I
Путешествие на Мальту по Атлантике, над которой так и не выглянуло солнце, состоялось в конце сентября. Судно называлось "Сюзанна Сквадуччи", оно однажды уже фигурировало во времена давно заброшенной Профейном опеки над Паолой. В то утро, понимая, что йо-йо Фортуны вернулось к некой исходной точке, он тоже вернулся на окутанное туманом судно — никакого нежелания, никаких предвкушений, ничего подобного, он просто приготовился плыть отдаться на волю Фортуны. Если, конечно, у Фортуны есть воля.
Некоторые из Команды пришли пожелать Профейну, Паоле и Стенсилу счастливого плавания — те, кто в тот момент не сидел, не лежал в больнице и не колесил по свету. Рэйчел не пришла. Сегодня она, вероятно, работала. Так полагал Профейн.
Он попал сюда случайно. Пару недель назад — когда Стенсил шлялся в окрестностях поляны-для-двоих Рэйчел и Профейна и проворачивал необходимые дела — заказывал билеты, паспорта, визы, узнавал насчет прививок, — Профейн почувствовал, наконец, что в Нуэва-Йорке он окончательно устроился: обрел Девушку, призвание — борец с ночью и типичный человек с точки зрения ЧИФИРа, — дом в квартире трех девочек, одна из которых уехала на Кубу, другая собиралась на Мальту, и еще одна — его — оставалась.
Он забыл о неодушевленном мире и законах воздаяния. Забыл, что поляна-для-двоих, двойная оболочка покоя, родилась всего через пару минут после бесконечных пинков по шинам — чистой воды недомыслие для шлемиля.
И много времени Им не понадобилось. Всего пару дней спустя Профейн завалился спать в четыре, прикидывая отхватить перед работой добрых восемь часов «хрр-псс». Когда он наконец продрал глаза, освещение комнаты и состояние мочевого пузыря подсказывали, что он проспал. Электрический будильник Рэйчел весело тикал рядом, стрелки показывали 1.30. Сама куда-то ушла. Он включил свет и увидел, что будильник поставлен на полночь, и кнопка не нажата. Не сработал. "У-у, ублюдок". Он схватил его и отшвырнул в сторону. Ударившись о дверь ванной, будильник громко и заносчиво зажужжал: «Бззз».
Ладно; он надел разные ботинки, порезался во время бритья, в подземке жетон не хотел влезать в турникет, а поезд ушел из-под самого носа. Он приехал в центр чуть южнее трех; в Асоциации Антроисследований царила неразбериха. Злой как черт Бергомаск поджидал его у дверей. "Ну знаешь!" заорал босс. Оказалось, проводится ночной эксперимент. Около 1.15 одна из больших пирамид аппаратуры спятила, половина электронной начинки расплавилась, заверещали звонки аварийной сигнализации, сработали пара баллонов c CO2 и система водяного пожаротушения, а дежурный техник все это время мирно спал.
— Техникам, — пыхтел Бергомаск — не платят за подъемы по ночам. Для этого мы держим ночных сторожей. — ЧИФИР сидел у противоположной стены и тихонько гудел.
Вскоре до Профейна дошло, и он пожал плечами. "Глупо, но я всегда об этом говорил. Дурная привычка. Ладно. Все равно. Извини." Не получив ответа, он повернулся и зашаркал прочь. Выходное пособие пришлют по почте, — решил он. — Если, конечно, не захотят, чтобы я оплатил убытки.
Счастливого путешествия, — бросил ему вслед ЧИФИР.
— Как тебя понимать?
Посмотрим.
— Пока, старина.
Будь спокоен, но не равнодушен. Вот девиз твоей стороны утра, Профейн. Ладно, я и так сказал слишком много.
— Могу поспорить, под этой циничной бутиратовой шкурой скрывается жлоб. Сентиментальный жлоб.
Ничего там нет. Кого дурачим?
Последний разговор с ЧИФИРом. Вернувшись на Сто двенадцатую улицу, он разбудил Рэйчел.
— Снова топтать тротуары, молодой человек? — Она пыталась ободрить его. Профейн позволил ей себя так вести, а на себя злился за то, что, раскиснув, забыл о родовых правах шлемилей. Отыграться он мог только на ней же.
— Тебе-то что, — сказал он, — ты всегда была платежеспособной.
— Я достаточно платежеспособна, чтобы содержать нас обоих, пока мы с "Пространством и временем" не подыщем тебе что-нибудь подходящее. По-настоящему подходящее.
Фина пыталась толкнуть его на ту же дорожку. Ее ли он встретил тогда в Айдлуайлде? Или очередного ЧИФИРа, очередную нечистую совесть, донимавшую его под ритм baion?
— Может, я не хочу искать работу. Может, я хочу быть бродягой. Помнишь? Я ведь люблю бродяг.
Она подвинулась, освобождая место, делая неизбежные выводы. — Не хочу больше говорить ни о какой любви, — сказала она, обращаясь к стене. — Это не доведет до добра. Всегда приходится немного обманывать друг друга, Профейн. Почему бы нам не лечь спать?
Нет, он этого так не оставит. — Я только хочу предупредить. Я никого не люблю, даже тебя. Когда и если я буду говорить, что люблю, это всякий раз будет ложью. Даже то, что я говорю сейчас — наполовину спектакль, чтобы выжать сочувствие.
Она притворно захрапела.
— Хорошо, ты знаешь, что я — шлемиль. Вот ты говоришь: «Взаимность». Рэйчел А., неужели ты так глупа? Шлемиль может лишь брать. У голубей в парке, у подцепленной на улице девчонки — плохой ли, хорошей ли, — шлемиль лишь берет, ничего не давая взамен.
— Давай отложим этот разговор, — смиренно предложила она. — Можно же подождать слез, кризиса отношений. Не сейчас, милый Профейн. Давай спать.
— Нет, детка, — он склонился над ней, — я не раскрываю перед тобой закоулки своей души. Я без страха могу говорить, то что сказал, поскольку это не секрет, это у всех на виду. Я тут не при чем, все шлемили такие.
Она повернулась к нему, раздвинув ноги: "Тихо, тихо, тихо…"
— Разве ты не видишь, — возбуждаясь, хотя сейчас он меньше всего хотел этого, — что если я, как и любой другой шлемиль, позволяю девушке вообразить, будто существует таинственное прошлое — это динамо, только и всего. — Профейн говорил, словно по подсказке ЧИФИРа. — Ничего там нет. Лишь ракушка скунжилле. Милая моя, — он фальшивил изо всех сил, — шлемили пользуются этим, зная, что большинству девушек нужна тайна, романтика. Поскольку девушка знает, что ее мужчина станет безумно скучен, если она дознается до всего, чего только можно. Ты, вот, сейчас думаешь: "Бедный мальчик, зачем он так себя унижает?" А я пользуюсь этой любовью, которую ты, глупышка, по-прежнему считаешь взаимной, чтобы засунуть тебе между ног — вот так — и взять — вот так, — нисколько не беспокоясь о твоих чувствах и заботясь о том, кончила ты или нет, лишь затем, чтобы считать себя способным заставить тебя кончить… — Профейн говорил, пока оба не кончили, после чего он лег на спину и предался традиционной печали.
