имеет такое право. – Она обводит кухню глазами в поисках выпивки, но ничего не находит. – Что с тобой такое? Ты плохо себя чувствуешь? Он что-то с тобой сделал?

Я медленно качаю головой, стараясь, чтобы мир не начал опять ходить ходуном.

– Таблетки. Я, наверное, приняла больше, чем было нужно.

Она направляется к шкафчику и открывает его; я вижу, что она прикидывает, можно ли углом дверцы при этом попасть себе в глаз.

– Послушай, не волнуйся, ничего страшного не произошло, они по рецепту, – бормочу я.

Но она не останавливается. Разумеется, не останавливается. Не обращая никакого внимания на небольшую баррикаду из баночек с ибупрофеном и антацидных средств, она тянется к картонным пачкам таблеток, сложенным за ними, и раскладывает их на столешнице. Вскипевший чайник со щелчком отключается, но Луиза словно не слышит. Она внимательно изучает названия на коробках. На каждой из них красуется наклейка с аккуратно отпечатанными на ней моим именем и дозировкой, в точном соответствии с предписаниями моего мужа.

– Твою мать, – произносит она наконец. – Это Дэвид их тебе выписал?

Я киваю:

– Да, это от нервов.

– Адель, они вовсе не от нервов. Это сильнодействующие психотропные препараты. По-настоящему сильнодействующие. Нейролептики. Все до единого, в той или иной степени.

– Нет, ты, наверное, ошибаешься, они от нервов, – повторяю я.

Она ничего не отвечает, продолжая внимательно смотреть на упаковки; из многих торчат полупустые блистеры, содержимое которых я предусмотрительно спустила в унитаз. Потом заглядывает внутрь одной из них.

– Инструкции по применению нет. Дэвид приносит их тебе или ты сама ходишь за ними в аптеку?

– Приносит, – произношу я тихо. – Можно мне кофе, пожалуйста? Я что-то так устала.

На самом деле меня удивляет, насколько быстро я восстанавливаюсь, учитывая, что это был всего лишь мой второй раз.

Она наконец делает кофе и садится за стол напротив меня. В пухлой маленькой Луизе не осталось никакой взбалмошности. На самом деле в ней и пухлости-то никакой не осталось. Переживания последних дней согнали с нее последние упрямые фунты.

– И давно он уже заставляет тебя принимать все это?

Я пожимаю плечами:

– Довольно-таки. Но он постоянно пробует новые средства. – Смотрю в кружку, наслаждаясь обжигающим прикосновением ее фаянсовых боков к моим сверхчувствительным пальцам. – Я не все время их принимаю. Но иногда он заставляет меня проглотить их у него на глазах.

Устав держать голову, прислоняюсь затылком к стене. Может, мой разум почти и восстановился, но обо всем остальном этого не скажешь.

– Я сказала, что хочу вернуть себе контроль над своими деньгами, – роняю я как бы между делом, будто не считаю эту информацию хоть сколько-нибудь важной. – Перед тем, как мы переехали сюда. После того, что случилось в Блэкхите. Но он сказал «нет». Он сказал, сначала я должна какое-то время принимать лекарства, чтобы привести в порядок нервы, и только тогда можно будет об этом говорить. Он уже давно пытался заставить меня принимать их, но я всегда отказывалась, а тогда подумала, что попытаюсь. Ради него. Ради нас.

– А что случилось в Блэкхите?

Она больше не жалеет себя, вновь заинтригованная нашей историей. Я долго молчу, прежде чем заговорить:

– Думаю, у него был роман.

Я произношу эти слова почти шепотом, но она слегка отшатывается, услышав их, и заливается краской. Что, больно? Теперь ты знаешь, каково это.

– Ты точно в этом уверена?

Я пожимаю плечами:

– Мне так кажется. С женщиной, которая держала небольшое кафе неподалеку от клиники. Марианна, так ее звали.

Это звучное имя до сих пор дается мне с трудом.

– Ого.

Да, дорогая Луиза, «ого». Получай. Что, ты больше не чувствуешь себя такой особенной? Меня так и подмывает захихикать, и на пугающий миг мне кажется, что я не удержусь, поэтому я зажимаю рот ладонью и отворачиваюсь, как будто пытаюсь сдержать слезы.

– Мы собирались начать все с чистого листа. Новый дом. Новая работа. Я попросила вернуть мне мои деньги просто ради того, чтобы иметь возможность самостоятельно ими распоряжаться, и он вышел из себя. Он… он…

Тут моя фантазия начинает пробуксовывать, и глаза у Луизы расширяются.

