Ей и довелось вновь повстречаться с Майком Фаллопяном и, в некотором роде, исследовать текст "Курьерской трагедии", но полученные результаты встревожили ее не больше, чем другие откровения, число которых теперь прибывало по экспоненте: чем больше ей удавалось узнать, тем большему предстояло возникнуть, прежде чем все, что она видела и обоняла, о чем мечтала и помнила, не сплелось неким образом в "Систему Тристеро".

Для начала она внимательнее перечла завещание. Ведь если все происходящее — и впрямь попытка Пирса создать нечто после собственной аннигиляции, тогда в круг ее обязанностей входит попытка вдохнуть жизнь в то, что продолжает существовать, попытаться сыграть роль Дриблетта — быть темной машиной в центре планетария, превратить имущество Пирса в пульсирующее, усыпанное звездами Значение под нависающим над нею куполом. Только хорошо бы на пути не стояло столько препятствий: абсолютное неведение относительно законов, инвестиций, недвижимости, самого покойника, в конце концов. Сумма, записанная в поручительстве, о котором известил ее суд по наследственным делам, была, пожалуй, оценкой этих препятствий в долларовом эквиваленте. Под символом, срисованным со стенки скоповской уборной, она написала: "Следует ли мне изобрести новый мир?" Если и не изобрести мир, то, по крайней мере, скользить лучрм под куполом, выискивая свои созвездия — вот Дракон, а вот Кит или Южный Крест. Пригодиться могло все, что угодно.

Примерно такие чувства подняли ее как-то ни свет ни заря и привели на собрание акционеров «Йойодины». Хотя делать там было явно нечего, Эдипе казалось, что этот визит выведет ее из бездействия. На проходной ей выдали круглый белый значок гостя, и она припарковалась на огромной стоянке рядом со сборным розовым зданием около сотни ярдов в длину. Это был кафетерий «Йойодины» — место, где проводилось собрание. Два часа просидела Эдипа на длинной лавке между двумя стариками — скорее всего, близнецами, — чьи руки попеременно (будто их владельцы спали, а сами руки, покрытые родинками и веснушками, бродили по ландшафтам сна) опускались на ее бедра. Вокруг носились негры с кастрюлями пюре, шпината, креветок, цуккини, жаркого и ставили их на блестящий мармит, готовясь к полуденному вторжению сотрудников. Обсуждение длилось час, а в течение следующего часа акционеры, их поверенные и представители администрации проводили йойодинский праздник песни. На мотив гимна Корнелльского университета они спели:

Ведущим голосом хора выступал сам президент компании, мистер Клейтон Чиклиц, по прозвищу «Кровавый»; а потом, на мотив "Оры Ли", была исполнена

И пару дюжин других старых любимых песенок, чьи тексты она не смогла запомнить. Потом певцы разбились на группы величиной со взвод для краткой экскурсии по фабрике.

Эдипа умудрилась заблудиться. С минуту она глазела на макет космической капсулы, надежно обставленный сонными стариками; потом еще минуту провела среди беспокойного флюоресцирующего шумка конторской деятельности. Насколько ей виделось в любом направлении, все было выполнено в белых или пастельных тонах: мужские рубашки, бумаги, кульманы. Единственное, что пришло в голову, — защититься от света очками и ждать прихода спасителя. Но никто ее не замечал. Она принялась прохаживаться по рядам между голубыми столиками, то и дело меняя направление. Головы поднимались на звук ее шагов, инженеры наблюдали, как она проходит мимо, но никто с ней не заговаривал. Так прошло минут пять или десять, в ее голове нарастала паника: казалось, выхода отсюда не существует. Потом, совершенно случайно (доктор Хиллариус, если бы у него спросили, обвинил бы ее в использовании подсознательных сигналов, которые указали ей путь в этой среде к конкретному человеку), или по иным каким причинам, она натолкнулась на Стенли Котекса — бифокальные очки в проволочной оправе, сандалии, вязаные носки "в ромбик", — на первый взгляд слишком молодой для работы здесь. Как выяснилось, он сейчас и не работал, а лишь рассеянно вычерчивал жирным фломастером вот такой знак:.

— Эй, привет! — сказала Эдипа, привлеченная совпадением. Тут ей в голову пришел каприз добавить: — Меня прислал Керби, — имя на стене в уборной. Предполагалось, что это прозвучит по-заговорщически, но вышло глупо.