— Тебе пора стать взрослым, — наконец произнесла она. — Вот и все, мой невезучий мальчик, неужели тебе никогда не приходило в голову, что в постели мы тоже не только даем? Мы старше, когда-то мы жили внутри вас — пятое ребро, ближайшее к сердцу. Тогда мы обо всем и узнали. Потом сделали это своей игрой, питающей сердце, которое вы считаете пустым, хотя мы-то знаем, что это не так. Теперь все вы сначала живете внутри нас девять месяцев, и потом — всякий раз, когда хотите вернуться обратно.
Он храпел. По-настоящему.
— Милый, какая я все-таки зануда. Спокойной ночи… — И она заснула, чтобы увидеть радостный, красочный и откровенный эротический сон.
На следующий день, выкарабкавшись из кровати, чтобы одеться, она продолжала. — Посмотрю, что у нас есть. Лежи. Я тебя позову. — Это удержало его от того, чтобы вернуться ко сну. Он побродил по квартире, натыкаясь и ругаясь на мебель. "Подземка", — произнес он тоном нотрдамского горбуна в поисках убежища. Пройойошничав целый день, он выбрался на поверхность ночью, зашел в бар и напился. Дома (дома ли?) Рэйчел встретила его, улыбаясь и играя в свою игру.
— Хочешь стать коммерсантом? Электромашинки для стрижки французских пуделей.
— Ничего неодушевленного, — выдавил он из себя, — рабыни — еще куда ни шло. Она пошла за ним в спальню и, когда он отрубился на кровати, сняла с него ботинки. Даже подоткнула одеяло.
На следующий день похмельный Профейн на стэйтен-айлендском пароме играл в йо-йо, наблюдая, как обнимается, тискается, расстается, соединяется влюбленная молодежь.
Днем позже он проснулся раньше Рэйчел и пошел на фултонский рыбный рынок посмотреть на утреннее оживление. С ним увязался Свин Бодайн. — Мне нужна рыба, — сказал Свин. — Хочу подарить Паоле, хью-хью. — Профейн почувствовал отвращение. Они шлялись по Уолл-стрит, рассматривая стенды немногочисленных брокеров, и так добрели до Центрального парка. На это ушло полдня. Час они наблюдали за светофором. Потом заглянули в бар и смотрели по телевизору мыльную оперу.
Уже вечером они завалились домой. Рэйчел не было.
Вышла заспанная Паола в ночной рубашке. Свин ожесточенно зашаркал ногами по коврику. — О-о, — она увидела Свина. — Можете поставить кофе, она зевнула. — Я пошла спать.
— Правильно, — пробормотал Свин, — ты права, — и, сверкая глазами на ее поясницу, словно зомби проследовал за ней в спальню и закрыл дверь. Варивший кофе Профейн вскоре услышал крики.
— Что случилось? — Он заглянул в спальню. Свин взгромоздился на Паолу и казался привязанным к подушке длинной нитью слюны, блестевшей в белом свете из кухни.
— Помочь? — спросил озадаченный Профейн. — Изнасилование?
— Сними с меня эту свинью! — закричала Паола.
— Эй, Свин! Слезай!
— Я хочу потрахаться, — возразил Свин.
— Слезай.
— Отсоси! — огрызнулся Свин.
— Нет, — Профейн ухватил Свина за ворот свитера и стал стаскивать его с Паолы.
— Эй, ты меня задушишь, — сказал Свин через минуту.
— Именно, — сказал Профейн, — но однажды я спас тебе жизнь, не забыл?
В том-то все и дело. Еще на «Эшафоте» Свин объявил всей внимавшей корабельной братии о своем принципиальном отказе облачаться в любые презервативы, кроме французских. Эти изделия представляли собой обычные кондомы, покрытые рельефным орнаментом (часто с фигуркой на конце) для стимуляции женских нервных окончаний, иным образом не стимулируемых. Из последнего похода в Кингстон на Ямайке Свин привез 50 штук "Слонов Джамбо" и 50 — "Микки Маусов". Однажды их запас иссяк — последний был утрачен неделю назад в памятном сражении на мостике «Эшафота» с бывшим коллегой, младшим лейтенантом Нупом.
Свин со своим приятелем электронщиком Хиросимой проворачивали одно дельце с радиолампами. На таких эсминцах как «Эшафот» электронщики вели собственный журнал учета радиодеталей. Так что Хиросима имел возможность делать приписки и занялся этим, как только нашел нелюбопытного покупателя в центре Норфолка. Время от времени Хиросима воровал лампы, а Свин выносил их на берег в своей дембельской сумке.
Как-то вечером Нуп был вахтенным офицером. Обычно вахтенный стоит на квартердеке, отдавая честь сходящим на берег и поднимающимся обратно на корабль. Еще следит, чтобы все уходили с прямо повязанными шейными платками, застегнутыми ширинками и в своей форме. А также, чтобы никто не выносил и не приносил ничего недозволенного. С недавних пор старина Нуп стал особенно бдительным. Хови Серд — сигнальщик-алкоголик, у которого на ноге образовались две лишенных волосяного покрова полоски от постоянного употребления клейкой ленты для подвешивания под клешами различного бухла с целью снабжения экипажа чем-нибудь повкуснее торпедного сока — был уже близок к успеху, он сделал два шага с квартердека в направлении корабельной канцелярии, когда Нуп, подобно таиландскому боксеру, нанес ему молниеносный удар в икру. Хови замер, а "Шенли Резерв" вместе с кровью потек на его лучшие увольнительные ботинки. Нуп, разумеется, торжествующе заклекотал. Еще он поймал Профейна, пытавшегося вынести 5 фунтов гамбургеров, умыкнутых с камбуза. Профейн избежал ответственности, разделив добычу с Нупом, погрязшим в матримониальных проблемах и рассудившим, что два с половиной фунта гамбургеров могут послужить мирной жертвой.
Так что пару дней спустя Свин, ясное дело, нервничал, пытаясь одновременно отдать честь, достать удостоверение и увольнительную, не спуская при этом глаз с Нупа и нагруженной радиолампами дембельской сумки.
— Прошу разрешения сойти на берег, сэр, — сказал Свин.
— Разрешаю. Что у тебя в сумке?
— В сумке?
— Да-да, в этой.
— Так, что же у меня там лежит? — Свин задумался.
— Пара трусов, — предположил Нуп, — туалетные принадлежности, журнальчик, грязное белье мамочке в стирку…
— Ах, да, мистер Нуп, я вспомнил…
— …и радиолампы.
— Что-о?
— Открывай сумку.
— Думаю, мне стоит, — сказал Свин, — может, сбегать на минутку в канцелярию почитать Устав, сэр, на всякий случай: вдруг вы приказываете что-то не совсем, как бы это сказать, законное…
Зловеще улыбаясь, Нуп внезапно взвился в воздух и приземлился прямо на дембельскую сумку, которая душераздирающе захрустела и зазвенела.
— Ага! — сказал Нуп.