– Что он сделал, Адель?

– Помнишь, я говорила, что наша кошка умерла после переезда? – Я делаю паузу. – В общем, он пнул ее. С размаху. А потом, пока она была в отключке, он размозжил ей голову каблуком. – Я оглядываюсь на заднюю дверь и сад за ней, где я ее похоронила. – Он убил ее.

Луиза молчит. А что тут вообще можно сказать? Она слишком потрясена, чтобы говорить.

– В этом-то и беда с Дэвидом, – продолжаю я по-прежнему слегка заплетающимся от усталости языком. – Он умеет быть таким обаятельным. Таким изумительно остроумным и добрым. Но стоит ему только разозлиться, как его словно подменяют. А я в последнее время, кажется, постоянно его злю. Не понимаю, почему он не уходит от меня, если ему со мной так плохо. Как бы мне хотелось, чтобы он снова меня полюбил. Очень бы хотелось. Очень-очень.

– Если он разведется с тобой, ему придется вернуть тебе все твое имущество, – говорит она.

Ее лицо застывает по мере того, как заботливо разложенные мной для нее части головоломки складываются в стройную картинку; потом она лезет в свою сумку и вытаскивает оттуда мобильный телефон.

– Он с предоплаченным тарифом, и я вбила туда мой номер. Спрячь его куда-нибудь. Но если я тебе понадоблюсь, напиши мне сообщение или позвони, ладно?

Я киваю.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Отхлебываю остывающий кофе, и моя рука, держащая кружку, по-прежнему дрожит.

– И по возможности прекрати принимать эти таблетки. Они тебе не нужны. Ты не больна. Хрен знает, что они делают с твоими мозгами. А теперь давай я уложу тебя в постель. Как раз успеешь проспаться до его возвращения.

– Что ты задумала? – спрашиваю я, пока она, закинув мою руку себе на плечо, помогает мне подняться на второй этаж. – Только не вздумай делать никаких глупостей, ладно? Не затевай борьбу с Дэвидом.

Она с легкой горечью смеется:

– Это было бы затруднительно, учитывая, что он меня уволил.

– Что?! – разыгрываю я изумление. – Ох, Луиза, это все я виновата. Мне так жаль.

– Ни в чем ты не виновата. Даже думать об этом забудь. Ты не сделала ничего плохого.

Она стала сильнее физически, крепче и стройнее, чем была, когда мы с ней только познакомились. Эта новая Луиза – мое творение, и я чувствую прилив гордости. Потом опускаюсь на мою мягкую кровать.

– Кстати, Луиза, – говорю я сонно, как будто спохватившись. – Там на крыльце, у входа, цветок в кадке. С правой стороны.

– Что с ним такое?

– Я спрятала в нем запасной ключ на тот случай, если захлопну дверь. Хочу, чтобы ты о нем знала. – Делаю паузу. – Он как-то раз запер меня в доме. Мне было очень страшно.

– Если это еще раз повторится, сразу же звони мне.

Она почти рычит, разъяренная тигрица – не женщина.

– Не знаю, что бы я без тебя делала, – бормочу я, пока она накрывает меня одеялом и ласково отводит с моего лица волосы. – Просто не знаю.

И это чистая правда.

 

36

Луиза

Он загорел до черноты, мой малыш. Хотя, наверное, уже не совсем малыш. Он вытянулся. Несмотря на то, что уже очень поздно и он спит на ходу, я вижу, какой он загорелый и окрепший, и едва не плачу от радости, когда он бросается в мои объятия и виснет у меня на шее. Единственное светлое пятно в моей жизни.

– Смотри, что я тебе привез, мамочка!

Он протягивает мне брелок с крохотной ракушкой, застывшей в прозрачном янтаре. Дешевенький сувенир, какими торгуют во всех без исключения приморских городах, но я радуюсь ему. Радуюсь тому, что он выбрал эту вещицу для меня.

– Ой, спасибо! Красота какая! Завтра утром первым делом прицеплю его к связке с ключами. А теперь беги отнеси чемодан в свою комнату, а я пока попрощаюсь с папой.

– Увидимся, солдат, – говорит Иэн, а потом, когда Адам укатывает свой маленький чемоданчик с Баззом Лайтером к себе в комнату, улыбается мне. – Хорошо выглядишь, Лу. Ты никак похудела?

– Немножко.