— Привет, — откликнулся Стенли Котекс, проворно засунул большой пакет, на котором писал, в открытый ящик стола и закрыл его. Потом заметил ее значок: — Что, заблудилась?

Она знала, что вопросами в лоб — например, "Что означает этот символ?" — ничего не добьешься. И сказала: — На самом деле я здесь туристкой. Акционерка.

— Акционерка. — Он окинул ее беглым взглядом, подцепил ногой вращающийся стул от соседнего стола и подкатил к ней. — Садись. А ты что, и впрямь можешь влиять на их политику или делать предложения, которые не будут погребены на свалке папок?

— Да, — солгала Эдипа: может, эта ложь даст результаты.

— Смотри, — сказал Котекс, — хорошо бы ты заставила их отменить эти условия на патенты. Тут, дамочка, у меня своекорыстные цели.

— Патенты, — откликнулась Эдипа. Котекс объяснил, что, подписывая контракт с «Йойодиной», всякий инженер одновременно дарит свои права на любое последующее изобретение, случись такое быть.

— Это душит инициативу по-настоящему творческих инженеров, — сказал Котекс и с горечью добавил: — чем бы они ни занимались.

— Я не думала, что люди до сих пор что-то изобретают, — Эдипа чувствовала, что этим его подстрекнет. — В смысле, разве со времен Томаса Эдисона остались изобретатели? Разве сейчас работают не в командах? — В своей сегодняшней приветственной речи Кровавый Чиклиц особенно подчеркивал важность коллективной работы.

— Коллективная работа, — хмыкнул Котекс, — это так называется. На самом же деле это просто способ избежать ответственности. Симптом бесхребетности всего нашего общества.

— Боже мой, — сказала Эдипа, — и тебе разрешают такое говорить?

Котекс огляделся вокруг и подкатил свое кресло ближе. — Ты слыхала о Машине Нефастиса? — Эдипа в ответ лишь выпучила глаза. — Ну, ее изобрел Джон Нефастис, он теперь в Беркли. Джон — это тот, кто до сих пор что-то изобретает. Вот, у меня есть копия патента. — Он извлек из стола пачку ксерокопий, там был изображен ящик с портретом бородатого викторианца, а сверху торчали два поршня, соединенные с коленчатым валом и маховиком.

— Кто это с бородой? — спросила Эдипа. — Джеймс Максвелл, объяснил Котекс, — известный шотландский ученый, который постулировал существование крохотного интеллекта, известного как Демон Максвелла. Демон мог сидеть в ящике с молекулами воздуха, движущимися с различными случайными скоростями, и отсортировывать быстрые молекулы от медленных. У быстрых молекул энергии больше, чем у медленных. Если их собрать в одном месте, получим зону повышенной температуры. Затем можно использовать разницу температур между горячей зоной и любым другим местом холоднее этого ящика для работы теплового двигателя. Поскольку Демон лишь сидит и сортирует, то система не требует приложения никакой реальной работы. Тогда нарушается Второй закон термодинамики, то есть получаешь нечто из ничего, и в результате — вечное движение.

— А что, сортировка — не работа? — сказала Эдипа. — Скажи об этом на почте, и ты окажешься в посылочном ящике по дороге в Фербэнкс, штат Аляска, причем на ящик даже не прилепят наклейку "Не кантовать".

— Это — работа умственная, — ответил Котекс. — А не работа в термодинамическом смысле слова. — И он пустился рассказывать о том, как в Машине Нефастиса сидит самый что ни на есть настоящий Демон Максвелла. Все, что нужно сделать, — посмотреть на фото секретаря Максвелла и сконцентрироваться на любом из цилиндров — хоть правом, хоть левом, — где хочешь, чтобы Демон нагрел воздух. Тот расширится и будет толкать поршень. И лучше всего, похоже, работает уже знакомая фотография Максвелла от Общества по пропаганде христианского знания.

Эдипа из-под очков осторожно осматривалась вокруг, пытаясь не двигать головой. На них никто не обращал внимания: жужжали кондиционеры, печатные машинки IBM издавали чигу-подобные звуки, попискивали вращающиеся кресла, шумно захлопывались толстые справочники, синьки с громким шелестом подшивались в папки и вытаскивались из них, а высоко вверху весело сверкали тихие флюоресцентные лампочки; в «Йойодине» все шло своим чередом. Но не на этом самом месте, где Эдипа Маас, выбранная почему-то из тысячи людей, вынуждена была шагнуть, никем не сдерживаемая, на территорию безумия.