Через неделю капитан рассмотрел проступок Свина и наложил взыскание. Имя Хиросимы не упоминалось. Обычно за подобные хищения полагался военный трибунал, гауптвахта или позорное списание на берег — в целях укрепления морального духа. Однако «эшафотский» старик-командир, некий С. Озрик Лич, собрал вокруг себя матросов, которых можно назвать закоренелыми нарушителями. В его труппу входили помощник моториста Младенец Фаланж, который периодически повязывал голову платком и разрешал выстроившимся в отсеке маслопупам пощипать себя за щечку; палубный матрос Лазар, писавший дурацкие высказывания на памятнике Конфедерации в центре города, — из увольнения он обычно доставлялся в смирительной рубашке; его друг Теледу, который однажды, увиливая от наряда, спрятался в холодильнике и, решив, что такое житье ему по вкусу, гостил там две недели, питаясь сырыми яйцами и морожеными гамбургерами, пока начальник со товарищи не извлек его оттуда; и старшина-рулевой Грумсман, который дневал и ночевал в лазарете, оккупированный вшами, лишь толстевшими от противопедикулезного суперсредства главного санитара.
Видя этот контингент на каждой разборке, капитан относился к ним с любовью — как к Своим Ребятам. Он развивал бурную деятельность, прибегая ко всяческим неофициальным методам, дабы удержать их во флоте и на борту «Эшафота». Будучи полноправным членом капитанской (так сказать) рати, Свин отделался месяцем без берега. Время тянулось мучительно медленно, и Свин, конечно же, потянулся к завшивевшему Грумсману.
Грумсман выступил сводником в почти фатальном увлечении Свина стюардессами Хэнки и Пэнки, снимавшими вместе с дюжиной себе подобных огромный флэт неподалеку от Вирджинии-Бич. Вечером на следующий день после освобождения Свина, Грумсман привел его туда, предварительно затарившись в государственном винном магазине.
Так вот, Свин занялся Пэнки, а Хэнки была девушкой Грумсмана. Несмотря ни на что, у Свина имелись моральные принципы. Он так и не выяснил настоящих имен девиц, но дела это не меняло. Они были практически взаимозаменяемы: обе — крашенные блондинки, от двадцати одного до двадцати семи, рост между ста пятидесятью пятью и ста шестидесятью семью (вес пропорционально росту), у обеих безукоризненная кожа, обе не носили ни очков, ни контактных линз, читали одни и те же журналы, пользовались одинаковыми зубной пастой, дезодорантом и мылом, менялись гражданской одеждой. Кончилось тем, что однажды Свин оказался в постели с Хэнки. На следующее утро он притворился, будто был смертельно пьян. Грумсман принял извинения достаточно легко, поскольку и сам как-то переспал с Пэнки из-за подобной путаницы.
Все текло в полной идиллии; весной и летом орды отдыхающих устремлялись на пляжи, а береговой патрульный (то и дело) — в "У Хэнки с Пэнки", дабы подавить беспорядки и остаться на чашечку кофе. В результате настойчивого любопытства Грумсмана выплыло, что Пэнки в постели делала «что-то» — нечто разжигающее, как выразился Свин. Что именно, так никто и не выяснил. Свин, обычно не очень скрытный в таких делах, вел себя, словно мистик после видения, то есть был не в состоянии — а может, просто не желал — облекать в словесную форму этот божественный талант Пэнки. В любом случае Свин не упускал возможности провести в Вирджинии-Бич увольнение и даже пару ночных вахт. Однажды, вернувшись перед вахтой на «Эшафот», он забрел в каюткомпанию, где недавно закончилось кино, и обнаружил старшину-рулевого раскачивающимся на бимсе и вопящим, как примат. "Лосьон после бритья, — орал сверху Грумсман, — вот что нужно маленьким бестиям! — На лице Свина появилась гримаса. — Они нажрались и отрубились." Он спрыгнул вниз и рассказал Свину о своих вшах, которые, согласно недавно разработанной им теории, устраивали субботними ночами танцы в лесу его лобковых волос.
— Хватит, — сказал Свин, — Что с нашим Клубом? — Он имел в виду "Клуб Зеков-На-Свободе и Штрафников", сформированный недавно с целью подготовки заговора против Нупа, который, кроме всего прочего, командовал подразделением Грумсмана.
— Нуп, — сказал Грумсман, — не выносит только одного — воды. Он не умеет плавать, к тому же у него целых три зонтика.
Они принялись обсуждать способы обводнения Нупа, вплоть до того, чтобы выкинуть его за борт. Через пару часов после отбоя к заговору присоединились Лазар и Теледу, игравшие на камбузе в очко (с получки). Обоим не повезло. Как не везло и всей капитанской рати. Они принесли с собой бутылку "Олд Стаг", позаимствованную у Хови Серда.
В субботу Нуп стоял на вахте. В ВМС существовал ритуал под названием "Вечерний спуск флага". Он исполнялся на закате и у пирса эскорта в Норфолке смотрелся впечатляюще. Наблюдая с мостика эсминца, вы видели, как внезапно все двигавшееся — на ногах и колесах — замирало, все становились по стойке смирно, поворачивались и отдавали честь американскому флагу, ползшему вниз на дюжине флагштоков.
Нуп стоял первую полувахту с 4 до 6 вечера. Грумсман должен был произнести слова "На палубе, смирно, равнение на флаг". На базе "Мамонтова пещера", к которой швартовался дивизион «Эшафота», недавно заполучили горниста из вашингтонской береговой части, так что сегодня имелся даже горн, чтобы сыграть отступление.
Тем временем Свин лежал на крыше рубки, окруженный разнообразными предметами. Внизу за рубкой Теледу наполнял из-под крана презервативы, в том числе французские Свина, и передавал их Лазару, складывавшему их рядом со Свином.
— На палубе, — сказал Грумсман. Раздалась первая нота отбоя. Несколько посудин на правом фланге, опережая события, начали спуск флага. Нуп вышел на мостик понаблюдать за церемонией.
— Смирно! Равнение на флаг! — "Бум", — первый презерватив приземлился в двух дюймах от ноги Нупа. — М-м, — застонал Свин. — Накрой его, пока он отдает честь, — в возбуждении прошептал Лазар. Второй целым и невредимым приземлился Нупу на фуражку. Уголком глаза Свин заметил окрашенную солнцем в оранжевый великую ежевечернюю неподвижность, охватившую весь пирс эскорта. Горнист знал свое дело и играл вечернюю зОрю чисто и сильно.
Третий презерватив, уклонившись от цели, улетел за борт. Свина била дрожь. — Мне его не достать, не достать, — повторял он. Разозлившись, Лазар взял два снаряда и убежал.
— Предатель, — проворчал Свин и запустил в него презервативом.
— Ага, — Лазар, стоя внизу среди трехдюймовых установок, навесил один в Свина. Горнист сыграл рифф.
— Продолжай, — сказал Грумсман. — Нуп аккуратно опустил руку по шву, а другой снял с фуражки наполненный водой презерватив. Он медленно полез по трапу на рубку за Свином. Первым, кого он увидел, был скрючившийся у крана Теледу, который продолжал наполнять презервативы. Внизу на торпедной палубе Свин с Лазаром устроили водяную баталию, гоняясь друг за другом вокруг серых торпедных аппаратов — багряных в лучах заходящего солнца. Вооружившись брошенными Свином боеприпасами, Нуп включился в битву.
