Глава 1

Открыв холодильник, я какое-то время просто стояла без единой мысли в голове, держалась за ручку и рассеянным взглядом скользила по его содержимому, залитому холодным светом. До тех пор пока не зазвенел индикатор, напоминающий о том, что дверца открыта слишком долго и холодный воздух начал выходить. Лишь тогда я вспомнила, зачем здесь стою. Я поискала чего-нибудь поесть. Положила на тарелку вчерашние остатки, разогрела в микроволновке и поставила на стол. Скатерть стелить не стала, просто положила пальмовую салфетку, ту, что несколько лет назад привезла из Бразилии, из отпуска, который мы в последний раз провели все вместе, втроем. Всей семьей. Я села напротив окна, а не там, где обычно сидела, — когда я одна, мне нравится за едой смотреть в сад. В тот вечер, в тот самый вечер, Рони ужинал у Тано Скальи. Как всегда по четвергам. Но это был необычный четверг. Сентябрь 2001 года. Двадцать седьмое сентября. Тот самый четверг. Тогда мы все еще не отошли от шока, вызванного разрушением башен-близнецов в Нью-Йорке, и открывали письма в резиновых перчатках, опасаясь получить в конверте белый порошок. Хуани уже ушел. Я не спросила его, куда и с кем. Хуани не любил, когда я задавала ему такие вопросы. Но я и так знала. Или догадывалась, а значит, все равно что знала.

Тарелки я почти не испачкала. Уже несколько лет, как я смирилась с тем, что мы не можем позволить себе домработницу на полный день, только пару раз в неделю к нам приходила женщина, выполнявшая черную работу. С тех пор я взяла за правило как можно меньше пачкать посуду, научилась не мять одежду и очень аккуратно снимать покрывало с кровати. Не потому что это такой уж большой труд, нет, просто когда я мыла тарелки, заправляла постель или гладила белье, всякий раз вспоминала о том, что у меня раньше было и чего теперь я лишилась.

Я хотела выйти прогуляться, но побоялась встретиться с Хуани: вдруг он решит, что я за ним слежу. На улице стояла жара, ночь выдалась звездной и светлой. Мне не хотелось укладываться в постель и ворочаться без сна, раздумывая о какой-нибудь сделке с недвижимостью, которую никак не удавалось довести до конца. Тогда мне казалось, что все сделки распадаются раньше, чем я успеваю получить свои комиссионные. Уже несколько месяцев продолжался экономический кризис, и кому-то удавалось лучше, чем другим, делать вид, будто все идет по-прежнему, но так или иначе жизнь изменилась у всех. Или вот-вот должна была измениться. И у нас тоже. Я сходила к себе в комнату за сигаретами, решив все-таки прогуляться, что бы там ни взбрело в голову Хуани, а на улице мне всегда хочется курить. Проходя мимо комнаты сына, я подумала было заглянуть туда за сигаретой. Хотя знала, что все равно не найду там того, что искала на самом деле, просто мне нужно было оправдание, чтобы войти, несмотря на то что утром я уже все проверила, когда заправляла его кровать и убиралась в комнате, и тоже ничего не нашла. На моем прикроватном столике лежала новая пачка, я открыла ее, вытащила сигарету, зажгла и спустилась по лестнице к выходу. Но тут вернулся Рони, и планы пришлось поменять. Этой ночью все шло не так, как хотелось бы. Рони направился прямо к бару.

— Странно, ты сегодня так рано… — сказала я, все еще стоя на лестнице.

— Да, — ответил он и двинулся наверх, прихватив стакан и бутылку виски.

Я немного выждала и поднялась следом за ним. Прошла в спальню, но его там не было. В ванной тоже. Заглянула на открытый балкон. Там он и оказался — сидел в шезлонге и потягивал виски. Я пододвинула стул, тихо села рядом с ним и стала молча глядеть в том же направлении, что и он. Хотела, чтобы он мне что-нибудь сказал. Я не ждала ничего важного, или забавного, или просто осмысленного — мне надо было, чтобы он всего лишь произнес несколько слов, выполнил свою часть того обмена банальностями, в который со временем превратились наши разговоры. В цепочку пустых фраз, которые заполняли тишину, хотя сами по себе они были ничем не лучше молчания. Скорлупки от слов. В ответ на мои жалобы Рони отговаривался тем, что мы проводим вместе слишком много времени: о чем рассказывать, если большую часть дня мы не расстаемся. Это началось шесть лет назад, когда Рони потерял работу и все никак не мог устроиться на новое место. Пару раз что-то наклевывалось, но дело ничем не кончилось. Не то чтобы мне обязательно нужно было выяснить, почему из наших отношений исчезли слова, скорее мне хотелось понять, почему я только недавно обнаружила: молчание прижилось в нашем доме, словно дальний родственник, — и выгнать нельзя, и терпеть дальше нет мочи. И еще мне было важно разобраться, почему это меня не огорчает. Вероятно, боль воцарялась постепенно, в молчании. Как и само молчание.

— Пойду возьму еще бокал, — наконец сказала я.

— И принеси лед, Вирхиния! — прокричал мне вслед Рони.

Я пошла на кухню и, пока доставала лед из морозильника, все думала о том, почему Рони сегодня вернулся так рано. Скорее всего, он там с кем-то поссорился. Конечно, с самим Тано Скальей или с Густаво. Точно не с Мартином Уровичем, Мартин уже давно перестал с кем-нибудь спорить, даже с самим собой. Вернувшись на балкон, я прямо спросила его — не узнавать же о ссоре завтра за игрой в теннис от жены одного из них. С тех пор как он остался без работы, Рони вечно ходит обиженный и умудряется выплескивать досаду в самый неподходящий момент. Тот самый механизм социальной адаптации, из-за которого мы не говорим того, чего не следует, в случае моего мужа в последнее время определенно стал давать сбой.

— Нет, я ни с кем не ссорился.

— А почему же ты вернулся так рано? По четвергам ты никогда не приходишь раньше трех часов ночи.

— А сегодня пришел, — отрезал он.

Больше он ничего не добавил, да и мне ответить было нечего. Рони встал и подвинул шезлонг поближе к перилам, и теперь я видела лишь его спину. Но он поступил так не для того, чтобы обидеть меня. Он вел себя как зритель, которому хочется получше разглядеть сцену. Наш дом расположен по диагонали от жилища семейства Скалья, участка через два-три. Но наш дом — самый высокий на улице, поэтому, хотя тополя во дворе у Итуриа немного закрывали обзор, с балкона были неплохо видны крыша, сад и бассейн наших знакомых. Рони смотрел на бассейн. Фонари не горели, так что ничего особенного разглядеть не удавалось. Только общие очертания, силуэты, рябь на воде, тени, скользящие по бирюзовой плитке.

Я подошла и облокотилась на спинку шезлонга Рони. Было очень тихо, лишь тополя у Итуриа шумели, шелестели листьями в теплом воздухе, будто посреди этой звездной ночи вдруг пошел дождь. Я не знала, уйти мне или остаться, потому что, несмотря на свой отсутствующий вид, Рони не дал мне понять, что хочет, чтобы я ушла, а это уже значило довольно много. И я смотрела на него сзади. Муж нервно двигал шезлонг туда-сюда, никак не мог найти подходящее положение. Потом я поняла, что он не нервничал, а боялся, но тогда я этого не знала. Такое сложно было заподозрить, он же никогда ничего не боялся. Даже того, чего боялась я, этот страх появился несколько месяцев назад и не оставлял меня ни днем ни ночью. Из-за него я застывала перед открытым холодильником, забывая, что ищу. Этот страх я испытывала постоянно, даже когда притворялась, даже когда смеялась, даже когда разговаривала на любую тему, даже когда играла в теннис или подписывала договор. Он терзал меня и той ночью, когда, несмотря на дистанцию, которую сохранял Рони, мне удалось выговорить довольно естественным тоном:

— Хуани ушел.

— С кем? — поинтересовался муж.

— Я его не спросила.

— И когда вернется?

— Не знаю. Он пошел кататься на роликах.

Мы еще немного помолчали, и я добавила:

— На автоответчике было сообщение от Ромины, она сказала, что ждет его гулять. А вдруг «гулять» у них — это какое-то тайное слово?

— Гулять значит гулять, Вирхиния.

— Думаешь, можно не волноваться?

— Думаю.

— Он будет с ней.

— С ней.

И мы снова замолчали.

Потом мы, наверное, говорили еще о чем-то, я не помню. Все те же штампы, предусмотренные нашим негласным договором. Рони снова налил себе виски, я пододвинула ему лед. Он схватил слишком много, целую пригоршню, и несколько кубиков упали на пол и покатились к перилам. Рони уставился на них, на некоторое время позабыв о доме напротив. Он смотрел на лед, а я смотрела на него. Так бы мы и продолжали глядеть каждый на свое, но тут у бассейна Скальи вдруг зажглись фонари и сквозь похожий на шум дождя шелест тополей стало возможно различить голоса. Смех Тано. Музыку, что-то вроде современного джаза в миноре.

— Диана Кралл? — спросила я, но Рони не ответил.

Он вдруг насторожился, встал, раздавив кусочки льда, сел обратно, поднес кулаки ко рту и стиснул зубы. Я поняла, что он о чем-то умалчивает, поэтому и закрывает рот, чтобы не проговориться. Он должен был что-то там увидеть, вот и не мог оторвать глаз от бассейна. А еще раньше случилась ссора, сцена ревности или прозвучали резкие слова, на которые он обиделся. Или шутка, за которой крылась издевка, — любимый прием Тано, подумалось мне. Рони снова встал и подошел к самым перилам, чтобы получше видеть. Он выпил свой виски. Он стоял между тополей, смотрел и не давал хоть что-нибудь разглядеть мне. Вдруг я услышала плеск воды и подумала, что это кто-то нырнул в бассейн.

— Кто это прыгнул? — спросила я.

Ответа не последовало. Не то чтобы мне хотелось услышать чье-то имя, но меня раздражало молчание, оно словно стена, на которую я натыкаюсь всякий раз, когда хочу стать ближе к своему мужу. Все бесполезно, лучше мне уйти. Я не разозлилась, просто было очевидно, что Рони сейчас не здесь, не со мной, а там, через улицу, плещется в бассейне вместе со своими друзьями. Я уже начала было спускаться вниз по лестнице, когда джаз, доносившийся из дома Тано, вдруг оборвался на середине музыкальной фразы, будто сломав ее.

Я прошла на кухню и вымыла стакан тщательнее, чем нужно. Голова моя буквально пухла от разных мыслей, кажется, они там уже не помещались. Я думала о Хуани, а не о Рони. Эти мысли приходили мне в голову против моей воли, и я изобретала всякие средства, чтобы избавиться от них. Некоторые считают овец, чтобы заснуть, а я старалась думать о незакрытых сделках с недвижимостью, о тех людях, которым я показывала дом Гомеса Пардо, о том, что мне повезет, если Канетти получат кредит на покупку, о том, что я забыла получить кое-какие бумаги от Абревайи. Перед глазами опять стоял Хуани, а вовсе не Рони. Я видела Хуани отчетливо, ярко. Я вытерла стакан и поставила на полку, но потом снова взяла его и налила воды: этой ночью, чтобы заснуть, мне потребуется какое-нибудь лекарство. После которого я рухну на кровать как подкошенная. В аптечке должна еще оставаться подходящая таблетка. К счастью, я не успела ничего принять, потому что вдруг услышала быстрые шаги на лестнице, а затем крик и тяжелый звук падения. Я выбежала и увидела своего мужа на полу, из кровавой раны на ноге у него торчал осколок кости. Меня зашатало, все вокруг поплыло, но надо было взять себя в руки, ведь кроме меня ему никто не поможет, я поблагодарила судьбу за то, что не успела ничего выпить. Нужно наложить жгут, а я понятия не имею, как этот жгут накладывается, хотя бы перевязать ногу первой попавшейся под руку чистой салфеткой — остановить кровь — и позвонить в «скорую», хотя нет, «скорая» обычно едет очень долго, лучше самим ехать в больницу и не забыть оставить записку Хуани: «Мы с твоим отцом уехали по одному делу, но скоро вернемся, если что — звони мне на мобильный. Все хорошо. Надеюсь, у тебя тоже. Целую. Мама».

Пока я тащила Рони к автомобилю, он кричал от боли, и вот тут-то я окончательно пришла в себя.

— Вирхиния, отвези меня к Тано! — кричал он.

Я не обратила на его слова особого внимания, решила, что он бредит от боли, и как могла запихнула его на заднее сиденье автомобиля.

— Да отвези же меня к Тано, твою мать! — снова заорал он и тотчас потерял сознание.

Потом в больнице мне сказали, что от боли, но нет, вряд ли. Я ехала с максимально возможной скоростью, не обращая внимания ни на знаки «Осторожно, дети», ни на лежачих полицейских. Я не притормозила, даже когда увидела Хуани, перебегавшего босиком боковую улицу. Следом мчалась Ромина. Как будто за ними кто-то гонится, да, эти двое постоянно убегают от кого-то, подумала я. Коньки он уже где-то забыл. Хуани вечно все теряет. Но сейчас я не могла позволить себе думать о Хуани. Только не этой ночью. По дороге к главным воротам Рони очнулся. Все еще не совсем придя в себя, он выглянул в окно, пытаясь сообразить, где находится, но, кажется, так и не понял. Он уже не кричал. За два квартала до выезда из Лос-Альтоса нам встретился джип Тересы Скальи.

— Это Тереса? — спросил Рони.

— Да.

Рони схватился за голову и заплакал, сначала тихо, как-то жалобно, а потом со всхлипами. Через зеркало заднего вида я смотрела на него, скорчившегося и несчастного. Попробовала поговорить с ним, успокоить, но все было бесполезно, так что мне пришлось терпеть его причитания. Как тупую боль, которая понемногу овладевает тобой, как разговоры, состоящие из слов-скорлупок.

Когда мы приехали в больницу, я уже не обращала внимания на рыдания мужа. Но он еще плакал.

— Что же вы так плачете? — спросил его дежурный врач. — Вам очень больно?

— Мне страшно, — ответил Рони.

 

Глава 2

Вирхиния всегда говорила, что клиенты, которые обращаются в ее агентство недвижимости, чаще всего интересуются домом семьи Скалья, хоть он и не самый лучший в поселке Лос-Альтос-де-ла-Каскада. А ведь она, как никто другой, знает и хорошие и плохие дома нашего поселка. Без сомнения, у Скалья был самый большой дом в стиле кантри, и это тоже его отличало. У многих из нас их дом вызывал зависть, в которой мы сами не всегда могли себе признаться. Дом из гладкого кирпича с черепичной крышей, черными водосточными трубами и отделкой из светлого дерева, двухэтажный, шесть спален, восемь ванных, не считая комнаты для прислуги. Благодаря связям архитектора статьи об этом доме появились в двух или трех журналах по декору. На втором этаже был расположен домашний кинотеатр, а рядом с кухней — комната отдыха с ротанговыми креслами и тяжелым столом из дерева и искусственно состаренного металла. Гостиная располагалась рядом с плавательным бассейном, и когда ты сидел в кресле песочного цвета перед стеклянными дверями во всю стену от пола до потолка, создавалось ощущение, что ты находишься на палубе корабля, длинной деревянной палубе.

В саду каждый куст был высажен на строго определенное место в соответствии со своим цветом, высотой, пышностью и другими особенностями.

— Это моя визитная карточка, — говорила Тереса, которая вскоре после переезда сюда забросила изучение графологии и занялась ландшафтным дизайном.

И хотя работать ей было не обязательно, она, кажется, постоянно искала новых клиентов, будто их оценка и благодарность значили для нее больше, чем возможность заполучить еще один участок, на котором можно применить свои таланты. У нее в саду не было увядших цветов, сорняков, которые выросли только потому, что куда-то случайно упало семечко, не водилось муравьев или слизней. Газон напоминал плотный зеленый ковер: однотонный, без малейшего изъяна. На некоей воображаемой линии, там, где оттенок травы слегка менялся, заканчивался сад и начиналось поле для гольфа: семнадцатая лунка посередине, «бункер» из песка слева и «ловушка», небольшой искусственный водоем, справа — они дополняли вид из окна этого дома.

Тереса вошла домой через дверь, ведущую на стоянку. Ключи не понадобились — в Ла-Каскаде никто не запирает двери. Потом она говорила, что удивилась, не услышав смеха мужа и его друзей. То есть наших друзей. Веселого пьяного хохота. Она даже обрадовалась тому, что не придется идти и здороваться со всей этой компанией, слишком уж она сегодня устала, чтобы выслушивать их обычные шуточки. Как всегда по четвергам, мужчины собрались выпить, закусить и поиграть в карты, а их жены, по столь же давней традиции, пошли вместе в кино. Все, кроме Вирхинии, она уже давно отказывалась идти с ними под разными предлогами, в которые никто особо не вникал, так что все просто решили, что это связано с ее финансовыми проблемами. Детей Тересы и Тано сегодня тоже не было дома: Матиас ночевал у Флоринов, а София, скорее всего по желанию отца, осталась у бабушки с дедушкой, родителей Тересы. У приходящей служанки по четвергам был выходной, на этом настоял сам Тано, чтобы вечером никто его не беспокоил и не отвлекал от карт.

Тереса поднималась по лестнице, боясь того, что мужчины, выпив как следует вина и шампанского, спят сейчас, как сурки, в домашнем кинотеатре перед включенным телевизором, по которому показывают какой-нибудь фильм или спортивную передачу. Но там никого не было, а по пути к своей комнате она уже могла не опасаться нежелательных встреч. Казалось, дом был пуст. Это не обеспокоило ее, а скорее удивило. Ведь даже если друзья мужа вышли куда-нибудь прогуляться, они не могли уйти далеко, на парковке у дома стоят машины Густаво Масотты и Мартина Уровича. Она выглянула с балкона. Кажется, на деревянной «палубе» валялось несколько полотенец. Стояла теплая ночь, хотя был только конец сентября, а с тех пор как Тано распорядился об установке в бассейне водонагревателя, купаться можно в любое время и в любую погоду. Конечно же они поплавали в бассейне и теперь переодеваются, решила она. И так как больше ей ни о чем думать не хотелось, она надела пижаму и легла в постель.

В четыре часа утра она проснулась одна. Левая сторона кровати даже не была смята. Она выглянула на улицу и увидела, что машины все еще припаркованы у дома. Вокруг по-прежнему было тихо. Она спустилась вниз, прошла через гостиную, убедилась, что с балкона она видела именно полотенца и футболки. Но разглядеть их удалось с трудом, ведь свет у бассейна не горел. Потом она прошла в комнату отдыха — там все было как обычно: открытые бутылки, забитые окурками пепельницы, перевернутые карты, будто партия только что закончилась. Прошла к беседке. В раздевалке по скамейкам была разбросана мужская одежда, чьи-то трусы валялись на полу, а один носок без пары даже залетел в душевую. Только одежда Тано была сложена аккуратно на скамеечке рядом с его ботинками. Не пошли же они гулять в такое время и в одних плавках, подумала Тереса. Затем она приблизилась к бассейну. Попробовала включить свет, но лампы не зажглись, словно перегорел предохранитель, хотя у них же нет никакого предохранителя, есть автоматический переключатель. Вода в бассейне была гладкой как стекло. Тереса потрогала полотенца и поняла, что ими не пользовались, ткань лишь слегка намокла от росы. На краю бассейна стояло три пустых бокала из-под шампанского, и это очень ее удивило. Но не тот факт, что мужчины пили в бассейне шампанское, они могли пить где угодно, просто это были хрустальные бокалы из набора, который отец Тано подарил им на свадьбу, так что сам Тано доставал их только в исключительных случаях. Тереса решила убрать их, пока целы. Вдруг кошка, лягушка или просто утренний ветерок опрокинут их, и бокалы разобьются. А кроме таких вот мелких неприятностей природного характера в Лос-Альтосе опасаться нечего. Так считалось.

Собирая бокалы, Тереса мельком взглянула на неподвижную воду. Но тут два бокала вдруг стукнулись друг о друга, и от звона хрусталя она вздрогнула. Осмотрела бокалы, убедилась, что ничего с ними не случилось. И направилась к дому. Она шла очень медленно, стараясь, чтобы бокалы больше не задевали друг друга. Ушла, так и не увидев того, о чем на следующий день будет говорить весь поселок: там, в теплой воде на дне бассейна, лежали ее муж и его друзья. Мертвые.

 

Глава 3

Лос-Альтос-де-ла-Каскада — так называется наш коттеджный поселок. Здесь живем все мы. Сначала тут поселились Рони и Вирхиния Гевара, почти одновременно с ними — Уровичи, через несколько лет — Тано, и одним из последних переехал Густаво Масотта. Так мы стали соседями — кто раньше, кто позже. Наш поселок закрыт для посторонних, огорожен по периметру забором из сетки, который скрыт за кустарником. «Лос-Альтос-де-ла-Каскада Country Club», или коттеджный поселок. Но большинство из нас сокращает это название до Лос-Альтоса или просто Альтоса, и лишь немногие называют его Ла-Каскада. Поселок с полем для гольфа, теннисными кортами, бассейнами, двумя «клубными домами». И с частной службой безопасности. Пятнадцать охранников дежурят днем и двадцать два — ночью. В целом это около двухсот гектаров территории, куда можно попасть лишь по приглашению кого-нибудь из нас, жителей Лос-Альтоса.

Проникнуть в наш поселок можно тремя путями. Через главные ворота со шлагбаумом, где требуется приложить к считывающему устройству свою личную магнитную карточку. В боковые ворота, тоже со шлагбаумом, — для тех, кто прибывает по приглашению, там охрана сначала записывает ваши личные данные: номер паспорта, водительских прав и так далее. Еще есть вход для персонала, где проверяют документы и содержимое сумок, коробок и так далее у сотрудников служб доставки на дом, домашней прислуги, садовников, маляров, строителей и других рабочих.

А вокруг тянется забор, на котором через каждые пятьдесят метров установлены видеокамеры с углом обзора сто восемьдесят градусов. Несколько лет назад пробовали установить камеры с углом обзора триста шестьдесят градусов, но затем их вынуждены были отключить и заменить, так как жители поселка, чьи участки подходят к ограде, жаловались на вторжение в их частную жизнь.

Дома друг от друга отделяет живая изгородь. То есть те же кусты. Но не любые. Всякие ягодные кустики или синие колокольчики, что раньше любили высаживать у железных дорог, теперь вышли из моды. Нет и ровно подстриженных зеленых стен. Тем более шарообразных кустов. Кусты теперь стригут будто бы небрежно, так, чтобы они выглядели естественно, хотя за всем этим стоит серьезный расчет. На первый взгляд кажется, что эти кусты по какой-то случайности, капризу природы, сами выросли между домами, чтобы обозначать границы соседних участков. К тому же разрешены только живые изгороди. Никаких заборов, решеток, тем более стен. Не считая двухметровой сетчатой ограды по периметру, которую установила администрация поселка, — кстати, ее скоро должны заменить на каменную, отвечающую самым современным требованиям безопасности. Хозяевам участков, граничащих с полем для гольфа, не разрешено высаживать рядом с площадкой даже живые изгороди: определить, что ты выходишь за пределы поля, можно разве что по изменению цвета или структуры газона. А так повсюду видишь зеленую траву, и складывается ощущение, что все вокруг — твоя собственность, без ограничений.

Улицы названы в честь разных птиц: Ласточкина, Дроздовая, Щегловая. Здесь нет обычной линейной планировки. Наоборот, множество тупиков, улиц, заканчивающихся небольшими сквериками. Дома в переулках стоят дороже: там спокойнее и людей ходит меньше. Все хотели бы жить в конце тупика. В других районах, где нет ограды и службы безопасности, людям страшно заходить в глухие тупики темной ночью: они боятся, что там их могут убить или ограбить. В Лос-Альтосе такого не бывает, здесь можно абсолютно спокойно гулять где угодно и когда угодно, ничего плохого ни с кем не случается.

Тротуаров у нас тоже нет. Люди ездят на машинах, мотоциклах, квадроциклах, велосипедах, автомобильчиках для гольфа, скутерах или катят на роликовых коньках. А если идут пешком, то прямо по дороге. Вообще говоря, если на пешеходе нет спортивного костюма, то скорее всего это прислуга или садовник. Впрочем, садовников в Лос-Альтосе называют «специалистами по паркам», ведь площадь любого участка здесь не меньше полутора тысяч квадратных метров, так что каждый сад у дома можно считать парком.

Тут нет проводов, висящих высоко над головой. Нет ни электрического кабеля, ни телефонного, ни телевизионного. Конечно же в каждом доме есть свет, телефон и телевизор, но провода скрыты под землей, не бросаются в глаза и не портят вид. Кабели упаковали в специальный короб, который проложен параллельно с трубами канализации.

Кроме того, не разрешено устанавливать на виду цистерны для хранения воды, их следует прятать, окружать специальными стенками со всех сторон. И сушить белье на виду тоже запрещено. Техническое управление поселка визирует план застройки, в том числе и место для сушки белья, и если потом кто-нибудь развесит простыни так, что их будет видно из соседнего дома, за такое могут и оштрафовать.

Все дома разные — любой хозяин мечтает чем-то отличиться. Хотя на самом деле отличия не слишком большие. Трудно построить что-то совсем оригинальное, если приходится подчиняться общему плану. Или ты желаешь следовать моде. При этом каждому хочется, чтобы его дом был самым красивым. Или самым большим. Или самым удобным.

Согласно плану застройки весь поселок разделен на несколько секторов, в каждом из которых можно строить дома лишь определенного вида. Есть сектор белых домов. Сектор кирпичных домов. Сектор домов с крышами из черной черепицы. И другие дома там строить запрещено. Если смотреть с высоты птичьего полета, то район разделен на три части: красную, белую и черную.

В кирпичном секторе расположены «спальни», своего рода квартиры, где живут те, кто приезжает сюда лишь по выходным и не хочет тратиться на содержание целого дома. Издалека эти постройки напоминают три огромные виллы, но там много маленьких комнат. А перед ними ухоженный парк.

И еще об одном следует сказать, описывая преимущества нашего поселка: о запахах. У нас они зависят от времени года. В сентябре всюду пахнет белоснежным жасмином. И это не поэтическое преувеличение, а констатация факта. В Лос-Альтосе у каждого в саду есть хоть один куст жасмина, который цветет весной. Триста домов, триста садов и как минимум триста кустов белого жасмина на закрытой территории площадью около двухсот гектаров с оградой по периметру и частной охраной — это отнюдь не поэзия. Благодаря жасмину весной воздух здесь обычно тяжелый и сладковатый. Даже приторный — для того, кому это внове. Но у некоторых из нас он вызывает привыкание, или привязанность, или ностальгию, и мы, стоит куда-то отлучиться, уже мечтаем вернуться обратно, чтобы снова вдохнуть этот сладкий цветочный аромат. Будто больше нигде не можем дышать нормально. Воздух Лос-Альтоса тяжелый, густой, его постоянно чувствуешь, наверное, потому мы и живем здесь, что нам нравится вдыхать его и слышать, как пчелы жужжат над кустом жасмина. И хотя запах меняется в зависимости от времени года, ты неизменно хочешь вдыхать этот воздух и никакой другой. Летом в Лос-Альтосе пахнет свежепостриженными мокрыми после поливки газонами и хлоркой от бассейнов. Лето — время звуков. Плеск воды, крики играющих детей, ночные сверчки, жалующиеся на жару птицы, музыка, летящая из открытых окон… Иногда раздается одинокий стук барабана. Никаких решеток на окнах — в Лос-Альтосе нет решеток. Нам они не нужны. Только москитные сетки, чтобы не досаждали насекомые. Осенью пахнет только что срезанными, но еще живыми ветками. Ветки никогда не остаются гнить на земле, есть специальные люди в зеленых комбинезонах с эмблемой поселка, которые сгребают ветки и листья даже после дождя или сильного ветра. Любые следы непогоды исчезают зачастую гораздо раньше, чем мы позавтракаем и отправимся на работу, в школу или на утреннюю прогулку. Так что о непогоде можно догадаться лишь по мокрым дорожкам и по запаху влажной земли. Иногда мы даже сомневаемся, действительно ли была гроза, разбудившая нас ночью, или это нам только приснилось. Зимой у нас пахнет дровами, горящими в каминах. Пахнет дымом и эвкалиптом. А еще у каждого дома появляется свой собственный тайный запах. Который складывается из множества компонентов, известных лишь его хозяевам.

Мы, поселившиеся в Лос-Альтосе, говорим, что искали «зеленый район», хороший микроклимат, возможности для занятий спортом, безопасность. Цепляясь за эти объяснения, мы даже сами себе не признаемся до конца, зачем на самом деле переехали сюда. А со временем и вовсе об этом не вспоминаем. Переезжая в Лос-Альтос, ты каким-то волшебным образом забываешь прошлое. Теперь это слово означает прошлую неделю, прошлый месяц, прошлый год, «когда мы играли на клубном турнире и победили». Ты забываешь о тех людях, с которыми дружил всю свою жизнь, о тех местах, куда раньше обязательно заходил, забываешь родственников, воспоминания, ошибки. Будто бы в зрелом возрасте возможно вырвать страницы из дневника и начать писать все заново.

 

Глава 4

Мы переехали в Лос-Альтос в конце восьмидесятых. Тогда избрали нового президента. Выборы должны были состояться в декабре, но из-за гиперинфляции и грабежей супермаркетов предыдущий президент оставил свое кресло раньше положенного срока. В то время массовое переселение в закрытые поселки в пригородах Буэнос-Айреса еще не началось. Совсем немногие постоянно жили в Ла-Каскаде или в каком-нибудь другом коттеджном поселке — country, как их еще называют. Мы с Рони были одними из первых, кто решился всей семьей переехать сюда навсегда из столичной квартиры. Рони сначала сильно сомневался. Говорил, что это слишком далеко. Настояла я, потому что была уверена: с переездом в Лос-Альтос в нашей жизни все изменится, нам необходимо покинуть город. И Рони наконец согласился.