— Конечно, не каждый может работать с этой машиной, — усевшись на конька, продолжал Котекс. — Только люди с определенным даром. «Медиумы» называет их Джон.

Эдипа немного сдвинула очки вниз и захлопала ресницами в надежде кокетством перевести разговор в другую плоскость: — Как ты думаешь, из меня получился бы хороший медиум?

— Ты в самом деле хочешь попробовать? Можешь ему написать. Он знает лишь нескольких медиумов. Он позволил бы тебе сделать попытку.

Эдипа вытащила записную книжку и открыла ее на символе, который она скопировала, и словах "Следует ли мне изобрести новый мир?" — Ящик 573, сказал Котекс.

— В Беркли?

— Нет, — в его голосе появились странные нотки, и Эдипа подняла взгляд, слишком резко, пожалуй, но, влекомый моментом мысли, он уже успел добавить: — в Сан-Франциско; В Беркли ведь нет… — и тут понял, что совершил ошибку. — Он живет где-то в районе Телеграфа, — пробормотал он. — Я дал неверный адрес.

Она еще раз попытала счастья: — То есть, адрес по ВТОРу уже не работает. — Но произнесла она это как слово — «втор». Его лицо застыло в маске недоверия. — Это — В.Т.О.Р., дамочка, — сказал он, — аббревиатура, а не «втор», так что давайте лучше закроем эту тему.

— Я видела это в туалете, — призналась она. Но расположенность к задушевным разговорам уже покинула Стенли Котекса.

— Забудь, — посоветовал он, потом открыл книжку, и перестал обращать на Эдипу внимание.

Эдипа же, в свою очередь, забыть явно не желала. Она готова была поспорить: пакет, на котором Котекс вычерчивал то, что она уже начала идентифицировать как "символ ВТОР", пришел от Джона Нефастиса. Или от кого-то вроде него. Ее подозрения пополнились новыми деталями после разговора с Майком Фаллопяном из Общества Питера Пингвида.

— Этот Котекс наверняка принадлежит к какой-то андеграундной тусовке, сказал он ей несколько дней спустя, — возможно, к тусовке неуравновешенных, но как можно их винить за то, что они, быть может, слегка ожесточились? Смотри, что происходит. В школе им, как и всем нам, полощут мозги, заставляя поверить в Миф об Американском Изобретателе: Морзе со своим телеграфом, Белл со своим телефоном, Эдисон со своей лампочкой, Том Свифт с черт те чем еще. По человеку на изобретение. Потом они взрослеют, и обнаруживается, что все права они должны отдать монстру типа «Йойодины»; их определяют в какой-нибудь «проект», или в "рабочую группу", или в «команду», а потом отшлифовывают до анонимности. Никому не нужно, чтобы они изобретали, — все хотят, чтобы они играли свои маленькие роли в ритуале проектирования, расписанные для каждого в должностной инструкции. Представляешь, Эдипа, что это такое — жить в подобном кошмаре? Они, разумеется, держатся вместе и постоянно контактируют друг с другом. Они всегда различают «своего». Может, встречают такого человека раз в пять лет, но все равно, тут же видят, что он — «свой».

Мецгер, тоже пришедший тем вечером в «Скоп», принялся спорить: — Ты такой правый, что уже почти левый, — возмущался он. — Всякая корпорация хочет, чтобы работник отказался от авторских прав, это нормально. Все равно, что теория прибавочной стоимости, а ты рассуждаешь, как марксист. — По мере нарастания опьянения этот типично южнокалифорнийский диалог становился все менее внятным. Эдипе сделалось уныло и одиноко. Она решила тем вечером посетить «Скоп» не только из-за разговора со Стенли Котексом, но и благодаря другим откровениям: казалось, начинает вырисовываться некая модель, связанная с корреспонденцией и способами ее доставки.

На другом берегу озера в Лагуне Фангосо висела бронзовая мемориальная табличка. "На этом месте", — гласила она, — "в 1853 году курьеры из "Уэллса, Фарго" числом в дюжину доблестно сражались с бандой грабителей в масках и таинственных черных одеждах. Сие стало нам известным, благодаря посыльному, единственному свидетелю побоища, умершему вскоре. Вторым и последним знаком был крест, выведенный в пыли одним из убитых. Вплоть до сего дня личности бандитов остаются покрытыми тайной."