Все кончилось тем, что, обессилев и вымокнув до нитки, они поклялись друг другу в лояльности. Грумсман даже пожаловал Нупу почетное членство в Клубе ЗНС и Штрафников.
На удивление Свина, мысленно уже примерявшего полосатый балахон, произошло примирение. Он был разочарован, и единственную возможность улучшения настроения видел в том, чтобы потрахаться. К несчастью он страдал бесконтрацептивностью. Попытки одолжить парочку не принесли результатов стояла ужасная и безрадостная пора перед получкой, когда у всех кончилось все — деньги, курево, мыло и особенно презервативы, не говоря уже о французских.
— Господи, — ныл Свин, — что делать? — На его счастье явился Хиросима, специалист по электронике третьего класса.
— Тебе никто не говорил о биологическом воздействии р-ч энергии? веско спросил он.
— Чего? — переспросил Свин.
— Встань перед локатором, — сказал Хиросима, — когда он излучает, и на время станешь стерильным.
— В самом деле? — спросил Свин. В самом деле. Хиросима показал ему книжку, в которой это было написано.
— Но я боюсь высоты, — сказал Свин.
— Это единственный выход, — заверил Хиросима. — Нужно лишь залезть на мачту, а я врублю локатор.
Пошатываясь, Свин поднялся к мачте и приготовился лезть. Хови Серд пошел с ним и заботливо предложил глоток чего-то мутного из бутылки без этикетки. Карабкаясь по мачте, Свин повстречал Профейна — тот, подобно птице, раскачивался в свисавшей с реи беседке. Профейн красил мачту. — Пам, парирам, пам пам, — пел Профейн. — Привет, Свин.
Мой старый приятель, — думал Свин. — Вероятно, он — последний, кого мне суждено услышать в этой жизни.
Внизу показался Хиросима. — Эй, Свин! — крикнул он. Свин глянул вниз, чего делать не следовало. Хиросима показал ему сложенные колечком большой и указательный пальцы. Свина затошнило.
— Каким ветром занесло тебя в эти края? — спросил Профейн.
— Да вот, вышел прогуляться, — ответил Свин. — Вижу, ты мачту красишь.
— Точно, — сказал Профейн. — В палубный шаровый. — Они подробно обсудили цветовую гамму «Эшафота», а затем — затяжной диспут о юрисдикции, устроенный палубным матросом Профейном, которого заставили красить мачту, хотя отвечала за это радарная команда.
Хиросима и Серд стали нетерпеливо покрикивать.
— Ладно, — сказал Свин. — Прощай старина.
— Поосторожней на площадке. — сказал Профейн. — Там лежит гамбургер, который я стащил на камбузе. Думаю вынести его через ноль-первую палубу. Свин кивнул и медленно заскрипел вверх по мачте.
Наверху он, подобно Килрою, высунул нос над площадкой и оценил обстановку. Гамбургер Профейна лежал на месте. Свин уже залезал, когда его сверхчувствительный нос почуял какой-то запах. Он повел им над площадкой.
— Замечательно, — громко сказал Свин, — пахнет жареным гамбургером. Он присмотрелся к припасу Профейна.
— Ну знаешь! — Свин стал быстро спускаться. Поравнявшись с Профейном, он крикнул:
— Приятель, ты только что спас мне жизнь. У тебя найдется конец?
— Зачем тебе, — спросил Профейн, бросая ему кусок веревки, — вешаться собрался?
Свин завязал на конце петлю и снова полез наверх. Сделав пару-тройку попыток, он заарканил гамбургер, подтянул к себе, стащил с головы бескозырку и бросил в нее гамбургер, все это время стараясь по возможности не попадать в зону действия локатора. Снова спустившись к Профейну, он показал ему гамбургер.
— Невероятно, — сказал Профейн, — как тебе это удалось?
— Когда-нибудь, — ответил Свин, — я расскажу тебе о биологическом воздействии р-ч энергии. — С этими словами он перевернул бескозырку, обрушив еще горячий гамбургер на головы Хиросимы и Серда.
— Все, что пожелаешь, — сказал потом Свин, — только попроси, приятель. У меня есть свои принципы, я не забуду.
— Окей, — сказал Профейн несколько лет спустя, стоя у кровати Паолы в нуэва-йоркской квартире на Сто двенадцатой улице, слегка закрутив ворот Свина. — Я беру свое.
— Принципы есть принципы, — Свин вздохнул. Он слез и опечаленный ретировался. После его ухода, Паола дотянулась до Профейна, увлекла его вниз и прижала к себе.
— Нет, — сказал Профейн, — я всегда говорю нет, и сейчас — нет.
— Тебя так долго не было. Так долго — с тех пор как мы вместе ехали на автобусе.
— Кто сказал, что я вернулся?
— Рэйчел? — Она держала его голову — по-матерински.
— Да, она, но…
Она ждала.
— Пусть это ужасно, но мне только не хватало, чтобы от меня кто-то зависел. Я таких людей себе не ищу
— Ты уже нашел, — прошептала она.
Нет, — думал Профейн, — она не в своем уме. Только не я, не шлемиль.
— Тогда зачем же ты прогнал Свина?
Над этим он размышлял несколько недель.
II
Все шло к прощанию.
Однажды днем, незадолго до отплытия на Мальту, Профейну случилось оказаться в районе Хьюстон-стрит, в квартале, где он жил раньше. Уже стояла осень, похолодало; темнело теперь раньше, и ребятишки, игравшие в бейсбол, уже собирались расходиться. Ни с того, ни с сего Профейн решил заглянуть к родителям.
Свернуть за угол, еще раз, и вверх по лестнице, мимо квартиры полицейского Басилиско, чья жена оставляла мусор в коридоре; мимо мисс Ангевайн, чем-то приторговывавшей; мимо Венусбергов, чья толстая дочка, постоянно пыталась заманить Профейна в ванную; мимо пьяницы Максайкса; мимо скульптора Флейка с его девушкой; мимо старой Мин де Коста, содержательницы приюта для мышей-сирот и практикующей ведьмы; мимо собственного прошлого, хотя кому оно известно? Во всяком случае, не Профейну.
Остановившись перед своей дверью, он постучал и уже по звуку догадался (как по гудку в телефонной трубке мы можем понять, дома ли Она), что дома никого нет. Тогда — раз уж он все равно здесь — Профейн повернул ручку. Они никогда не запирали двери; переступив порог, он машинально зашел на кухню проверить, есть ли что на столе. Ветчина, индейка, ростбиф. Фрукты виноград, апельсины, ананас, сливы. Тарелка книшей, мисочка миндаля и бразильских орехов. Связка чеснока брошена, как ожерелье богатой дамы, на пучки укропа, розмарина, эстрагона. Связка баккале — мертвые глазки направлены на огромный проволон, бледно-желтый пармезан и на Бог знает сколько фаршированной рыбы в ведерке со льдом.
Нет, его мать не была телепаткой, она не ждала Профейна. Не ждала своего мужа Джино, дождя, бедности — ничего. У нее просто было навязчивое желание кормить. Профейн не сомневался, что мир много потерял бы, не будь в нем таких матерей.
