Я поднялась в спальню со стаканом теплого молока. Эрнесто там не было. Я вышла в коридор поискать его. Увидела, что дверь в комнату Лали приоткрыта, и направилась туда. Но не вошла, смотрела из коридора. Эрнесто плакал, сидя на полу рядом с кроватью Лали. И гладил ее. Надо же, как не вовремя он расчувствовался. Нам еще столько всего нужно сделать! Над разбитой чашкой не рыдают. А выбрасывают осколки и моют пол. Но, судя по всему, я была единственным человеком, который в этом случае мог и хотел замести следы. Но чтобы устроить настоящую уборку, как оно следует, нужно было, чтобы Эрнесто наконец-то обо всем мне рассказал. Хотя сейчас, кажется, ему больше всего хочется поплакать, сидя у кровати своей дорогой доченьки. Он ее так избаловал! Дело в том, что Эрнесто до сих пор чувствует свою вину перед ней. А ведь прошло уже шестнадцать лет! Эрнесто никак не решался жениться на мне, считал, что это слишком поспешный шаг. «Поспешный?» — спросила моя мама. Мы к тому времени уже три года как встречались, с девятнадцати лет. «Ты должна поторопить его, девочка, если не сейчас, то он никогда не решится». И я его поторопила. Это мне ничего не стоило. Один момент. Я показала ему результаты анализа. И он сомневался — не я вовсе, а он, — сомневался в том, стоит ли нам заводить ребенка. Мы об этом не говорили, но я знаю, что он сомневался. Эрнесто словно онемел, не мог сказать ни слова. Я не хотела, чтобы он совсем пал духом, так что говорила не переставая. Сказала, что мне приснилось, будто у ребенка его глаза. Сказала, что уже придумала имена: Лаура, если родится девочка, и Эрнесто — если мальчик. Сказала, как счастлива моя мама оттого, что скоро станет бабушкой. Эрнесто не произнес ни слова. «Эрнесто, ты же не думаешь, что мне лучше сделать аборт, а?» Это были волшебные слова. Эрнесто сразу заплакал, как ребенок. Забормотал: «Прости меня, прости». И, больше ничего не говоря, дотронулся рукой до моего пуза и сказал: «Малыш, познакомься со своим папой».

Я не спала, ждала его. Мне хотелось, чтобы Эрнесто рассказал обо всем, в конце-то концов! Но было уже четыре утра, а Эрнесто все не появлялся. Я могла бы пойти за ним и сказать: «Эрнесто, может, ты перестанешь устраивать сцены и все-таки ляжешь спать?» Но я не хотела давить, у него и так был очень тяжелый день. В таких ситуациях не стоит подливать масла в огонь. Да и мне тоже не помешает отдохнуть. Я выпила молоко, легла в постель и заснула.

Будильник зазвонил в половине седьмого. Эрнесто рядом не было. Это странно, он никогда не вставал раньше семи. Постель с его стороны была нетронута. От мысли, что он может спать на коврике в комнате у Лали, у меня аж мурашки по спине побежали. Я пошла взглянуть, но его там не оказалось. Он принимал душ. Я заторопилась — нужно было успеть вымыть его машину до того, как он отправится на работу. Я сделала это безупречно и невероятно быстро. Такие вещи я умею.

Когда я вошла в кухню, Эрнесто уже был там. Варил кофе.

— Привет, дорогой, — сказала я.

— Привет, — ответил он и разлил кофе по чашкам.

Я села напротив и улыбнулась ему. Я хотела, чтобы он почувствовал себя комфортно, понял, что его жена способна излечить любые раны.

— Есть новости? — спросила я, не переставая улыбаться, чтобы задать Эрнесто верное направление, ведь, как всегда, ему это было просто необходимо. Никакого ответа. Я удерживала улыбку с большим трудом, и, казалось, мое лицо застыло, как маска. Когда Эрнесто замыкается в себе, это меня страшно раздражает! Он стал пить кофе. Рядом с его чашкой лежала нетронутая газета. «Плохой знак, он начал делать глупости», — подумала я. Эрнесто никогда не выходил из дома, не прочитав утренней газеты. А пункт номер один из кодекса идеального убийцы — продолжать заниматься своими рутинными делами, как обычно. Поступать иначе — все равно что самому звонить в полицию. «Эй, парни, смотрите, вот он я — с потерянным взглядом, на мне лица нет, только что пролил кофе, потому что пронес чашку мимо рта, не кажется ли вам, что я успел натворить дел?»