Крест? Или инициал Т? Тот, что, заикаясь, пытался выговорить Никколо в "Курьерской трагедии". Эдипа задумалась. Потом позвонила из автомата Рэндольфу Дриблетту узнать, известно ли ему что-нибудь о происшествии с людьми из "Уэллса, Фарго", и не потому ли он вырядил своих грабителей в черное. Телефон звонил и звонил — в пустоту. Она повесила трубку и направилась в букинистическую лавку Цапфа. Хозяин сам вышел из бледного конуса пятнадцативаттного освещения, чтобы помочь ей найти книжку, о которой упоминал Дриблетт — "Якобианские пьесы о мести".

— На нее был спрос, — сказал Цапф. Череп на обложке наблюдал за ними сквозь тусклый свет.

Один ли Дриблетт имелся в виду? Она открыла было рот, но так и не спросила. Позже подобное случалось с ней неоднократно.

Вернувшись в "Свидание с Эхо" — Мецгер на весь день уехал в Лос-Анжелес по другому делу, — она тут же обратилась к единственному упоминанию слова «Тристеро». Рядом с этой строчкой стояла карандашная надпись: "Ср. разночт-е, изд. 1687". Может, замечание какого-то студента. В некотором смысле ее это подбодрило. Другое прочтение строчки могло бы пролить больше света на темное лицо этого слова. Согласно краткому предисловию, текст взят из недатированного издания формата фолио. Странно, но под предисловием не стояла подпись. На странице с данными об авторских правах она обнаружила, что книгу перепечатали с твердообложечной хрестоматии "Пьесы Форда, Вебстера, Турнэра и Варфингера", издательство "Лектерн Пресс", Беркли, Калифорния, 1957 год. Она плеснула себе полрюмки "Джека Дэниелса" (прошлым вечером «Параноики» оставили свежую бутылочку) и позвонила в Лос-Анжелесскую библиотеку. Там посмотрели, но такого издания у них не оказалось. Ей предложили сделать заказ по межбиблиотечному абонементу. — Стойте-ка, — ее вдруг посетила идея, — издательство ведь находится в Беркли. Я могу обратиться непосредственно к ним. — И подумала, что могла бы заодно посетить Джона Нефастиса.

Та мемориальная табличка попалась ей на глаза лишь потому, что однажды она нарочно вернулась к Озеру Инверарити, движимая чем-то вроде возрастающей одержимости, ведь она отдавала часть себя — пусть просто свое присутствие всему спектру деловых интересов Инверарити, переживших его самого. Эдипа могла бы расположить их по порядку, создать из них созвездия; на следующий день она поехала в "Весперхэйвн Хауз", интернат для престарелых, основанный Инверарити примерно тогда же, когда в Сан-Нарцисо пришла «Йойодина». В передней комнате отдыха солнце, казалось, лилось во все окна; у телевизора с тусклым изображением мультфильма Леона Шлезингера дремал старик; подле розового, покрытого перхотью ручейка в опрятной части прически паслась черная муха. Вбежала толстая няня с баллончиком инсектицида и заорала на муху, пытаясь заставить ту взлететь и дать возможность себя убить. Осмотрительная муха с места не двигалась. — Ты мешаешь мистера Тоту! — орала няня на малютку. Вздрогнув, мистер Тот проснулся, спугнул муху, и та сделала отчаянный рывок к двери. Распыляя яд, няня бросилась за ней.

— Здравствуйте, — обратилась Эдипа.

— Мне снился дедушка, — сказал мистер Тот. — Он был весьма стар, по меньшей мере не моложе, чем я сейчас, а мне девяносто один. В детстве я думал, что деду всю жизнь был девяносто один год. А теперь мне кажется, посмеиваясь, — будто это мне всю жизнь был девяносто один. Ну и истории рассказывал старик. Он работал в "Пони Экспресс", еще во времена золотой лихорадки. Помнится, его коня звали Адольфом.

Растрогавшись, но думая о бронзовой табличке, Эдипа улыбнулась ему насколько умела по-внучкиному и спросила: — А ему приходилось сражаться с грабителями?

— Старик был жестоким, — сказал мистер Тот, — убивал индейцев. Боже мой, у него на губах прямо слюна висела, стоило ему заговорить об убийстве индейцев. Он, должно быть, любил эту часть своей работы.