Мы продали загородный коттедж, который перешел к нам от родственников Рони, — больше из наследства не оставалось ничего, что можно было бы продать, — и купили дом у Антьери. Я считаю, что это была выгодная сделка. Тогда я впервые почувствовала: мне нравится покупать и продавать дома. Хотя в то время я не знала о сделках с недвижимостью столько, сколько знаю сейчас. Сам Антьери покончил с собой за несколько месяцев до того. Его вдова была в отчаянии и хотела поскорее избавиться от дома, в котором ее муж, отец ее четырех дочерей, выстрелил себе в голову. Прямо в гостиной. В маленькой гостиной, совмещенной со столовой. В те времена и в Лос-Альтосе, и в других поселках все дома строили с маленькими гостиными. Говоря о «тех временах», я имею в виду пятидесятые, шестидесятые или даже семидесятые, когда в загородном доме, расположенном довольно далеко от Буэнос-Айреса, не принято было собирать гостей или устраивать вечеринки. В те времена никто и представить себе не мог Панамериканское шоссе в его нынешнем виде — с широкими полосами и ровным асфальтом. Если же кто-то приглашал к себе родителей или знакомых, то это было для тех настоящим приключением: выезд за город, прогулки по саду, спорт, верховая езда или игра в гольф. Мода демонстрировать импортные ковры или кресла, купленные в лучших магазинах Буэнос-Айреса, наступит через несколько лет. Мы же поселились за городом в переходный период: шестидесятые ушли в прошлое, но и девяностые еще не начались. Хотя легко понять, что новые времена были к нам ближе, чем минувшие, и не только хронологически. В конце концов мы снесли одну стену и расширили гостиную за счет кабинета, ведь было ясно, что им никто не будет пользоваться.

Самоубийство Антьери произошло в воскресенье в полдень. Женские крики были слышны на площадке для гольфа. Дом расположен совсем рядом с четвертой лункой, и Пако Перес Айерра, бывший тогда управляющим гольф-клуба, до сих пор любит порассказать, как у него тогда сорвался long drive, потому что крики раздались, как раз когда он примерялся к мячу своей деревянной клюшкой и, разумеется, попал не туда. Говорят, Антьери был то ли военным, то ли моряком. Никто толком не знал. Но он носил форму, это точно. Они почти не общались с соседями, не занимались спортом, не ходили на праздники. Разве что их дочки иногда показывались на людях. Но родители держались замкнуто. Приезжали на выходные и запирались у себя дома. В последнее время муж оставался на всю неделю один в доме с опущенными шторами, поговаривали, будто он чистит свою коллекцию оружия. Сам он ни с кем дела не имел. Поэтому я не могла узнать истинные мотивы самоубийства и не верила облетевшему весь поселок слуху, будто Антьери угрожал покончить с собой, если результаты выборов 1989 года его не устроят. Точно так же говорил один актер, который потом исполнил свое обещание, и это было во всех новостях, так что кто-то просто соединил одну историю с другой и пустил слух.

Когда я впервые увидела этот дом, мое внимание больше всего привлек кабинет Антьери, тот самый, от которого мы потом избавились. Порядок и чистота в комнате просто пугали. Шкафы, набитые книгами, вдоль каждой стены. Прекрасные кожаные переплеты бордового и зеленого цвета, совершенно новые. И две витрины с его оружием разных видов и калибров. Все отполировано до зеркального блеска, без единой пылинки. Пока мы осматривали кабинет, Хуани, которому тогда было всего пять лет, подошел к шкафу, вытащил одну из книг с нижней полки, кинул на пол и встал на нее. Обложка не выдержала и порвалась. Рони схватил сына за волосы и вытащил из кабинета, чтобы отругать без свидетелей. Он был в ярости. Я же занялась книгой, на которой еще остался след ботинка Хуани. Взяв том в руки, чтобы поставить обратно, я почувствовала, что он слишком легкий, и раскрыла его. Внутри было пусто. Ни одной страницы, только переплет, фальшивая книга. Я прочитала на корешке название: «Фауст» Гёте. Вернула на место. Между «Жизнь есть сон» Кальдерона и «Преступлением и наказанием» Достоевского. Тоже пустыми переплетами. Справа стояло еще два-три тома классики, а потом снова шли «Жизнь есть сон», «Фауст» и «Преступление и наказание» — золотые надписи на корешках. На других полках — все то же самое.

Дом мы получили почти даром. Остальные покупатели шли на попятный, едва слышали, что здесь кто-то застрелился. Вдова им об этом не говорила, агент по недвижимости, заинтересованный в сделке, разумеется, тоже. Но слухами земля полнится, и откуда-то люди об этом узнавали. Мне же было все равно, я не суеверная. Кроме всего прочего, при заключении договора всплыли какие-то проблемы с документами и получением наследства, так что вдове пришлось взять на себя все расходы по оформлению, даже те, что должны были оплатить мы, Гевара. К тому же мне удалось получить еще двести песо, продав Рите Мансилье пустые переплеты от книг: вдова их забирать отказалась, и они без толку пылились в глубине кладовки.

В конце концов дом обошелся нам примерно на пятнадцать тысяч долларов дороже, чем проданный коттедж, но тут в нашем распоряжении были две тысячи квадратных метров участка, дом общей площадью двести пятьдесят квадратных метров, три ванные комнаты и служебные помещения. Оказалось, что в доме очень светло, просто Антьери всегда наглухо задергивали все шторы. До переезда мы перекрасили стены в белый цвет, так что стало еще светлее. Это нам порекомендовали в агентстве недвижимости Буэнос-Айреса, но со временем мы поняли, что в Лос-Альтосе такие ухищрения не нужны. Здесь солнце каждый день заглядывает в открытые окна, ведь нет ни больших зданий, затеняющих соседние участки, ни высоких изгородей, закрывающих свет. Разве что в парке среди густых деревьев царит полумрак и солнца не видно, но это мало кого беспокоит.

Так я совершила первую успешную сделку с недвижимостью в своей жизни. С тех пор это дело захватило меня целиком. Оно как игра. Едва я слышала, что у кого-то стало туго с деньгами, или что какая-то пара разводится, или что кто-то, потеряв работу в Аргентине, устроился за границей и собрался уезжать или собрался уезжать, не получив места, просто теперь владельцу стало не по силам оплачивать содержание площадки для гольфа и регулярную чистку бассейна, я сразу же начинала думать, кто мог бы заинтересоваться его домом, и связывалась с этим человеком.

Именно так я два года спустя продала участок земли супругам Скалья. Через несколько дней после того, как министр иностранных дел, ставший министром экономики, провел через парламент закон о свободной конвертации валюты. Когда доллар стоил один песо. Знаменитое «один к одному», когда мы поверили в собственные возможности и переселение людей в такие поселки, как Лос-Альтос-де-ла-Каскада, значительно ускорилось.

Бывают события — их гораздо меньше, чем кажется, — которые определяют наше будущее. И продажа участка семье Скалья в марте 1991 года, вне всякого сомнения, относится именно к этой категории.

 

Глава 5

Я помню тот день, будто это было вчера. Ее коричневые туфли из крокодиловой кожи, первыми показавшиеся из автомобиля. Стоило Тересе Скалье сделать шаг, как один ее каблук-шпилька погрузился в мягкую почву того участка, что я им хотела продать. Я заметила, что ее это раздосадовало, и попыталась как-то сгладить ситуацию.

— Со всеми, кто приезжает из города, такое случается, — сказала я. — Конечно, трудно отказаться от туфель на каблуках. Поверьте, это, пожалуй, труднее всего. Но или каблуки, или… — Я с воодушевлением обвела рукой окружающий пейзаж.

Думаю, Тано и не заметил затруднения, в котором оказалась его жена. Он шел в двух или трех метрах впереди. Не знаю, верно ли будет сказать, будто он торопился. Или, может быть, он действительно торопился, но не потому, что у него не было свободного времени, а скорее из-за беспокойного характера, словно он не имел желания подстраиваться ни под свою жену, ни под кого-нибудь еще. Тано уходил все дальше, а я остановилась подождать Тересу. Кто бы мог тогда подумать, что эта женщина станет ландшафтным дизайнером! Когда они приехали в Лос-Альтос, она знала только одно: ей очень нравятся растения. Тереса вытаскивала каблук из мягкого грунта и вытирала о траву. Тем временем, конечно же, второй каблук тоже уходил в землю. И ничего тут нельзя было поделать. Как только она заканчивала вытирать туфлю, каблук сразу же погружался в дерн, а оттуда она вытаскивала его с налипшими комьями грязи. Но сказать ей о том, что она впустую тратит время, и вмешаться в ее способ знакомства с участком — это казалось мне грубым и беспардонным. Как шаги ее мужа. Я тоже очень волновалась, ведь на комиссионные от продажи участка можно было сделать кое-какой самый необходимый ремонт в нашем доме. Я попыталась представить себе, как она поступит дальше. Когда я впервые приехала в Лос-Альтос и каблуки у меня тоже ушли в землю, я сняла туфли и пошла дальше по участку в одних чулках. Мы тогда были молоды, и Рони очень смеялся, мы оба смеялись. Но мы с Тересой сильно отличаемся друг от друга. Мы все здесь очень разные, хотя многие считают, что от жизни в таких поселках женщины становятся похожими между собой. Нас называют «женским обществом». Но это ложный стереотип. Понятно, что все мы живем в схожих условиях, что часто попадаем в схожие ситуации. И наоборот, с чем-то нам никогда не доводится сталкиваться — и это тоже нас объединяет. Например, с самого начала всем нам приходится не без труда отказываться от старых привычек: никаких туфель на каблуках, никаких тонких чулок, никаких штор, ниспадающих до пола. Хотя при других обстоятельствах это и выглядит элегантно, но здесь, в поселке, только причиняет дополнительные неудобства. Потому что каблуки тонут в земле, а оттуда их вытаскиваешь уже с налипшими комьями грязи, потому что чулки цепляются за любые растения, доски или ротанговую садовую мебель, потому что в такой дом заносится куда больше грязи, чем в городскую квартиру, и все, что оказывается на полу, — будь то ребенок, собака или шторы, моментально пачкается до безобразия.

Пройдя несколько метров, Тереса поняла, что надо что-то делать. И пошла на цыпочках — к этому половинчатому решению часто прибегают городские женщины, осматривая участок скорее издали, а не пядь за пядью, как ее муж. Тано, наоборот, шел, засунув руки в карманы, твердо ступая по земле. На участке оставались его следы, он словно метил свою территорию. А если бы он был зверем, то метил бы ее иначе. Он вел себя так, что не оставалось никаких сомнений: он искал именно это. Но что-то в его поведении меня насторожило, и, вместо того чтобы обрадоваться комиссионным, которые, считай, были у меня в кармане, я испугалась и сказала, что должна уточнить у хозяина, действительно ли участок по-прежнему выставлен на продажу.

— А если он не продается, то зачем вы мне его показываете?

— Нет… Да… Он продается, то есть продавался, Кавиро-старший обратился в наше агентство пару месяцев назад, так что лучше мне уточнить.

— Если он обратился в агентство недвижимости, значит, участок продается.

В других местах так бы оно и было, но только не в Лос-Альтосе. Здесь приучаешься мыслить гораздо гибче. Иногда тебя убеждают в желании продать дом или участок, а потом вдруг появляется сын, который просит его для себя, или хозяевам вдруг становится неловко за продажу перед соседями, или кто-то не может договориться с собственной женой. А расхлебывать все приходится агентству недвижимости. Или в данном случае — мне, Вирхинии Геваре, или Мави Геваре — это мой рабочий псевдоним. Некоторые выставляют свой дом или участок на продажу лишь для того, чтобы узнать, сколько они сейчас стоят, понять, насколько выросла цена с момента покупки, потому что им мало обычной условной оценки, они хотят увидеть живых людей, которые желают приобрести их собственность и у которых есть на это деньги. А потом тебе говорят: нет, дом не продается.

— Я хочу этот участок, — повторил Тано.

— Попробую вам помочь, — так, помню, я ему ответила.

— Не подведите меня, — сказал он спокойно, но твердо, и его голос поразил меня не меньше, чем каблуки, проваливающиеся в землю, — его жену.

Я не знала, что ответить. Тано вел себя так, будто уже приставил свою шпагу к горлу поверженного врага.

— Я хочу этот участок.

Я колебалась еще секунду, всего лишь секунду, а потом на меня словно нашло затмение, и я услышала собственный голос:

— Можете быть уверены — он станет вашим.

Это не было сказано из вежливости, не было расплывчатым обещанием, как не имело ничего общего и с моими реальными возможностями. Совсем наоборот. Я была абсолютно уверена, что человек, стоявший передо мной, Тано Скалья, с которым я только что познакомилась, всегда получает от жизни то, что хочет.

И от смерти тоже.

 

Глава 6

Автомобиль остановился перед шлагбаумом. Эрнесто опустил окно, впервые провел своей магнитной карточкой перед считывающим устройством — и шлагбаум поднялся. Дежурный охранник поздоровался с ними и улыбнулся. Девочка смотрела на него со своего сиденья. Охранник помахал рукой у окошка, но девочка не ответила. Мариана тоже опустила свое стекло и вдохнула полной грудью, словно это был лучший воздух в мире. Он был не таким сладким, как два года назад, когда она впервые появилась в Лос-Альтосе. Тогда они заезжали через другие ворота, для посетителей. И стояла весна, а не осень, как сегодня. И прежде чем их пропустили, у нее записали номер документа. И еще продержали больше пятнадцати минут, потому что никак не могли найти того, кто мог бы разрешить им заехать. В тот день они ехали на асадо к одному из клиентов Эрнесто. Ее муж оказал тому большую услугу, помог заключить сделку, которая иначе бы не состоялась. Оказать такую услугу — все равно что ссудить деньгами, считал Эрнесто. Особенно если в результате твой должник заработал кучу денег. Тогда они и решили, что именно в Лос-Альтосе хотят жить, когда у них появятся дети. И сейчас дети у них есть. Двое, правда, они хотели одного, но надо было или брать двоих, или опять ждать. А у Марианы уже не осталось сил на новые ожидания. С тех пор как судья отдал им детей, прошло чуть больше месяца, и ее ожидания закончились. Они уже готовы были купить ребенка в Чако, им рассказывали об одной акушерке, которая может это устроить. Но, к счастью, у Эрнесто появился еще один клиент, и тот был знаком с нужным судьей, так что дело пошло на лад.

Машина медленно катилась по аллее вокруг площадки для гольфа. Улицы в Лос-Альтосе были красно-желтого цвета. Ни одна картина самого лучшего художника в мире не может сравниться с тем, что они видят сейчас в окне, подумала Мариана. Красные ликвидамбары, желтые гингко билоба, красновато-коричневые каменные дубы. Рядом с девочкой в своем креслице спал Педро. Девочка почувствовала, что из-за открытого окна стало холодновато, и получше укутала малыша в одеяльце. Она поджала под себя ноги и натянула на них свою новую юбку. В окно она увидела табличку с надписью «Осторожно, дети. Скорость не выше двадцати километров в час», но ничего не поняла, потому что не умела читать.

Мариана отвлеклась от пейзажа за окном и посмотрела на детей в зеркало заднего вида, притворившись, будто поправляет прическу, потом задумалась о том, какими будут отношения между братом и сестрой, которых едва знала. Имя мальчику они с Эрнесто придумали давно, еще когда были женихом и невестой. Девочку звали Рамона. Мариана не могла себе представить, чтобы кто-то в наши дни так назвал ребенка. Рамоной могли именовать что угодно, только не девочку. За годы, пока она лечилась, а затем ждала, ей в голову приходило множество вариантов: Камилла, Виктория, София, Дельфина, Валентина, даже Инес — так звали ее бабушку по отцовской линии. Но у девочки уже было собственное имя. И судья не позволил его менять. Поэтому Мариана придумала, что будет звать девочку Роминой, не спрашивая ни у кого разрешения, словно это вариант произношения Рамоны, и не более того. К счастью, девочка не смогла назвать судье имени младенца, если, конечно, оно у него вообще было, она звала его малыш, делая ударение на первом слоге.

Антония встречала их у дверей, она как раз закончила расставлять в вазе цветы, присланные Вирхинией Геварой. Вазу она поставила в центре нового деревянного стола. На горничной была голубая униформа с белыми кружевными манжетами. Совсем новая, ведь когда они жили в Палермо, и речи не было ни о какой униформе. И кровати она тоже не застилала. Но после переезда и появления детей ей пришлось согласиться с изменениями, иначе она осталась бы без работы. На въезде была гравийная дорожка, звук камней под колесами автомобиля напоминал шум дождя, и девочка вздрогнула. Выглянула в окно, но там светило солнце. «Это идет дождь из невидимых камней», — решила она. Мариана вышла из автомобиля первой. Она подошла к Антонии и передала ей коробку и сумку с кое-какой одеждой, которую забыли захватить вчера при переезде. Затем она быстро подошла к машине, открыла заднюю дверь и отсоединила ремень безопасности, которым малыш был пристегнут к детскому креслу. Девочка смотрела, как эта женщина берет на руки ее брата. Мариана сказала что-то вроде «Иди сюда, мой маленький» и вынула его из машины. Одеяльце упало на каменную дорожку.

— Видишь, Антония, какой у нас Педро сегодня красивый?

Антония кивнула.

— Иди, приготовь ему бутылочку с молоком, должно быть, он умирает от голода!

Антония ушла обратно в дом и унесла сумку и коробку. Мариана с Педро на руках посмотрела на машину, будто что-то искала.

— Эрнесто? — позвала она, и тот выглянул из-за багажника, держа в руках теннисные ракетки и чехол для детской коляски.

И вместе они вошли в дом. Девочка видела, как дверь за ними закрылась. Она разглядывала дом через тонированное стекло. Он казался ей самым прекрасным домом на земле. Будто сделан из молока и меда, как в сказке, которую однажды ей рассказали в церкви в ее родном городе Каа-Кати. Она хотела выйти из машины и пробежаться по траве, мягкой, словно ковер, но не могла, потому что не знала, как отстегнуть ремень безопасности. Попробовала, но ничего не вышло, и она испугалась. Вдруг что-нибудь сломает и за это ее побьют, а ей не хотелось, чтобы ее били.

Прошло немного времени. Девочка смотрела из машины на улицу. Мимо прошли сеньора с собакой на поводке, горничная в таком же платье, как у Антонии, с ребенком в коляске, проехали парень на велосипеде и девочка на роликах. Она подумала, что, может, тоже однажды покатается на таких коньках. Она никогда не видела их вблизи, да и девочка проехала слишком быстро — не разглядеть. Но ролики были розовыми, это она успела заметить. Ее любимый цвет.

Дверь дома открылась, и показалась Антония. Подошла к машине.

— А ты что здесь сидишь? Иди, иди, — повторяла она, неуклюже пытаясь отстегнуть ремень, она тоже не очень-то умела это делать.

Затем она взяла девочку за руку и повела в дом. В ее новый дом.

В следующий понедельник после переезда девочка должна была пойти в школу. Прежде она ни в какую школу не ходила. В Lakelands, английской школе, куда Мариана и Эрнесто всегда мечтали отдать своего ребенка, ее записали в первый класс, хотя она раньше никогда не занималась языком. Говоря о языке, они имели в виду английский. Девочке будет нелегко. Занятия начались уже два месяца назад. Директриса сказала: для того чтобы нагнать остальных детей, придется действовать совместно, с одной стороны, девочке в классе уделят особое внимание, чтобы она приобрела такие же english skills, какие есть у ее товарищей, а с другой стороны, Мариана должна будет организовать дополнительные занятия. Речь шла не о частном учителе, а о coach, репетиторе. Мариана согласилась. В любом случае попробовать стоило. Ведь Педро все равно будет посещать Lakelands с двух лет, как любой нормальный ребенок. А с практической точки зрения будет лучше, если они с девочкой пойдут в одну школу.

У Марианы не было особых иллюзий насчет того, как пройдут первые уроки у Ромины. Она научилась не ждать от жизни слишком многого, чтобы потом не впадать в отчаяние. Сколько лет, лечась от бесплодия, она каждый месяц шла в туалет, боясь, что произойдет то, что неизбежно и происходило. Регулярные месячные, которые она уже просто ненавидела. Пока наконец в Соединенных Штатах ей не поставили диагноз: «пустые яичники, полная неспособность к зачатию», и она поблагодарила их за искренность. Так что с девочкой она решила вести себя точно так же: не питать особых иллюзий, заранее настроиться на то, что все пойдет плохо, чтобы потом лишний раз не огорчаться. Но когда настал тот день, она поняла, что на самом деле сильно нервничает. Она все подготовила с вечера, сама погладила форму, убедившись, что складки на юбке лежат абсолютно симметрично, и положила свежевыглаженную одежду на стул. Белую рубашку, голубой пуловер с красно-зеленым узором и юбку в шотландскую клетку. Девочка уже спала. Ее черные волосы блестели в слабом свете ночника.

Мариана спустилась в столовую, включила телевизор и закурила сигарету. Эрнесто сидел за компьютером. Она переходила с канала на канал, не думая о том, что смотрит. Ей хотелось, чтобы время текло побыстрее, чтобы уже наступил следующий день, наступил и прошел, а потом еще день, и еще, и еще, и чтобы наконец ее дети забыли, кто они такие на самом деле и откуда. Особенно девочка. Педро слишком мал, ему лишь три месяца. Он быстро забудет чужие запахи, чужое дыхание, голос, биение сердца. Малыша она будет растить по своим правилам. Но девочка — другое дело. Она уже знала слишком много. И это заметно. Мариана с трудом выдерживала ее взгляд, ей становилось страшно. Будто в ее черных глазах может отразиться все то, что они когда-то видели.

Будильник зазвонил в половине восьмого. Мариана встала, оделась и спустилась к завтраку. И только тогда попросила Антонию разбудить Ромину, принести ей завтрак и помочь одеться. Затем она сама поднимется наверх и причешет ее. Они поедут в школу без Эрнесто. Вообще-то он очень хотел быть вместе с ними, это хороший случай завести новые контакты, новых клиентов и вообще познакомиться с их нынешним окружением. Но Мариана попросила его остаться дома с Педро. Тот кашлял всю ночь, и она очень волновалась. А спокойствие жены стоит всех клиентов — это Эрнесто точно знал.

Мариана поднялась в комнату Ромины. Причесала ее как можно лучше. У девочки были черные блестящие волосы, жесткие, будто проволока. Когда их привезли из провинции Корьентес, Мариана сразу же пригласила к себе парикмахера. Тогда они еще жили в столичной квартире. Не прошло и пяти минут, как младенца обрили наголо. Но с девочкой Мариана такого проделать не решилась. Даже если бы и хотела. Девочка играла на полу с валявшимися там волосами брата, а Мариана обсуждала стрижку с парикмахером.

— Не надо так коротко, у нее прекрасные волосы, — сказал он.

Мариана все еще сомневалась, она посмотрела на девочку — та сидела на полу и пристально рассматривала плитку. Антония, подметавшая волосы малыша, задела ее веником по руке.

— Подровняйте ей концы и немного убавьте объем волос, — решила Мариана.

Но этого парикмахер сделать не смог. Как только он с ножницами приближался к девочке, та начинала биться в истерике.

— Как дикая кошка, — сказала Антония.

— Словно раненая дикая кошка, — уточнил парикмахер.

Девочке было очень страшно, Мариане тоже. И хотя с того вечера прошло уже больше месяца, девочка дрожала всякий раз, когда Мариана бралась за расческу.

— Не дергайся, иначе я не смогу тебя причесать, — говорила она, и девочка так старалась не двигаться, что в конце концов уставала и принималась хныкать.

Мариана перевязала ей волосы клетчатой лентой из той же ткани, что и юбка, и добавила две черные черепаховые заколки, которые блестели меньше, чем волосы. Мариана спрашивала себя, где же эта девочка родилась. И откуда родом ее родители? То, что ее привезли из провинции Корьентес, ничего не доказывало. Малыш точно родился в больнице в департаменте Гойя. Но говорили, будто их мама была не местной. Так что девочка могла быть как из Корьентеса, так и из Мисьонеса, или из Чако, или из Тукумана. Скорее всего из Тукумана. Мариана легко могла себе представить, как через несколько лет она станет плотной мускулистой девахой, словно та тукуманская служанка, что убирается у Сары, ее подруги. Педро тоже был плотненьким, но постепенно это будет не так заметно. К счастью, подумала она, у детей, похоже, разные отцы, и у малыша генетика лучше. Единоутробный брат. С бритой головой он почти на нее не похож. Пока он маленький, будем стричь его примерно раз в неделю, если понадобится. А потом, когда подрастет, его будут стричь коротко, как Эрнесто, и если он останется таким же плотным, то его можно будет записать в школьную команду по регби. Кроме того, они будут питаться самой лучшей и здоровой пищей, это тоже должно пойти на пользу. И еще спорт, как можно больше спорта. У девочки, хоть сажай ее на диету, хоть до полусмерти заставляй делать упражнения, все равно будут очень толстые щиколотки, Мариана знала, что это уже не исправить.

Она вынула заколки и попробовала переставить их чуть выше. Девочка смотрела на нее почти не моргая. Мариана рассказывала ей о новой школе, о возможностях, которые перед ней открываются, о том, что сегодня каждый должен знать английский язык и что ей придется постараться. Потом она перестала говорить — кажется, девочка ее не слушала. Мариана взяла рюкзачок и вышла из комнаты. Девочка шла за ней, отставая на несколько шагов. Проходя мимо комнаты Педро, она скользнула туда.

— Пока, малыш, — услышала Мариана из коридора и зашла за девочкой.

— Не буди его, он всю ночь кашлял. — И уже на лестнице добавила: — Надо говорить «малыш», с ударением на втором слоге.

— Малыш, — повторила девочка, и Мариана ничего на это не сказала.

Школьники собирались во дворе. Мариана узнала, где стоит первый класс, и отвела девочку туда. Взглянула на них издали. Ромина была самой высокой. Самой плотной. И самой темненькой. Отблески утреннего солнца играли на ее волосах. Мариана отошла в сторону. Кое-кто из родителей оставался до подъема флага. Какая-то женщина попробовала заговорить с Марианой. Она тоже привела новенькую. Их семья недавно сюда переехала, как и они.

— Вы из какой школы перевелись? — спросила она.

Мариана притворилась, что не слышит. Пересчитала по головам всех девочек из первого «А». Шесть блондинок, восемь русых, две шатенки. И ее Ромина.

— А где ваша? — не унималась соседка.

— Вон там, — ответила Мариана, никуда конкретно не указывая.

— Беленькая с голубым бантом?

— Нет, черноволосая, крупная.

Женщина стала всматриваться, и раньше чем она успела заметить девочку, Мариана добавила:

— Она приемная.

Раздались первые звуки национального гимна.

 

Глава 7

Первый признак того, что вокруг Тано Скальи начинает формироваться тесный дружеский крут, мы заметили через несколько месяцев после их переезда. Я собиралась принимать душ, очень устала после тяжелой встречи с клиентом, которому показывала выставленный на продажу дом, и потом даже задремала. Активность на рынке постепенно росла. Я не до конца понимала почему, если стоимость участков в долларах постоянно поднималась; я не особо разбираюсь в разных экономических стратегиях и перекрестных эффектах, но те, кто мог вложить деньги в недвижимость, были довольны, и я тоже. Зазвонил телефон. Я выбежала из ванной и поспешила снять трубку, решив, что это клиент. И чуть не поскользнулась, шлепая мокрыми ногами по полу. Звонила Тереса.

— Мы хотим пригласить вас к себе в эту среду вечером, Вирхиния, в девять часов. Нам бы хотелось, чтобы вы пришли, будем отмечать день рождения Тано. Всего будет пар десять — все наши друзья.

До этого первого приглашения Рони пару раз встречался с Тано на теннисном корте, и однажды, закончив игру, они пошли выпить. После подписания договора я с ними не виделась, во время строительства дома они появлялись лишь в обществе архитекторов. И хотя мне не раз хотелось пообщаться, они, и в особенности Тано, держали себя так, что всякое желание приблизиться пропадало. И насколько мне известно, не мне одной он внушал оторопь. Было очевидно, что Тано сам решает, с кем ему водить дружбу, а с кем нет. Без четкого знака с его стороны ни один человек не рискнул бы начать сближение. И отказаться от его приглашения тоже было не так уж просто. В день переезда я отправила им цветы со своей визитной карточкой и запиской: «Всегда можете рассчитывать на меня. Ваша соседка Вирхиния». Всем своим клиентам, кто только что переехал, я присылаю цветы с такой карточкой. Мне хочется, чтобы, после того как все формальности завершены, они перестали видеть во мне агента по недвижимости. Именно поэтому я подписываюсь Вирхиния, а не Мави — сокращение от Мария Вирхиния я использую в качестве профессионального псевдонима. Иначе друзья всегда оставались бы потенциальными клиентами, а бывшие клиенты — потенциальными друзьями. Это записано в моей красной книжке. В Лос-Альтосе же все довольно странно переплетается. Должно быть, потому что слово «дружба» здесь толкуется слишком широко — настолько широко, что становится весьма узким.

Мы прибыли вовремя — Рони всегда очень пунктуален. И были первыми гостями. Дверь открыл сам Тано с такой радушной улыбкой, что показалось, будто нам здесь рады даже больше, чем мы ожидали.

— Как хорошо, что вы пришли!

Рони отдал ему подарок. Это была классическая теннисная футболка, купленная в pro-shop у теннисных кортов. Футболку купила я — всегда дарю вещи такого рода. Это подарок вежливый, нейтральный, и поменять его легко. Мне кажется абсурдным рисковать, выбирая подарок тому, кого едва знаешь. Я никогда не подарила бы книгу, особенно мужчине, который если и читает, то скорее работы по современной политике и экономике, чем романы. Не дай бог вручить книгу о том, что А — это А, тому, кто считает, что А — это В. Все равно что купить фанату клуба River Plate футболку Boca Juniors. Ужасная глупость! С музыкой то же самое, тем более что в музыке я не разбираюсь. Хуани разбирается, но он терпеть не может, когда у него спрашивают совета. К тому же тогда он был еще слишком мал. Он до сих пор еще ребенок. Так что футболка меня всегда выручает. Если именинник играет в гольф, то дарю специальную футболку для гольфа, на пуговицах и с отложным воротником — круглый вырез в этом виде спорта не допускается. Если именинник бегает по утрам, то дарю специальную футболку для тренировок, из абсорбирующего материала Dri-FIT. Если же он играет в теннис, то лучше всего подойдет классическая футболка, бело-синяя или бело-голубая. Раз вы недавно знакомы, то большего и не требуется, и непременно из pro-shop в Лос-Альтосе, где тебе не выписывают чек и в случае чего можно эту футболку без проблем поменять, даже если вскрыта упаковка. Тогда, перед его первым днем рождения в Лос-Альтосе, я знала о Тано не так уж и много, например, что он страстный игрок в теннис. Так что большинство приглашенных имели отношение к этому виду спорта. Роберто Канепа, председатель теннисного комитета, со своей женой Анитой. Фабиан, тренер Тано, с невестой. Альфредо Инсуа — он был до приезда Тано лучшим теннисистом нашего поселка, но после трех проигранных подряд партий стал заниматься гольфом — с женой Кармен, которая вместе с Тересой занималась организацией турниров по бурако в пользу детской столовой в Санта-Мария-де-лос-Тигреситос. Не имели отношения к теннису только Малена и Луис Чьянки, жившие в соседнем доме, они подружились с Тересой, потому что их дети вместе ходили в школу. И еще Мариана и Эрнесто Андраде, они совсем недавно переехали в наш поселок, но Тано был с ними знаком раньше по одному делу, которое Андраде помог ему уладить. Тут не было родственников или тех, кто жил не в Лос-Альтосе, а в другом country club такого же уровня.