Мне приятно, что он это заметил, но, хотя я и в самом деле, наверное, кажусь стройнее, не уверена, что я сама сегодня дала бы своей внешности такое определение. После бессонной ночи, пока я ворочалась с боку на бок и думала о том безумии, в которое превратилась жизнь Дэвида и Адели, о моей собственной сердечной ране и жалости к себе, а также о том, что я осталась без работы, я выгляжу измочаленной.

– А, тогда я, наверное, зря это тебе привез.

Он протягивает мне пакет. Две бутылки французского красного вина и несколько сортов сыра.

– Как это «зря»? – Я вымученно ухмыляюсь и беру пакет.

О потере работы я ему не сообщаю. Это может немного подождать, тем более что мне еще нужно придумать какое-нибудь объяснение. Говорить ему правду я не собираюсь. Не хочу, чтобы он считал, что мы с ним теперь вроде как на равных. Он мне изменил, а теперь я сама завела роман с женатым мужчиной. Нет уж, не дождется он от меня такого подарка. Скажу, что мой новый начальник привел с собой свою собственную секретаршу, или что-нибудь в том же духе. Это урок, который я вынесла из собственного романа. На ложь отвечать ложью.

– Тебе надо идти? – говорю я. – Лиза там, в машине, наверное, уже еле живая.

Их «Евростар» сегодня пришел с большим опозданием, так что на часах уже почти полночь. Они должны были быть дома еще в девять.

– Да, так и есть. – Он неловко мнется, потом добавляет: – Спасибо тебе за все, Луиза. Я знаю, что тебе нелегко.

– Да все нормально, честное слово, – отмахиваюсь я. – Я рада за тебя, правда.

Сама не понимаю, правда это или нет, и решаю, что наполовину правда, наполовину ложь. В общем, все сложно. Впрочем, я действительно хочу, чтобы он ушел. После насыщенных событиями последних недель, и в особенности последних дней, у меня нет совершенно никаких сил и желания вести светские беседы, и это настойчивое возвращение обыденности кажется чем-то нереальным.

Когда бывший муж уходит, я переодеваю Адама в пижаму и крепко его обнимаю. Наслаждаюсь его родным запахом, пока он сонным голосом рассказывает, как провел время на каникулах, хотя большую часть этого я уже слышала по телефону. Но я не возражаю. Мне кажется, я могла бы слушать его болтовню всю ночь напролет. Но глаза у него уже совсем слипаются, и я ставлю на тумбочку рядом с его кроватью большой пластиковый стакан с водой.

– Я скучал по тебе, мамочка, – говорит он. – Я рад, что снова дома.

Сердце у меня тает. У меня есть своя жизнь, и даже в избытке. Может, вся она крутится вокруг этого маленького мальчика, но я люблю его всем сердцем, и это самая чистая, искренняя и бескорыстная любовь, какая только существует на свете.

– Я тоже по тебе скучала, малыш, – говорю я. Эти слова не передают всей глубины моих чувств. – Давай завтра съездим в Хайгет-Вуд, если будет хорошая погода. Купим мороженое. Устроим себе приключения. Как тебе такой план?

Он улыбается и кивает, уже наполовину в своем собственном мире снов. Целую его на ночь и еще некоторое время смотрю на него, перед тем как выключить свет и выйти из комнаты.

Чувствую себя вымотанной до предела. Возвращение Адама успокоило меня, и сейчас я испытываю лишь бесконечную усталость. Наливаю себе бокал хорошего красного вина, которое привез Иэн, и оно изгоняет из моей души последние остатки напряжения. Начинаю беспрерывно зевать. Пытаюсь отогнать мысли об Адели и Дэвиде. У Адели есть телефон. Если ее прижмет, она сможет мне позвонить. Если, разумеется, не будет в отключке от дьявольского коктейля из таблеток, которым Дэвид ее пичкает. Но с этим я ничего не могу поделать. Я думала позвонить доктору Сайксу, но кому из нас двоих он поверит? И я более чем уверена, что Адель будет все отрицать, чтобы выгородить Дэвида – и себя саму. Не понимаю, почему она до сих пор его любит – а она явно его любит, – когда мне совершенно очевидно, что он с ней исключительно ради денег. Интересно, большое у нее состояние? И какую его часть он уже потратил? Может, они вместе уже так долго, что Адель принимает зависимость за любовь?