— А что вам снилось?

— А, вы об этом, — похоже, он смутился. — Сон перемешался с мультфильмом о поросенке Порки. — Он махнул рукой в сторону телевизора. Понимаете, он проникает в ваши сны. Чертова машина. Вы видели ту серию про Порки и анархиста?

На самом деле она видела, но сказала «нет».

— Анархист весь одет в черное. В темноте видны лишь глаза. Действие происходит в тридцатых. Порки еще совсем мелкий. Дети мне сказали, что теперь у него есть племянник — Цицерон. Помните, как во время войны Поркиработал на оружейном заводе? Вместе с Багсом Банни. Тоже хорошая серия.

— Одет в черное, — напомнила Эдипа.

— Там было что-то об индейцах, — пытался он вспомнить, — во сне. Индейцы в черных перьях, индейцы, которые вовсе не индейцы. Мне рассказывал об этом дед. Крылья белые, а те фальшивые индейцы жгли, похоже, кости и выкрашивали перья костным углем. Так они становились невидимы ночью, ведь они приходили по ночам. Именно поэтому старик, царство ему небесное, узнал, что они — не те, за кого себя выдают. Ни один индеец не нападет ночью. Если его убьют, то душа навсегда останется блуждать во мгле. Язычники.

— Но если они не индейцы, — спросила Эдипа, — то кто же?

— Какое-то испанское название, — нахмурился мистер Тот, — мексиканское. Нет, не помню. Может, они писали его на кольцах? — Он потянулся за сумкой для вязания, стоявшей возле кресла, и вытащил голубую пряжу, иголки, образцы, и наконец — потускневшую золотую печатку. — Дед срезал ее с пальца одного из тех, кого убил. Представляете, девяносто один год, и такая жестокость? — Эдипа внимательно осмотрела кольцо. На нем был рисунок — снова символ ВТОРа.

В льющемся из всех окон солнце она с ужасом оглянулась вокруг, будто оказалась в западне в самом центре замысловатого кристалла, и произнесла: Боже.

— Я тоже порой его чувствую, в определенные дни, дни определенной температуры, — сказал мистер Тот, — и атмосферного давления. Вы слыхали о чем-нибудь подобном? Я чувствую, что он рядом.

— Ваш дед?

— Нет, мой Бог.

И она отправилась на поиски Фаллопяна, который, по идее, был знатоком по части "Пони Экспресс" и "Уэллса, Фарго", коль скоро писал о них книгу. О них-то он знал, но вот что касается их темных противников…

— Конечно, — сказал он ей, — у меня кое-что есть. Я написал в Сакраменто по поводу этой мемориальной таблички, и они уже несколько месяцев гоняют мой запрос взад-вперед по своему бюрократическому болоту. Все кончится тем, что мне пришлют какую-нибудь книжку-источник. И в ней будет написано: "Старожилы помнят эту историю", и все, что бы там ни произошло. Старожилы. Вот настоящая хорошая документация — Калифорниана, вздор. Так уж совпадет, что автор уже мертв. И не найти никаких следов, если только не столкнешься с некой случайной взаимосвязью, как вышло у тебя с этим стариком.

— Полагаешь, тут и вправду есть взаимосвязь? — Сколь тонкой должна она быть, подумалось Эдипе, как длинный белый волосок, протянутый через столетие. Два глубоких старца. И от истины ее отделяют изнуренные мозговые клетки.

— Мародеры, безымянные, безликие, одетые в черное. Может даже нанятые федеральным правительством. Те подавляли в то время весьма жестоко.

— А это не могло быть конкурирующей почтовой службой?

Фаллопян пожал плечами. Эдипа показала ему символ ВТОРа, и он снова пожал плечами.

— Майк. Я увидела его в женском туалете, здесь, в «Скопе».

— Женщины, — только и смог он сказать. — Никогда не знаешь, куда их занесет.

Приди Эдипе в голову заглянуть на пару строчек выше в пьесе Варфингера, то следующую связь она уловила бы сама. Но все шло так, как шло, и связь эта обнаружилась с помощью некоего Чингиза Коэна, самого известного филателиста в Лос-Анжелесе. Действуя по инструкциям в завещании, Мецгер приволок этого дружелюбного, гнусоватого эксперта, чтобы тот за процент произвел инвентаризацию и оценку коллекции Инверарити.