— Бывает, что наприглашают разных людей, те оттуда, эти отсюда, никто друг с другом не общается, все только ходят без толку из угла в угол, — сказала Малена, выбирая себе канапе с подноса, который держала перед ней служанка.

— Да, и в конце концов, людям это может быть неудобно, потому что надо же приехать сюда, а это два-три часа дороги, ночью, в среду… лучше устроить для них асадо в выходные, — согласилась с ней Тереса.

И тут она заметила, что служанка ничем не занята:

— Принеси еще вина, Мария.

— Это ты сейчас говоришь, когда вы только переехали. Через пару месяцев вы вообще перестанете приглашать гостей из других мест. Они занимают весь дом, приезжают на асадо к полудню и сидят до глубокой ночи, хорошо если не остаются ночевать. Ездят, как к себе в загородный дом, ужасно, — добавила еще одна дама.

— Скажи, а служанка у тебя откуда?

К этому моменту мужчины собрались в свой кружок, а женщины — в свой. Все, кроме меня. Мне нравится быть в курсе всего. Когда я стою рядом с женщинами, интересно, о чем разговаривают мужчины, когда беседую с мужчинами, любопытно, над чем смеются женщины. Я могу с легкостью поддерживать разговор как о туфлях и сумочках, так и о росте индексов на бирже, падении процентных ставок, курсах валют и преимуществах и недостатках МЕРКОСУРа. Все эти темы мне одинаково безразличны. Я сидела на подлокотнике кресла Рони, который обсуждал с Луисом Чьянки особенности финансирования своего нового проекта, когда вдруг заметила, что Тереса с преувеличенно загадочным видом отделилась от группы женщин. Я проследила за ней глазами. Тереса скрылась в коридоре, ведущем в комнату прислуги. Через пять минут она вернулась с победной улыбкой. За ней шел фокусник.

— Дорогой, у тебя уже все есть, так что в этом году я хочу подарить тебе немного волшебства!

Тереса улыбнулась, маг тоже заулыбался, стоя за ее спиной. Тано улыбаться не стал. Мне стало неловко, будто я виновата в том, чему стала свидетельницей, в том, что сижу здесь и смотрю на все это. «Даже если ты убедишь себя, что отвечаешь только за свои поступки, помни: наблюдение тоже приравнивается к действию», — записала я в своей красной книжке в тот вечер. Это длилось какой-то миг, но показался он вечностью. Тут мне пришло в голову захлопать в ладоши, словно мы прослушали целую речь. Я оглянулась по сторонам в поисках поддержки. Остальные тоже зааплодировали, не так горячо, но уверенно. Даже Тано в конце концов присоединился к аплодисментам. У меня отлегло от сердца, хотя и болели руки: кольцо, которое я выиграла на последнем турнире по бурако, перевернулось камнем внутрь, и при каждом хлопке тот больно врезался в ладонь.

Маг начал свое представление, а Тереса подошла к мужу и села рядом с ним. Я сидела неподалеку, напротив него, и могла читать по губам.

— Кто тебя просил устраивать такое? В следующий раз спроси меня.

Он говорил спокойно, глядя прямо перед собой, но твердо. Остальной разговор можно легко себе представить, так что я отошла налить себе вина. Я еще раз ощутила всю силу спокойного и уверенного голоса Тано. Конечно же сейчас я его не слышала, но чувствовала, что он звучит так же, как и тогда, когда он сказал: «Я хочу этот участок». Я задумалась о своем голосе. О том, как я кричу. А мои крики не действуют ни на кого — ни на Рони, ни на Хуани. Но я все равно кричу. Скорее для того, чтобы выпустить пар, а не для того, чтобы на меня обратили внимание. «Вот бы мне научиться этому у Тано», — подумала я тогда, на том первом дне рождения. Когда я проходила мимо с бокалом вина, Тано мне улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Села на пол в первом ряду. Представление было самым обычным. Маг в поношенном костюме и с затасканными шуточками, которые он произносил абсолютно нечленораздельно, ни на кого не произвел впечатления. Все равно я зааплодировала, и остальные присоединились ко мне. К тому времени я уже сняла кольцо и положила его в карман брюк. Иногда я оглядывалась на Тересу и Тано, сидевших рядом. Тано положил ей руку на плечо, так что было непонятно, то ли он держит ее, то ли обнимает.

— А сейчас мы сможем увидеть, как наш именинник тоже покажет фокус, — сказал маг.

Тано не пошевелился, словно речь шла не о нем.

— Это вы именинник, да?

— Нет, — сказал Тано. Так, как умел сказать только он.

Маг не знал, что ему делать, Тереса растерянно взглянула на мужа, но ничего не сказала. Тано, напротив, продолжал вести эту игру абсолютно спокойно. Остальные же не могли понять, смеяться им или начинать тревожиться, и никто не хотел рисковать, принимая ту или иную сторону. Я, кажется, догадывалась, как стоит поступить, но все не могла решиться. И тут Рони сделал то, на что я не осмелилась. Меня поразило это единство мыслей, хотя мы уже давно перестали понимать, почему до сих пор остаемся вместе. Мы жили так, будто позабыто все, что когда-то нас объединяло, кроме четкого и негласного распределения ролей и обязанностей, которое связывало нас сильнее, чем страсть или нежность. Рони встал и сказал:

— Именинник сегодня я.

Маг притворился, что поверил, хотя это было не так. Он расслабился и тихо его поблагодарил. Остальные ждали, чем закончится эта история.

— Шоу должно продолжаться, — сказал фокусник скорее себе, чем публике. За это ему и платят.

Я снова захлопала в ладоши, теперь еще громче, так что кто-то мог решить, что я слишком напилась. Маг заставил Рони разрезать веревку на несколько частей, которые потом оказывались соединенными и снова разрезанными, с узлами и без узлов, и так несколько раз, дольше, чем мы могли вытерпеть. Потом был фокус с кольцами, который вызвал беспроигрышную шутку.

— Смотри-ка, а наш Ронито знает, что в какую дырку совать! — закричал Роберто Канепа, ничуть не стесняясь.

— Ну ты даешь, — сказала его жена тоном упрека, но на самом деле она смеялась так же, как остальные.

Затем наступил черед последнего фокуса. Магу потребовалась банкнота. Рони полез в кошелек и достал оттуда лишь мелочь.

— Подайте, кто сколько может! — сказал Инсуа и сразу же засмеялся, чтобы всем стало ясно, что это была лишь шутка, и никто не обижался.

Кто-то из публики хотел было открыть свой бумажник, но Тано жестом запретил это делать. Он достал купюру в сто песо и, не двигаясь с места, протянул ее фокуснику, свернув наполовину, как делают, когда собираются засунуть ее танцовщице в вырез платья. Магу пришлось проталкиваться к нему через сидящих людей, а Тано не делал ни малейшего движения ему навстречу, лишь держал купюру в воздухе. У фокусника вспотели ладони, и купюра прилипла к его руке.

— Спасибо, сеньор… вы очень любезны, — пробормотал он и вернулся обратно на свое место, стараясь ни на кого не наступить.

Фокус состоял в том, чтобы записать номер банкноты, сложить ее, поместить в коробку, поджечь коробку при помощи сигареты, а потом снова достать купюру, целую и невредимую.

— Несколько лет назад я вместо этого номера распиливал ассистентку на части, — рассказывал маг, укладывая купюру в коробку, — но сейчас фокусы с деньгами больше волнуют публику.

Мы засмеялись. Это была первая шутка, которой даже Тано засмеялся, и, кажется, напряжение стало спадать. Маг продолжал свой номер. Он попросил у курившей Марианы Андраде сигарету и поднес ее к коробке. Повалил густой и темный дым. Он засунул сигарету в коробку и достал с другой стороны, уже сгоревшую наполовину. От напряжения на его лице выступили капли пота, и я испугалась, что фокус не удастся. Но нет. Фокусник вернул сигарету, велел Рони открыть коробку, достать оттуда банкноту, развернуть ее и показать публике. Купюра была целой, невредимой и пригодной к употреблению. Он посмотрел номер. Это была та самая банкнота. Все радостно зааплодировали, не столько удачному фокусу, столько тому, что представление теперь наверняка окончилось. Маг протянул купюру Тано.

— Возьми себе в счет гонорара. Уверен, что это обойдется мне куда дороже.

На мгновение купюра зависла между ними в воздухе, а затем фокусник свернул ее куда бережнее, чем при выполнении фокуса, положил в карман и поклонился, снова пробормотав:

— Спасибо, сеньор, вы очень любезны.

Мы ушли последними. Нас проводили до выхода. Тано, стоя в дверях, то ли обнимал, то ли держал жену за плечи, как и весь вечер.

— Мы прекрасно провели время, спасибо, — выговорила я, потому что должна была это сказать.

— Было очень мило, правда? — спросила Тереса.

Я взглянула на Рони, ожидая, что он что-нибудь ей ответит, но он ничего не сказал, и я тут же попыталась сгладить неловкость:

— Да, очень мило, спасибо.

Меня волновало то, что Рони не поддержал меня, даже не открыл рта, чтобы попрощаться. Я еще раз взглянула на него, недвусмысленно подавая ему сигнал. Он еще чуть-чуть помолчал, а затем бросил:

— Знаешь, в чем здесь будет твоя главная проблема, Тано?

Тано покачал головой.

— Здесь у тебя не будет соперника.

Мы все трое замолчали, никто не понимал, о чем это он говорит, но мне стало немного страшно.

— Равного игрока в теннис здесь нет, и тебе станет скучно. Разве что появятся новые люди, игроки твоего уровня.

Тут Тано улыбнулся. Я тоже.

— Я поручаю тебе обсудить это с будущими клиентами, Вирхиния. Одним из пунктов контракта должен быть «высочайший уровень игры в теннис». А иначе — никакой сделки.

Во второй раз за вечер мы смеялись шутке, которая вовсе не показалась нам смешной. Наконец мы попрощались и пошли домой, медленно и тихо, только влажная от росы трава шелестела у нас под ногами. За спиной мы услышали, как Скалья запирает дверь. Тяжелую дверь, у которой замок работал как сложный механизм.

Когда мы ушли достаточно далеко и можно было не бояться, что нас услышат, я сказала:

— Готова спорить, что он сейчас устроит ей веселую жизнь из-за этого мага.

Рони взглянул на меня, покачал головой и ответил:

— А я готов поспорить, что он думает, кто бы мог стать ему достойным соперником на теннисном корте.

 

Глава 8

Первые годы жизни в Лос-Альтосе Вирхиния посвятила воспитанию Хуани и просто наслаждалась занятиями спортом, прогулками по аллеям и общением с новыми друзьями. Она стала одной из нас. Тогда если она и помогала кому-то продать или взять в аренду дом или участок земли, то делала это лишь потому, что в сделке участвовали ее знакомые. Более серьезно она начала работать с недвижимостью через шесть лет после переезда, когда Рони остался без работы. Много лет он управлял поместьем знакомой семьи и получил приличное выходное пособие, которое давало им возможность прожить какое-то время без особых проблем. Срок зависел от уровня расходов, которые они себе будут позволять. И Рони воспринял это как отпуск на неопределенное время. А пока срок отпуска не истечет, считал он, найдется другой способ заработать на жизнь. Но Мави, хоть и не разговаривала с ним на эту тему, так не думала. Она предвидела трудности, с которыми столкнется муж при поиске новой работы, и не хотела смотреть, как их сбережения медленно утекают сквозь пальцы, ничего не делая, чтобы остановить поток. Друзья сказали Рони, что они хотят снизить расходы, и через месяц наняли агронома с дипломом, он занялся теми самыми делами, которыми несколько лет занимался Рони, не имевший специального образования.

Зато наш президент именно в то же время, наоборот, обеспечил себя работой: благодаря изменениям, внесенным в Конституцию, он смог по истечении четырехлетнего срока баллотироваться снова. Рони так не повезло. Хотя в том году, отмеченном печатью смерти, работу потеряли многие, но были беды и пострашнее. Не прошло и года после взрыва в штаб-квартире Аргентино-израильской ассоциации взаимопомощи, после того как в авиакатастрофе погиб сын президента, а на военном заводе в Рио-Терсеро произошел взрыв, унесший жизни семи человек. А еще один известный боксер выбросил жену в окно. С первым аргентинским чемпионом «Формулы-1» прощался весь город Балькарсе, и во время похорон болельщики сожгли двигатель его автомобиля. Но это все не относилось к нам лично, смерть тогда была еще от нас слишком далеко.

«Мави Гевара» было первым агентством недвижимости, где работал человек, который действительно знал поселок Лос-Альтос. И которого хорошо знали мы, жители поселка. Мария Вирхиния Гевара. То есть Вирхиния — мы никогда не называли ее полным именем или сокращенно, словно это что-то сразу переменило бы, потому что Мария Вирхиния относилось к тому прошлому, когда мы еще не были знакомы, а имя Мави она использовала только на работе. До того как Вирхиния официально открыла свое дело, мы покупали и продавали дома через агентства в Сан-Исидро, Мартинесе, даже в столице. У этих контор не было личного подхода к клиенту, никто ни с кем не был знаком, и агенты демонстрировали нам дома, словно съемные квартиры. Вирхиния стала действовать по-другому. Никто лучше нее не знал достоинств каждого дома. Или его недостатков. Она знала, что здесь нет прямых улиц, как в городах, что планировка не вписывается в принятые стандарты. Обычно после просмотра трех домов сотрудник агентства недвижимости начинал путать запад с востоком и в конце концов звонил охране, потому что Лос-Альтос вдруг становился для него настоящим лабиринтом, откуда нельзя выбраться даже по своим собственным следам. Чужаки здесь не умели ориентироваться, они начинали плутать по улицам, таким похожим и разным одновременно, и в итоге не могли найти дорогу, словно Гензель, у которого птицы склевали все хлебные крошки. Вирхиния же нашла бы выход с закрытыми глазами. Как и любой из нас. Мы знаем здесь все: например, из-за какого дерева встает солнце. За чьим домом оно садится. Хоть летом, хоть зимой, а это не одно и то же. Когда начинают петь первые птицы, где можно встретить ласку или летучую мышь. Это был один из двух вопросов, которым Вирхиния уделяла особое внимание, показывая дома: ласки и летучие мыши. Потенциальные клиенты обычно считают, что, приезжая в Лос-Альтос, они прибывают в рай, так что если их заранее не предупредить, то они могут насмерть перепугаться, когда им по дороге встретится что-то подобное. Ласок и летучих мышей не удерживают ни три шлагбаума, ни забор по периметру. Когда к ним привыкаешь, эти животные даже начинают нравиться, но при первом знакомстве можно испытать шок. У всех нас, приехавших из города, есть свои фантазии и свои страхи. «А для заключения сделки нужно поощрять фантазии и не давать проявляться страхам», — записала Вирхиния в своей книжке в самом начале раздела «Ласки, летучие мыши и другие твари Лос-Альтоса». «По крайней мере до подписания договора», — добавила она в скобках. Эта красная книжечка на пружинке, которую Вирхиния всегда носила с собой, была своего рода бортовым журналом, хроникой изучения рынка недвижимости и всего, что с этим связано. Например, пробежавшего мимо при осмотре дома зайца вполне можно представить как «часть той самой живой природы, которую клиенты хотели бы видеть вокруг», тем более если в семье есть дети.

С течением времени и по мере приобретения опыта ценность красной книжки возросла. Каким-то образом этот блокнот стал местной легендой. Частью мифа о Мави Геваре. Все мы знали, что он существует, но никто его не читал, хотя некоторые и утверждали обратное. Мы в равной мере боялись как того, что там про нас что-то написано, так и того, что мы там даже не упоминаемся. Но мы напрасно считали, будто совместными усилиями сумеем придумать устную версию записей, крывшихся в книжке, если будем подхватывать отдельные фразы, брошенные Вирхинией, и сочинять другие по их подобию. И Вирхиния с нами не спорила.

— Смотри, запишу тебя в свою красную книжку, — грозила она со смехом.

Она утверждала, что записывает все, даже если не уверена, будет ли польза от некоторых ее заметок. Например, куда ведут канавы водостока. Какой парк затапливается. Кто лучший электрик в округе. И кто лучший слесарь. У кого из жителей склочный характер. Кто не заботится как следует о своих домашних животных. Кто не занимается своими детьми. Говорят, она записывает даже про то, что кто-то изменяет жене или задерживает жалованье служанке. Но это наверняка просто слухи, потому что вряд ли такие вещи играют какую-то роль при покупке дома или при его продаже. Кроме книжки у нее была картотека — составленные в алфавитном порядке белые карточки. Инсуа. Масотта. Скалья. Урович. Туда занесены все дома — и те, что продаются, и те, что не выставлены на продажу. Дома, которые не продаются, она добавила после того, как узнала, что в некоторых газетах заранее пишут некрологи для еще живых знаменитостей.

— Работа на перспективу, — говорила она. — Но не такая жуткая, как у них.

И хотя некоторые жаловались, что их дома включили в этот список premortem, но через несколько лет стало понятно, насколько она была права. Различные кризисы привели к тому, что многие начали отказываться от домов, которые покупались вроде бы навсегда.

Деньги, необходимые для жизни в таких местах, время от времени меняют хозяев.

И Мави поступала так не потому, что была завистливой или хотела кого-нибудь сглазить, как однажды закричала ей в лицо Летисия Уртадо, сразу после того как ее дом продали с торгов. Вирхиния просто раньше всех поняла, что происходит вокруг. Она, между прочим, занесла в книжку и свой собственный дом.

Почти все сделки по покупке или аренде домов в Лос-Альтосе за последние годы совершались при участии агентства «Мави Гевара». Никто не мог с ней конкурировать по части обслуживания клиентов. Вирхиния никогда не заканчивала деловую встречу, не выпив с клиентами кофе, не поболтав с ними о разных пустяках, не познакомившись хоть немного с теми, кто подписывает бумаги за ее столом. «Невозможно продать дом своего друга кому попало. А в Лос-Альтосе все дома принадлежат или принадлежали моим друзьям. И те, кто переезжает сюда, тоже могут стать друзьями», — по слухам, это записано на одной из первых страниц в ее красной книжке. Говорят, она показала запись Кармен Инсуа, когда та уже не была такой, как раньше. «Каждый пункт сделки с недвижимостью, или любой другой сделки, должен быть четким и ясным. Здесь никто не может позволить себе роскошь испортить с кем-нибудь отношения, потому что в Лос-Альтосе ваши пути рано или поздно пересекутся».

После ссоры с Карлосом Родригесом Алонсо, который отказался заплатить ей условленные комиссионные за продажу своего дома, объясняя это так: он, мол, считал ее своим другом и думал, что она нашла для него покупателей «просто так», — на полях рядом с этой записью она добавила следующую: «Как можно стать настоящим другом того, с кем ты знакомишься через его кошелек?» И сама себе ответила внизу страницы: «С кошельков начинаются все беды».

 

Глава 9

Ромина уже уехала в школу. Ее отвез шофер. Мариана не любила вставать так рано, а если это приходилось делать, то потом все утро шло наперекосяк. Ромина тоже не любила подниматься спозаранок. Конечно, если бы нужно было отвезти Педро, то Мариана встала бы, но, по правде сказать, и самой девочке, ее приемной дочери, приятнее ехать в школу с Антонией и шофером, чем терпеть утреннее раздражение матери. Мариана отправилась в душ и стояла там под струями воды, пока сон не начал отступать. Когда она, завернувшись в полотенце, вышла из ванной, Антония уже возвратилась из школы, убрала в комнате, поставила на столик поднос с завтраком и теперь собирала одежду, разбросанную у кровати. Должно быть, у этих женщин, рабочих лошадок, другой биоритм, подумала Мариана. И решила поваляться в кровати еще пять минут. Антония наклонилась, чтобы подобрать с пола футболку с блестящими камушками, которую Мариана надевала вчера вечером на пробежку, и заметила там маленькую дырочку.

— Сеньора, вы это видели?

Мариана подошла и осмотрела футболку.

— Кажется, это от искры, — заметила Антония.

— От сигареты какого-нибудь придурка. Сто долларов в помойку…

Мариана кинула футболку в кучу грязного белья, а сама стала расчесывать волосы. Антония рассматривала маленькую дырочку под мышкой.

— Может, мне попробовать ее зашить?

Мариана взглянула на нее:

— Разве я когда-нибудь носила штопаное?

Антония ушла в прачечную. Она была очень довольна. Когда Мариана переставала носить какую-то вещь, она дарила ее служанке. А лучше, чем эта футболка, подарка для дочери на день рождения и представить было нельзя. Прежде чем постирать футболку вручную, она тщательно ее осмотрела. По черной ткани расходились серебристые концентрические круги, она вглядывалась в них, и от этого у нее самой закружилась голова. Все камешки сидели на месте, а дырку можно зашить в два счета.

Когда футболка была выстирана и выглажена, Антония свернула ее и положила в гардероб Марианы, в ящик с черными футболками. Она знала, что скоро эту вещь подарят ей, и лучше бы успеть до дня рождения Паулиты, но она не осмеливалась взять что-то себе без разрешения хозяйки.

Через несколько дней три соседки заглянули к Мариане на чашку чая. Кроме всего прочего, женщины занимались детской столовой, которая находилась в нескольких сотнях метров от входа в Лос-Альтос. Им, кстати, нравилось, когда их называми «дамами из Лос-Альтоса», и сейчас они задумали учредить благотворительный фонд. Тереса Скалья, Кармен Инсуа и Нане Перес Айерра. Они пытались заинтересовать Мариану своим «крестовым походом».

— Нужнее всего нам обувь, тапочки, потому что, когда идет дождь, половина детей не доходит до столовой — им просто не пройти босиком по грязи, представляешь? — сказала та, что выбрала чай с манго и земляникой.

— Невероятно… — пробормотала Мариана, пока Антония подавала ей чайник с водой погорячее.

— Как-нибудь обязательно приходи, Мариана, и приводи своих детей, пусть посмотрят, что такое настоящая жизнь, не расти же им под стеклянным колпаком.

Мариана кивнула и задумалась о том, что же произойдет с Роминой, когда она увидит этих ребят, ведь на самом деле Ромина когда-то была такой же, как они, если не хуже, — когда она еще звалась Рамоной. И это сохранилось в глубине ее черных глаз, взгляд которых так пугал Мариану. А вот Педро всегда принадлежал ей, с первой минуты.

— Спасибо, Антония, достаточно, — сказала она служанке, остановившейся перед ней с новым чайником горячей воды.

Прошло еще несколько дней, и однажды утром, когда Антония вошла в комнату Марианы, она увидела на полу рядом с кроватью сумку, а на ней сложенную стопкой одежду. Второй снизу лежала черная футболка с блестящими камешками. Там были и другие вещи Марианы, одежда детей, из которой те выросли, и пара выгоревших на солнце теннисок Эрнесто.

— Положи-ка это все в сумку, за ней заедет Нане Айерра.

Антония не поняла, ведь обычно Мариана поступала иначе: отдавала все ей, Антонии, а та везла вещи в Мисьонес и распределяла между родственниками.

— Знаешь, как выглядит Нане Айерра? Такая блондинка, она недавно у нас пила чай.

Антония кивнула, но она никак не могла свыкнуться с мыслью, что эта футболка, которую она считала почти что своей, вдруг окажется в руках у какой-то блондинки. Ведь та сеньора тоже не станет носить штопаную одежду. Но она не отважилась спросить, просто взяла сумку и уложила в нее вещи. Уже на пороге Мариана ее остановила:

— Да, и если хочешь, в пятницу днем у Нане мы устраиваем распродажу, чтобы собрать денег для детской столовой. Это только для домашней прислуги, так что не беспокойся, цены будут самые доступные. Все мы должны помогать детям, кто-то больше, кто-то меньше, согласна?

Антония кивнула, не зная, действительно ли она согласна, потому что многого так и не поняла. Или не слушала, а все думала о черной футболке с камешками. Наверное, она сможет ее купить. Сеньора сказала про доступные цены. Она не знала, какие цены ее хозяйка считает доступными. Если не дороже десяти песо, она купит. Пусть даже пятнадцать — футболка очень красивая, сеньора купила ее в Майами, и в два счета все можно заштопать так, что будет совсем незаметно.

В пятницу Антония пошла на распродажу во время сиесты, когда закончила мыть кухню. Там она встретила двух-трех девушек, с которыми виделась по субботам в автобусе. Она с ними поздоровалась, но разговор не завязался. Кроме них там была та самая блондинка, владелица гаража, куда они относили одежду, и еще три сеньоры, которых она видела в доме у своей хозяйки. Они разговаривали, смеялись и пили кофе. Иногда одна из них подходила, чтобы сказать, сколько стоит та или иная вещь. Девушка выбрала шелковое платье кораллового цвета. Красивое, но на подоле была пара пятнышек, кажется, от отбеливателя. Если бы платье было синим, то это легко удалось бы исправить. Однажды Антония испачкала отбеливателем спортивные брюки Ромины, но потом закрасила чернилами, и Мариана ничего не заметила. Это придумала Ромина, когда увидела, как Антония бьется над этим пятном. Ромина всегда ей помогает, она замкнутая, но умненькая девочка, не то что я сама, подумала Антония. Но коралловое платье — совсем другое дело. С девушки взяли пять песо. Антония подумала, что если цены такие низкие, то и она сможет купить подарок. Но черной футболки с камешками нигде не было видно. Она осмотрела все прилавки, но не нашла ее. И в конце концов отважилась спросить, уж очень ей хотелось купить эту вещь.

— Черная футболка? Думаю, такой здесь нет. Нане, ты не видела черной футболки, вот для нее? — спросила одна из дам.

— Нет, черной не видела. А зачем тебе черная? Этот цвет тебя не украсит, наоборот, он мрачнит. Купи что-нибудь, что подойдет тебе больше, освежит лицо. Посмотри вон в той стопке, — предложила Тереса.

— Это не для меня, а для моей дочери, — сказала Антония, но ее никто уже не слушал, потому что дамы опять вернулись к своему разговору.

Антония продолжала просматривать стопки, но только для вида. Если нет черной футболки ее хозяйки, то ей ничего и не надо. Она хотела купить именно ее, чтобы подарить Паулите.

— Спасибо, — сказала она и ушла с пустыми руками.

Потом Антония еще несколько дней вспоминала о футболке, которая так к ней и не попала. Она все спрашивала себя, кто же ее взял. В выходной даже завела об этом речь в автобусе, но никто футболки не видел. Потом все забылось, в конце концов, ничья жизнь еще не менялась из-за какой-то тряпки, сказала она себе.

А потом наступил Хеллоуин. Мариана заранее накупила конфет, чтобы раздавать их детям, которые постучатся в дом этим вечером. Ромине купила костюм ведьмы, чтобы тоже ходила к соседям со словами Sweet or trick, но та, вернувшись из школы, сразу же заперлась в своей комнате, а Мариана уговаривать ее не собиралась. Педро еще был слишком мал, чтобы гулять и выпрашивать сладости, он плакал при виде разряженных людей. В дверь Андраде стучали несколько раз. Дети их друзей, товарищи Ромины по школе, «ребята, которые любят здоровые развлечения», сказала с укоризной Мариана своей дочери. Конфеты были куплены в супермаркете несколько дней назад и лежали в буфете в гостиной — там Мариана держала те продукты, которые хотела сохранить. К девяти часам вечера к ним успели зайти уже три группы детей. В четверть десятого снова раздался звонок. Антония направилась открывать дверь, получив приказ раздать оставшиеся конфеты и выпроводить ребят вон. Мариана не любила, чтобы ее беспокоили за ужином. Стоя на пороге, Антония увидела девочек, вылезавших из джипа, за рулем которого сидела Нане Перес Айерра. Она тоже вышла и попросила Антонию позвать свою хозяйку. Ей пришлось повторить это дважды, потому что Антония стояла столбом, уставившись на ее дочку, девочку лет восьми, наряженную ведьмой, с посеребренными ногтями, острыми вставными зубами и красной струйкой, бежавшей изо рта, в черной юбке до пола и черной футболке с камешками, той самой, что раньше принадлежала хозяйке Антонии.

— Я хотела показать тебе это, — сказала Нане Мариане, когда та наконец появилась.

— Поверить не могу, что это моя футболка!

Антония подтвердила:

— Да, это она.

Но ее никто не слышал.

— Знаешь, девочки в этом возрасте такие — она увидела футболку, когда я раскладывала вещи для распродажи, и просто загорелась, мол, хочет надеть ее на Ночь ведьм, так что я убрала эту вещь с прилавка. Но она знает, что после Хеллоуина все нужно вернуть обратно, да?

Девочка не ответила, она продолжала наполнять свою корзинку конфетами из пакета, который держала в руках Антония.

— Я разрешила ей поносить футболку, а на следующей распродаже снова положу на прилавок.

— Ой, если ей так нравится, пусть оставит себе. Это подарок от тети Марианы! — сказала та и наклонилась, чтобы поцеловать девочку.

— Ладно, только тогда ты должна будешь выбрать одну из своих футболок и отдать взамен, потому что мы с детства должны действовать сообща, чтобы мир стал лучше, да? — сказала мать, но девочка ничего не могла ответить, потому что ее рот был занят огромной конфетой, которую она никак не могла разжевать.