Он провел на кухне час, расхаживая по этому полю неодушевленной пищи, одушевляя ее кусочки и дольки, делая их собой. Вскоре совсем стемнело; поджаристая корочка мяса и кожура фруктов заблестели в свете из окна напротив. Упали первые капли дождя. Профейн ушел.
Они догадаются, что он заходил.
Профейн, теперь свободный по ночам, решил, что может, не идя на серьезные компромиссы, позволить себе почаще заходить в "Ржавую ложку" и "Раздвоенный тис".
— Бен, — кричала Рэйчел, — меня это унижает! — Видимо, еще с ночи его увольнения из Ассоциации антроисследований, он унижал ее всеми известными ему способами. — Почему ты не разрешаешь мне найти для тебя работу? Сейчас сентябрь, студенты разъехались, на рынке труда ситуация благоприятна как никогда.
— Считай, что я в отпуске, — сказал Профейн. Но как выкроить отпуск, имея двух зависимых от тебя людей?
Никто и глазом не успел моргнуть, как Профейн стал полноправным членом Команды. Под опекой Харизмы и Фу он научился употреблять имена собственные, не пьянеть, сидеть с искренней миной на лице, курить марихуану.
— Рэйчел, — прибежал он через неделю, — я выкурил косяк.
— Убирайся!
— Почему?
— Ты стал фальшивить, — сказала Рэйчел.
— Тебе не интересно, что при этом чувствуешь?
— Я пробовала. Это глупо, похоже на мастурбацию. Если ты так развлекаешься, отлично. Но подальше от меня.
— Всего разок. Надо же было попробовать.
— В этом «разке», скажу я тебе, все и дело. Команда не живет — она пробует. Она не создает, а лишь говорит о людях, которые создают. Варезе, Ионеско, де Коонинг, Витгенштейн — меня сейчас вырвет. Она пародирует себя же, сама того не желая. «Тайм» принимает это всерьез и вполне осознанно.
— Это интересно.
— Но при этом теряешь нечто человеческое.
Под кайфом он не мог спорить. И убежал развлекаться с Харизмой и Фу.
Взяв с собой приемник, Рэйчел заперлась в ванной пореветь. Кто-то пел старую банальную песню о том, что ты всегда огорчаешь того, кого любишь и кого не стоит огорчать. Да, — думала Рэйчел, — но любит ли меня Бенни? Я-то его люблю. Кажется. У меня нет ни малейшей причины любить его. — Рэйчел плакала.
Около часа ночи она явилась в «Ложку» вся в черном, с распущенными волосами, без косметики, если не считать подведенных тушью печальных енотовых колец вокруг глаз, похожая на всех прочих девушек Больных.
— Бенни, — сказала она, — прости меня. — Позднее:
— Можешь огорчать меня. Только приходи домой… со мной… в постель… — И много позже, в ее квартире, отвернувшись лицом к стене: — Можешь даже не быть мужчиной. Лишь притворяйся, что любишь.
От сказанного настроение Профейна не улучшилось. Но и не отвратило его от «Ложки».
Как-то вечером они со Стенсилом пили в "Раздвоенном тисе". — Стенсил уезжает, — сказал Стенсил. Очевидно, ему хотелось поговорить.
— Мне бы самому отсюда куда-нибудь уехать.
Стенсил-младший, старый Макиавелли. Вскоре он добился того, что Профейн заговорил о своих проблемах с женщинами.
— Не знаю, чего хочет Паола. Ты ее лучше знаешь. Чего она хочет?
Неприятный вопрос для Стенсила. Он уклонился от ответа:
— Разве это не ваше дело? Что тут сказать?
— Нет, — сказал Профейн, — нет и нет.
Но Стенсил пришел и на следующий вечер.
— Дело в том, — признал он, — что Стенсилу с ней не справиться. А ты справишься.
— Молчи, — сказал Профейн, — и пей.
Пару часов спустя оба порядочно наклюкались.
— Ты не подумываешь отправиться с ними? — поинтересовался Стенсил.
— Зачем? Я уже там был.
— Разве Валлетта не трогает тебя? Не пробуждает чувства?
— Я пошел в Кишку и напился, как все остальные. Был слишком пьян, чтобы чувствовать.
Его слова принесли Стенсилу облегчение. Он до смерти боялся Валлетты. В этой поездке он чувствовал бы себя увереннее, если Профейн, или кто-нибудь еще: (а) позаботился бы о Паоле, (б) составил бы ему компанию.
Стыдись, — твердила совесть. Старик Сидней поехал туда, хотя все было против него. Поехал в одиночку.
Ну, и что у него вышло? — думал Стенсил — слегка хмурый и немного подавленный.
В наступление:
— Где твой дом, Профейн?
— Там, где я нахожусь в данный момент.
— Оторван от корней. Кто из них не оторван? Кто из них не смог бы завтра собраться и отправиться на Мальту, на Луну? Спроси их почему, и они ответят: "А почему бы и нет?"
— На Мальту мне плевать с высокой колокольни. — Но что-то есть в этих разбомбленных домах, желтовато-коричневых обломках, бурлящем Кингсвее. Как там Паола назвала свой остров? "Колыбель жизни"?
— Мне всегда хотелось, чтобы меня похоронили в море, — сказал Профейн.
Заметь Стенсил связку в этой ассоциативной цепи, ему открылось бы полное благосклонности сердце. Но они с Паолой никогда не говорили о Профейне. Кто такой Профейн, в конце концов?
По крайней мере, кем он был до сих пор. Они решили оттянуться на вечеринке в районе Джефферсон-стрит.
Завтра была суббота. Раннее утро застало Стенсила в бегах по знакомым, которых он оповестил о предполагаемом третьем попутчике.
Третий попутчик тем временем пребывал в тяжком похмелье. Его Девушка призадумалась не на шутку.
— Почему ты ходишь в «Ложку», Бенни?
— А что?
Она приподнялась на локте. — Раньше ты так не говорил.
— Каждый день мы в чем-то лишаемся невинности.
Не задумываясь: — А как насчет любви? Когда ты перестанешь быть девственником в любви, Бен?
В ответ Профейн скатился с кровати, дополз до ванной и обнял унитаз, собираясь проблеваться. Рэйчел, словно оперная певица, сложила руки у одной груди. "Мой мужчина". Профейн передумал и решил покривляться перед зеркалом.
Она подошла к нему сзади, с растрепанными со сна, распущенными волосами и прижалась щекой к его спине, точь в точь как прошлой зимой Паола на пароме. Профейн рассматривал свои зубы.
— Оставь в покое мою спину, — сказал он.
По прежнему прижавшись: — Так. Выкурил один косяк и уже подсел. В тебе говорит косяк?
— Говорю я. Отойди!
Она отошла. — Куда отойти, Бен, чтоб тебе показалось достаточно? Наступила тишина. Мягко, испытывая угрызения совести: — Если я на что и подсел, так это на тебя, Рэйчел А. — Разглядывая в зеркало недоверчивую Рэйчел.
— На женщин, — сказала она, — на том, что по твоему является любовью брать, брать и брать. А не на меня.
Он принялся яростно чистить зубы. Она видела в зеркале, как огромный цветок лепрозно-окрашенной пены расцветает у него во рту и стекает вниз по обе стороны подбородка.