Как-то дождливым утром, когда над бассейном витала дымка, — Мецгер снова уехал, а «Параноики» были на записи, — этот самый Чингиз Коэн поднял Эдипу с постели, его волнение ощущалось даже по телефону.

— Тут есть некоторые несоответствия, миз Маас, — сказал он. — Вы не могли бы подъехать?

Выезжая на скользкую трассу, она чувствовала абсолютную уверенность, что эти «несоответствия» связаны со словом «Тристеро». Мецгер отвозил Коэну альбомы с марками на эдиповой «Импале», но тогда ее интерес не достиг еще того уровня, чтобы в них заглянуть. Но сейчас она вдруг подумала — будто ей нашептал дождь, — что Коэн может знать о частной почте нечто, чего не знает Фаллопян.

Когда он открыл дверь в свою квартиру-офис, она увидела его обрамленным длинной прогрессией дверных проемов — комната за комнатой, пропитанные дождливым светом, — размеры проемов убывали в направлении к Санта-Монике. На Чингизе Коэне лежал отпечаток летней простуды, ширинка полурасстегнута, трикотажная рубашка в духе Барри Голдвотера. В Эдипе тут же проснулись материнские чувства. В комнате — по счету, наверное, третьей, — он усадил ее в кресло-качалку и принес настоящего домашнего вина из одуванчиков в изящных бокалах.

— Эти одуванчики я собрал на кладбище два года назад. Сейчас того кладбища нет. Его снесли при строительстве Восточного Сан-Нарцисского шоссе.

На этой стадии она уже могла распознавать подобные сигналы — как эпилептик, говорят, чувствует приближение припадка: запах, цвет, чистый пронзительный мелизм. Впоследствии он помнит лишь этот сигнал — суетное, мирское извещение, — но не то, что открылось ему во время приступа. Эдипа подумала, не останется ли и она в конце концов (если все это, конечно, когда-нибудь завершится) лишь с нагромождением воспоминаний о ключах к разгадке, сигналах, намеках, но не о главной истине, которая, наверное, слишком ярка, чтобы память могла ее удержать; которая, должно быть, всегда взрывается ослепительным светом, необратимо разрушая собственно идею, оставляя передержанное в проявителе черное пятно, когда в сознание возвращается обычный мир. После глотка вина ей пришло в голову, что никогда она не узнает, сколько таких припадков уже посещало ее и как нужно справляться со следующим. Может, не поздно даже сейчас, в последнюю секунду… — но кто его знает? Она кинула взгляд в коридор дождливых комнат Коэна и впервые поняла, сколь велика опасность заблудиться.

— Я взял на себя смелость, — говорил тем временем Чингиз Коэн, связаться с Экспертным комитетом. Я пока не отсылал им спорные марки, дожидаясь получения соответствующих полномочий от вас и, конечно, от мистера Мецгера. Но как бы то ни было, я думаю, все гонорары могут быть оплачены за счет данной собственности.

— Боюсь, я не вполне понимаю, — сказала Эдипа.

— Позвольте. — Он подкатил к ней столик и пинцетом аккуратно вытащил из пластиковой папки юбилейную американскую марку — "Пони Экспресс", выпуска 1940-го года, трехцентовую, коричневая хна. Гашеная. — Смотрите, — произнес он, включая маленькую мощную лампочку, и протянул ей прямоугольную лупу.

— Это не та сторона, — сказала Эдипа, когда он мягко протер марку эфиром и положил ее на черный поднос.

— Водяной знак.

Эдипа пригляделась внимательнее. Снова он — ее символ ВТОРа, — он проявился в черном, чуть справа от центра.

— Что это? — спросила, наконец, она, подумав — сколько, интересно, времени длилось ее молчание.

— Я не уверен, — сказал Коэн. — Поэтому я сообщил о ней и о других марках комитету. Мои знакомые заходили посмотреть на них, но были осторожны в выводах. Взгляните, что вы об этом думаете? — Из той же папки он выщипнул марку — похоже, старую немецкую, в центре — цифры 1/4, сверху — слово Freimarke, а по правому полю — надпись "Thurn und Taxis".

— Ведь это, — вспомнила она из пьесы Варфингера, — какие-то частные курьеры?

— Примерно с 1300 года по 1867-й. Потом их купил Бисмарк, миз Маас, они были европейской почтовой службой. Это — одна из их весьма немногих марок на клею. Но обратите внимание на уголки. — Каждый уголок марки украшали рожки с завитком, почти как символ ВТОРа. — Почтовый рожок, — сказал Коэн, — символ "Турна и Таксиса". Он стоял у них на гербе.