Антония так и стояла там, уставившись на футболку. Она насчитала пять пустых мест — там, где камешки выпали из кругов. Но, к счастью, не в очень заметных местах: два сбоку, почти у шва, два у подшивки и один под грудью. Жаль, конечно, прежде все были на месте. Зато на следующей распродаже она станет еще доступнее, как говорила ее хозяйка. Вещи с дефектами, думала Антония, всегда стоят дешевле.

 

Глава 10

Летом детскую площадку в Лос-Альтосе полностью обновили. Для ремонта выбрали именно это время года, потому что летом людей в поселке становится меньше и многие из них — случайные жители, снявшие дом на отпуск, тогда как мы сами перебираемся куда-нибудь еще. Худший выбор в этом году сделали те, кто уехал в Пинамар, взбаламученный убийством фотографа, который вздумал снять служащего частной почтовой службы, прогуливавшегося по пляжу.

Детская комиссия предоставила в администрацию детальный отчет с описанием всего оборудования, которое требуется заменить. Поселок развивается во многих отношениях, так что детская площадка тоже не может оставаться такой, какой была прежде, — это приводилось в качестве основного аргумента. Заканчивался отчет словами: «Не станем забывать, что дети — наше будущее». Наняли двух архитекторов, специалистов в данной области: они уже проектировали площадки для нескольких поселков в округе и для двух торговых центров. Работая над проектом, они предложили три варианта сметы, из которых был утвержден один, самый приемлемый. Так что лестницы, горки и качели из дерева и железа, появившиеся еще при строительстве поселка, заменили на пластмассовые, в стиле фирмы Fisher-Price. Было немного грустно, когда строители демонтировали самую большую детскую горку.

Но в докладе комиссии четко указывалось, что новые горки будут еще современнее, еще безопаснее, а средств на их обслуживание потребуется меньше. Поэтому старые убрали. У дорожки на площадку высадили новые растения, а вместо фонтанчиков с питьевой водой, у которых дети летом развлекались, несмотря на лужи, установили диспенсеры минеральной воды. Их не было в первоначальном проекте, их внесли туда после того, как в какой-то телепрограмме сказали, что грунтовые воды в нашем районе могут быть загрязнены непонятным веществом, которое не поддается химическому анализу.

Не только горки с качелями, но и сама площадка зазвучала иначе. И в буквальном смысле тоже. Голоса в песочнице постепенно менялись, хотя сперва никто этого не замечал, пока в один прекрасный день не услышать этого было уже нельзя. Крики и смех детей остались такими же, а вот взрослые голоса стали совсем другими. До начала девяностых годов здесь раздавался говор центральных провинций и парагвайская речь. Это было время слов «хозяйка» и «че, хозяйка». Но с начала девяностых перуанская речь заглушила все остальные. Хотя она была мягче, спокойней и вежливей.

— Ты ботиночки сейчас извозюкаешь!

— Этот мальчишечка настоящий чертененок!

— Эта девчоночка вечно ходит мокрая.

— Я сама видела, эта девчушка хватала песочек и кидалась им в остальных!

Но все говорилось очень тихим голосом, будто они боялись кого-нибудь потревожить. А вокруг, как всегда, кричали и смеялись дети, поднимавшиеся по лестницам, чтобы скатиться вниз по разноцветным трубам.

После ремонта появились желтые, красные и синие горки, туннели и переходы. А еще там были специальные брусья и горизонтальные лестницы, по которым можно перебираться с одной стороны песочницы на другую, пластиковые качели «под дерево» для детей побольше и зеленые — для самых маленьких, с перетяжками для безопасности. Качели, кольца и даже маленькая карусель. На нескольких столбах поставили дом с синей крышей и желтой дверью, привезенный прямо с фабрики Fisher-Price и сделанный в США специально для Лос-Альтоса, своего рода «дом на дереве» — с решетками на окнах, чтобы дети могли оттуда высовываться, но не выпадали, и с подвесным мостом, по которому легко было добраться до большой горки. Площадка была убрана так, что чище некуда, и сверкала яркими красками, еще не выгоревшими на солнце. От прошлой площадки остались лишь подвесные цепи для качелей — тяжелые цепи, каких сейчас уже не делают. Архитекторы так и не смогли никому доказать, что на современных пластиковых веревках качели будут точно так же крепко держаться и раскачиваться до самого неба.

 

Глава 11

Ромина и Хуани познакомились на детской площадке. Хотя они и ходят в одну и ту же школу, но раньше не встречались. Познакомились они вечером. Хуани приехал туда один, на велосипеде. Он из тех немногих детей, что появляются на площадке без сопровождения взрослых. С остальными всегда кто-то бывает. Какая-нибудь «девушка, что присматривает за детьми». Или домашняя прислуга. У Хуани нет никого, то есть раньше была няня, а теперь нет, осталась только женщина, которая убирается дома по утрам, но утром он уходит в школу. Мальчишки раскачиваются на качелях слишком быстро. Иногда цепи, на которых подвешены качели, заплетаются и потом раскручиваются. Ромина не смотрит на них, чтобы не закружилась голова. Она сидит в песочнице и рисует веточкой на песке. Рисует дом и реку, а потом стирает. Очень высокий мальчик перевесил качели на верхнюю балку, подальше от земли. Антония покачивает Педро на детских качелях и болтает с другой служанкой. Они говорят на одном языке и в то же время как будто на разных. Высокому мальчику стало скучно, и он ушел. Хуани занял его качели. И сам их раскрутил. Он качается один. Две девочки дерутся из-за вторых качелей. Одна, в вышитых джинсах, хватает за волосы другую, в розовом платье. Та плачет. На них не смотрит никто, кроме Ромины. Девочка ревет еще сильнее. Потом кричит. Тут подходят две няни, которые должны за ними присматривать.

— Ну что ты за чертенок, — говорит одна из них той девочке, которая не плачет. — Дай покачаться своей подруженьке, пусть она не плачет.

Но девочка не хочет уступать. Другая, в розовом платье, снова хнычет. Хуани слезает со своих качелей и предлагает их плачущей девочке.

— На, качайся, — говорит он.

Ромина наблюдает за этим, рисуя что-то в своей песочнице.

— А я хочу другие, — отвечает девочка.

Хуани подталкивает свои качели к другой, той, что не ревет, и предлагает ей поменяться с плаксой. Девочка не соглашается. Хуани злится и раскачивается все выше и выше.

— Я все расскажу твоей маме, — говорит няня той девочке, что не плачет и не выпускает качели из рук.

— Дура, — отвечает ей девочка и убегает.

Плакса перестает хныкать и бежит за ней. Они топчут рисунок Ромины. Лезут на желтую горку, катятся вниз, смеются. Няни возвращаются обратно на скамейку — болтать. Одна жалуется на то, что хозяйка не позволяет ей спать днем, в сиесту, а от этого у нее отекают ноги. Хуани раскачивается все выше. Ромина наблюдает за ним. Она стерла веткой растоптанный рисунок и снова смотрит на мальчика. С ее места кажется, что Хуани своими коричневыми ботинками почти касается неба. Не долетает до него совсем чуть-чуть. Ромина встает и подходит к соседним качелям. Садится на них. Начинает раскачиваться. Когда она раскачалась почти как следует, Хуани вдруг прыгает с высоты на песок. Его качели продолжают летать туда-сюда, но уже по инерции. Ромина тоже хочет спрыгнуть, но никак не решается.

— Давай, ничего с тобой не будет! — кричит ей Хуани снизу.

Она нерешительно раскачивается туда-сюда.

— Давай, я тебя жду.

И Ромина прыгает. Она летит по воздуху, и ей впервые после переезда из провинции Корьентес становится легко-легко. Она падает на песок и ударяется ногой. Хуани помогает ей подняться.

— Больно? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает она и смеется.

— Как тебя зовут?

— Рамона, — выводит она на песке.

 

Глава 12

Стоять на входе, у первой лунки, и смотреть на вроде бы без конца и края расстилающуюся зелень — одна из тех привилегий, которую мы, живущие в Лос-Альтосе, иногда недостаточно ценим. До тех пор пока не утратим ее. Человек привыкает ко всему, даже к чуду. Многие из нас месяцами не прогуливаются по полю около хотя бы одной из восемнадцати лунок, будто совсем не важно, что они там есть — в нескольких метрах от дома и в полном нашем распоряжении. Не нужно быть гольфистом, чтобы наслаждаться естественной красотой. Естественной — потому что это луг, деревья и водоемы. Но и не вполне естественной — потому что этот пейзаж не существовал до нашего прихода. Раньше здесь было болото. Площадку спроектировал инженер Перес Эчеверриа, известный своей площадкой для гольфа в южной зоне. Говорят, что план он составил, совершая на вертолете облет рощи, которую потом вырубили. Сейчас невозможно представить, что на месте наших зеленых лужаек когда-то было болото. Сейчас здесь растут деревья, специально привезенные из нескольких питомников. Кусты высаживали с учетом требований ландшафтного дизайна, раз в сезон их подновляют, а каждую неделю подстригают. По ночам включается автоматическая система полива. Применяются удобрения, гербициды и пестициды. А вот ручей у лунки номер пятнадцать тек и раньше. Но мы его очистили. Теперь, благодаря обработке воды и специальным водорослям, которые насыщают экосистему кислородом, ручей стал сине-зеленым. Но рыбы, обитавшие там раньше, до очистки, исчезли. Это были рыбы без названия, какие-то черные карасики. На их место мы заселили оранжевых рыбок, они расплодились и теперь стали настоящими хозяевами ручья. А еще нутрии и утки. Хотя в последние годы уток и нутрий становится все меньше. Говорят, будто кто-то на них охотится. Для того чтобы потом съесть. Но это маловероятно. Обслуживающий персонал, садовники, кэдди, что подносят клюшки для гольфа, и прочие, даже если бы и решились на такое, все равно не смогли бы пронести свою добычу мимо охраны. Как-то раз поймали одного кэдди, который перекинул убитую утку через стену своей жене. Он сказал, что эту птицу случайно сбили сильным ударом мяча у лунки номер четыре. Конечно, ему никто не поверил — женщина, стоявшая по другую сторону ограды, только что кастрюлю с собой не притащила. Комитет по гольфу и комиссия по охране окружающей среды вместе завели на него дело.

Наши озера на самом деле — сохранившиеся остатки того самого болота. Но никто об этом не задумывается. Площадки для гольфа без водоемов не бывает. Чтобы избежать подтопления, с помощью системы насосов воду из болота отвели в каналы и затем по сложной системе труб вывели за пределы поселка. Иногда муниципальные власти жаловались, что теперь в Санта-Мария-де-лос-Тигреситос начались проблемы с водой, но потом провели несколько встреч между их администрацией и нашей и как-то проблему решили. Это ведь все равно что обвинять Кордобу в затоплении Санта-Фе.

Надо было провести кое-какие работы, больших денег не требовавшие. Последним новшеством на площадке для гольфа стали биотуалеты, которые появились, как только женщины тоже начали играть в гольф. Мужчина может справить нужду где угодно: за деревом, за кустами, иногда даже прямо на поле для гольфа. А женщина — нет.

Газон на поле для гольфа сеют заново каждый год. Не всякий клуб может этим похвастаться. Обычно там обновляют лишь траву около лунок. А тут грины засевают сортом pencross, а фэйрвеи — газонной травой.

В общей сложности, если суммировать стоимость оборудования, зарплату персонала, системы дренажа и орошения, содержание поля для гольфа окажется одной из основных расходных статей в нашем поселке. Теннисистам это не нравится. Возник небольшой конфликт между любителями двух этих видов спорта. Говорили, что на гольф расходы гораздо выше, чем на теннис, а платят все поровну. Но поле для гольфа — нечто большее, чем спортивная площадка. Жители поселка могут прогуливаться по газону, выпивать в беседке у лунки номер девять, наслаждаясь великолепным видом, слушать музыку и любоваться закатом у лунки номер пятнадцать, устраивать фотоохоту и снимать самых разных птиц. Комиссия по охране окружающей среды проделала большую работу, и теперь у каждой лунки стоит деревянная табличка с фотографиями и описаниями тех птиц, которых можно тут увидеть. Известно также, что кроме эстетического удовольствия площадка для гольфа приносит и немалую экономическую выгоду. Стоимость дома находится в прямой зависимости — процентное отношение определить трудно, но оно, безусловно, значительное — от близости и удобства доступа к площадке для гольфа, и тот же дом, но в другом поселке, без площадки, не стоил бы таких денег.

Когда-то игра в гольф была элитарным занятием. В других странах она такой и остается. Но в Аргентине все иначе. Это дорого, но мало-помалу разрыв между слоями общества стирается, и «дорогое» и «элитарное» — больше не синонимы. В баре гольф-клуба висят деревянные таблички с именами тех, кто в разные годы становился чемпионом. И по этим фамилиям видно, как со временем гольф переставал быть забавой исключительно аристократов. В 1975 году турнир выиграл Менендес-Бейти. В 1985-м — Макалистер. А в 1995-м — Гарсиа. И не какой-нибудь Гарсиа Морено. Или Гарсиа Линч. Или Гарсиа Ньето. Просто Гарсиа. Каждую среду на площадке толпятся японцы. По четвергам поле сдают для корпоративных мероприятий. Когда звонят корейцы, стартеру велено говорить, что мест нет, или до небес задирать сумму green fee (экологического сбора), которую должен внести тот, кто не является членом клуба, чтобы играть на нашем поле для гольфа. Говорят, корейцев вообще не очень любят пускать в гольф-клубы, и не только в наш. Другие игроки жалуются, что те слишком кричат, дерутся, размахивают клюшками, ставят на кон огромные суммы, из-за чего разгораются страшные скандалы. Но задолго до корейцев, еще в начале девяностых, стало очевидно, что гольф — больше не спорт для джентльменов. С каждым разом все меньше игроков вспоминает о футболках с отложным воротником и брюках со стрелками. Некоторые члены клуба тоже кричат. А есть женщины, которые хотят играть в обтягивающих майках. Случается, игроки в ярости ломают клюшки, потому что на последней лунке их обошли на один удар. Есть такие, кто играет очень медленно и не пропускает остальных, а другой в свою очередь может начать кричать, угрожать и даже кинуть в того мячом. Некоторые не показывают счетные карточки, в которых отмечено больше ударов, чем им бы хотелось, чтобы сохранить свой уровень «гандикапа». Таким гольфистам не важно, хорошо или плохо они играют, лишь бы сохранить «гандикап» в десять ударов или меньше. А другие, наоборот, не предъявляют счетных карточек с маленьким количеством ударов, чтобы иметь большой «гандикап» и затем получить преимущество на турнирах. В общем, с каждым разом все больше членов клуба мухлюют со счетными карточками. Почти все. Но Мариано Лепера сделал нечто из ряда вон выходящее. На чемпионате клуба он загнал мяч в лунку с первого удара — и отказался от этого, чтобы не угощать всех остальных шампанским. Он ударил по мячу у лунки номер шесть, и тот, описав правильную дугу, упал на траву, три раза перевернулся и закатился в лунку, помеченную флагом. Всего лишь с одного удара. Больше ничего не требовалось. На любом поле для гольфа в любой стране мира согласно этикету и своду неписаных правил тот, кто загнал мяч в лунку с одного удара, должен оплатить выпивку для всех, кто в данный момент находится на поле. Обычно это шампанское, иногда виски. Для всех — с первой и до восемнадцатой лунки. Мариано Лепера спросил у стартера, сколько игроков сейчас на поле, и произвел быстрый подсчет: сто двадцать игроков, в среднем по пять песо на каждого — итого шестьсот песо.

— Я столько ни за что платить не буду, — сказал он и ушел раньше, чем кто-нибудь успел напомнить ему про его долг.

Так не делают. Точнее, не делали. Ничего не случилось, санкций не было, но это не по-джентльменски. Кроме того, существует специальная страховка на случай попадания с одного удара. Ее делают в каждом страховом агентстве. Многим из нас предлагают ее оформить, когда мы приходим застраховать дом. От пожара, воровства и лунки с одного удара — выходит лишь на несколько сентаво в месяц дороже. То есть страховка от конкретного несчастного случая. Хотя случай это скорее счастливый, потому что тот, кто сможет послать мяч за сто пятьдесят ярдов точно в лунку, — настоящий везунчик. Не зря в нашей стране есть даже специальная книга, где регистрируют всех, кому посчастливилось сделать такое. Но большинство предпочитает записываться в регистр Соединенных Штатов, чтобы выйти на международный уровень. Небольшая формальность — отправить письмо, заполнить формуляры. Но не застраховаться, а потом сделать вид, что ничего не произошло, — это жульничество. В жизни очень мало шансов попасть в лунку с одного удара, но шансов остаться джентльменом — еще меньше.

 

Глава 13

Когда меня впервые вызвали в школу к Хуани, в Lakelands, я испытала настоящий шок. В красном конверте между приглашением на праздник, посвященный Дню флага, и табелем было вложено официальное уведомление на бланке. Герб Lakelands — щит и четыре английских слова вокруг него. Я никак не могла запомнить, какие именно это были слова. In God we Trust, — говорил Рони и даже не смеялся над своей шуткой.

«Уважаемые родители, приглашаем вас в понедельник, 15 июня, в 9 часов в кабинет директора школы, для того чтобы поговорить о (пустая строка заполнена от руки) Хуане Игнасио Геваре». Хуани. Никогда раньше меня не вызывали так официально для разговора о моем сыне. Я заволновалась. Хуани учился в пятом классе. Уведомление подписали директор и детский психолог.

Вызов я получила в пятницу. И все выходные места себе не находила. Я не могла понять, о чем они собираются со мной говорить. Спросила у Хуани. Он тоже понятия не имел. Он не хулиганил на переменах, к директору его не вызывали, и записей о плохом поведении в дневнике тоже не было. Я гонялась за сыном по всему дому:

— А ты ни с кем не подрался? Не выражался неприличными словами?

Даже ворвалась в ванную, пока он принимал душ, и все продолжала задавать вопросы.

— Хватит, мама.

В конце концов я довела его до слез. Позвонила одной своей подруге узнать, не получила ли она такую же бумагу. Но нет, никто ее не вызывал. Позвонила второй подруге. Она тоже ничего не получала. Больше я решила никому не звонить, не хотела, чтобы все вокруг были в курсе сама толком не знаю чего. Но все равно остальные об этом узнали — за игрой в теннис, пока мы менялись сторонами корта, Мариана Андраде спросила:

— Значит, тебя вызвали в школу в понедельник? — И добавила: — Меня тоже не сегодня завтра вызовут поговорить о девочке.

Она имела в виду Ромину, с которой Хуани проводил много времени.

— А ты откуда знаешь?

— Мне сказала Летисия Липорачче, я ее встретила в супермаркете.

И пока я раздумывала над тем, кто же мог сообщить об этом Летисии Липорачче, Мариана влепила мне эйс в угол, точно под среднюю линию. Мяч был слабый, легкий, дурацкий, шел почти свечкой, но я даже не попыталась его принять.

В понедельник ровно в девять я была в школе. Lakelands находится через две развязки по шоссе от Лос-Альтоса. Когда-то у нас была мысль переместить ее в пределы нашего поселка, чтобы, как и в других загородных клубах, дети могли ездить в школу на велосипеде или на роликах.

— Как замечательно, если нам удастся возродить понятие своего района, какие были у нас в детстве! — сказала Тереса Скалья на родительском собрании, где обсуждался этот проект.

Но многие выступили против — в Lakelands учились дети из других закрытых поселков, и хотя доля наших школьников была самой большой, но все остальные вместе взятые тоже составляли внушительную цифру, и школа не могла позволить себе потерять столько учеников. В главном здании находились начальные классы и администрация. Рядом располагались старшие классы, позади — детский сад. Школа была совместной, для мальчиков и девочек, но не совсем. Потому что они не встречались друг с другом ни в классах, ни во дворе. Существовали отдельные классы для девочек и для мальчиков. Лишь в детском саду дети могли быть вместе. Внутренний двор разделен двойной желтой линией, похожей на дорожный знак «Не приближаться», на два сектора, и девочки гуляют с одной стороны, а мальчики — с другой. Хуани обычно садился у этой линии, Ромина — напротив него, и они начинали разговаривать жестами, как глухонемые. Одна учительница неправильно поняла какой-то жест Хуани, и ему запретили общаться с Роминой под угрозой наказания. Но и тогда меня не вызывали, просто сделали запись в дневнике по-английски, так что мне пришлось просить Дориту Льямбиас ее перевести. Когда мы впервые пришли записывать Хуани в школу, то спросили у директора, связано ли разделение с какой-то педагогической теорией о построении обучения с учетом пола ребенка.

«Что-то вроде этого, — ответили мне. — В восемьдесят девятом году мы вынуждены были начать прием мальчиков, потому что иначе для семей, в которых много детей, их доставка в школу превратилась бы в сложную проблему — ведь детей надо возить туда и обратно, плюс национальные праздники, кроме того, если братья и сестры учились в одном заведении, полагалась скидка. Так что мы стали брать девочек и мальчиков, но сразу же поняли: это ошибка, у нас все-таки слишком мало опыта. Девочки стали садиться, широко расставив ноги, показывали то, что не должны показывать, и ругались плохими словами, в общем, вели себя как мальчишки. Короче, через два месяца после начала занятий мы были вынуждены нарисовать желтую линию и разделить мальчиков и девочек. И теперь без ложной скромности можем сказать, что накопили большой опыт по решению подобных проблем».

Все три школьных здания кирпичные, с большими окнами, В каждой мелочи была видна забота о безопасности: дома одноэтажные, никаких лестниц и окон высоко от земли, округлые ручки на дверях, высокопрочные стекла, кондиционеры и центральное отопление. Три площадки для регби и две для хоккея, спортивный зал, терраса, полукруглый актовый зал с расположенными амфитеатром местами, видеосалон, лаборатории, кабинеты для занятий живописью и музыкой. Библиотека постепенно уменьшалась: по мере роста школы от нее отхватывались куски, которые отводили под классы. Но уже разработан проект расширения библиотеки, остается только найти средства.

Я сидела в приемной и ждала. Деревянные кресла, на мой вкус, были очень жесткими. Секретарша предложила мне кофе и извинилась за задержку. Рони не захотел пойти со мной.

— Это какая-то чушь, Вирхиния, не заставляй меня отменять дела ради встречи со школьным психологом!

«Дела» — это очередной миллионный проект, который все никак не выливался ни во что конкретное, в то время как я отменила две встречи, в результате которых вполне могла бы получить комиссионные, и этой суммы хватило бы для оплаты наших счетов за месяц. Я выпила кофе и посмотрела на часы. Как только стрелка часов показала пять минут десятого, открылась дверь кабинета директора. Две женщины с улыбкой пригласили меня войти, но, несмотря на улыбки, они не выглядели спокойными, скорее наоборот. Обмен любезностями был недолог, две-три фразы, и мы сразу же перешли к делу. После встречи со мной должен был состояться педсовет, и они не хотели опаздывать. На меня смотрели как-то сочувственно, я это сразу уловила.

— Вопрос очень деликатный, Вирхиния, — сказала директриса. — Пусть вам все объяснит Сильвия, у нее получится лучше, чем у меня.

И психолог стала мне рассказывать:

— Хуани придумывает очень странные истории. Мы обеспокоены.

Я не поняла.

— Истории… эротического характера, если так можно выразиться, — попробовала уточнить директриса.

Я окончательно растерялась.

— Возможно, это происходит из-за какого-то перевозбуждения, не соответствующего его возрасту, — снова стала объяснять психолог.

— Вы не могли бы выражаться конкретнее?

Они перешли к фактам. Открыли тетрадь Хуани и попросили меня саму прочитать. Это было его сочинение. Учительница задала тему «Мои соседи». И Хуани написал о семье Фернандес Луэнго. «Они живут рядом с теннисными кортами. У них есть черный Nissan Path Finder и синяя Alfa Romeo», — писал он в своем сочинении с кучей орфографических ошибок. Далее речь шла о том, что у них есть дети, которые ходят в ту же школу, но как их зовут, он не помнит. А вот кличку собаки он знает — ее зовут Кайзер. «Они кричат ему: „Кайзер, иди отсюда! Кайзер, брось это или получишь пинка по (бип)!“» Меня рассмешило, что он написал «бип» вместо «задница», но радовалась я недолго. О Монике, жене Фернандеса Луэнго, Хуани даже не упомянул. Он полностью сосредоточился на нем самом. «Лучше всего я знаю отца, потому что я чаще всего его вижу. По утрам я смотрю в окно, через которое виден его кабинет». Затем он рассказывал, что чаще всего видит его за работой, у компьютера, который включен всегда, и днем и ночью. И продолжал: «Иногда Фернандес Луэнго снимает одежду и садится перед компьютером без ничего. Бросает одежду на пол, в кучу». Хуани жаловался, что в том доме так делать можно, тогда как у нас его заставляют нести одежду в ванную, в корзину для белья. И в последнем абзаце он писал: «Когда он сидит голый, то уже не хватается за компьютерную мышь, он опускает руки вниз, между ног. Я вижу его сзади или чуть сбоку. Он все трогает себя. Двигается туда-сюда, словно на качелях, и в конце концов затихает. Однажды ночью, когда он занимался этим, в комнату вошел Кайзер и залаял, а он кинул в него тапком. В другой раз вместо тапка он попытался сам кинуться на него, на Кайзера, схватил и не отпускал. Конец». Под текстом была картинка: толстый голый сеньор оседлал собаку.

Я изменилась в лице. Женщины смотрели на меня. Я просто не знала, что сказать.

— Хуани часто смотрит телевизор в одиночестве?

Да, он всегда, с самого детства, смотрел телевизор один.

— Может, он случайно увидел один из кабельных каналов для взрослых, а вы об этом не узнали?

— Мы не подписаны на эти каналы.

— Он часто выдумывает подобные вещи, или это в первый раз?

— Не знаю.

— Вы проверяли логи на его компьютере?

— А что такое логи?

Они тоже толком не знали, но учительница информатики настояла, чтобы меня спросили об этом.

— Мог ли он получить доступ к порносайтам?

— Не знаю, дома нет компьютера, только у меня в офисе.

— А в гостях у какого-нибудь приятеля?

— Он пьет много кока-колы перед сном?

— В вашей семье не случилось ничего такого, что могло бы так повлиять на него?

У меня закружилась голова. Низкое давление, шок, замешательство — что-то одно или все вместе, — но комната поплыла перед глазами, и я зашаталась.

— Принести воды?

— Нет, спасибо.

Мне посоветовали сходить на консультацию к психотерапевту. Но это был не совет, а почти приказ.

— Вопрос очень деликатный, нужно начать действовать как можно скорее. В таких вещах время — самый важный фактор, следует разобраться с этим побыстрее, раньше, чем люди начнут жаловаться.

— А кто будет жаловаться? Фернандес Луэнго?

— Нет, Фернандес Луэнго ничего не узнает. Как человеку расскажешь о таком! Ему или кому-нибудь еще. Но некоторые одноклассники Хуани видели его рисунок. И у нас нет никакой уверенности, что они не станут рассказывать о нем. Родители очень боятся таких вещей, они видят в этом опасность для своих детей, и мы должны гарантировать, что у нас в школе их детишкам ничто не угрожает.

— Детишкам, говорите? А что же может им угрожать?

— В настоящее время им ничто не угрожает, мы полностью контролируем ситуацию, в противном случае Хуани уже не учился бы у нас.

Это заявление было как пощечина.

— Сообщите нам, когда получите заключение психотерапевта. Будут еще вопросы?

Я поблагодарила их и вышла.

— Присматривайте за ним… получше, — посоветовала на прощание психолог.

У меня перед глазами все стояли детские каракули: Фернандес Луэнго верхом на своей собаке.

В тот день я не пошла на работу. Чувствовала то стыд, то собственную вину. А то и злость. Несколько раз доставала бумагу, на которой Хуани написал то, что написал, и не верила своим глазам. Мне посоветовали одного психотерапевта, но я все не решалась ей позвонить. Не знала, с чего начать разговор. И как рассказать Рони. Набирала номер и бросала трубку. Иногда я начинала сомневаться в том, нужна ли нам консультация психотерапевта или психопедагога. Ужинали мы вдвоем с Хуани, Рони возвращался позже. С сыном я тоже не могла об этом поговорить. Смотрела на него и все спрашивала себя, что я сделала неправильно. Или не я, а Рони. Или мы оба. Конечно, мы немало ошибались. Хуани пошел спать. «Присматривайте за ним». Да, в последнее время я почти не следила за Хуани, работала с утра до ночи, показывала дома, нахваливала участки, помогала оформить ипотеку, а сын тем временем рос, «как Бог даст», по выражению моей мамы. Разумеется, в Лос-Альтосе Бог давал куда щедрее, чем в других местах. Здесь мы могли оставлять детей одних, не опасаясь, что с ними что-нибудь случится, не то что матери в других районах. Здесь не случается похищений людей или ограблений домов. Мальчик возраста Хуани может уезжать из дома на велосипеде и возвращаться, когда ему заблагорассудится. В комнате для игр всегда есть воспитатель, который смотрит за детьми, а благодаря круглосуточной охране можно спокойно гулять по улицам. Дети привыкли входить в любой дом, даже к малознакомым людям, и садиться в любой автомобиль. Здесь все спокойны и уверенны. Никто не говорит детям: «Не разговаривай с незнакомцами». Потому что любой житель Лос-Альтоса — это никакой не незнакомец или в самом скором времени им быть перестанет. А если это гость, то он проехал через шлагбаум, что тоже является определенной гарантией безопасности. Или же иллюзией такой гарантии. В середине последнего десятилетия прошлого века мы принимали лихорадочные меры по усилению собственной внутренней безопасности. Все выше становились требования к тем, кто хотел заехать в поселок, все больше охранников ставили у ворот, все мощнее было у них оружие — для тех, кто хотел его увидеть. Пару месяцев назад даже ввели, негласно конечно, проверку всех садовников, строителей, маляров и других рабочих, которые регулярно здесь появляются, после того как вдруг выяснилось: десять лет назад одного из наших электриков осудили за изнасилование, а мы и знать о том не знали.