Должна также признаться, меня задело за живое, когда Адель сказала, что у Дэвида была связь с какой-то женщиной там, где они жили раньше. Вот и верь после этого всем его страданиям на тему «я обычно так себя не веду». Эта мысль отзывается во мне болью, и я вспоминаю, каким он был в тот ужасный вечер, каким ледяным холодом веяло от его слов. Незнакомец. Совершенно другой человек, как и говорила Адель.

Издаю протяжный вздох, будто пытаюсь каким-то образом изгнать их обоих из моей души. Слава богу, Адам дома. Мне придется сосредоточиться на нем. На нем – и на поисках новой работы. Что бы ни говорил доктор Сайкс, обратно в клинику я вернуться не смогу. Даже если Дэвид уволится, это место теперь будет для меня навсегда связано с ним – и со всей этой историей. Все никогда уже не будет прежним. Бегло просматриваю несколько сайтов с вакансиями, но ничего подходящего для меня не нахожу, и это еще больше подрывает мой дух. К счастью, у меня есть кое-какие сбережения, так что несколько месяцев на плаву я худо-бедно продержусь, но рано или поздно они закончатся, и тогда мне придется идти на поклон к Иэну. От этой мысли мне хочется съежиться в комочек и лежать так, пока все как-то не устроится само собой. Вместо этого я допиваю вино и отправляюсь в постель. Адам вернулся, так что теперь рассчитывать утром подольше поваляться не стоит.

Засыпаю я почти мгновенно. В последнее время кошмары меня практически не мучают, я погружаюсь в них на секунду-другую, пересчитываю пальцы, после чего появляется дверца кукольного домика – и вот я уже в другом месте. Как обычно в последнее время, я оказываюсь в саду у пруда, и Адам тоже со мной, и хотя мы пытаемся веселиться, погода стоит пасмурная, моросит мелкий дождик, словно даже во сне, который я контролирую, мое эмоциональное состояние сказывается на атмосфере. Я знаю, что сон – это всего лишь фантазия, а когда нас только двое, фантазия ни до чего особенного не дотягивает. Сегодня Дэвид не жарит мясо. Мне он здесь не нужен. Слишком явственно звучит у меня в ушах его: «Ради твоего же собственного блага держись подальше от нас обоих».

Я стою у пруда, но Адам отвлекся от кишащих рыб и головастиков на игрушечные машинки и грузовики, разбросанные по лужайке, и даже не смотрит на меня. Я знаю, что в моем сне я хозяйка, – если мне будет нужно, чтобы Адам очутился у пруда рядом со мной, мне довольно будет просто этого захотеть. Но это ведь не настоящий Адам, а его воображаемый двойник, а сегодня мне этого недостаточно.

Настоящий Адам крепко спит в своей кроватке, укрытый одеялом, с верным Паддингтоном под мышкой. Я думаю о нем, спящем совсем рядом со мной, представляю, как он посапывает во сне в своей комнате. На сердце у меня становится тепло-тепло, и хочется снова увидеть его и обнять крепко-крепко, пока ему не станет трудно дышать. Я чувствую это всем нутром, со всей материнской сутью.

И тут вдруг она появляется снова. Вторая дверь.

Она блестит в глубине пруда, как тогда, только на этот раз не покоится там неподвижно, а перемещается, пока в конце концов не принимает вертикальное положение. Края ее все еще мерцают переливчатой ртутью, но сама дверь состоит из воды. Я стою неподвижно, и она быстро приближается ко мне. На секунду мне кажется, что я вижу головастиков и золотых рыбок, плавающих на ее поверхности. Потом я касаюсь этого жидкого тепла и прохожу сквозь нее, и в следующий миг я уже…

…Стою у постели Адама. На мгновение от этого стремительного перемещения голова у меня идет кругом, но потом мир вновь обретает равновесие. Я нахожусь в его комнате. До меня доносится его дыхание, медленное и ровное, – дыхание глубокого старика или крепко спящего человека. Запрокинутая рука упала на лицо, и я думаю, не передвинуть ли ее, но боюсь его разбудить. Одеяло наполовину сброшено, а стоящий на тумбочке стакан с водой он в какой-то момент задел, и она вылилась на беднягу Паддингтона, который выпал из кровати. Я рада, что это всего лишь сон. Перспектива сушить Паддингтона Адама меня не порадовала бы. Он даже в машине его стирать мне не дает. Я наклоняюсь, чтобы поднять медвежонка, но почему-то не могу взять его в руку. Более того, я вообще не вижу собственных рук. Я смотрю на то место, где им полагается быть. У меня нет рук. Вместо них пустота. Озадаченная, я трижды пытаюсь дотронуться до медвежонка невидимыми пальцами, но результатом всех этих попыток каждый раз становится лишь такое чувство, как будто я прохожу прямо сквозь мягкий влажный мех, словно меня там вовсе и нет, словно я призрак. И тут мне становится как-то ужасно не по себе, и я чувствую, как что-то с чудовищной силой тянет меня назад. Резкий рывок, мимолетное ощущение леденящего ужаса и…