"И свитый рог златой отпел свое", — вспомнила Эдипа. Конечно. — Тогда водяной знак, который вы обнаружили, — сказала она, — почти тоже самое, кроме этой штучки, которая как бы вылезает из колокола.

— Может показаться смешным, — произнес Коэн, — но я полагаю, что это сурдинка.

Она кивнула. Эти черные костюмы, тишина, атмосфера тайны. Кем бы они ни были, они безусловно намеревались заглушить почтовый рожок "Турна и Таксиса".

— Обычно на марках этого выпуска, да и остальных тоже, водяные знаки не ставились, — сказал Коэн, — кроме того, другие детали — тип и параметры зубцовки, возраст бумаги — указывают на то, что это — подделка. А не просто ошибка.

— Тогда она ничего не стоит.

Коэн улыбнулся и высморкался. — Вы бы удивились, узнав, сколько стоит добросовестная подделка. Некоторые коллекционеры даже специально их собирают. Вопрос в том, кто именно сделал эти марки? Они жестоки. — Он перевернул марку и указал ей кончиком пинцета. Картинка изображала всадника из "Пони Экспресс", мчащегося галопом из типичного западного форта. Справа из-за куста — возможно, в направлении, куда мчался всадник, — торчало единственное, тщательнейшим образом выгравированное черное перо. — К чему осознанно вставлять ошибочную деталь? — спросил он, не обращая внимание на выражение ее лица, а может, попросту не замечая. — Пока я нашел всего восемь таких марок. И на каждой есть подобная неточность — деталь, скрупулезно вставленная в дизайн, подобно ядовитой насмешке. К тому же, на них еще и буквы переставлены: "П о т ч а США".

— Когда они выпущены? — выпалила Эдипа — громче, пожалуй, чем следовало.

— Что-то не так, миз Маас?

Сначала она рассказала ему о письме от Мучо со штампом, где ее просили извещать о непристойной корреспонденции своего почтового нахальника.

— Странно, — согласился Коэн. — Перестановка букв, — он заглянул в справочник, — есть только на четырехцентовом «Линкольне». Обычный плановый выпуск, 1954-й год. Другие подделки восходят к 1893-му году.

— Это 70 лет, — произнесла она. — Он был бы уже в весьма почтенном возрасте.

— Если это та же марка, — сказал Коэн. — А если бы она была ровесницей "Турна и Таксиса"? Изгнанный из Милана Омедио Тассис организовал первую курьерскую службу примерно в 1290 году в районе Бергамо.

Они сидели в тишине, слушая, как дождь вяло терзает окна и стекла на крыше, и чувствовали себя неожиданно наткнувшимися на вероятность чуда.

— Такое случалось раньше? — пришлось ей спросить.

— Восьмисотлетняя традиция почтового мошенничества. Мне об этом неизвестно. — И Эдипа рассказала ему и о печатке старике Тота, и о символе, который вычерчивал Стенли Котекс, и о рожке с сурдинкой, нарисованном в туалете «Скопа».

— Кем бы они ни были, — сделал он необязательное замечание, — они до сих пор ведут достаточно бурную деятельность.

— Может, надо сообщить властям?

— Думаю, там знают больше нашего. — Судя по голосу, он занервничал, или неожиданно отступил. — Нет, не буду. Не наше это дело.

Эдипа спросила его об инициалах В.Т.О.Р., но вопрос оказался запоздалым. Она уже потеряла Коэна. Он ответил «нет», но столь резко, столь не в фазе с ее собственными мыслями, что ответ мог оказаться и ложью. Он плеснул ей еще вина из одуванчиков.

— Оно сейчас прозрачнее, — произнес он похолодевшим голосом. — Пару месяцев назад оно помутнело. Понимаете, весной, когда цветут одуванчики, вино начинает бродить. Словно одуванчики помнят.

Нет, с грустью подумала Эдипа. Это — словно их родное кладбище по-прежнему существует — в той земле, где еще можно просто ходить пешком и где нет надобности в Восточном Сан-Нарцисском шоссе, где кости покоятся в мире, питая призраки одуванчиков, и где некому эти кости выкапывать. Словно покойники продолжают жить, пусть даже в бутылке вина.