Кроме того, было принято решение сменить внешнюю сетчатую ограду на трехметровый забор. Сначала рассматривали вариант двойного проволочного ограждения: внешний слой — колючая проволока, с внутренней стороны — что-то поизящнее. Но большинству жителей этого показалось недостаточно. Глухой забор, через который невозможно не только перебраться, но даже подглядывать за нами, за нашими домами, за нашими машинами, — вот чего мы все хотели. И чтобы мы тоже не видели ничего из того, что происходит снаружи. Но замена забора до сих пор не была утверждена по эстетическим причинам. Дискуссия о том, делать забор из кирпича или из бетонных блоков, велась уже около пяти месяцев.

Ясно было одно: Хуани слишком много смотрит телевизор один и пьет слишком много кока-колы.

Когда пришел Рони, я рассказала ему обо всем. С самого начала. Он не дал мне закончить, я не успела упомянуть ни о сомнениях директрисы, ни о психотерапевте, к которому мне посоветовали обратиться, ни о кофеине в кока-коле, ни о собаке. Какая уж тут собака!

— Ну и ну, Фернандес Луэнго дрочит перед компьютером! — засмеялся Рони и принялся за еду.

 

Глава 14

Кармен Инсуа внесла в сетку соревнований имена участниц и взяла с каждой по десять песо в качестве вступительного взноса. Сделала над собой усилие и улыбнулась следующим игрокам. Ей не нравилось сидеть здесь часами, почти без движения. Хотелось погулять, выкурить сигарету, выпить кофе. Она уже решила было выдумать какое-нибудь оправдание и не прийти. Но не смогла. Никто не пропускает ежегодного турнира по бурако в Лос-Альтосе. Он проводится в пользу детской столовой, которую опекает их поселок. А Кармен была не только одним из организаторов турнира, но и основательницей фонда «Дамы из Лос-Альтоса».

Улучив момент между записью двух пар, она набрала номер мобильного Альфредо. Телефон был отключен. У нее затряслись колени. В какой-то момент она даже двинула ногой по столу, и Тереса Скалья едва успела удержать карандаши и листы с записями, иначе они оказались бы на полу.

— Прошу, не ставь меня играть с Ритой Мансильей, — подойдя к столу, сказала ей одна из участниц. — На последнем теннисном турнире мы вдрызг разругались.

Кармен почти не слушала, что ей говорят. Если бы она хотя бы сама участвовала в турнире, голова была бы занята другим. Играть она любила. И в бурако и в карты. Но сегодня ей не удастся сыграть ни одной партии. Кармен нравилось собирать последовательности. И, если возможно, красных мастей. Не так важно выиграть, сколько собрать самую длинную последовательность. Она снова набрала номер Альфредо. Телефон все еще был отключен. Кармен попросила сигарету. Курить она бросила несколько лет назад, но вдруг захотелось так остро, будто и не бросала никогда. Подумала о том, что хорошо бы сейчас выпить вина, только место для этого было совсем неподходящим. Пока еще одна пара заканчивала игру, Кармен достала из кошелька детализацию платежей по карте Альфредо и снова перечитала ее, надеясь, что все-таки она ошиблась. Отель «Шератон», триста долларов, пятнадцатое августа. Она снова ощутила ту же пустоту в желудке, как и сегодня утром, когда это обнаружилось. Бумага лежала на прикроватном столике Альфредо, где любой мог бы ее увидеть. Потом Кармен перечитала еще раз — десять, двадцать, тысячу раз. Результат был одним и тем же. Тогда она, помнится, уехала в Кордобу на турнир по бурако, хотя сейчас и трудно сказать, в чью пользу собирались деньги. Ночью она позвонила домой, но никто не взял трубку. Дети гостили в Пинамаре у своих школьных друзей, а служанка незадолго до того вдруг уволилась. Альфредо сказал, что лег спать пораньше, потому что у него ужасно разболелась голова. Но не сказал, где именно и с кем он спал. Она ему поверила. В те выходные проводился важный клубный турнир по гольфу, а уж его-то муж не пропустил бы даже ради самой соблазнительной женщины на свете. Значит, пропустил.

— Запишите нам тысячу пятьсот семьдесят очков. А с кем теперь мы должны играть?

Кармен уставилась на таблицу. Она не понимала, куда нужно смотреть. Фамилии участников турнира путались и плясали перед глазами. Наконец она записала.

— Будете играть с парой номер девять, после того как закончится игра за десятым столиком, — сказала она не очень уверенно.

Тереса взглянула на нее и взяла бумагу, на которой велся подсчет очков. Вычеркнула записанные триста.

— Тысяча пятьсот семьдесят, говорите? — спросила она у игроков, которые еще не ушли.

Кармен вдруг встала. Тереса смотрела на нее и не могла понять, что это значит.

— Пойду покурю на свежем воздухе. — И она вышла, прихватив с собой телефон и выписку из банка.

С террасы у девятой лунки она позвонила в отель. Представилась секретаршей сеньора Альфредо Инсуа.

— Сеньор Инсуа хочет сообщить, что не согласен со снятием трехсот долларов, и просит выслать детальный счет, — солгала она.

Ей сказали, что могут отправить счет по факсу. Кармен сообщила их домашний номер телефона, закончила разговор, вернулась и села рядом с Тересой.

— Все хорошо? — спросила у нее подруга.

— Прекрасно, — ответила она.

Женщина, игравшая за столом у окна, которое выходило на зимний сад, вдруг пожаловалась, что ее соперницы подают друг другу знаки. Те возмутились. Начался спор. Остальные смотрели на них, но не вмешивались. Кармен еще раз попыталась позвонить Альфредо. Одна из женщин встала и ушла. На этот раз в трубке пошли гудки вызова. Напарница обиженной женщины попыталась удержать ее. Альфредо сказал:

— Алло.

Кармен не знала, что ответить, и дала отбой. В конце концов ушли обе: и обиженная, и ее напарница. Альфредо поймет, что ему звонила она. Оставшиеся участницы подошли к столу. Кармен была одна, Тереса отошла, чтобы заняться организацией награждения.

— Что за наглые дамочки, вы видели? Говорят, мы выиграли walk over. А разве здесь бывают walk over, как в теннисе?

У Кармен зазвонил телефон, и она взяла трубку, не успев ответить этой женщине. Звонил Альфредо.

— Да, вызов оборвался, видишь ли, сотовый тут не очень хорошо ловит.

Альфредо сказал, что вернется поздно, чтобы она его не ждала, а ложилась спать. Кармен вычеркнула из таблицы ушедшую пару.

— Хорошо, мне все равно придется задержаться тут на какое-то время, у нас будет награждение… Да, все замечательно…

Паре победительниц вручили два серебряных ожерелья с цирконами, которые предоставил ювелирный магазин «Толедо». Все зааплодировали. Тереса и Кармен помогли дамам застегнуть украшения на шее. Победительницы сфотографировались — сначала одни, а потом вместе с организаторами. После чего бесконечно долго пили чай. Кармен позвонила домой и поговорила со служанкой, которая работала здесь всего несколько месяцев. С тех пор как Альфредо уволил Габину, прослужившую у них всю жизнь, остальные казались Кармен не заслуживающими доверия, поэтому в их доме никто не задерживался надолго.

— Тебе не звонили, чтобы передать факс? О'кей… Если позвонят и попросят принять факс, ты останешься стоять рядом с телефоном, а когда он закончит печатать, оторвешь лист, сложишь его и оставишь в ящике моего прикроватного столика. Понятно? Ладно, тогда повтори, пожалуйста.

Кармен не смогла дослушать ответ, потому что к ней подошла одна из участниц, которой при регистрации забыли дать сдачу. Она повесила трубку. Поискала мелочь. Не хватало двух песо.

— Ладно, оставьте их для столовой.

Через некоторое время в зале стало пусто, пахло сигаретами. Две уборщицы подметали пол и расставляли столы. Тереса и Кармен пересчитывали деньги. Тут у Кармен зазвонил сотовый. Это была служанка: пришел факс, она стояла рядом, пока выходила бумага… нет, дети еще не вернулись домой, она оторвала бумагу, свернула и убрала в ящик прикроватного столика. Кармен сложила деньги в металлический сейф и заперла его на ключ. Сумма оказалась больше, чем они рассчитывали. Даже чуть больше, чем потратил той ночью ее муж.

— Как прекрасно, что люди такие щедрые, да? — спросила Тереса.

— Да, — ответила она. — Есть много щедрых людей.

Они погасили свет и ушли. Уже у машины Кармен вдруг заколебалась. Подошла к Тересе:

— Не хочешь съездить куда-нибудь перекусить? Альфредо сегодня вернется поздно.

 

Глава 15

В девяносто восьмом году случилось много подозрительных самоубийств. Покончили с собой председатель Национального банка, который был замешан в деле о коррупции, капитан военно-морского флота, который был посредником при продаже оружия в Эквадор, и служащий частной почтовой службы, которого сфотографировал убитый им сразу после этого фотограф. Но ни одно из этих событий не повлияло на нашу жизнь в Лос-Альтосе, разве что вызвало минутное удивление у того, кто утром читал газету или смотрел последние новости.

Мы по-прежнему судачили лишь о происходящем вокруг, в поселке. Например, о проблемах Рони Гевары. К тому времени все уже поняли, и лишь Вирхинии понадобилось на это время, как обманутому мужу, который всегда последним узнает об измене жены: Рони никогда больше не сможет содержать семью, он и впредь будет заниматься своими воображаемыми проектами. Содержать семью придется ей, так что если ее агентство недвижимости по-прежнему останется подпольным, это пойдет ему только во вред.

Случалось, кто-то принимал ее работу за «личное одолжение», а потом удивлялся и даже оскорблялся, когда речь заходила о комиссионных: «Если я и сам знаком с хозяином дома, то за что платить тебе?» А один из таких клиентов вместо денег принес ей портфель, изготовленный на его фабрике, хотя стоимость его не покрывала даже расходов Вирхинии, да и сам портфель был совсем некрасивый, как заметила Тереса Скалья.

«В тот день, когда нужно выложить деньги на стол, „друг“ переходит в совершенно другую категорию, которой я пока не подобрала подходящего названия», — записала Вирхиния в своей красной книжке. На волне благополучных девяностых цена земельных участков все росла, и Вирхиния не хотела, чтобы эта эйфория закончилась. Никто из нас этого не хотел. Мы все следили за тем, как день за днем взлетает все выше стоимость наших домов, и рассуждали о том, какой цифры она может еще достигнуть. А когда перемножали цену на количество квадратных метров, испытывали мало с чем сравнимое удовольствие. От простого арифметического действия. Мы ведь не собирались никому продавать наши дома. Удовольствие доставлял сам процесс.

Настало время, когда Вирхиния всерьез занялась недвижимостью. Свод правил нашего поселка не позволяет жителям вести тут коммерческую деятельность, и хотя многие все равно этим занимаются, негласное соглашение велит действовать по возможности незаметно.

В таких местах, как наше, зависть приводит к доносу, а донос — к штрафу. Разместить на своем доме вывеску «Мави Гевара. Агентство недвижимости» означает открыто пойти против всех норм. Но подпольная деятельность ее больше не устраивала. Нужна была вывеска, пусть за границей поселка, но не очень далеко от него, чтобы каждый желающий присмотреть дом в Лос-Альтосе заметил бы ее, а тогда и само дело начнет развиваться и расти.

Рони был с ней солидарен, и в тот период на встречах с друзьями он оживленно рассказывал о перспективах развития рынка недвижимости в их районе и о будущем процветании своей жены. Но на этом его участие и закончилось, он даже не помог ей найти офис, откуда начнется ее «путь наверх». Она сама на машине объехала все поселки неподалеку от Лос-Альтоса в поисках того, что хоть как-нибудь походило бы на офисное помещение. Все мы ездим по этим улицам, иногда даже по нескольку раз в день, но никогда особо не смотрим по сторонам, пока нам здесь что-нибудь не понадобится. Вирхиния впервые стала пристально вглядываться. Окрестности Лос-Альтоса, ближайшие к нему территории, совсем не похожи на деловой район. Земля пустует. Некоторые участки заросли травой. На других строительство забросили еще до того, как закончили возводить стены, и оттуда уже утащили все, что еще хоть на что-то годилось. Три виллы, выстроенные по одной линии друг возле друга, были покинуты из-за постоянного воровства, так как стоимость их содержания превышала возможный доход. По диагонали от въезда в наш поселок в скромном домике жила молодая пара. У них не хватало средств, чтобы перебраться по ту сторону шлагбаума, поэтому они выстроили дом неподалеку, ожидая расширения поселка, которого до сих пор не произошло. Но все равно в тени здания нашей службы безопасности им было спокойнее, пусть даже охранники и смотрели в другую сторону.

Чуть подальше, у дороги, ведущей к шоссе, начинается поселок Санта-Мария-де-лос-Тигреситос, застроенный небольшими простыми домиками разного качества, почти все они возводились собственными хозяевами или их друзьями и родственниками. Местные жители работают в Лос-Альтосе и зависят от нас. «Поселок-спутник» — называют его в сообщениях нашей комиссии по безопасности. Кстати, эта комиссия советует нам поддерживать его жителей, ведь их возможности устроиться на работу зависят от роста нашего загородного клуба. А их благополучие, если верить докладу, прямо влияет на нашу безопасность.

Дома в Санта-Мария-де-лос-Тигреситос расположены так же асимметрично, как и кусты в Лос-Альтосе, но, в отличие от наших садов, это сделано вовсе не из эстетических соображений. В Тигреситосе строят кто как может, не думая о том, будет этот дом сочетаться с соседними или нет, иногда даже одна часть дома отличается от другой. Заметно, что стройка шла в несколько этапов: окно прорубали уже после возведения стены — и оно расположено не по центру, второй этаж надстраивали над первым, который задумывался как единственный, ванную комнату наконец-то соорудили, но толком не провели вентиляцию. Решетки здесь могут быть фиолетовыми, а стена красной или ярко-синей. И совсем рядом стоит дом из неоштукатуренного кирпича. В приличных домах есть ворота для автомобилей, а в домах попроще — лишь двор, но обитатели никак не заработают достаточно денег, чтобы залить его цементом.

Маленький рынок, мясная лавка, булочная, закусочная-бар-бильярдная. Вдоль единственной заасфальтированной улицы, ведущей к шоссе, Санта-Мария-де-лос-Тигреситос насчитывает шесть кварталов, не больше. Кстати, асфальт на этой дороге оплатили мы, пришлось даже вводить внеочередной сбор. Обе стороны дороги плотно утыканы домами, а на боковых улицах по земле текут потоки воды, когда выходит из берегов ручей, который на нашей территории загнан в трубу.

На главной улице, ведущей к шоссе, есть тротуары. Но у некоторых домов их нет, потому что оплачивал их не муниципалитет, а каждый хозяин. Часть тротуаров разбита, где-то сделаны заплаты из плиток разного цвета. У мясной лавки рядом с черной доской, на которой мелом пишут объявления о распродаже говяжьей обрези, того, что не едим мы в Лос-Альтосе, местные жители часто собираются, сидят на деревянных скамейках и пьют мате. Другие сидят на сотню метров дальше и ждут чего-то. Или ничего не ждут. Напротив сидят другие. Смотрят на проезжающие мимо автомобили. Некоторые точно знают, кто на какой модели едет и с каким номером. «А, вы на синей BMW номер 367, да?» — спросил помощник плотника у Эрнесто Андраде, который рассказал об этом случае в административном совете, чтобы те обсудили ситуацию в комиссии по безопасности.

В середине поселка, центре общественной жизни, находятся школа, футбольное поле, церковь, относящаяся к тому же приходу, что и часовня Лос-Альтоса, и где служит тот же самый священник. Чуть подальше расположена поликлиника с аптекой, процедурным кабинетом для прививок. Там дежурит врач. А вокруг без всякого порядка, как грибы после дождя, выросли дома. Много домов. Слишком много домов на таком пространстве. В них живут большие семьи, в каждой из которых хоть один человек по утрам проходит через шлагбаумы, чтобы заняться своим делом — садовника, строителя, домашней прислуги, маляра, кухарки.

В квартале от поликлиники стояло небольшое здание, где раньше размещался видеосалон, а теперь висело объявление «Сдается», прилепленное к афише какого-то фильма со Сталлоне, где герою уже успели пририсовать синие чернильные усы. По своему расположению этот дом вполне подходил Вирхинии для ее агентства. Она хотела было арендовать его, и, по слухам, они с хозяином почти пришли к соглашению. Но Тереса Скалья отговорила ее от этой идеи: «Неужели ты считаешь, что кто-нибудь на автомобиле вроде наших захочет здесь остановиться, да еще и выйти из машины?»

И каждый из нас сказал бы то же самое. Может, не так прямо, намеками, понизив голос, — не все же позволяли себе быть такими бесцеремонными, какой иногда бывала Тереса. Но очевидным казалось одно: тут у Вирхинии дело не пойдет. Мы, жители Лос-Альтоса, редко останавливаемся в Санта-Мария-де-лос-Тигреситос. Стараемся проехать мимо как можно скорее, притормаживая лишь у лежачих полицейских. Здесь мы ничего не покупаем — магазины только для местных. Из-за грунтовых дорог, нехватки места для парковки, а особенно из-за того, что до будки охраны у въезда в Лос-Альтос довольно далеко, мы стараемся держаться оттуда подальше. Говорят, в Тигреситосе каждый день кого-нибудь грабят. Одни считают, что грабители из местных, другие — что они приходят издалека. Кто знает!

Наконец, благодаря счастливой случайности, помещение нашлось. От женщины, которая жила в небольшом домике наискосок от охраняемого въезда в наш поселок, ушел муж. А сама она с тремя маленькими детьми решила переехать к своей маме. Вирхинии удалось снять дом почти даром, но она пообещала съехать, как только на него найдется покупатель. Конечно же этого покупателя она будет искать сама, и найдется он не раньше, чем она сможет перебраться в место получше. Дом был пригоден для жилья: приличная кухня, две спальни, которыми она пока пользоваться не станет, и гостиная, где она устроила офис. Письменный стол, три стула, диван, небольшой ротанговый столик, который отдала за ненадобностью Тереса Скалья, и шкаф с ящиками, превращенный в архив. Ковер, уже лишний дома, и пара ваз в этническом стиле создавали в офисе «атмосферу Лос-Альтоса». Вирхиния поменяла перегоревшие лампочки, выкрасила стены в белый цвет и заменила в кухне старую плиту на новую, электрическую. До открытия она не успела привести в порядок только тяжелую деревянную входную дверь: та разбухла от воды и закрыть ее можно было, лишь как следует пнув ногой.

 

Глава 16

Наконец однажды, когда уже никто на это и не надеялся, у Тано Скальи появился достойный соперник. Густаво Масотта. Он остановил машину у моего только что открытого офиса, наискосок от въезда в Лос-Альтос, когда рабочий день уже закончился и я как раз изо всех сил пыталась закрыть отсыревшую дверь. Эту операцию я повторяла каждый вечер: сначала хорошенько шарахнуть по дверному косяку, потом врезать ногой по самой двери и после этого повернуть ключ в замке — он начинал поворачиваться плавно, будто никаких проблем и не существовало. Я проделывала такой трюк уже автоматически, как своего рода ритуал, и до такой степени к этому привыкла, что мне стало даже все равно, появится или нет плотник, который должен подогнать дверь. Непонятно почему, но это начинало мне нравиться. Так бывает, когда ты один знаешь о каком-то дефекте и тебе доставляет странное удовольствие то, что ты скрываешь тайну от окружающих, обманывая их.

До того вечера мне удавалось хранить тайну и не колотить по двери в присутствии клиентов. Поэтому, когда я заметила, что рядом стоит Густаво Масотта, у меня испортилось настроение. Он подошел помочь собрать вещи, положенные на землю, чтобы удобнее было выполнять ежевечернюю процедуру по закрыванию двери. Моя красная книжка, куча папок, сотовый, бумаги, ключи от домов, которые продаются или сдаются, счета, мои и клиентов, крем для рук, не выношу, когда руки сохнут, йогурт, который я так и не успела съесть. Странный набор, но он прекрасно отражал мою способность всегда устраивать вокруг страшный беспорядок.

— Она разбухла, — сказала я вместо приветствия, указав на дверь.

Посетитель тоже здороваться не стал.

— Я хочу снять дом — на год или на два, — объяснил он, поднимая мои вещи с земли.

«Получение комиссионных по сделке с недвижимостью, какими бы маленькими они ни были, всегда непредсказуемо и часто зависит от случая, поэтому официальными часами работы ограничиваться не стоит», — записано в моей красной книжке в разделе «Комиссионные и прочие убытки». Но в тот вечер меня вызвали в школу к Хуани, и я думала об этом весь день. Под конец года мне сообщили, что его не хотят оставлять в этой школе. Хуани предстояло перейти в восьмой класс, но школьный психолог считала, что он подготовлен хуже, чем его одноклассники. Хотя она все увиливала и не могла толком сказать, чем именно он от них отличается. Думаю, это было как-то связано с событиями многолетней давности, с тем рисунком — Фернандес Луэнго верхом на своей собаке. Старая история так и тянулась за моим сыном. Но психолог не осмелилась упомянуть о ней. Напрасно я тогда не послушалась Рони. Муж настаивал, что надо пойти в школу и рассказать, как все происходило на самом деле, но я никак не соглашалась. То, чем занимается Фернандес Луэнго у себя дома, — его личное дело, а то, что Хуани подсматривал за ним в окно, — трудно оправдать. Так я сказала ему, Рони. Но на самом деле причина была в другом. Я боялась. Потому что знала: с соседом лучше не связываться. Его адрес был записан у меня в записной книжке красными буквами. Очень могущественный человек, один из тех адвокатов, которые больше других знают о контрабанде. И умудряются отмазывать контрабандистов от тюрьмы. У него были знакомые на любой таможне и в любом суде. И я подумала: если вдруг откроется, что наш сын за ним подсматривал, то он сможет как-нибудь навредить нашей семье. Не ясно как, ведь мы даже в дьюти-фри ничего не покупаем, но я все равно была напугана. Например, он может пустить обо мне такую славу, что я больше не смогу продать ни одного дома в Лос-Альтосе. Или оговорить Рони, и тогда у него не останется даже нынешних скудных возможностей заняться подвернувшимся делом. Или придумает какую-нибудь гадость про Хуани. То есть жертва станет палачом. Так что я уговорила мужа ничего не предпринимать. В любом случае Хуани получил хороший урок и ничего такого не повторит.

— Если еще раз нарисуешь кого-нибудь, хоть кого, в голом виде, я тебе по морде дам, — сказал ему Рони.

А еще мы переселили его в другую комнату. Новая была чуть меньше, зато ее окна выходили в наш парк. Кроме этой давней истории, никаких конкретных причин не переводить ребенка в следующий класс у них не было, но и тот случай тоже не мог служить достаточным основанием для подобного решения. По испанскому языку у него не лучшие отметки, но за такое не исключают. Небольшие проблемы были с английской историей и географией, в течение года я, признаться, уделяла не слишком много внимания этим предметам. Никогда не думала, что знать, кто из королей Англии за кем правил или какой климат на севере Ирландии, так уж важно для его развития. А вот исключение ребенка из этой школы могло сыграть в его судьбе важную роль, потому что хорошая эта школа или плохая, исключить из нее — это все равно что исключить из жизни нашего круга. Оставить на второй год его не могли, отметки по испанскому были удовлетворительными, но в конце прошлого учебного года мне так и сяк намекали, хоть и не говорили прямо, что нам надо сменить школу, «потому что мы не хотим заставлять вас с мальчиком идти на такую жертву — заниматься в каникулы». Однако мы с Рони настояли на своем. Хуани наотрез отказался от частного учителя, и ему помогала Ромина, дочка Андраде, которая, к удивлению своей матери, стала одной из лучших учениц школы. Они очень подружились — еще с тех пор как девочка появилась в нашем поселке и поступила в школу.

— На все воля Божья, — сказала как-то моя мама, а я не отважилась спросить, о чем это она.

В тот день, когда Густаво Масотта появился перед моим офисом, мне как раз должны были дать окончательный ответ насчет следующего учебного года. Этого ответа я ждала больше, чем заключения любой сделки. Да, я понимала, что много раз задерживала оплату занятий, и это тоже говорило не в мою пользу. Но потом я всегда платила, и с процентами.

— Я вас подожду, — сказал Масотта.

— Но я не знаю, сколько продлится эта встреча, — ответила я.

На самом деле я беспокоилась не о том, что придется задержаться, — просто не знала, в каком состоянии вернусь. Меня не так уж легко вывести из себя, но тут дело другое. Я ни за что не соглашусь с тем, чтобы сын менял школу, мы и так уже слишком оторвались от нашего окружения. Хватит. О Lakelands говорили, что это «лучшая английская школа в округе». Мне бы хотелось, чтобы английский у Хуани был не хуже, чем у остальных ребят по соседству, а эти дети учились в Lakelands. Я часто спрашивала себя, а может, Рони никак не удается устроиться на новую работу, потому что он слабо знает иностранные языки? Я тоже не понимала ни слова по-английски, но для того, чтобы продавать дома, это было и не нужно. Однако мне не хотелось, чтобы мой сын стал агентом по недвижимости. Для меня это занятие подходило, оно мне даже нравилось, но Хуани… Сыну я хотела другой судьбы, не представляла толком какой, но чтобы она отличалась от моей.

Густаво протянул мне последнюю папку. Несмотря на ухоженный вид, у него были обгрызенные ногти, а на большом пальце даже запеклась капелька крови, словно он недавно вырвал заусенец.

— Я и в самом деле могу подождать, мне нужно решить эту проблему.

Не похоже, чтобы он имел в виду лишь аренду дома. Но тогда я думала лишь о своих трудностях.

— Может быть, нам стоит встретиться в выходные? Сейчас уже стемнело, Лос-Альтос лучше осматривать днем. При свете фонарей сложно составить верное впечатление. Это уникальное место.

Я протянула ему свою визитную карточку — достаточно быстро, чтобы он не успел возразить насчет переноса встречи. Затем села в машину и уехала.

Было ясно, что скорее всего я потеряла клиента. Но не потеряй я его сейчас, это случилось бы чуть позже, когда я вернулась бы не в самом лучшем настроении, потому что я не выношу, когда мне указывают на мои ошибки или говорят, что я недостаточно хорошо справляюсь со своими обязанностями. Например, с воспитанием сына. Позднее, если мои предполагаемые ошибки действительно серьезны, раздражение перейдет в боль, причем не в душевную, а в физическую — она иглой засядет в груди. Потом боль из резкой станет ноющей, а затем и вовсе утихнет.

Я еще раз посмотрела на своего клиента в зеркало заднего вида. Он по-прежнему стоял там, у офиса, каким-то странным образом поднеся руки к лицу, словно его тоже что-то разозлило — сильнее, чем мог бы разозлить мой отказ. Я свернула за угол, чтобы ехать к Lakelands, и больше его не видела.

Это продолжалось полтора часа. Меня заставили ждать, и разговор длился гораздо дольше, чем я рассчитывала. Хуани сдал все экзамены, которые ему устроили, и я была вне себя от счастья. Но тут вдруг я услышала слово «но». Мне сказали, что уровень Хуани вполне можно расценивать как «средний», но у остальных ребят в классе уровень гораздо выше, и в школе считают, что такие требования будут для него непосильными:

— …Потому что в восьмом классе у нас очень серьезная программа, требования повышаются, в старших классах Lakelands нет индивидуального подхода к каждому ученику. Они уже не дети. Им нужно рассчитывать на собственные силы, кто-то справляется, кто-то нет, и в таком случае лучше перейти в другую школу, где требования пониже. Это что-то вроде естественного отбора, вы меня понимаете?

Я понимала.

— Нам не подходит ученик, который продвигается вперед только потому, что мы учитываем, что он не такой, как его товарищи по классу, надо, чтобы они были одного уровня, — с улыбкой сказала мне директриса.

— Но Хуани мог бы попытаться… — настаивала я.

— Думаю, это будет не лучший вариант.

— Этого мы не можем знать, пока не попробуем. Я хочу, чтобы ему дали шанс.

— Я не считаю, что это возможно.

Я разозлилась.

— Пожалуйста, напишите, чем именно он вам не подходит и по какой причине, и я больше не буду настаивать. Мне нужен документ, который я смогу предоставить… куда-нибудь, — сказала я.

Директриса подписала бумаги о переводе в следующий класс. Когда я вышла из кабинета, мне не терпелось рассказать Рони, что нашего сына оставили в школе. Но я никак не могла найти свой сотовый телефон. При въезде в Лос-Альтос меня остановил охранник.

— Вас ждет вон тот сеньор. — И он указал в сторону, где стоял Густаво Масотта. — Говорит, что нашел ваш телефон, но отказывается отдать его мне, хочет вручить лично вам.

Я припарковалась и вышла из машины. Густаво поднял руку с телефоном и помахал им в воздухе, чтобы я заметила. Это был мой аппарат.

— Когда вы уехали, я пошел обратно и чуть было его не раздавил, он лежал на тротуаре. Наверное, забыли, пока закрывали дверь, — сказал он, изобразив мой обычный удар ногой по косяку. — Не знал, можно ли оставить его здесь, у охраны.

— Разумеется, мы платим этим людям хорошие деньги. Мне жаль, что я причинила вам такое беспокойство.

Мы замолчали. Каждый из нас ждал, когда другой сделает следующий шаг. Наконец он заговорил:

— Ладно, значит, мы встретимся в выходные, да?

В тот же вечер я показала ему все, что он хотел.

Хуани оставили в школе, и у меня было прекрасное настроение, а этот человек все-таки прождал меня больше полутора часов, чтобы передать мне телефон из рук в руки. Так что я решила, что могу по крайней мере показать ему пару домов, раз уж дело было для него таким срочным, и он не пытался этого скрыть. Наверное, он недавно развелся и теперь ищет новую крышу над головой. Но разведенные не часто селятся в Лос-Альтосе, разве что те, у кого есть дети, и они не знают, что же с ними делать по выходным. Или если это брошенная женщина, которой дом достался при разделе семейного имущества. Наш поселок — не то место, где хотят жить одинокие люди. Лос-Альтос — место уединенное, это не всегда плохо, даже, наверное, наоборот, хорошо. Но осознавать, что ты отрезан от всего остального мира, для кого-то лучшее из удовольствий, а для кого-то — ночной кошмар.

Я даже не заметила, как мы переехали через шлагбаум и стали обращаться друг к другу на «ты».

— Дом какого размера тебе нужен? Дети у тебя есть? — спрашивала я, пока мы двигались по улице вглубь поселка.