— Хочешь уйти? — закричала она, — Давай, вали!
Он что-то сказал, но никто из них не понял слов, прошедших через пену и зубную щетку.
— Ты боишься любви, значит есть кто-то еще, — сказала она. — Конечно, пока тебе не приходится что-то отдавать, не приходится к кому-то привязываться, ты можешь говорить о любви. Но о чем бы ты ни говорил, все будет ненастоящим. Это лишь способ самоутвердиться. И унизить того, кто хочет достучаться до твоей души, — унизить меня.
Профейн издавал булькающие звуки в раковине — он отпивал из крана и полоскал рот.
— Видишь, — оторвавшись глотнуть воздуха, — что я тебе говорил? Разве я тебя не предупреждал?
— Люди могут меняться. Неужели тебе никик не сделать усилие над собой? — Она скорее удавилась бы, чем заплакала.
— Мне не измениться. Шлемили не меняются.
— Меня уже тошнит от этого. Ты когда-нибудь перестанешь оправдываться? Ты раздуваешь свою дряблую, нескладную душу до Универсального Принципа.
— А ты со своим «Эм-Джи»?
— Какое это имеет отношение к…
— Знаешь, о чем я все время думаю? О том, что ты — придаток. Что ты твоя плоть — распадешься скорее машины. Что машина сохранится. Даже на свалке она будет выглядеть так, как выглядела всегда, и пройдет тысяча лет, прежде чем она проржавеет до неузнаваемости. Но никакой Рэйчел к тому времени уже не будет. Так, запчасть, дребедень, типа радиоприемника, обогревателя или дворников.
У нее был расстроенный вид. Но Профейн не унимался:
— Я начал думать о шлемилях, о мире вещей, с которыми надо держать ухо востро, только увидев тебя наедине с «Эм-Джи». Мне и в голову не пришло, что это могло быть извращением. Я просто испугался.
— Это только демонстрирует твои познания о девушках.
Он почесал голову, рассыпая по ванной крупные хлопья перхоти.
— Слэб был моим первым мужчиной. Никто из красавчиков в твидовых пиджаках у Шлоцхауэра не добился больше обнаженной руки. Неужели ты не знаешь, бедный Бен, что девушке нужно излить свою девственность — хоть на ручного попугайчика, хоть на автомобиль, — но большую часть времени она изливает ее на саму себя.
— Нет, — сказал он, его слипшиеся волосы топорщились, ногти пожелтели от набившихся частичек омертвевшего скальпа. — Это не все. Не пытайся отвертеться.
— Ты не шлемиль. Ты — обыкновенный. Все из нас в чем-то шлемили. Выйди только из своей ракушки скунжилле и увидишь.
Он стоял — грушевидный, с мешками под глазами, совсем несчастный.
— Чего ты хочешь? Сколько тебе надо? Этого хватит? — он потряс перед ней неодушевленным членом.
— Не хватит. Ни мне, ни Паоле.
— Где она…
— Где бы ты ни оказался, всегда найдется женщина для Бенни. Пусть это тебя утешит. Всегда у тебя будет дырка, в которую можно сунуться без страха потерять частичку драгоценного шлемильства. — Рэйчел, тяжело ступая, ходила по комнате. — Хорошо. Все мы шлюхи. У нас твердая цена — хоть за «обыкновенно», хоть за «по-французски», хоть за "вокруг света" — за все одна. Можешь ты ее уплатить, милый? Не пожалеть мозга, сердца?
— Если ты думаешь, что мы с Паолой…
— С кем угодно. Пока не откажет эта штука. Целая вереница — некоторые лучше меня, но такие же глупые. Мы все можем вляпаться, поскольку она есть у каждой, — дотрагиваясь до промежности, — и когда она говорит, мы слушаем.
Она лежала на кровати.
— Давай, маленький, — сказала она, чуть не плача, — эта — бесплатно. За любовь. Залезай. Отличная штука, даром.
Как это ни абсурдно, Профейн вспомнил электронщика Хиросиму с его мнемоническим правилом для запоминания порядка цветов резисторов.
Через Крайнее Комнатное Окно Жирным Задом Голая Флор Собирает Барыш (или "Голая Флор Берет не Задумываясь"). Отличная штука, даром.
Можно ли измерить их сопротивление в омах? Когда-нибудь, с Божьей помощью, изобретут электронную женщину. Может, ее назовут Флор. Как только с ней возникнут проблемы, можно будет заглянуть в инструкцию. Модульная система — не подходит толщина пальцев, температура сердца, размер рта? Замени, вот и все.
Он все-же залез.
В тот вечер «Ложка» гудела громче обычного, несмотря на то, что Мафия угодила в каталажку, а те из Команды, кого отпустили под залог, должны были вести себя безукоризненно. Как ни как, суббота на исходе собачьих дней.
Незадолго до закрытия к весь вечер пившему, но почему-то не пьяневшему Профейну подошел Стенсил.
— Стенсил слышал, у вас с Рэйчел неприятности.
— Не надо.
— Ему сказала Паола.
— А ей сказала Рэйчел. Ладно. Купи мне пива.
— Паола любит тебя, Профейн.
— Думаешь, меня это трогает? Что, самый умный? — Стенсил-младший вздохнул. Одновременно послышалось звяканье, и бармен закричал: "Время, джентльмены, прошу вас". Командой приветствовалось все типично английское.
— Время для чего? — Стенсил задумался. — Для слов, пива. Для очередной пьянки, очередной девушки. В общем, не для важных вещей. У Стенсила есть проблема. Женщина.
— Да ты что? — сказал Профейн. — Ну и ну! Впервые слышу о таких проблемах.
— Вставай. Пошли.
— Мне нечем тебе помочь.
— Стань на время ухом. Ему больше ничего не нужно.
Выйдя на Гудзон-стрит: — Стенсил не хочет ехать на Мальту. Он просто боится. Видишь ли, с 1945 года он разыскивает женщину. Или мужчину, точно неизвестно.
— Зачем? — спросил Профейн.
— Зачем? — повторил Стенсил. — Если он ответит, значит, поиск завершен. Почему мы цепляем в баре одну девчонку, а не другую? Если б знать почему, она никогда не превратилась бы в проблему. Почему начинаются войны? Если б знать почему, наступил бы вечный мир. Вот и здесь мотивы являются составной частью объекта преследования.
— Отец Стенсила упоминал о ней в своих дневниках где-то в начале века. Стенсил заинтересовался ею в сорок пятом. Может, от скуки, или потому что старый Сидней так и не сообщил сыну ничего стоящего, или нечто у сына внутри требовало тайны, ощущения погони, чтобы поддержать межклеточный метаболизм? Возможно, тайна служит ему пищей.
— Но он избегал Мальты. В его руках были лишь части нити — ключи, намеки. Стенсил-младший побывал во всех ее городах, преследовал ее, пока обманчивые воспоминания или исчезнувшие здания не заводили его в тупик. Во всех ее городах, кроме Валетты. Отец умер в Валлетте. Он старается убедить себя, что встреча Сиднея с В. и его смерть — события отдельные, никак между собой не связанные.