…Я с криком подскакиваю в собственной постели, судорожно хватая ртом воздух. У меня такое ощущение, как будто меня толчком вернули в реальность, как бывает, когда находишься на зыбкой грани между дремой и явью и словно падаешь куда-то в этом почти сновидении. Растерянно озираюсь в темноте, пытаясь сообразить, где нахожусь. Потом смотрю на свои руки и пересчитываю пальцы. Десять. Проделываю это дважды, прежде чем окончательно уверяюсь, что на этот раз я действительно не сплю. Легкие саднят, как будто я была в пабе и за вечер выкурила два десятка сигарет, как в добрые старые времена, но усталости я не чувствую. Напротив, испытываю небывалый прилив энергии, совершенно необъяснимый, учитывая то, насколько я эмоционально выпотрошена и в каком упадке сил пребывала, отправляясь в постель. Зато меня мучает жажда. Просто смертельная жажда. А все потому, что не нужно на ночь пить вино. Ничему-то меня жизнь не учит.

Вылезаю из постели, плетусь на кухню, залпом выдуваю два стакана воды из-под крана, потом ополаскиваю лицо. Легкие уже почти пришли в норму, саднящее ощущение ослабевает. Может, это просто какой-то отголосок моего сна?

Времени всего три часа ночи, так что я направляюсь обратно в постель, хотя не уверена, что смогу снова уснуть. По пути останавливаюсь перед дверью комнаты Адама, тихонько заглядываю внутрь и улыбаюсь. Он определенно дома. Мне это не приснилось. Уже собираюсь закрыть дверь, когда мой взгляд зацепляется за медвежонка на полу. Паддингтон. Выпавший из кровати. Хмурюсь и подхожу поближе. Медвежонок мокрый насквозь. На этот раз мне удается поднять Паддингтона, и с него разве что не течет. Смотрю на Адама, и сердце у меня начинает биться быстрее. Его рука запрокинута на лицо, ноги торчат из-под полусброшенного одеяла.

Меня охватывает ощущение дежавю. Все обстоит в точности так, как было в моем сне, когда я прошла сквозь вторую дверь. Но это не может быть правдой. Я не могла этого видеть. Это был сон. И тем не менее мне неоткуда было знать, что он разлил воду и вымочил своего медведя и что он спит с закинутой на лицо рукой. Я не могла просто нафантазировать эти вещи. Не знаю никого другого, кто спал бы так же крепко, как Адам. Обычно он всю ночь спит в одном положении, свернувшись калачиком на боку и практически не шевелясь. Если бы меня даже попросили представить себе спящего Адама, мне никогда в жизни не пришло бы в голову вообразить именно такую картину.

Не знаю, что и думать. Это просто бред какой-то. И тут меня осеняет. Наверное, я ходила во сне. Это мимолетный момент облегчения, торжества логики, и я цепляюсь за него несмотря даже на то, что в глубине души это объяснение не кажется мне правдоподобным. С тех пор как я начала практиковать осознанные сновидения, со мной больше ни разу не случалось приступов лунатизма. Но это единственное возможное объяснение тому, что произошло. Может, я ходила во сне, а потом наполовину проснулась, или что-нибудь еще. Увидела комнату, потом уснула опять и перенесла все увиденное в свой сон.

Но вот до меня доходит: нет никакого смысла стоять столбом и таращиться на Адама. Возвращаюсь в кровать и долго смотрю в потолок. Вся эта история выбила меня из колеи, хотя я сама толком не понимаю почему. Я не могла дотронуться до медвежонка. И я была невидимой. В моих новых снах такого никогда не случается. Я могу есть, пить, трахаться, да что угодно. Так почему вдруг я не смогла поднять с пола Паддингтона? Почему у меня вдруг не оказалось рук? Странно это все. И ощущения у меня были не такие, как в обычных снах. Несмотря на отсутствие тела, сам сон казался более… вещественным. Более реальным.

«Я просто ходила во сне», – упрямо твержу себе я снова и снова. Какие другие объяснения могут быть?