— Нет, нас только двое, я и жена. Мы вместе уже пять лет, но детей у нас до сих пор нет.

— Может быть, здесь решитесь, это идеальное место для детей.

Он ничего не ответил, опустил стекло и уставился на одну из наших улиц. Пока мы ехали дальше, я вспоминала, когда именно смирилась с тем, что после Хуани у нас не будет детей. Перед свадьбой мы мечтали как минимум о троих, но когда Рони остался без работы, я заботилась лишь о том, как сохранить привычный образ жизни. Ни о чем другом я думать уже не могла. А наш образ жизни измерялся квадратными метрами, путешествиями, комфортом, школой, автомобилями, возможностью заниматься спортом. Стало не до детей. Тем более что семейный достаток держался на одном человеке.

— Да, я так и вижу здесь твою жену с пузиком. Лос-Альтос — настоящий инкубатор.

Не знаю, услышал ли он меня. Несколько раз во время поездки мне казалось, что Густаво совершенно не обращает на меня внимания. Он твердо решил в тот же вечер непременно арендовать дом, так что осматривал все, замечая такие детали, которым я не придавала особого значения, и было ясно: что бы я ни говорила о преимуществах и недостатках какого-либо дома, на его решение это никак не влияло.

— Карле не нравятся двери, покрашенные в темный цвет.

— Карла терпеть не может витражных стекол.

— Моя жена не любит ламинат на полу.

— Если бы Карла увидела плитку в этой ванной, умерла бы на месте.

Вот некоторые из аргументов, которые он приводил, отказываясь от предложенных вариантов.

Наконец что-то ему понравилось.

— Мне кажется, это ей подойдет, — сказал Густаво, когда я показывала ему дом Гариботти.

Дом был одноэтажный, по меркам Лос-Альтоса очень небольшой, но хороший вкус был виден в деталях: деревянная отделка, паркетные полы, старинные скобы на дверях. Он был решительно не в стиле кантри. Скорее в бостонском.

— Могу показать тебе еще один дом примерно той же цены, он чуть посовременнее, а сад там гораздо больше.

— Нет, сад мне вполне подходит. Я сниму этот дом, он мне нравится. Сколько я должен оставить в залог?

— Но разве ты не хочешь сначала показать его своей жене?

— Нет, — ответил он.

В его взгляде можно было прочитать и силу и слабость. Густаво захотел добавить что-то еще, ведь для такого резкого «нет» нужны пояснения.

— Я не хочу, чтобы она знала о том, что я затеял, это будет сюрпризом, неожиданным подарком.

Было ясно, что он лжет.

— Ах, сюрприз… Твоя жена с ума сойдет от счастья, — солгала я в ответ.

За годы жизни в поселке я видела много подарков-сюрпризов, так что уже перестала удивляться. Внедорожник «мерседес-бенц», который Инсуа подарил своей жене Кармен однажды вечером: тогда он пригласил нескольких друзей и посреди ужина в парке вдруг появился джип с шофером за рулем, перетянутый крест-накрест лентой с белым бантом. То есть джип с бантом, а шофер без банта. Киностудия, которую оборудовал для своей жены Фелипе Лагос, после того как она закончила режиссерские курсы. Поездка за покупками в Майами для Тересы Скальи и одной ее подруги, включая круиз, который оплатил Тано в подарок ко дню рождения жены. Но арендовать дом в пятидесяти километрах от того места, где они живут сейчас, даже не посоветовавшись с женой, — это было уже слишком. Купить — еще куда ни шло, но арендовать — ни в коем случае.

Пока я готовила необходимые бумаги, видела в окно, как он гуляет по парку. Он дышал глубоко, словно хотел вобрать в себя весь этот воздух. Одинокий мужчина, который не советуется со своей женой, принимая решение об аренде дома, но при выборе ориентируется на ее вкус даже в мельчайших деталях.

Он вошел в комнату и сел в кресло рядом со мной. Мы подписали бумаги о залоге, я взяла деньги и сообщила, каковы будут мои комиссионные. Он хотел расплатиться сразу, но я возразила, сказала, что сегодня же или завтра свяжусь с хозяином, и если все будет в порядке, то на следующей неделе они подпишут договор, и тогда он заплатит комиссионные.

— Я бы хотел переехать в эти выходные.

— Понимаешь, нужно закончить с бумагами, убраться в доме, возможно, хозяину придется вывезти отсюда какие-то вещи…

— С уборкой я разберусь сам. И пусть оставляет что хочет, мне все равно.

— Я постараюсь…

— Мне нужно переехать как можно раньше.

Это была не просьба. В его голосе слышалась твердость. Я сразу же вспомнила, как Тано Скалья несколько лет назад сказал, что хочет именно тот участок, на котором сейчас стоит его дом, и никакой другой. Но, несмотря на твердость, эти люди отличались друг от друга. В тоне Густаво не было спокойствия человека, который всегда получает то, что хочет. А были неуверенность и боль. В отличие от Тано. Однако у Густаво Масотты имелось и что-то общее с Тано Скальей, что-то, что притянуло их друг к другу, как магнитом, несмотря на все различия.

— Кстати, а ты играешь в теннис? — спросила я по дороге к выходу.

— Когда-то играл очень много, до свадьбы я был профессиональным спортсменом.

— Тогда после переезда я познакомлю тебя кое с кем, с Тано Скальей, нашим соседом, который прекрасно играет в теннис и все не может найти себе достойного соперника.

— Надеюсь, не обману его ожиданий, — сказал Густаво с притворной скромностью. — И мне это будет полезно, после переезда так или иначе нужно будет знакомиться с новыми людьми.

— Да, если переезжаешь сюда, то приходится общаться с новыми людьми. Все мы прошли через это. Тем более что старые друзья остаются слишком далеко.

Он взглянул на меня, улыбнулся и снова уставился в окно. А я искоса смотрела на него и думала: действительно ли я выронила сотовый или вся эта сцена от начала и до конца была разыграна Густаво, которому почему-то понадобилось снять дом именно сегодня вечером. Ответ на этот вопрос был для меня очевиден.

 

Глава 17

В одиннадцать часов утра Кармен все еще лежала в постели. Сил подняться у нее не было. Всю ночь ей снились кадры из теленовостей, репортаж о самолете, который при взлете не смог подняться в воздух, проехал по берегу и рухнул на поле, принадлежавшее Ассоциации гольфа. Туда, где Альфонсо играет по четвергам. Кажется, говорили о сотне погибших. В конце концов ей удалось заснуть, но мысль о том, что придется как-то перетерпеть это утро, всей тяжестью придавило ее к постели. Очередная служанка, которая работала у них недавно, в третий раз стукнула в дверь и крикнула из коридора:

— Принести вам завтрак, сеньора?

Кармен сделала над собой усилие, встала и пошла мыться.

— Принеси мне в ванную рюмку «Рутини».

Она снова пыталась бросить курить и, если в прошлый раз начала больше есть, то теперь не могла подняться с постели без рюмки вина. Тем более сегодня. Включила душ и встала под струи горячей воды. Первые капли больно ударили по коже. В окно был виден сад, где утреннее солнце растапливало иней. Она подумала о том, как провести остаток дня. Ничего особо интересного ей в голову не приходило. За годы жизни в Лос-Альтосе она научилась лишь играть в бурако, и ей очень понравилось, но потом игра ей надоела. Собирать последовательности ей больше не хотелось. То же, что вязание для других женщин: польза от него сомнительная, зато есть чем занять руки. За минувшие годы она все откладывала разные виды деятельности на потом, убеждая себя, что займется и тем и сем, когда дети целый день будут в школе. Думала, что сможет все наверстать и осуществит свои замыслы. Но близнецы уже заканчивали школу, а Кармен все никак не могла решить, с какого же проекта ей начинать. Ей нравилось заниматься дизайном интерьеров, но Альфредо считал, что идти на курсы декораторов при третьеразрядных институтах — все равно что бросать деньги на ветер. Еще она любила рисунок и живопись. Пожалуй, настало время записаться в студию живописи к Лилиане Ричардс. А может, стоит подождать еще несколько месяцев. Уверенности у нее не было. А еще ей нравилась психология. Раньше она никогда не посещала психоаналитика, но заинтересовалась этим делом после пары сеансов с женщиной-психологом, которая помогла ей оправиться от операции. Врач назвал это гистерэктомией, она такого слова раньше не слышала, но поняла, что это значит. Вскоре она перестала заниматься детской столовой в Санта-Мария-де-лос-Тигреситос.

— Давай, это пойдет тебе на пользу, — сказал Альфредо.

Но она так и не смогла. Ей хотелось бы стать психологом. Или заниматься консалтингом, как Сандра Левинас, тут учиться надо меньше. Альфредо поддержал и эту идею. Ему нравилась Сандра Левинас, он считал ее миленькой. Но в любом случае сначала нужно было досдать некоторые предметы за курс средней школы, а так как никто, даже Альфредо, не знал, что у нее нет школьного аттестата, то сделать это, не вызывая подозрений, было очень сложно.

В полдень она спустилась в сад. Поставила свой шезлонг на солнце и стала читать журнал по декору, который ей присылали каждый месяц. В половине первого появилась служанка с вопросом:

— Что сеньора желает на обед?

Она попросила приготовить овощной салат.

— И принеси мне его сюда! — крикнула она служанке, когда та уже почти скрылась в доме.

Через десять минут женщина вернулась с подносом в руках. Там стоял средних размеров салатник с зеленью, заправленной оливковым маслом и бальзамическим уксусом, «как нравится сеньоре», приборы, тканевая салфетка, бокал, графин с водой, и тарелка с чурраско — «вдруг сеньоре захочется». Кармен велела унести мясо: ей показалось неуместным, что служанка вмешивается в такие дела: в конце концов, это не Габина, она едва знает свою хозяйку.

— Принеси мне «Рутини», что я пила сегодня утром, всю бутылку, — сказала она таким суровым тоном, что служанка отнесла обратно чурраско и принесла вино, не сказав больше ни слова.

После обеда она задремала прямо на солнце. Ей приснился сон — тяжелый, вязкий, горячий, как жарившее ее солнце. Она словно провалилась в сон и никак не могла выбраться. Сон был красным, но без образов, без сюжета. Ее разбудила служанка с телефоном.

— Звонит сеньора Тереса Скалья, — сказала она.

Стоявший у шезлонга бокал упал, и остатки вина залили журнал. Кармен взяла трубку. Тереса звала ее на семинар по фэн-шуй, который через час состоится в школе, где учатся их дети.

— Семинар проводят в пользу малообеспеченных семей с детьми, ты в курсе?

Кармен спросила, не для столовой ли в Тигреситосе собираются деньги.

— Нет, это для других бедняков, не для наших.

У Тересы оставался еще один билет.

— Я знаю, тебе нравится дизайн, а билеты стоили по сотне песо каждый, так что это не только благотворительность, должно быть что-то стоящее.

Кармен пошла переодеваться. Тут ей захотелось позвонить Альфредо. Но он был на совещании и не мог разговаривать. Альфредо говорил, что в районе полудня у него всегда совещания и он выключает сотовый. Больше ничего подозрительного в выписках по его банковской карточке она не встретила, но и без того было ясно, что Альфредо ей изменяет и не сильно беспокоится о том, чтобы она об этом не узнала. Или, подумала она, даже хочет, чтобы узнала. Но как бы то ни было, она не собиралась начинать выяснять отношения первой. Еще раз попробовала позвонить мужу — ей нужна была новая чековая книжка, старая почти закончилась. Его секретарша тоже не отвечала. «Должно быть, они в каком-нибудь мотеле», — подумала она, нанося макияж перед зеркалом.

В три часа раздался гудок джипа Тересы. Кармен вышла.

— Едут Лала и еще Нане Перес Айерра, — оживленно сказала Тереса, пока она садилась в автомобиль.

Кармен удивило, что Нане захотела пойти на подобное мероприятие, ведь она всегда была большой любительницей спорта, целыми днями пропадала на теннисном корте или в тренажерном зале.

— Нет, она понятия не имеет, о чем это, просто растянула ногу и теперь почти не двигается, так что решила поехать.

Актовый зал школы Lakelands был переполнен. Кармен насчитала там лишь троих мужчин. Остальные — женщины. Ароматы импортных духов перемешались в воздухе, и Кармен снова стало клонить в сон, как во время сиесты. Но дрема не была сладкой. Лектор под гром аплодисментов прошел к кафедре. Кармен тоже поаплодировала. Разумеется, он не китаец, в его лице не было ничего восточного. Он называл себя «учитель фэн-шуй из Пало-Альто, Калифорния», Кармен поняла это из синхронного перевода — наушник она вставила в правое ухо. Она огляделась вокруг и заметила, что совсем немногие женщины пользовались этими устройствами. Наушники не надела даже Тереса, которая немного понимала по-английски благодаря своим путешествиям в Майами.

— Я собираюсь рассказать вам не о традиционном восточном фэн-шуй, а о фэн-шуй современном, каким он стал на Западе, — начал лектор и тут же сделал небольшую паузу, как телеведущий в новостях перед запуском очередного видеосюжета, а затем добавил: — Я бы не осмелился переделать те прекрасные дома, что я видел по дороге, в китайские пагоды.

В зале довольно засмеялись.

— Нужно взять из фэн-шуй то, что нам подходит, а остальное оставить другим.

Кармен зацепилась за слово «другим» и следующей фразы уже не слышала. Она раздумывала над тем, китайцев он относил к «другим» или тех, кто сейчас не находится в этом зале и не слушает учителя. Или это ее отец, который с тех пор, как от него ушла ее мать, жил в небольшой квартирке в Кабальито, в центре Буэнос-Айреса, за которую платил Альфредо, а сейчас лежит на кладбище, где место ему тоже купил Альфредо. А может быть, «другие» — это секретарша мужа, вернее сказать — «другая». Или ее мать — с ней после похорон отца Кармен не встречалась, и теперь она для нее даже мертвее, чем он. Женщины, игравшие в бурако на турнирах, которые она когда-то организовывала вместе с Тересой и Лалой, не были «другими», потому что они пришли сюда, она с ними поздоровалась. Кто такие «другие», так и не было сказано, или это не удалось перевести. Но здесь их не было.

Она снова потеряла нить лекции после слов:

— Жилье человека — это его вторая кожа.

Кармен вздрогнула. Потерла руки, почувствовала, что по коже побежали мурашки. Ей было жарко и холодно одновременно, как в детстве, когда поднималась температура. Тогда у нее появлялась гусиная кожа, а мама спешила укутать ее потеплее. Или как в первые разы с Альфредо. Она поискала взглядом тех троих мужчин. Решила: ни с кем из них не стоило бы связываться. Если уж заводить себе любовника в своем поселке, то это должен быть в лучшем случае архитектор, который занимается перепланировкой твоего дома, а в худшем — садовник. Между ними находились: инструкторы по теннису, кэдди, частный тренер по фитнесу, учитель музыки, который дает уроки игры на фортепьяно сыну одной из подруг, а больше с понедельника по пятницу в Альтос-де-ла-Каскада и окрестностях никого и не было. Конечно, если женщина не хочет связываться с женатым мужчиной — а все жители Лос-Альтоса были женаты, — что влекло за собой определенные проблемы, с которыми Кармен не готова была столкнуться. Хуже всего было то, что если об интрижке станет известно, один из любовников или даже оба вынуждены будут уехать отсюда. Как Адам и Ева, которых изгнали из рая, подумала она, совсем не слушая учителя фэн-шуй. Вот у Альфредо была интрижка в их поселке, но с женщиной «в процессе развода» — она снимала на лето дом Уровичей, а осенью снова уехала в город, так что Кармен больше не пришлось притворяться, будто она ни о чем не подозревает.

— Обживать свое пространство — значит хорошо чувствовать себя дома, ощущать атмосферу семейного уюта, которую по большей мере создал ты сам.

Кармен молча согласилась с этими словами. Деньги платил Альфредо, но проектировала дом она сама, она давала распоряжения архитекторам. Каждый предмет мебели выбирала она, каждое цветовое решение тоже зависело от ее вкуса. Так что она отвечала за то, чтобы в итоге у них дома люди чувствовали себя хорошо. Она уже не девочка. И давно поняла, что слезы и жалобы не приносят облегчения, не способны оживить мертвых или вернуть вырезанную матку. Учитель фэн-шуй говорил почти о том же: о доме, о том, чтобы внутри чувствовать себя хорошо. Но это он о другом «внутри», у нее же внутри пусто. Альфредо почти не занимался дизайном. Он интересовался лишь тем, что касалось его кабинета и винного погреба. Тут он был очень дотошным. Сам выбирал увлажнители, термометры, планировал, где будет располагаться каждая из полок. Альфредо научил ее различать ароматы вин, вдыхать их и следить за тем, чтобы все делалось правильно.

— Так что он сам виноват, — решила она.

— Нарушения сна, потеря душевного равновесия, семейные проблемы и даже болезни — вот к чему может привести негативный фэн-шуй, — услышала она голос учителя и поняла, что предыдущую фразу не разобрала, поскольку снова задремала, убаюканная ароматами духов.

В половине шестого у нее зазвонил сотовый. Некоторые женщины заглянули в свои сумочки, чтобы убедиться, что это не их телефоны. На Кармен были наушники с переводом, поэтому она не сразу ответила. Какая-то женщина, сидевшая впереди, обернулась и зло посмотрела на нее. Учитель воспользовался случаем, чтобы сказать о том, чтобы они ни в коем случае не заряжали свои сотовые телефоны на прикроватных столиках, потому что это притягивает в спальню негативную энергию. Звонил Тадео, один из близнецов, он ждал ее, чтобы поехать в магазин за одеждой, как они договорились. Кармен стала извиняться:

— У меня в самый последний момент возникли дела, разве служанка тебе не сказала?

Тадео разозлился.

— Если хочешь, возьми такси и езжай сам.

Тадео бросил трубку, а Кармен вернулась в зал.

Учитель говорил что-то по-английски, она поняла лишь слова «Билл Клинтон». Снова надела наушники с переводом и услышала:

— Неправильная расстановка мебели в Овальном кабинете Белого дома привела к большим проблемам в жизни президента.

Слушатели заулыбались. Кармен подумала, что проще всего, разумеется, было бы свалить вину на неправильную расстановку мебели в офисе ее мужа. Но тем не менее стала об этом размышлять.

Один из троих мужчин встал и вышел. Учитель проводил его взглядом. Сделал он это эффектно, всем своим видом выразив презрение к тому, кто покидает лекцию. А затем продолжил разоблачать великие тайны:

— Специалисты из Гонконга, Тайваня и Сингапура консультировали руководителей великих экономических империй Запада, что послужило гарантией их успеха.

Кармен вдруг вспомнила о своем дедушке по отцу, коммунисте из Галисии, который сбежал в Аргентину от полицейских преследований, и спросила себя, что бы он подумал про «фэн-шуй в западном варианте». Она огляделась по сторонам и вдруг поняла, что не имеет понятия, кем были бабушки и дедушки ее подруг, у многих она даже родителей не знала. Но пока отец был жив, она тоже никому его не показывала, предпочитала сама ездить к нему раз в месяц и отвозить деньги на оплату жилья. Говорят, отец Нане сидел в тюрьме за мошенничество. Хотя никто не знает деталей, необходимых, чтобы сплетня казалась правдоподобной. Но совершенно точно, что их дом в стиле кантри записан на ее мать. По крайне мере так ей сказала по секрету Мави Гевара. Нане вдруг попросила слова, чтобы сообщить аудитории:

— В офисе моего мужа всю мебель расставляли по совету специалиста по фэн-шуй и даже на террасе положили татами, чтобы уравновесить негативную энергию.

Учитель продемонстрировал, что очень доволен «таким своевременным и очень иллюстративным добавлением».

— Надо бы проверить дом у Гевары, верно? — заметила Нане.

Тереса с Лалой засмеялись, а Лала добавила:

— Не каркай, если Мартин быстро не найдет работу, то в конце концов это я начну перестраивать свой дом.

— Или пойдешь работать, — хихикнула Тереса.

— О таком и не мечтай, — засмеялась Лала.

— У тебя это временно, а сколько времени уже Гевара живут лишь на то, что зарабатывает Вирхиния? Может, Рони не может найти работу из-за фэн-шуй? — не унималась Нане.

— Если они переставят мебель, то хуже не будет, — сделала вывод Тереса. — В этой жизни надо попробовать все.

Кармен подумала о том, что ей в этой жизни хотелось бы попробовать марихуану — в молодости она так и не осмелилась, а сейчас просто не знает, где ее можно достать. Одним дождливым вечером, когда она лежала в постели, не в силах подняться, по телевизору какой-то парень в ток-шоу говорил, что курит косяки, потому что эффект более или менее тот же, что и от вина, зато наутро все в порядке. А похмелье ее все-таки беспокоило. Дети пару раз видели ее в таком состоянии, новая служанка не умела справляться с ним так, как Габина, и, едва видела, что Кармен нетвердо держится на ногах, мчалась за помощью к ее сыновьям.

Объявили перерыв на полчаса. Подали вино и сыры. Кармен не пила. Это была школа, в которую ходят ее дети. Она боялась сама себя. Подавали вино «Бальмонт», Альфредо запретил покупать его:

— Дрянь, вино дешевле двенадцати песо — всегда дрянь.

Между бри и рокфором дамы кинулись к учителю показать нарисованные от руки планы своих домов. Кармен подумала о том, что специалист по фэн-шуй в рейтинге возможных любовников должен стоять выше архитектора. Не то чтобы он особо привлекателен — зато какая экзотика. Организаторы раздавали брошюры с анонсами следующих лекций до конца года: «Как выращивать орхидеи» в сентябре, «Искусство дегустации вин» в октябре, «Первое знакомство с трудами Ницше» и «Введение в оперу» в ноябре, «Дети и ограничения» в завершение года, на первой неделе декабря — с участием того самого психолога, которого Кармен видела в ток-шоу, где парень говорил о марихуане. Она оглянулась вокруг: люди ходили с рюмками вина, но почти его не пили. Бордовая жидкость покачивалась в бокалах, когда они смеялись или разговаривали. Кармен подумала, что тоже могла бы просто держать бокал, но все-таки не осмелилась. За пять минут до окончания перерыва официанты стали собирать бокалы. Почти у всех вино было недопито, некоторые даже к нему не притронулись. Кармен решила дождаться, пока все соберутся в зале, а потом опрокинуть в туалете сразу полбокала. Так она хотела поступить. Но Тереса взяла ее за руку и снова завела в зал.

— Интересно, да? — говорила она, кусая ломтик грюйера.

— Интересно, — ответила Кармен, не переставая думать о тех почти полных бокалах вина, что остались на столе.

Последнюю часть лекции учитель посвятил анализу разных типов домов. При помощи слайдов последнего поколения он демонстрировал планы и схемы. Внизу каждого слайда было написано «Компас Па-Куа» — эту фразу в разговорах упоминали довольно часто, но Кармен, как ни старалась, все никак не могла понять, что же она означает. Учитель объяснял, что символизирует каждый из углов дома, тыкая в воздух деревянной указкой. Он говорил о месте, посвященном Карьере или Профессии, про угол для Знакомств, для Семьи, для Детей. Когда он рассказывал о месте Богатства, Нане шепнула:

— Определенно, мой архитектор кретин, а еще жалуется, что ему не заплатили премиальных. Как раз в углу Богатства он разместил встроенный шкаф, который к тому же всегда закрыт на ключ. Представляешь?

— Придется его разобрать, или на террасе соорудите татами, — предложила ей Лала.

— А может, для начала попробовать не запирать дверь? — добавила Тереса. — Жаль будет снова устраивать ремонт в таком красивом и безупречном доме. Кстати, я вам говорила, что мой будут фотографировать для пятничного архитектурного приложения к газете La Nacion?

— Серьезно?

На примере последнего слайда учитель из Калифорнии в деталях рассказывал про фэн-шуй угла, отвечающего за Отношения и Брак. Задняя часть дома, направо. Как раз там Альфредо построил свой винный погреб. Учитель говорил о том, как важно, чтобы в этом углу всегда была бы позитивная энергия, инь и ян, но только такая, которая течет, не встречая препятствий, рассказывал о том, что отрицательные воздействия можно нейтрализовать при помощи зеркал, подвесок и бамбуковых стеблей. И что в любом случае следует избегать застоя ци, то есть жизненной энергии, не устраивать помещений, в которые затруднен вход и выход, с повышенной влажностью, слабой вентиляцией, пыльных, темных и безжизненных. Вроде винного погреба.

Когда Тереса Скалья отвезла ее домой, часы показывали около десяти. Машины Альфредо у дома не было — он так рано не возвращался. Кармен знала, что ее дети сейчас заперлись у себя и болтают с кем-то в чатах, а служанка читает Библию в своей комнате.

— У евангелисток есть одно преимущество — они не воруют, им религия запрещает, знаешь ли, — сказала ей Тереса, когда рекомендовала эту прислугу несколько месяцев назад.

Но Кармен все еще считала, что лучше Габины никого быть не может. Она прошла в кухню, взяла бокал, штопор и направилась к винному погребу. Открыла дверь. В погребе было сыро и холодно, будто ночью. Она прошла вдоль полок — ей было не все равно, что выбрать. Задержалась у того места, где хранилась «Винодельня Аниты». Достала бутылку. Урожай девяносто пятого года. Задумалась. Положила обратно и, пропустив шесть бутылок, решила взять «Вега Сицилия Унико», урожая семьдесят девятого года, одну из тех трех бутылок, что Альфредо привез из своей последней поездки в Мадрид. Тогда он поехал один, потому что должен был закрыть одну важную сделку и не хотел, чтобы его отвлекали. На бутылке все еще была этикетка с ценой — двести семьдесят евро, чуть меньше, чем стоила та ночь в «Шератоне», она навсегда запомнила эту строчку из детализации его карточки. Муж мог провести ночь с той же женщиной, с какой покупал это вино в Испании. Или с другой. Она откупорила бутылку. Хотела налить вина себе в бокал, но передумала. Подняла бутылку «за здоровье всех китайцев и фэн-шуй», а затем сделала глоток, очень долгий, насколько хватило дыхания.

 

Глава 18

Прежде чем ударить по мячу, Тано взглянул на поле. Увидел, как противник переместился налево. И как раз когда мяч потерял скорость и начал падать, в это самое мгновение, когда кажется, что он завис в воздухе, Тано по нему ударил. Мяч почти коснулся сетки и улетел в правый угол корта. Туда, где никого не было. Очень точный удар, не жесткий, но достаточно сильный и эффективный, такой, что сводил на нет все усилия другого игрока, бежавшего вдоль задней линии, чтобы успеть принять мяч. Так что Густаво даже зааплодировал. Он часто аплодировал, стуча по ракетке. Нам всем очень нравится следить за игрой Тано и Густаво Масотты, это все равно что смотреть балет. На их игре всегда есть зрители, кто-нибудь, кто расскажет остальным об очередном теннисном подвиге.

— Браво, Тано, твой фирменный прием, — заметил Густаво.

Тано радовался более сдержанно, незаметно — легкая гримаса, которую могли заметить лишь те, кто очень хорошо его знал.

Тано и Густаво играли вместе по субботам в десять утра. Внешне они составляли довольно странную пару: невысокий, крепкий Тано с почти прозрачной кожей, кудрявыми, когда-то светлыми волосами и Густаво, высокий, худощавый брюнет. Они познакомились вскоре после приезда Густаво. Вирхиния Гевара представила их друг другу. Тогда же они сыграли один на один. Битва шла на равных, и они так и не смогли определить, кто же выиграл первую партию. Легенда гласит, что третий сет они прервали на счете пять-пять, но кто же оказался победителем, не ясно. Шла подача Густаво, а когда Густаво подает, он обязательно выигрывает. У него, с его ростом и силой, идут страшные удары. Но почему-то он согласился не выяснять до конца, кто из них лучший. С этого дня они стали играть парой. Тано вставал рано утром и резервировал корт. Потом появлялся Густаво, точно в назначенный час или чуть позже. Соперники со временем менялись, но эти двое всегда играли только вместе. Никто из нас не решался предложить составить им пару — это все равно что звать на прогулку самую красивую женщину поселка на глазах у ревнивого мужа. Они хорошо ладили между собой, проявляли уважение к сопернику, сглаживающее различия, и ни на корте, ни за его пределами не было заметно, что Тано на десять лет старше. У каждого из них был свой стиль, свой набор ударов, они вдвоем составляли пару, с которой было очень трудно справиться. Тано был очень точен, хладнокровен, опытен, его удары были непредсказуемы, а ноги неутомимы, его тактика скорее основывалась на том, чтобы использовать ошибки соперника, он умел мыслить стратегически. В теннис он играл будто в шахматы. Густаво действовал более безрассудно и ярко, многим его стиль нравился больше, и они, думая, что Тано об этом никогда не услышит, называли Густаво лучшим теннисистом Альтоса. Он словно был создан для этого вида спорта, цеплялся за каждый мяч и мог переломить любую, даже самую невыгодную ситуацию. У него были очень сильные подачи, и еще он любил выходить к сетке и «гасить» мяч как раз у ног соперника, так что тот уже ничем не мог ему ответить, но его удары часто были настолько сильными, что это не всегда шло на пользу игре. Он знал об этом и пытался контролировать себя, идти наперекор собственным желаниям. Но со временем этот контроль ослабевал — и Густаво посылал низко над сеткой мячи такой силы, что противник мог лишь заслониться ракеткой, чтобы случайно не получить травму.

По традиции, после игры день продолжался в беседке у кортов. Там противники могли чего-нибудь выпить и поговорить. Всегда платил Тано, но проигравшие возражали: «Проиграл — плати». Официант, подававший напитки, знал, что должен брать деньги только у Тано Скальи, тот сам отдал такое распоряжение. А приказа Тано нельзя было ослушаться, это влекло за собой серьезные последствия. Пока ждали напитки, Тано снимал намокшую от пота футболку, надевал новую, сухую, а эту вешал на деревянные перила. Густаво футболку не менял, оставался как есть, немного растрепанным, и просто наслаждался приятной болью в мышцах. Тано пил минеральную воду без газа, а Густаво — газировку. Они разговаривали о бизнесе, о продаже акций YPF Репсолю, о машинах, которые предстоит продать или купить, о чрезмерных расходах своих жен, которые они не одобряли, хотя в то же время это позволяло мужьям демонстрировать свой уровень дохода, о турнире по теннису, который проходил сейчас на другом конце света, или о рейтинге АТР. Но Тано всегда более внимательно прислушивался к разговору, чем его партнер. Густаво поддерживал беседу, но было видно, что часто он думает о чем-то еще. У него часто делался рассеянный взгляд, а если кто-то это замечал, он говорил, что сильно устал. Но усталость тут была ни при чем. Кажется, Густаво что-то беспокоило, в мыслях он переносился туда, где ему не хотелось быть. Но куда именно, никто из нас не знал. И даже не подозревал. В Ла-Каскаде обычно никто не знает о чужом прошлом, о том, что было до того, как кто-то здесь поселился, и о том, что происходит сейчас у каждого дома за закрытой дверью. Даже Тано не все знал о Густаво. И Густаво о Тано тоже.