— Тщетно. Поскольку вдоль первой ниточки — от юношеской, грубой египетской операции в духе Маты Хари, в которой она как всегда работала на себя, а не на дядю, когда искры Фашоды метались в поисках бикфордова шнура, и до 1913 года, когда она, поняв, что сделала все посильное, взяла таймаут для любви, — все это время в мире строилось нечто чудовищное. Не война, не приливная волна социализма, принесшая нам Советскую Россию. То были лишь симптомы.
Они свернули на Четырнадцатую улицу и пошли на восток. Чем ближе подходили они к Третьей авеню, тем больше бродяг попадалось навстречу. В отдельные ночи Четырнадцатая улица бывает самой широкой в мире, и дуют на ней громаднейшие ветры.
— Видимо, она даже не служила причиной или передаточным звеном. Она просто была там. Но ее присутствие — уже само по себе симптом. Разумеется, Стенсил мог бы выбрать объектом исследования Войну, Россию. Но у него не так много времени.
— Он — охотник.
— Думаешь на Мальте найти эту цыпочку? — спросил Профейн. — Или надеешься разузнать, как умер твой отец? Или что-то еще? А?
— Откуда Стенсил знает? — закричал Стенсил. — Откуда ему знать, что он будет делать, когда найдет ее. Да и хочет ли он ее найти? Глупые вопросы. Он должен поехать на Мальту. Лучше с кем-нибудь. С тобой.
— Опять ты за свое.
— Он боится. Если она поехала туда переждать войну — войну, не ею начатую, но чья этиология была и ее этиологией, войну, которая вряд ли стала для нее неожиданностью, — то, возможно, она находилась там и во время первой. И в конце той войны встретила старого Сиднея. Любовь — в Париже, война — на Мальте. Если так, то теперь самое…
— Думаешь там будет война?
— Возможно. Ты же читаешь газеты. — Чтение газет для Профейна сводилось к взгляду на первую полосу "Нью-Йорк Таймс". Отсутствие крупных заголовков говорило о том, что мир пребывает в неплохой форме. — Ближний Восток, колыбель цивилизации, может стать ее могилой.
— Если ему надо на Мальту, он не может ехать с одной Паолой. Он ей не доверяет. Ему нужен кто-то, чтобы: занять ее, стать буферной зоной, если хочешь.
— Можешь взять кого угодно. Ты ведь сам сказал, что Команда везде как дома. Почему не Рауль, не Слэб, не Мелвин?
— Она же любит тебя. Поэтому — ты?
— Но почему?
— Ты не из Команды, Профейн. Ты не крутился в этой машине. Весь август.
— Нет, дело не в этом. Дело в Рэйчел.
— Ты там не крутился, — лукаво усмехнувшись. Профейн отвел глаза.
Так они шли по Третьей авеню, утопая в громадном ветре этой Улицы — все хлопает, повсюду ирландские флажки; Стенсил болтал. Он поведал Профейну о борделе с зеркальным потолком в Ницце, где он, по его мнению, однажды нашел В. О своем мистическом опыте перед посмертным гипсовым слепком с руки Шопена в Сельда Мусео на Мальорке.
— Никакой разницы, — пропел он, рассмешив двух шедших неподалеку бродяг. — У Шопена была гипсовая рука! — Профейн пожал плечами. Бродяги увязались за ними.
— Она украла аэроплан, старый «Спад», типа того, на котором разбился Годольфин-младший. Господи, вот это был полет! Из Гавра над Бискайским заливом, куда-то на юг Испании. Дежурный офицер помнил лишь яростного «гусара» — так он назвал ее, — промчавшегося мимо в красной полевой накидке, сверкая стеклянным глазом в виде часов — "словно на меня взглянул злой глаз самого времени".
— Переодевание — один из ее атрибутов. На Мальорке она по меньшей мере год жила, переодевшись старым рыбаком; вечерами, потягивая набитую сухими водорослями трубочку, она рассказывала детям истории о контрабанде оружия на Красном море.
— Рембо? — предположил один из бродяг.
— Знала ли она в детстве Рембо? Провозили ли ее годика в три-четыре через те места, когда деревья стояли увешанными гирляндами серо-алых трупов распятых англичан? Была ли счастливым талисманом махдистов? Жила ли в Каире, взяла ли в любовники сэра Алистера Рэна, достигнув совершеннолетия?
— Кто знает? Стенсил предпочел бы опираться в своих историях на несовершенное видение человека. Правительственные отчеты, столбчатые диаграммы, массовые движения — все это слишком обманчиво.
— Стенсил, — объявил Профейн, — ты пьян.
Точно. Наступавшая осень была холодной, и Профейн протрезвел. Но Стенсил, похоже, хмелел от чего-то еще.
В. в Испании, В. на Крите, В., искалеченная на Корфу, партизанящая в Малой Азии. Давая уроки танго в Роттердаме, она приказала дождю перестать, и он перестал. Однажды унылым летом в Римской Кампанье, одетая в трико с вышитыми на нем двумя китайскими драконами, она подавала мечи, воздушные шары и цветные платки фокуснику Уго Медичеволю. Быстро научившись, она сама стала выступать с отдельными фокусами; однажды утром Медичеволя застали в поле, он беседовал с овцой о тенях облаков. Его волосы поседели, умственное развитие соответствовало пятилетнему возрасту. В. сбежала.
Процессия четырех дошла до Семидесятых улиц, Стенсил увлекся захватывающей болтовней, а остальные с интересом слушали. Однако Третья авеню не была исповедальней для пьяных. Испытывал ли Стенсил, подобно отцу, некоторую настороженность по отношению к Валетте, предвидел ли принудительное погружение в историю, слишком для него глубокое, или, по крайней мере, в историю, отличную от ему известной? Вероятно, нет. Просто он ступил на порог своего главного прощания. Не будь рядом Профейна и двух бродяг, нашелся бы кто-то другой — полицейский, бармен, девушка. Таким способом Стенсил разбрасывал частички себя — и В. - по всему западному миру.
К тому времени концепция В. успела получить невероятно широкое распространение.
— Стенсил собирается на Мальту, как издерганный жених на свадьбу. Это брак по расчету, который устроила Фортуна, приходящаяся каждому и матерью, и отцом. Возможно, Фортуне даже не безразлично благополучие такого союза — ей нужен человек, который будет опекать ее на старости лет. — Профейну счел это откровенной глупостью. Они вышли на Парк-авеню. Почуяв незнакомую территорию, бродяги откололись и двинулись на запад к Парку. Что ждет их там? Стенсил спросил: — Надо ли принести мирную жертву?
— А что? Коробку конфет, цветы, ха-ха.
— Больше Стенсилу ничего не известно, — сказал Стенсил. Они стояли перед домом, где располагался офис Айгенвэлью. Случайно или нет?
— Подожди на улице, — сказал Стенсил. — Он только на минутку. — И исчез в вестибюле. Тут в паре кварталов от Профейна показалась полицейская машина, она свернула на Парк-авеню и поехала к центру. Профейн зашагал по тротуару. Машина не остановилась и проехала мимо. Профейн дошел до угла и повернул на запад. Когда он обошел квартал кругом, Стенсил высунулся из окна последнего этажа и крикнул:
— Поднимайся! Ты должен помочь.