— Эрнесто, ты уже прочел прогноз погоды на выходные? — спросила я, открывая и буквально вкладывая газету ему в руки.

Эрнесто сделал вид, что читает. «Боже мой! — подумала я. — Как же это будет нелегко!»

— Эрнесто, ты решил этот вопрос с системой?

Эрнесто взглянул на меня, как на врага. Глаза у него опять были на мокром месте. Я в отчаянии обхватила голову руками. Взглянула на него и сказала:

— Надо полагать, вопрос разрешился сам собой, пока ты был в дороге. Потому что через полчаса ты уже вернулся домой, я слышала шум твоей машины. Ты приехал в половине одиннадцатого и больше никуда не отлучался. О'кей? Выехал в десять и вернулся в половине одиннадцатого. У тебя не было времени, чтобы куда-нибудь добраться или что-нибудь сделать. Ты понял, да?

Не знаю, понял ли он мои слова. Ничего не говоря, он уставился на меня, и мне очень захотелось поставить его в угол. Потому что глубоко в душе Эрнесто все еще остается мальчишкой, и это его основная проблема. Он никогда не вырастет. А мне иногда надоедает быть его мамочкой. Ведь как бы ты ни любила мужчину, но всему есть пределы, а так время от времени кажется, что проще пристрелить его, чтобы не мучился.

Я как раз подумывала о том, чтобы пристрелить его, когда вошла Лали. Пробормотала «доброе утро», как и всегда. Эрнесто пялился на нее, пока она не села за стол, словно хотел что-то сказать, но вдруг схватил газету и сделал вид, будто читает. Лали насыпала себе в чашку сахар и стала помешивать кофе. Она уставилась в чашку, а сама все размешивала его и размешивала.

— Девочка моя, у тебя сейчас голова закружится, — сказала я, чтобы растопить лед.

Она подняла глаза, посмотрела на меня и снова стала размешивать, как ни в чем не бывало. Что называется, «ожгла взглядом». Лучше всего оставить ее в покое.

— Как хорошо мы все спали сегодня ночью, да, Эрнесто?

Эрнесто посмотрел на меня, и я приободрилась. Но через минуту он снова с потерянным видом уставился в свою газету. Что поделаешь, до Эрнесто подчас некоторые вещи доходят с трудом, он бывает, как я уже сказала, очень рассеянным. Человек, который убил женщину, а теперь пребывает в рассеянности. Обезьяна с гранатой. Он по-настоящему опасен. Мне стало ясно как день: если я не начну спасать положение, мы пропали.

— В половине одиннадцатого вечера ты уже спал как младенчик, да, любовь моя?

Это «да, любовь моя?» повисло в воздухе. Лали взглянула на меня с неодобрением, не знаю почему, но она всегда смотрит на меня с неодобрением. Потом она взяла свой рюкзачок и ушла. Как будто я специально хочу обидеть ее. Она говорит, что я много болтаю. А когда это я много болтала? Кроме того, она считает себя слишком умной, «как папа», говорит она всякий раз, когда приносит свой табель. А меня она явно презирает. Но я ее прощаю, кто же не простит свою дочь? Она всегда была очень серьезной, очень правильной. Думает, что умный — это тот, кто получает десять баллов из десяти по математике. Мой же ум уровнем пониже, он всегда в тени, никогда не выставляется напоказ, но куда вернее ведет к счастью. Ум практический, каждодневного применения. Тот, что может спасти ее папу от тюремной решетки. Потому что пока я придумываю алиби ее умному папочке, он сам только и делает, что жует сопли.

Прежде чем уйти, Эрнесто подошел ко мне и сказал:

— Мне бы хотелось вечером с тобой спокойно поговорить.

Наконец-то.

— Конечно, любовь моя, — ответила я.

И, уже стоя в дверях, он добавил:

— Если позвонят с работы, скажи, что я приеду к полудню, не раньше.