За разговором к ним почти всегда присоединялся Мартин Урович. До того как Густаво переехал в Лос-Альтос, именно Мартин был напарником Тано, но он воспринял эту перемену как нечто естественное, ведь его уровень игры был гораздо ниже. Речь идет не о стиле, а о желании победить. Тано и Густаво хотели выиграть и выигрывали, они были настроены на победу. Мартин Урович был «настроен на поражение», как однажды крикнула ему при ком-то из нас жена. Но это случилось уже гораздо позже, когда время шло, а Мартин все не мог найти себе работу и когда Лала пришла к выводу, что он ее и не найдет, и произошло это совсем незадолго до того сентябрьского четверга, о котором мы предпочитаем не говорить, если не спросят.

 

Глава 19

Уровичи происходят из той семьи, что когда-то основала Альтос-де-ла-Каскада. Мартин Урович — сын Хулио Уровича. В те времена, когда этот «загородный клуб» был просто участком земли, поделенным между друзьями, никто не обращал внимания на вероисповедание соседа. Он был Хулио Уровичем — и все тут. Но со временем религиозный вопрос при появлении в Ла-Каскаде новых жителей стал играть заметную роль, хотя об этом и не говорят вслух. Это одна из тех вещей, которую я так и не решилась записать в мою красную книжечку: некоторые мои соседи с неодобрением встречают вновь поселившихся у нас евреев. Этого я не писала, но помнила об этом, а значит, каким-то образом была соучастницей. О них не говорят гадостей открыто, просто, если в разговоре кто-нибудь отпускает соответствующую шутку или рассказывает анекдот, даже самый грубый, то все остальные обязательно громко и радостно смеются. Я долго не принимала этого всерьез. Сама же я не еврейка. И не кореянка. Только когда у Хуани начались проблемы, я поняла, что чувствует человек, на которого все смотрят как на изгоя.

Прошло много лет, и Уровичи стали играть важную роль в жизни поселка — каждый мог сослаться на них как на своих друзей-евреев. Кроме того, Мартин женился на Лале Монтес Авиле, девушке, которая всю жизнь прожила в поселке, из католической семьи, настолько католической, что многие знакомые, узнав, что она выходит за Уровича, вместо поздравлений приносили ее родителям свои соболезнования.

— Не отговаривайте ее, будет еще хуже.

— Если вы дадите ей поступить по-своему, то через пару месяцев они разведутся, и вы со смехом будете вспоминать эту историю.

— Отправьте дочь учиться в Соединенные Штаты.

— Хорошенько поколотите ее.

Но Лала и Мартин поженились, и больше никто ничего не говорил, по крайней мере вслух.

В тот вечер, когда мы завершали оформление сделки с семьей Феррере, я сразу поняла, что все закончится плохо. Я рассталась с ними в здешнем клубе — они выглядели очень довольными, хотели чего-нибудь выпить и еще немного подышать воздухом Лос-Альтоса, того места, в котором решили поселиться. Сама я тоже была довольна и пошла домой, мысленно подсчитывая размер причитающихся мне комиссионных. Я наконец продала угловой участок в две тысячи квадратных метров, который выставили на продажу решившие разводиться Эспадиньейро. По соседству с домом Лафорге. Я еще только входила к себе, когда зазвонил телефон. Это была Лила Лафорге, дама лет шестидесяти, постоянно жившая в поселке, «пожизненный член клуба», как она любила представляться при встрече, считая, что все мы должны знать, что дом и членство в клубе записаны именно на нее, потому что муж был объявлен неправоспособным и обвинялся в фальшивом банкротстве.

— Скажи, они что, из тех крестьян?..

Этот вопрос сбил меня с толку. Мысли стали путаться, от «крестьян» я перешла к «гаучо», от них — к «жителям деревни», затем — к «селянам», «фермерам», «скотоводам», «коровам», «быкам», «трактору», «лошадям».

— Русские, Вирхиния, они русские?

Это слово застало меня врасплох, как гром среди ясного неба.

— Из общины, ты хочешь сказать? — спросила я.

— Вообще-то я ничего против них не имею, мы близкие друзья Уровичей, все дело в количестве, боюсь, скоро у нас тут будет маленький еврейский квартал. И как раз рядом с нашим домом.

— Не думаю, их зовут Феррере.

— Сефарды. Я знала одного Паса, а на самом деле… или одного Варелу… Вводят тебя в заблуждение своей фамилией, но все равно тайное станет явным.

— Вроде бы это приличные люди, молодая пара с маленьким ребенком, — осмелилась я ее перебить.

— Я их видела, в них есть русская кровь, которая рано или поздно проявится. Скажи, а процентная норма… она что, больше не действует?

В Ла-Каскаде много лет назад, когда это место было скорее «загородным клубом», в котором проводили выходные, чем постоянным местом жительства, действовало постановление о том, что в собственности представителей какой-либо одной национальности может находиться не более десяти процентов домов или земельных участков. Любой национальности. Говорят, сам Хулио Урович присутствовал на заседании совета, когда там принимали это предложение, но я так и не решилась у него об этом спросить. Если случалось так, что доля определенного сообщества превышала квоту в десять процентов, то следующему из них, пожелавшему переехать в Лос-Альтос, отказывали без объяснения причин. Провозглашалось, что целью этого постановления было избежать превращения нашего клуба в «национальный квартал» какой-либо группы. Но в реальности тогда отказывали лишь евреям. Никогда даже представить нельзя было, чтобы до десяти процентов могли бы дотянуть японцы, негры или китайцы. Не думаю, что у кого-то спрашивали, мусульманин он, буддист или англиканин. По крайней мере я не спрашивала. Но однажды в истории поселка настал момент, когда неизвестно почему это решение был отменено.

— Ты уверена, что его отменили? — настаивала Лилита. — Почему об этом не сообщили? И почему у нас нет отборной комиссии или чего-нибудь такого? Должна быть. И не только из-за евреев. Я тебе говорю в общем смысле, я против любой дискриминации, но надо же выбирать себе соседей. Это не просто чья-то квартира, мимо которой можно проехать на лифте — и все. Тут приходится постоянно общаться по самым разным поводам, просто нельзя не общаться, и я не хочу, чтобы меня заставляли иметь дело с людьми, которые никогда не смогут стать моими друзьями. Понимаешь? Я не хочу сказать, что они хорошие или плохие, но я их не выбирала. А ведь должна иметь возможность выбора, да? Мы живем в свободной стране.

Она подождала моего ответа, а потом, после небольшой паузы, продолжила:

— Уверена, что в других клубах есть какой-то механизм отбора. Но не думай, они в таком ни за что не признаются, будут говорить, что все произошло само собой, только это не так. Просмотри-ка список жителей и скажи, встретится ли тебе там хоть один Исаак или хоть одна Юдифь.

«Исаак или Юдифь». У нас тут есть Урович со своими детьми, жена Паладдини, о которой говорят, что ее девичья фамилия была Сильверберг, Либерманы и Фейхельманы. Но, честно говоря, в других клубах такого нет. У меня есть подруги из других агентств недвижимости, они работают в тех районах, о которых говорит Лилита, и они мне об этом рассказывали. Когда в агентство недвижимости приходит пара с еврейской фамилией, то их всеми средствами пытаются отговорить от покупки, чтобы потом не было неприятностей — ни у покупателей, ни у представительниц агентства. А неприятностей не избежать. Поэтому их проводят мимо местной церкви, даже если это и не по пути, сообщают, что все дети здесь ходят в католическую школу, показывают совершенно неподходящие дома или дома, которые им явно не по карману. И на всякий случай заканчивают фразой вроде:

— Конечно же это клуб светский, но в большинстве своем здесь живут католики.

Все усложняется, если клиенты — смешанная пара и только жена еврейка, такое можно обнаружить лишь при подписании документов. Так что мои коллеги, которые уже успели порадоваться удачным комиссионным, отпраздновать заключение сделки и даже купить что-нибудь в счет грядущих поступлений, вдруг оказываются ни с чем.

И должны выбирать: либо под каким-нибудь предлогом расторгнуть сделку, либо просто сказать в глаза покупателям позорную правду. Но почти никто и никогда не говорит правды, люди предпочитают разного рода проволочки и отговорки. Беда в том, что заранее знать такие вещи со стопроцентной гарантией просто невозможно. Кто осмелится спросить:

— Извините, сеньор, а ваша жена не еврейка?

Иногда есть разные признаки, помогающие сориентироваться, отличить католиков от иудеев: серебряные крестики, перстни с крестами, имена, выбранные для детей, их количество, школы, в которые предполагается их записать. Кроме того, у некоторых людей на этот счет есть шестое чувство, нюх, как у Лили Лафорге.

— Литман, а не Питман… через «л», как Лаура… — поправила меня сеньора Феррере в день заключения договора, — Лаура Юдифь Литман.

Я, не поднимая головы от бумаги, написала «Литман». Почувствовала, как кровь прилила к лицу, а мысли все вертелись вокруг слов «ни одного Исаака и ни одной Юдифи». Позорная правда.

Она сказала:

— Я очень рада, что мы переезжаем в Альтос-де-ла-Каскада.

Тут мне пришлось поднять голову. Она мне улыбнулась.

Через несколько месяцев мне снова позвонила Лили Лафорге:

— Я же говорила, они из этих.

— Да неужели?

— Я видела, как их сын купался в бассейне, совершенно голенький. Он обрезан.

 

Глава 20

Ее уже сто раз звали обедать. Но она не спускается. Рамона не спускается, потому что она Рамона, хотя ей и поменяли имя на Ромину. Не в документах, там этого сделать нельзя. Но даже в школу ее записали под новым именем — Ромина Андраде. И все называли ее Роминой. Кроме Хуани — она попросила его об этом. Рассказала, что когда она родилась, то ее назвали Рамоной. Ее мама, лица которой она почти не помнит. Хуани зовет ее Рама, придумав нечто среднее, но ее «мама», та, что заставляет ее зваться Роминой, об этом ничего не знает. Сразу видно, что ей нравится называть вещи чужими именами, думает Ромина. И я не Ромина, и Мариана мне не мама. Они обе об этом знают, но Мариана велит ей отвечать «Да, мама» и «Нет, мама». Она даже не разрешает ей говорить просто «да» или «нет» или кивать головой, как делают остальные дети. Мариана добивалась полного ответа, хотя и не без помощи затрещин. Но затрещины она готова стерпеть. Главное то, что у нее украли Педро. Педро теперь не знает, кто такая Рамона. И он не хочет, чтобы она рассказывала ему о том, откуда он на самом деле.

— Хватит врать, — говорит он и продолжает пинать свой мяч для регби.

Но она все равно любит его больше всего на свете, несмотря на то что он не знает, кто он такой.

Если бы Ромина вела дневник, ей было бы нечего писать там каждый день — это уж точно. Он стал бы до смерти скучным, думает она. Тут, где проходит вся моя жизнь, бывают дни, когда ничего не происходит: «Я встала, позавтракала вместе с женщиной, которая меня удочерила, она собиралась на турнир по теннису и сказала мне, что берет две ракетки на случай, если у одной из них лопнут струны во время ее знаменитого passing shot, потом у меня было два экзамена, час свободного времени, на третьей перемене я плохо себя почувствовала, домой меня отвезла мама Валерии, которая участвовала в том же теннисном турнире, что и моя (струны у нее все-таки лопнули), но освободилась раньше, потому что не прошла в финал. Потом я смотрела телевизор, брат надо мной издевался, ужинала одна у себя в комнате, потом легла спать, конец».

Никто не будет терять время, описывая пустую трату времени. Ромина этого не хочет. Пустота. Она не знает, чего ей хочется, но уж точно не этого. «Одно пустое место пишет о другом». В свои четырнадцать лет, или в пятнадцать, на суде так и не смогли установить точную дату ее рождения, она знает, что жить и рассказывать истории про свою жизнь — не одно и то же. Рассказывать гораздо труднее. Жить — это когда живешь себе и живешь. Но для рассказа нужен порядок, а с порядком у нее всегда были сложности, она никак не может разобраться даже со своими мыслями, с тем, что происходит у нее в душе. Хорошо, что в комнате порядок наводит Антония. Но все остальное в жизни девочки окончательно перепуталось. Она чувствует себя так, будто стоит на бомбе с часовым механизмом. На бомбе, которая однажды взорвется.

И вчера вечером бомба едва не взорвалась. Была вечеринка в доме у Наталии Вольф. Недалеко от Лос-Альтоса. Она пила пиво, много пива, очень много пива. В четыре часа утра ее вырвало. Многих рвало, не ее одну. С Хуани такого не случилось, потому что он рано ушел домой. Она позвонила Карлосу, «доверенному водителю», «мама» разрешает звонить только ему одному. Карлосу пришлось затаскивать ее в машину. И не в первый раз. Она села на заднее сиденье, было жарко, и от запаха рвоты ей стало нехорошо. Она попросила Карлоса включить кондиционер, он не работал, тогда она стянула с себя рубашку, решив, что «лифчик — это все равно что бикини». Рубашку она выкинула в окно, потому что от нее разило рвотой. Потом оглядела себя. «Да, лифчик — даже больше, чем бикини, а этот тип все равно смотрит только вперед, и кому какое дело до моих сисек, которые еще и не выросли». Она задремала. Когда машина заезжала в ворота, охранник испугался и позвонил ее отцу. Сказал, чтобы тот непременно вышел встретить «сеньориту Андраде, которая въехала в поселок и сейчас находится на пути к дому, голая и, возможно, под кайфом.»

— Я не была под кайфом, — заявила Ромина, когда Эрнесто и Мариана устроили ей разнос.

— Охранник сказал, что ты вернулась голая и обкуренная.

— В лифчике и совсем не обкуренная.

— А охранник говорит по-другому.

— Охранник — дубина, он и обкуренных-то не видел Эрнесто ударил ее по лицу. Она пошатнулась. Но она вовсе не была под кайфом. Просто выпила слишком много пива, это правда. А наркотиков она не употребляла. Два или три раза покуривала марихуану, но в последний раз у нее пошло плохо, и больше она пробовать не хотела. Хватит с нее и пива, больше ничего не надо. Еще ей нравился джин. Меньше, но нравился. Особенно тот, что Эрнесто держит в dressoir в гостиной. И водка иногда, очень редко. Вот и все.

Ее снова зовут ужинать. Антония говорит, чтобы она спускалась, «потому что мама сердится». А когда «мама сердится», это страшно.

 

Глава 21

Через какое-то время после переезда в Альтос-де-ла-Каскада Карла по совету своего мужа записалась в студию живописи — занятия проводились по средам в два часа дня. Густаво давно уже на этом настаивал. Его волновало не то, чтобы супруга развивала свои способности к живописи, которых у нее, по правде говоря, и не было, он скорее хотел, чтобы она адаптировалась на новом месте, «завела подходящих подруг из нового окружения», как он выразился. Новое окружение было не таким, как прежнее, от которого они бежали. Об этой студии ему рассказал Тано. Карла предпочла бы вернуться в столицу и закончить свое обучение на архитектора, но Густаво был против.

— Тебе придется страшно трудно, у тебя ведь всегда очень тяжело шла учеба. А когда у нас появится первый ребенок, ты все бросишь, я же тебя знаю.

Но она понимала, что он не мог дать ей ребенка, несмотря на все обещания. Но и она сама не могла обещать, что закончит обучение.

Карла едва знала двух или трех дам, жен приятелей Густаво, хотя тот уже успел перезнакомиться со всеми. Ему это было очень легко, он любил заниматься спортом, а в Лос-Альтосе это кратчайший путь к дружбе. Второй путь — дети. Но детей у них не было. Карла заметно отличалась от Густаво. Она была робкой, замкнутой, сторонилась людей. Несколько раз друзья Густаво приглашали ее на разные вечеринки, но она старалась придумать какую-нибудь отговорку и не ходить. Со школьных лет у нее осталось лишь две подруги: одна жила в Барилоче, а где жила вторая, Карла не знала: после того как Густаво вдрызг разругался с ее мужем, они больше не виделись. А все остальные знакомые были приятелями Густаво. Склонность Карлы к затворничеству усилилась после того, как она на пятом месяце беременности потеряла ребенка — это был у нее самый долгий срок, но на эту тему они с мужем предпочитали не разговаривать.

В среду в два часа Карла пришла на свое первое занятие по живописи. Преподаватель, Лилиана Ричардс, которая тоже жила в Ла-Каскаде, познакомила ее с остальной группой. Казалось, эти женщины знали друг друга всю жизнь, но со временем Карла поняла, что большинство из них переехало в Лос-Альтос всего два-три года назад. Некоторых она помнила — должно быть, они встречались в магазине или в местном ресторане, потому что больше она никуда не ходила. Кого-то она видела однажды вечером за ужином у Скальи. Лилиана провела с Карлой короткую вводную беседу, рассказала про основные техники, которыми они пользовались. Она не преминула заметить, что в студии не занимаются патинированием, декупажем, рисованием по трафаретам, другими «мелкими техниками». Здесь они рисуют «полотна». Карлу удивило это слово. Кармен Инсуа вмешалась:

— Да, кстати, Лили, ты должна увидеть картину Лабаке, которую я купила.

После занятий одна из женщин предложила подвезти ее домой. Только одна Карла пришла сюда пешком. Дом был совсем рядом, и ей нравилось гулять, но она решила, что отказываться невежливо. Новая знакомая извинилась за беспорядок в машине, сказала, что у нее трое детей и они уже решили, что стоит завести и четвертого.

— А у тебя сколько?

— У нас пока нет ни одного, — ответила Карла.

— Знаешь, ты с этим делом не тяни, ведь трудно сказать заранее, сможешь ты забеременеть или нет.

В следующую среду Карла стала рисовать на холсте. Наконец-то она хоть чем-то увлеклась. Скоро наступит день рождения Густаво, и она решила, что первая ее картина будет отличным подарком. Преподавательница сказала, что на первом этапе следует писать на холсте все, что угодно. А Карла могла рисовать только линии. В следующую среду опять были только линии. Черные линии разной толщины. Остальные ученицы смотрели на ее картину, но ничего не говорили. Рядом Мариана Андраде рисовала натюрморт. Ярко освещенный стол со скатертью, где лежит перевернутый кувшин, из которого ничего не вытекает, яблоки, бутылка и виноград. Карлу удивило, что у кого-то яблоко выходит настолько похожим на настоящее яблоко. Дорита Льямбиас, которая до этого писала что-то на своем холсте и вроде бы не обращала внимания на то, что делает ее соседка, вдруг спросила:

— Кого ты копируешь сегодня, Мариана, неужели Ласкано?

Мариана посмотрела на нее с раздражением, и только тут Карла заметила у нее на коленях небольшую репродукцию, которая служила ей образцом. Лилиана взяла эту картинку.

— Какой же это Ласкано! Неумелое подражание.

Карла ощутила нечто вроде стыда, подумав, что ей яблоко Марианы кажется столь совершенным, а преподавательница называет репродукцию «неумелым подражаением».

Дорита подозвала ее к своему мольберту:

— Карла, ты не видела мои прежние картины, так что скажи, как тебе эта?

Карла подошла поближе и увидела что-то вроде равнины, на ее вкус написанной слишком большими мазками, и неба с облаками — там мазки тоже были слишком заметны. В облаках можно было разглядеть руки и ноги разной величины. Так она и сказала, просто описала то, что видит.

— Да, точно, как ни старайся, всегда у меня получается одно и то же. Вечно тянет в сюрреализм. Так что мне не нужно ничего копировать, понимаешь?

Карла поняла и снова вернулась к своим линиям. Постояла, смотря на них. Подумала о том, что это значит, почему у нее в голове есть только линии, а не руки и ноги среди облаков. Она не знала, имеет ли ее картина какую-нибудь художественную ценность. Лилиана говорила, чтобы она пока что о таком не думала. Но ей самой казалось, что это все-таки важно и что та просто относится к ней как к начинающей. Она раздумывала об этом, когда Мариана сказала:

— На твоем месте я попробовала бы начать с натюрмортов. Столы, фрукты, все в таком духе. Я не видела твоего дома, но думаю, то, что ты делаешь сейчас, вряд ли подойдет к твоей гостиной.

И добавила, подойдя чуть ближе, почти шепотом:

— А что касается Дориты, то ее сюрреализм, сюрреализм через край, невозможно повесить даже в туалете.

В следующую среду состоялось ежемесячное чаепитие для «девочек из класса живописи». На этот раз собрались у Кармен Инсуа — все как одна. Занятия окончились на пять минут раньше, чтобы перед уходом успеть все вымыть и убрать. Карла ехала в машине Марианы, к ним присоединилась Дорита, ее джип был на сервисе после семи тысяч километров пробега. Несколько метров они проехали почти в полном молчании. Карла лишь помнила, как одна из женщин сказала:

— Надеюсь, чай будет действительно чаем.

Вторая ей ничего не ответила, но осуждающе покачала головой.

Они припарковались за машинами Лилианы, а за ними — и остальные. Шесть автомобилей, на которых приехали девять женщин, были прижаты как можно ближе к тротуару, чтобы во время чаепития их служба безопасности не беспокоила просьбами убрать автомобиль, потому что кому-то надо проехать.

Стол был накрыт безупречно. Сервиз «Виллерой и Бош» стоял на белоснежной скатерти. Сэндвичи, бутерброды, а сбоку — сервировочный столик с lemon pie и cheese cake. Чуть подальше — поднос с двумя бутылками шампанского в серебряных ведерках с колотым льдом. Мариана указала на них Карле и покачала головой — так же, как и в машине, будто бы об этом она и говорила.

— Не хотите ли вместо чая выпить чего-нибудь освежающего? — спросила Кармен, наливая себе шампанского.

Дорита и Лилиана переглянулись.

— Слушай, а мне нравится картина. Очень стильно, — сказала Мариана, указывая на Лабаке.

А Лилиана сказала Дорите вполголоса:

— «Стильно» — что за глупость, тебе не кажется?

— А ты как думаешь, Лили? — нетерпеливо спросила Кармен.

Лилиана, немного помолчав, сказала:

— Это очень хорошая работа. Очень хорошая.

У Кармен, кажется, отлегло от сердца, и она добавила:

— А вы знаете, один marchand мне сообщил, что картина уже сейчас стоит на двадцать процентов дороже, чем я за нее заплатила!

— Да, такое бывает, иногда, неизвестно почему, прекрасные картины можно купить очень дешево. Но истинную ценность покажет время, правда? — сказала Лилиана, поднося ко рту бутерброд.

— Но разве Лабаке не получил премию на последнем Национальном салоне? — поинтересовалась Кармен, чуть встревожившись. — Мне так сказали, когда я покупала картину.

— А ты думаешь, о премии нельзя договориться? Передай мне, пожалуйста, чай.

Кармен выглядела немного смущенной. Будто хотела добавить еще что-то, но шампанское уже ударило ей в голову. Так что она решила промолчать и налила себе еще один бокал. Карла остановилась напротив картины. Там преобладал желтый цвет, охра, как кресла в доме Кармен, но очень необычной, рельефной текстуры. Карле она понравилась, очень, она увидела там три дерева без листьев, но не высохшие, корни их уходили в песок, из песка вырастали странные заостренные линии, и еще там была лодка, очень маленькая, а в лодке стояла женщина, неподвижная, но живая. Неподвижная женщина. А из песка тянулись два колоса, почти созревших. Ей показалось, что нарисовать женщину в лодке куда сложнее, чем яблоко, и от осознания того, что есть вещи, которых ей никогда не достичь, слезы навернулись у нее на глаза.

— Большое спасибо за чай. В следующий раз соберемся у меня. И картина просто восхитительная, — сказала Карла на прощание.

Пока Мариана заводила машину, через окно она увидела, как Кармен сливает оставшееся в чужих бокалах шампанское в свой.

— Ей с каждым днем все хуже, — пробормотала Дорита.

Мариана вздохнула.

— Знаешь, она ведь для того, чтобы купить картину, продала все драгоценности, которые ей подарил Альфредо, — добавила Дорита.

— Нет… Неужели? — воскликнула Мариана.

— Что ей в голову взбрело?

— Говорят, что когда Альфредо об этом узнал, он чуть ее не убил.

— Было за что.

— А мне понравилась картина, — осмелилась вставить Карла.

— Не знаю, в картинах я ничего не понимаю. Зато хорошо разбираюсь в драгоценностях. Я тебе говорила, что дома у меня есть украшения на продажу? Можешь зайти посмотреть.

На следующее занятие Кармен не пришла. Лилиана спросила, знает ли кто-нибудь, что с ней. Ответа не было, но дамы стали переглядываться. Даже Карла, чтобы быть как все. Ее картина с линиями была окончена, так сказала Лилиана. Карла стала ездить в студию в автомобиле. После занятий она погрузила свою картину в багажник, но пока ехала домой, все не могла отделаться от какого-то неясного беспокойства. Она подняла картину к себе в комнату и поставила на стул, как на мольберт. Еще раз всмотрелась в нее. Через пару дней будет день рождения Густаво, а она до сих пор не уверена, что эта картина — именно то, что он мечтал бы получить в подарок. Ей не хотелось, чтобы он рассердился. Добавила еще две-три полосы, попыталась добавить какой-нибудь цвет, но ничего ей не нравилось. Она заплакала. Потом спустилась вниз, нашла в ежедневнике телефон Лилианы и договорилась о встрече на завтрашнее утро.

— Хорошо, приезжай в девять, после того как ты отвезешь детей в школу.

— У меня нет детей.

— Да неужели?

Карла приехала к Лилиане домой. Позвонила в дверь, служанка Ричардсов открыла ей. Затем провела в гостиную и подала кофе. Через несколько минут появилась Лилиана.

— Скоро у моего мужа день рождения. Я не хочу дарить ему то же, что и всегда: одежду, которую он потом не носит, книги, которые он не читает. В этом году я хочу подарить ему картину. Твою картину.

Лилиана казалась удивленной, у нее ни разу в жизни никто не покупал картин. Даже родственники.

— Он меня очень поддерживал во всем, что связано с занятиями, и я думаю, что так смогу его отблагодарить. Только вот не знаю, смогу ли я заплатить столько, сколько она стоит.

Лилиана махнула рукой, вложив в этот жест изрядную долю тщеславия:

— Давай я лучше сначала покажу тебе картины, а там посмотрим, сколько ты сможешь заплатить.

И Лилиана проводила ее на застекленную веранду, когда-то бывшую зимним садом, а теперь ставшую ее мастерской. Тяжелые шторы защищали картины от солнечных лучей, поэтому последние оставшиеся здесь растения чахли. Она показала Карле около двадцати картин. Большинство из них были написаны довольно давно. На некоторых подпись автора очевидно была исправлена. Карла пристально рассматривала исправления. Лилиана подошла к ней и ответила на вопрос, который Карла никогда бы не осмелилась задать:

— До замужества меня звали Лилианой Сикари. А теперь я Лилиана Ричардс. Вместо LS стало LR. Фамилия Ричардс для художника подходит больше, правда ведь?

У задней двери она увидела мольберт с незаконченной работой. Карла подошла, приподняла ткань, закрывавшую холст, и увидела картину в желтых тонах, где была изображена лодка, длинная и узкая, в которой стояли три женщины. Колосья, тоже желтого цвета, поднимались от лодки к небу, а у двух небольших деревьев корни были настолько длинными, что тонули в желтом песке. И в нескольких местах сквозь краску проступали нити холста. В углу стояла подпись LR — без всяких исправлений. Совсем недавняя картина.

— Эта мне нравится, — сказала Карла.

Лилиана подошла поближе и снова закрыла картину тканью.

— Она еще не закончена.

Карла лукавила, она не купила бы эту картину: это все равно что приобрести такое же платье или такой же купальник, как у Кармен, и к тому же второго сорта. Совершенно невозможно! Просмотрев остальные картины, она выбрала натюрморт, тоже не слишком оригинальный, но такое может нарисовать кто угодно: и Лилиана, и Мариана, да и у Ласкано есть натюрморты. А еще она вспомнила картину, с которой делала копию Мариана… А сколько неизвестных ей натюрмортов без конца копируют другие женщины, с которыми она не была знакома. Кроме того, Густаво конечно же согласится с тем, что натюрморт можно повесить на любой стене.

— Ну не знаю… если это для Густаво, то дай мне триста долларов, хорошо?

Она расплатилась, погрузила картину в багажник и уехала.

Карла внесла картину в свою комнату, сняла с кресла свой холст с линиями и вместо него поставила картину Лилианы. Взяла кисть и черной краской очень осторожно исправила LR на CL — «Карла Ламас». Но потом переписала на СМ — «Карла Масотта», — чтобы Густаво не устроил скандала из-за того, что она поставила свою девичью фамилию. Она была очень довольна новой подписью — отличная работа. Карла всегда была очень аккуратной.

В день рождения Густаво она накрыла ужин в столовой — обычно они там обедали лишь тогда, когда приходили гости, которых приглашал муж, а Карле не оставалось ничего другого, кроме как их принимать. Они ужинали при свечах, с музыкой, а картина висела здесь же на стене.

— Мне очень нравится, — сказал он и поцеловал ее. — Ну как дела в студии?

— Вот, сам видишь.

— Я говорю о людях, тебе удалось с кем-то сойтись?

— Да, думаю, я вполне влилась в группу.

Густаво поднял бокал для тоста. Карла взяла свой, они чокнулись и выпили за день рождения Густаво. И за дружбу.