— Должен? Ты спятил.
Нетерпеливо: — Поднимайся, пока не вернулась полиция.
Минуту Профейн стоял снаружи, считая этажи. Девятый. Пожал плечами, вошел в вестибюль и поднялся на лифте.
— Ты можешь открыть замок? — спросил Стенсил. Профейн засмеялся.
— Ладно, тогда тебе придется влезть через окно.
Стенсил порылся в шкафу уборщицы и достал веревку.
— Мне? — переспросил Профейн. Они полезли на крышу.
— Это важно, — умолял его Стенсил. — Представь, что у тебя есть враг. И тебе необходимо встретиться с ним, или с ней. Ты ведь попытался бы сделать это как можно более безболезненно?
Они прошли по крыше к месту как раз над офисом Айгенвэлью.
Профейн посмотрел вниз.
— Ты собираешься, — жестикулируя чересчур выразительно, — спустить меня вниз по голой стене, чтобы открыть окно, да? — Стенсил кивнул. Так. Снова в беседку. Хотя на этот раз без Свина, которого надо спасать, без благодарности, на которую можно рассчитывать. От Стенсила не дождешься награды, поскольку у людей с трех- (или девяти-) этажными приколами честь отсутствует. Поскольку Стенсил — еще больший бродяга, чем он сам.
Они обвязали Профейна веревкой. Его бесформенность затрудняла нахождение центра тяжести. Стенсил несколько раз обмотал веревку вокруг антенны. Профейн подполз к краю крыши, и Стенсил стал медленно его спускать.
— Ну как? — спросил Стенсил через некоторое время.
— Кроме трех копов, которые, похоже, что-то заподозрили…
Веревка дернулась.
— Ха-ха, — сказал Профейн. — Не расслабляйся. — Не то, чтобы сегодня его тянуло к самоубийству. Но учитывая неодушевленность веревки, антенны, здания и улицы в девяти этажах под ним, была ли у него хоть крупица здравого смысла?
Оказалось, что центр тяжести был вычислен весьма приблизительно. По мере того, как Профейн дюйм за дюймом приближался к окну Айгенвэлью, положение его тела медленно менялось от практически вертикального до параллельного улице, лицом вниз. Зависнув в этом положении, он решил поупражняться в плавании брассом.
— Господи, — пробормотал Стенсил. Он нетерпеливо дернул за веревку. Вскоре Профейн — смутный силуэт, напоминавший осьминога с четырьмя ампутированными щупальцами — перестал раскачиваться и завис в воздухе, размышляя.
— Эй! — немного погодя позвал он.
— Что? — отозвался Стенсил.
— Вытаскивай меня. Быстро. — Сипя, остро чувствуя свой зрелый возраст, Стенсил начал тащить. Это заняло у него минут десять. Профейн высунул нос над краем крыши.
— Что случилось?
— Ты забыл сказать, что мне делать, когда я влезу в окно. — Стенсил просто смотрел на него. — А-а, ты хотел, чтобы я открыл тебе дверь…
— …и закрыл ее, когда будешь уходить, — закончили они в один голос.
Профейн махнул рукой. — Давай. — Стенсил снова стал опускать его. Оказавшись возле окна, Профейн крикнул:
— Эй, Стенсил, оно не открывается.
Стенсил заложил несколько шлагов вокруг антенны.
— Разбей, — он заскрежетал зубами. Внезапно еще одна полицейская машина — мигалки вращаются, сирена завывает — промчалась по Парк-авеню. Стенсил нырнул за низкое ограждение крыши. Машина не остановилась. Стенсил подождал, пока стихнет шум. Потом еще минуту или около того. Затем осторожно поднялся узнать, как там Профейн.
Профейн снова завис в горизонтальном положении. Он натянул на голову свою замшевую куртку и не подавал признаков жизни.
— Что ты делаешь? — спросил Стенсил.
— Прячусь, — ответил Профейн. — Подкрути немного. — Стенсил подкрутил веревку — голова Профейна стала медленно отворачиваться от здания. Развернувшись в положение горгульи — лицом в сторону улицы, — он лягнул окно ногой, звон разбитого стекла прозвучал в тишине ночи ужасающе оглушительно.
— Теперь обратно.
Он открыл окно, влез внутрь и отпер дверь Стенсилу. Не теряя времени, Стенсил проследовал через анфиладу комнат в музей, взломал шкаф, сунул в карман комплект искусственных зубов из драгметаллов. Из другой комнаты до него снова донесся звон разбитого стекла.
— Что за черт?
Профейн заглянул в комнату.
— Одно разбитое стекло — слишком утилитарно, — объяснил он, — будет похоже на взломщиков. Я просто разбил еще несколько — чтобы выглядело не так подозрительно.
Снова оказавшись на улице, они как ни в чем не бывало пошли по следам бродяг в Центральный парк. Было два часа ночи.
В дебрях этого тощего прямоугольника они набрели на лежавший у ручья камень. Стенсил сел на него и достал зубы.
— Добыча, — объявил он.
— Это тебе. На что мне вторые зубы? — Особенно эти, еще более мертвые, чем полуживое оснащение его рта.
— Это благородно, Профейн. Так помочь Стенсилу.
— Да-а, — согласился Профейн.
Луна частично скрылась за облаками. Зубы лежали на наклонной поверхности камня, радостно скалясь своему отражению в воде.
Чахлый кустарник вокруг кишел всевозможными формами жизни.
— Тебя зовут Нейл? — спросил мужской голос.
— Да.
— Я видел твое объявление в мужском туалете вокзала Порт-Оторити, в третьей кабинке…
Это же коп, — подумал Профейн. — Клейма ставить негде.
— C изображением твоего члена в натуральную величину.
— Единственное, — сказал Нейл, — что мне нравится больше гомосексуальной любви, — это вытряхивать души из хитрых копов.
Послышались глухие удары, и в низкую поросль влетел человек в штатском.
— Какой сегодня день? — спросил кто-то. — Скажите, какой сегодня день?
Снаружи что-то случилось — вероятно, некие атмосферные явления. Но луна засветила ярче. Казалось, число объектов и теней в парке увеличивается теплого белого цвета, теплого черного.
Мимо с песней промаршировала банда шпаны.
— Посмотрите на луну! — воскликнул один.
По ручью плыл использованный презерватив. За ним, понурив голову, плелась девушка с комплекцией шофера-мусорщика, а сзади по земле волочился насквозь мокрый лифчик.
Карманный будильник где-то прозвонил семь.
— Вторник, — раздался полусонный старческий голос. Была суббота.
Но сам ночной парк, холодный, почти заброшенный, создавал ощущение населенности, тепла и полудня. Ручеек издавал странный полутреск-полузвон как канделябр со стеклянными подвесками в зимней гостиной, в которой внезапно — и навсегда — отключили тепло. Дрожала до невозможности яркая луна.
— Как тихо, — сказал Стенсил.
— Тихо. Как в пятичасовой электричке.
— Нет. Здесь совсем ничего не происходит.
— Так какой сейчас год?
— 1913-й, — сказал Стенсил.
— Ну что ж, — согласился Профейн.