 

Глава 22

Восьмого декабря каждого года, в Праздник непорочного зачатия Девы Марии, все дома в Лос-Альтосе уже украшались к Рождеству. Развешивали белые гирлянды из белых фонариков на деревьях, беседках и входных дверях. Сквозь окна с раздвинутыми шторами было видно, как в комнатах зажигаются и гаснут рождественские елки. Разного вида, но обязательно большие. Шары на елке всегда были одного цвета: или красные, или серебристые, или голубые. Некоторые вместо шаров вешают на елку красные бантики. Или яблоки. Администрация поселка брала на себя устройство рождественского вертепа с фигурами почти что в натуральную величину. И каждый год какой-нибудь садовник, кэдди или другой работник Ла-Каскады за деньги, которые мы собираем заранее, отказавшись от семейного ужина, наряжается Папой Ноэлем и объезжает на грузовичке техобслуживания наш поселок, раздавая подарки. Так что не хватает только снега.

В то Рождество, хоть оно и было последним в уходящем веке, украшения почти не изменились. Ведь если ты что-то делаешь постоянно, очень сложно что-то добавить или изменить. О приближении Нового года можно было судить не только по елкам и рождественским вертепам, но и по некоторым тревожным нотам, зазвучавшим в разговорах жителей Лос-Альтоса. Речь шла о разных компьютерных катастрофах, многие делали backup и копировали свои карточки, пароли, банковские счета, некоторые даже обналичивали все свои вклады, чтобы деньги полежали дома, опасаясь того, что после праздников, 1 января 2000 года, их сбережения превратятся в ноль.

Утром 24 числа Тереса проверяла, чтобы, как и все эти годы, в администрацию поселка доставили фейерверки. В полночь их будут запускать у девятой лунки. Тано каждый год покупал их и устраивал огненное шоу для своих друзей из Лос-Альто-са. Сам он не был особым фанатом пиротехники и не любил таких зрелищ, но, перфекционист во всем, он и в этой области стал настоящим мастером. Как-то на Рождество он захотел порадовать друзей, устроив в небе Ла-Каскады фейерверк, и с тех пор с каждым годом совершенствовал свое искусство. Он изучал, какие фейерверки стоит покупать, а какие нет, каких норм безопасности нужно придерживаться, где делают лучшие фейерверки в мире. Сам он предпочитал импортные, из Сиднея и Токио. Хотя пытался заменить их лучшими из местных, особенно после того, как однажды посылка из Майами застряла на таможне. Ее удалось вызволить, дав взятку одному знакомому Фернандеса Луэнго, «потому что люди уже откупоривают бутылки, а посылки все нет».

Тереса вернулась домой. Во дворе еще вчера был установлен шатер. После того как во время праздника по случаю первого причастия их младшей дочери вдруг пошел дождь и в итоге и паркетные полы, и ковры на первом этаже были заляпаны грязью, Скалья на любой праздник, где ожидалось больше тридцати человек, ставили шатер. Они брали напрокат посуду, белые столы и стулья с нарисованными цветками жасмина и специальный деревянный настил для защиты газона. Еду доставит кейтеринг, Тереса уже пользовалась их услугами раньше, на других праздниках и днях рождения. Вообще-то служанка могла быть свободна после пяти часов вечера. Но, прежде чем уйти, она должна навести окончательный блеск в ванной. Тереса еще не приняла душ и собиралась это сделать только после того, как упакует все подарки. Служанка ворчала, что по праздникам, начиная с какого-то времени, автобусы ходят очень редко и в прошлое Рождество она приехала домой, когда праздник уже был в самом разгаре. Кейтеринговая компания предоставляла своих поваров и официантов. И посуду они забирали грязную. На самом деле, кроме уборки ванной, которую все равно увидит только Тереса, в общем-то, заняться было уже и нечем.

Служанка поднялась наверх и уже переодевалась, собираясь уходить. Тереса заворачивала подарки в своей комнате.

— Сеньора, вам нужно что-нибудь еще?

— Да, по дороге зайди к Пауле Лиморги и скажи Софии, чтобы пришла не позже шести, чтобы успеть переодеться.

— Хорошо, сеньора… и счастливого Рождества.

— Спасибо, Марта. И не забудь разрешение, я его оставила на столе в кухне, иначе охрана может отобрать у тебя рождественский кекс.

Едва упаковав подарки, Тереса позвонила в администрацию, чтобы оттуда приехали и забрали пакеты. Софии недавно исполнилось семь, и она все еще верила в Папу Ноэля. Матиасу было уже пятнадцать, он считал, что его сестра просто боится остаться без подарков, но Тереса была уверена, что это не так: она сама верила в Папу Ноэля и в этом возрасте, и даже когда стала постарше. Вскоре зазвенел колокольчик — приехал Луисито, парень, поливавший теннисные корты. В нынешнем году он был Папой Ноэлем. Не то чтобы он очень подходил на эту роль, но его жена настояла — им были нужны деньги, а шампанского можно выпить не ровно в полночь, а чуть позже. Тереса позвала его наверх, чтобы он помог отнести вниз дом для Барби — подарок Софии. Луисито попросил разрешения оставить свои ботинки у лестницы, они сильно испачкались в кирпичной крошке. Для Матиаса купили сэндборд, но вовсе не обязательно, чтобы доску дарил ему Папа Ноэль. Да Матиас просто убил бы ее за такое, особенно если учесть, в каком настроении он пребывал в последнее время, подумала Тереса.

Гости прибыли точно в девять. Кроме Тано — тот появился лишь в двадцать минут десятого, он задержался на площадке для гольфа, где проверял, правильно ли установлены фейерверки и все ли готово для полуночного салюта. Приехали отец Тано вместе со своей новой женой и сестра Тересы с мужем и детьми — единственные родственники. Остальные были соседями по Альтосу, которые тоже предпочитали отмечать праздники в кругу друзей. Густаво Масотта с женой, семья Инсуа и другие. Семью Гевара тоже приглашали, но они уехали к родителям Рони. Уровичи отмечали Рождество с той частью родственников, которые были католиками.

Официанты на подносах разносили закуски и шампанское. На столах лежало маленькое меню, где было указано каждое блюдо. Сначала — паштет из тунца. Основное блюдо: утка с апельсинами. Десерт: мороженое с черничным соусом. Кроме того: орехи, сухофрукты, джемы и кексы.

Когда закончили подавать закуски, Тереса сообразила, что Матиас до сих пор к ним не спустился. Взглянула на окно его комнаты, там горел свет. Тогда она попросила Софию сходить за братом. Девочка побежала исполнять поручение. Она подергала дверь комнаты Матиаса — заперто. Постучала.

— Мама говорит, чтобы ты спускался!

Матиас не ответил. Она снова постучала:

— Мама говорит, чтобы ты вышел, а не то…

Матиас распахнул дверь:

— Не ори, дура!

— Чем это пахнет? — спросила она.

— Пахнет? — удивился он, открывая окно.

Матиас вышел из комнаты, выталкивая сестру и приговаривая:

— Давай, девочка, иди отсюда.

Посреди ужина то и дело раздавались взрывы петард.

— Неужели люди не понимают, что фейерверки нужно зажигать в полночь? — спросил Тано.

— Люди не понимают многих простых вещей, Тано, не станешь же из-за этого всякий раз выходить из себя, — ответил ему Альфредо Инсуа, с презрением глядя на свою жену, которая разговаривала с Карлой, ухватившись за бутылку вина, и хохотала непонятно над чем.

В половине двенадцатого зазвонил колокольчик Луисито. Тереса вскочила и за кустами живой изгороди увидела его красный костюм. Все закричали:

— Приехал Санта!

София выбежала следом за матерью, но остальные дети, которые в большинстве своем были постарше, поднимались со своих мест без особого восторга. Матиас подошел одним из первых. Сказал:

— Как дела, старик? — и похлопал его по спине.

Тереса сердито взглянула на него:

— Отойди, Мати, София хочет увидеть Санта-Клауса.

Матиас отодвинулся, и София, которая все еще стояла позади него, оказалась перед Папой Ноэлем. И пристально смотрела на него. Луисито стало неловко, он вспомнил, что, наверное, должен воскликнуть «Хо-хо-хо!», как говорили ему люди из администрации, но в этом красном наряде он чувствовал себя полным дураком и не мог издать ни звука. Он посмотрел на девочку, которая не отрывала от него взгляда, и понял, что это провал. Но ему еще нужно было выполнить свое задание, поэтому он с трудом вытащил из грузовичка подарок для Софии и понес его к дому. Тересе хотелось, чтобы София тоже поучаствовала в спектакле, и она стала громко задавать вопросы:

— Ты приехал издалека, Санта? Устал?

Луисито не мог участвовать в этой комедии и не отвечал ни слова. Матиас притворился, будто хочет посмотреть остальные подарки, лежавшие в трейлере. Племянники Тересы вернулись за стол, а близнецы Инсуа играли в мяч, который кто-то забыл под кустом. Луисито еще раз взглянул на Софию, и ему захотелось попросить у нее прощения. Но она уже была слишком занята своим новым домиком для Барби и не обращала на него никакого внимания.

— А ты не поцелуешь Санту? — спросила Тереса у дочери, когда Луисито садился в машину.

София на минутку оставила в покое свой подарок и подошла к Папе Ноэлю. Она подождала, пока тот поправит шапку, пригладит усы и бороду, а потом поцеловала его. Когда Луисито уехал, София сказала Матиасу:

— А от Санты пахнет так же, как и в твоей комнате.

— Да ну? — удивился ее брат.

— Что это?

— Иди, девчонка, не лезь не в свое дело.

— Бенгальские огни?

— Не лезь не в свое дело.

В полночь выпили шампанского. Все, кроме Тано. Он ушел за десять минут до этого, чтобы проконтролировать запуск фейерверков. Он отвечал за то, чтобы все прошло как следует. В пять минут первого на поле для гольфа отправились все остальные. Тереса с детьми шли пешком, обратно они вернутся на лендровере Тано. По дороге они увидели, как в небе вспыхивают первые фейерверки. Тереса поняла, что они снова опоздали на торжественную речь мужа. Когда они оказались на месте, к ним стали подходить жители поселка, чтобы поздороваться. Все-таки Скалья были здесь своего рода хозяевами — это они заплатили за фейерверк. Они сели вместе с остальными и стали смотреть. Тереса устроилась в первом ряду вместе с Тано и его отцом. Матиас выбрал место с краю, под эвкалиптом, почти у дороги. Здесь он мог чувствовать себя почти в одиночестве, как в своей комнате: больше никто не станет смотреть фейерверк из-под густого дерева. Он опустил руку в карман и достал оттуда косячок. Лег на траву и закрыл глаза. Сквозь листву он видел, как на небе после каждого выстрела меняется цвет и форма огней. Зрители аплодировали. Сначала появился голубой цветок, почти во все небо. Потом три красных цветка поменьше, но зато очень красивые. Потом начался бесконечный золотистый звездопад, а что было дальше — никто уже не помнит.

Луисито успел переодеться и шел к себе домой, когда его внимание привлекли разноцветные огни. Он остановился на минутку посмотреть, все равно, когда он доберется к себе, его дети уже будут спать. И чуть было не наступил на Матиаса, сидевшего под эвкалиптом. На какое-то мгновение оба застыли: и тот, что сидел, и тот, что стоял.

— Хочешь? — спросил Матиас, протягивая ему косяк.

Луисито ничего не ответил, просто взял зажженную сигарету и глубоко затянулся.

 

Глава 23

Он уложил все коробки с бумагами в багажник лендровера. Наконец-то это был действительно его лендровер. Иногда друзья в Лос-Альтосе говорили: «Какая замечательная у тебя машина, Тано». Он их не поправлял, хотя на самом деле машина ему не принадлежала. Джип Тересы — да, но не лендровер. Наконец-то он стал его собственностью — Тано получил его как часть компенсации при увольнении из Troost, голландской страховой компании, на которую он начал работать в январе 1991 года и закончил сегодня вечером, в конце лета 2000-го. А точнее — пять минут назад, когда вытащил все из ящиков своего письменного стола, который больше уже не был его письменным столом. Владельцы фирмы, голландские акционеры, на встречу с которыми он летал один-два раза в год, решили сократить свои инвестиции в Аргентину и увеличить их в Бразилии, где краткосрочное и среднесрочное страхование могло принести, на их взгляд, большие прибыли. С Тано это не обсуждалось, его даже не предупредили заранее, хотя он был генеральным директором аргентинского филиала. Он узнал обо всем только тогда, когда решение уже было принято, достаточно сказать, что адвокатам, призванным заняться его увольнением, об этом сообщили раньше, чем ему. Голландцы, те трое, что обладали большинством акций, сказали ему о своем решении на селекторном совещании. В Аргентине они оставляют лишь небольшой офис с персоналом нижнего и среднего звена, а все руководство будет осуществляться из Сан-Паулу. Им не в чем его упрекнуть, Тано всегда оправдывал их ожидания и ожидания акционеров, которых они представляют. Они благодарны ему за работу и за преданность делу, но в настоящий момент не могут предложить подходящей должности. Здесь будет действовать очень маленький офис. Они говорили про over skilled, down sizing, deserve more challenges. Говорили на английском с голландским акцентом, который Тано понимал превосходно. Да и как было не понять, если они использовали международную лексику. Сам Тано больше молчал. Когда им больше нечего было сказать, он ответил:

— Думаю, это своевременное решение, я бы сам так поступил на вашем месте.

И в тот же день он принялся улаживать разные вопросы, связанные с его увольнением, с адвокатами, которые ждали его звонка.

Прощальной вечеринки не было. Тано не захотел. Кроме того, он еще пару месяцев будет работать на фирму в качестве внештатного консультанта. Сможет пользоваться корпоративным телефоном, закажет новые визитные карточки, где вместо «генеральный директор» будет указано «консультант» или еще что-то, как ему больше понравится, будет давать небольшие поручения той, что раньше была его секретаршей, и сможет работать в офисе на part-time. Не в своем офисе, а в другом, поменьше, но вполне достойном, «чтобы сотрудники не получали указаний из двух источников», как ему объяснили. Сидя там, он заодно займется и поиском нового места для себя в этом секторе. Что тоже было предметом переговоров.

— Легче найти работу, когда у тебя есть работа, — сказал ему адвокат.

Тано знал, что так оно и есть, так было всегда. Он сам, когда подбирал себе сотрудников, не доверял тем, кто сидел без работы, потому что подозревал: настоящие причины их увольнения далеки от официальной версии. Его отец, иммигрант, сумевший стать владельцем достаточно крупного металлургического завода, всегда говорил:

— Устроиться не могут только те, кто не хочет или не способен работать.

А у Тано были способности, он серьезно учился, и ему нравилась его работа. Он был промышленным инженером. Отец в первый и единственный раз прослезился при сыне, когда тому вручали диплом. И вот сегодня он впервые в жизни остался без работы и еще не нашел другой. И впервые в жизни ему хотелось заплакать. Ему! Но он не заплакал.

Выехал на своем лендровере с парковки и двинулся вниз по склону, как делал это последние восемь лет. На выезде со стоянки с ним поздоровался сторож.

— Доброго вечера, инженер Скалья!

То же вежливое приветствие, что и всегда. Но Тано оно показалось не таким, как прежде. Наверное, что-то проскочило во взгляде сторожа. Или в голосе. А может, тот всего лишь случайно вздохнул. Тано так и не понял. Просто почувствовал: что-то изменилось. Ведь теперь у сторожа есть то, чего нет у него, у Тано. И они оба это знают.

Как обычно по вечерам, он проехал по улицам Лугонеса, Генерала Паса, выехал на Панамериканское шоссе и вскоре ощутил что-то новое в воздухе. Он прокрутил весь ФМ-диапазон, но ни одна мелодия его не привлекла. Переключился на АМ-диапазон. «Президент выразил свою озабоченность в связи с наводнениями в Сантьяго-дель-Эстеро и в Катамарке». Тано снова поменял волну и переключился на выступление какого-то аналитика, говорившего о грядущих выборах губернатора Буэнос-Айреса. Он вспомнил, что до голосования осталось всего два-три дня, и хотя он уже несколько лет жил в Лос-Альтосе, голосовать по-прежнему ездил в Кабальито. Потом прослушал обращение бывшего министра экономики, который теперь баллотировался в губернаторы. Тано подумал, что проголосовал бы за него. Он считал, что иностранные инвесторы тому доверяют, и Тано это давало надежду — а вдруг его компания, та, на которую он работал до нынешнего вечера, снова займет в стране свои прежние позиции. И даже если не принимать во внимание его фирму, важно, чтобы иностранные компании продолжали верить в страну и вкладывать в нее деньги. Он был уверен, что недолго останется без работы. Конечно, все не так просто, но у него есть много хороших знакомых, степень МВА, безупречное резюме, да и возраст вполне подходящий — сорок один год. Тано нажал на кнопку радиоприемника и снова попал на передачу о политике — теперь это было интервью со вторым кандидатом, который, согласно всем опросам, должен был проиграть выборы. Тано стал думать об этом кандидате. Он ведь и сам знает, что проиграет, но притворяется. Он представил его рядом с женой и детьми, хотя Тано и не знал, есть ли у того жена и дети, представил, как он пытается заснуть и не может, представил, как он идет голосовать, как выступает в какой-то программе, которой не удалось заполучить кандидата с большими шансами на успех и где он продолжает делать вид, будто не знает, что обречен на поражение.

Тано ничего не скажет Тересе. Незачем, ведь пока он все еще работает на свою компанию, как и раньше. А если немного подождать, то он сможет рассказать ей обо всем, когда получит новое предложение. Или даже новую работу. Тереса даже из-за пустяка начинает волноваться, думал он. На выходное пособие они смогут жить так же, как привыкли, не трогая сбережений. Детей тоже не следует в это вмешивать. К тому же Тереса не умеет держать язык за зубами. Он снова поменял радиостанцию. «Президент отметил, что ситуация в затопленных районах остается крайне тяжелой». Тогда он переключился на ФМ-диапазон в поисках любой музыки.

В ста метрах впереди он увидел главные ворота Лос-Альтоса. Опустил карточку в считывающее устройство, и шлагбаум поднялся, пропуская его машину. Он поздоровался с охранником, дежурившим на входе. И здесь, внутри, он впервые почувствовал себя спокойно. Впервые с того момента, когда услышал: I'm so sorry but… business are business.

Уже наступила осень, но листья на деревьях оставались зелеными. Через несколько дней та аллея, по которой сейчас не спеша ехал его лендровер, станет красно-желтой. Он опустил стекла и отстегнул ремень безопасности, наслаждаясь каждым метром дороги, отделявшим его от дома. Вечер был теплый и ясный. Перед ужином Тано, как и всегда, совершит пробежку. И ничего не скажет Тересе. Так лучше. Он двигался по главной улице вокруг площадки для гольфа, где уже сгущались сумерки. Какие-то подростки катались на велосипедах, а служанка спорила с маленьким мальчиком, которому не хотелось крутить педали своей трехколесной машинки. По дороге ему встретилась Карла Масотта — она выходила из клуба. Густаво он тоже пока ничего говорить не будет. Вообще никому. Возможно, через несколько дней он расскажет Густаво, тот знаком со многими хедхантерами, и, наверное, стоит дать ему пару резюме. Но не сейчас. Тано уставился на зеленую траву, растущую по сторонам дороги. Он знал, что здесь ничего не изменилось. Поселок оставался таким же, каким был сегодня утром, когда он в последний раз уехал отсюда генеральным директором компании Troost S. A.

Определенно он никому ничего не должен рассказывать.

 

Глава 24

Осенью трава на газонах желтеет. Не высыхает, не умирает, а просто тихо отдыхает в ожидании следующего лета, когда лужайки опять зазеленеют и цикл повторится заново. Тут есть два варианта. По крайней мере в Лос-Альтосе у нас есть два варианта. Можно смотреть туда, где цвет еще сохранился. На золотистые и красные ликвидамбары, коричневые дубы, желтые гингко билоба, огненные уксусные деретвья. Но это не всегда сработывает. А если взгляд постоянно упирается в выцветшую траву, что вас не устраивает или даже огорчает, значит, первого варианта недостаточно. Вторая возможность — ryegrass, лужайка на один сезон такого же неправдоподобно яркого цвета, как яблоки из холодильника или цыплята, откормленные при искусственном освещении. Но газон безупречен — не просто лужайка, а настоящий коврик.

В этом сезоне Уровичи не могли себе позволить ryegrass. Шел двухтысячный год, мы уже сменили президента. В декабре девяносто девятого он произнес свою инаугурационную речь, текст которой, по слухам, написал один из его сыновей. В речи он особое внимание уделил контролю за бюджетным дефицитом и пообещал, что, как только будут достигнуты успехи на этом пути, вырастут инвестиции и снизится безработица. Но уже настала осень, а не было ни инвестиций, ни новых рабочих мест, и Мартин Урович оставался не у дел. Лала чуть не плача рассказывала Тересе, как он вместе с рабочими пропалывает газон.

— Я так больше не выдержу, ты только представь: он целыми днями сидит дома!

Тереса ее понимала, и к тому же она знала, что все будет еще хуже, когда трава на газоне пожелтеет. Она отвела Лалу в сторонку, чтобы рабочий, который, стоя на коленях, вырывал сорняки, их не услышал, и сказала:

— Делай как знаешь, Лала, но недели через три трава все равно пожелтеет, и весь труд пойдет насмарку.

И снова обернулась к работнику:

— Нет… боже мой… Хосе, это не сорняк! Это penissetum!

Тереса подбежала и пригладила растение пальцами. Лала тоже подошла взглянуть на penissetum. Тереса улыбнулась и сказала вполголоса:

— Это вечный бой, объясняю им двадцать пятый раз, и все без толку.

Дамы осмотрели газон. Работник, все еще занимавшийся прополкой, отступил на несколько шагов. Тереса взялась за подсчеты:

— Смотри, у тебя должно быть полторы-две тысячи квадратных метров парка.

— Тысяча семьсот, — уточнила Лала.

— Таким образом, килограмм семян на каждые тридцать метров, а они стоят, насколько я знаю, доллар восемьдесят центов или два доллара за килограмм, на все про все сколько это будет?

— Не знаю… я же без калькулятора…

— Я тоже. Никогда не ладила с цифрами, но это стоит примерно… сто–сто пятьдесят долларов, столько мне в итоге заплатила Вирхиния, а у нее парк примерно как у тебя.

— Вирхиния заново засеяла газон?

— Да, она получила какие-то очень неплохие комиссионные.

Тереса наклонилась, взяла комок земли и повертела его в руках.

— Дорогая, этому бордюру не хватает влаги, — сказала она, показывая подруге сухую, крошащуюся в руках почву.

Тереса ушла за поливочным шлангом. Лала осталась ее подождать. Тереса уже несколько лет занималась ее садом, так что прекрасно знала, где лежат инструменты. После того как она закончила трехлетние курсы ландшафтного дизайна при питомнике Сан-Исидро, Уровичи стали одними из первых ее клиентов. До тех пор пока Тереса и другие женщины не начали понемногу изучать садоводство и интересоваться растениями, любой безработный поденщик из Санта-Мария-де-лос-Тигреситос с гордостью именовал себя «садовником» или «специалистом по паркам». «Газонокосильщики» — так их называли в Лос-Альтосе — приезжали на велосипедах, за которыми волочились газонокосилки, в лучшем случае электрические, а еще они тащили с собой триммер, садовые ножницы, хлорку для чистки бассейнов — за прозрачностью воды нужно следить круглый год, если не хочешь остаться без работы. Тереса же занималась другим. Она высаживала цветы с учетом времени года, следя за тем, чтобы они сочетались по цвету и размеру, чтобы росли на нужном расстоянии друг от друга, проверяла, чтобы нигде не было увядших или больных растений, выбирала для клумб у дома цветы с приятным ароматом, а те, с которых постоянно что-нибудь летело, удаляла подальше от бассейна.

— Для такой работы нужна художественная жилка, — любила говорить она о самой себе.

И расценки у нее были лишь ненамного выше, чем у «газонокосильщиков».

— Когда все парки вокруг выглядят безупречно — ты видишь кругом только яркую зелень ryegrass и вдруг нарываешься на непорядок, хочется рвать и метать, правда? Представь себе: едешь на машине, видишь зеленое… зеленое… зеленое… желтое! А, это же дом Уровичей! Вот ужас!

Тереса отложила в сторону шланг и занялась осокой, которая слишком тянулась к солнцу и нарушала симметрию бордюра. Лала наклонилась, чтобы помочь ей.

— Послушай, дорогая, я знаю, что твой бедолага сейчас без работы и все такое, но это же временно! Ты не должна покоряться обстоятельствам.

Тереса отпустила осоку и выпрямилась.

— Ее нужно подвязать, или она так и будет торчать в сторону. Она очень непослушная. А для чего еще нужны сбережения? Для таких вот чрезвычайных случаев.

Тереса вытащила из своей сумки моток желтой бечевки, и они вместе с Лалой подвязали куст.

— Это конопляная бечевка, никогда не позволяй использовать в саду материалы, которые не разлагаются естественным путем.

Лала помогла ей завязать веревку.

— Представляешь, пройдут века, нас с тобой уже не будет, а пластик так и останется здесь. Кстати о пластике, ты не будешь в этом году делать себе грудь?

— Буду, но я подожду немного, пока у Мартина закончится эта неразбериха с деньгами, а то он взбесится.

— Силикон подождет, а вот газон — нет. И через пару месяцев у Мартина будет новая работа, а у вас — совершенно испорченный участок.

Тереса вытянула шланг, перевела соответствующий рычаг в крайнее положение, чтобы напор был постоянным, но небольшим, сделала знак работнику открутить вентиль и, когда вода пошла, стала поливать клумбу.

— Я знаю, можно возразить: «Это мне каждый год стоит денег, и все равно к ноябрю ryegrass нужно снова менять», — да, это так, но… Тут уж надо выбирать… Мы вообще всю жизнь должны выбирать.

— Ты меня знаешь, я хочу заняться газоном, но мне нужно придумать, что сказать Мартину.

— А зачем ему что-то говорить?

— С тех пор как у него случилась эта история с работой, он стал очень подозрительным. Не говори никому, please, но он даже занимается планированием расходов на компьютере, я от этого просто с ума схожу.

— А почему ты не отправишь его к психоаналитику?

— Мартина? При таких-то ценах? Он ни за что не пойдет, он стал просто скрягой, клянусь. Даже запретил мне пить чай Twinings, можешь себе представить?

— В таком случае остается единственный выход — обмануть его. И пусть совесть тебя не мучает, ведь это для его же блага. Ему тоже понравится, если, выглянув в окно, он увидит вокруг зеленый газон!

Тереса передала шланг Лале.

— Держи, полей немного, а я схожу к джипу, возьму удобрение с железом для этого жасмина, он немного подвял, да?

Тереса ушла, а Лала осталась поливать. И пока ровный дождик падал на зеленые листья, Лала убедила себя, что, как ни крути, желтая высохшая трава конечно же не улучшит настроение ее мужу.

 

Глава 25

Однажды вечером Ромина и Хуани пришли на детскую площадку. Они уже не дети, но все еще ходят туда, где когда-то познакомились. Достали ролики. И пиво из рюкзака. Две поллитровых бутылки. Или три. Иногда бутылки бывают и литровыми. Если есть деньги. Пьют. Смеются. Мимо проходит охранник. Они с ним здороваются. Ждут, пока он пройдет. Снова пьют. Смеются.

— Начнем? — спрашивает она.

— Давай, — отвечает Хуани.

Ромина находит какую-нибудь толстую палку и рисует на песке извилистую линию.

— Змея, — говорил Хуани.

— Прям!

— Макаронина-спираль, — предположил он.

Она засмеялась:

— Нет, дурак.

— Ветка плакучей ивы?

— Нет.

— Пружина.

— Нет, давай, шевели мозгами.

Хуани думает, смотрит на нее. Смотрит очень долго.

— Твои волосы, нет, они у тебя прямые, — говорит он, дотронувшись до ее головы. И не убирает руку. — Я сдаюсь. Что это?

— То, что у меня в желудке, не знаю, как это называется, но оно именно такое, — отвечает Ромина и снова проводит змееобразную линию на песке.

Они смотрят друг на друга. Отхлебывают пиво. Хуани наклоняется и целует ее. Губы Ромины пахнут пивом. Она нежно гладит его по лицу.

— Мы же друзья, — говорит она.

— Друзья, — отвечает он.

— Я не хочу быть такой, как они, — говорит Ромина.

— Ты не такая.

— Я боюсь, что если мы перестанем быть друзьями… ты понимаешь?

— Да, — отвечает он.

— Теперь давай ты! — И она протянула ему ветку.

Он рисует круг и внутри него две точки.

— Пуговица.

— Нет.

— Свиной пятачок, — произносит Ромина, уверенная, что угадала.

— Ничего подобного.

— Розетка.

— Проиграла.

Ромина ждет объяснений.

— Это мы вдвоем, — Хуани указывает на точки. — За стеной.

— За стеной или перед стеной? — спрашивает она.

— Это одно и то же.

— Нет, это не одно и то же, помнишь картинку… когда надо угадать, старуха там или молодая девушка?

— Да, я увидел девушку.

— А стена Лос-Альтоса — это то же самое, — говорит Ромина и рисует палкой круг. — На эту окружность можно смотреть изнутри, а можно — снаружи, понимаешь?

— Нет.

— Кто внутри, а кто снаружи?

Хуани слушает ее, но не говорит ни слова.

— Мы сами запираемся или запираем других, чтобы они не могли войти к нам. Это как разница между выпуклым и вогнутым.

— Что ты бормочешь, напилась, да? — Хуани толкает ее своей почти пустой бутылкой.

Ромина смеется. Они опять пьют пиво.

— Ты совсем тупой, Хуани. Вот ложка, ты видел когда-нибудь ложку? — спрашивает она и складывает ладонь лодочкой. — Ложка, она выпуклая или вогнутая?

Хуани хохочет, пиво льется у него изо рта.

— Понятия не имею…

— Зависит от точки зрения, — объявляет она и поворачивает ладонь туда-сюда, приговаривая:

— Выпуклая… вогнутая.

— А… — говорит Хуани и смеется, потому что так ничего и не понял.

Она тоже смеется, допивает пиво и швыряет бутылку в сторону. Стирает рукой круг на песке, потом идет к качелям. Хуани тоже. Он раскачивается. Все выше и выше. Они смеются. Их босые ноги взлетают выше головы. Каждый раз, когда качели оказываются наверху, они смотрят друг на друга. Меряются, кто из них раскачался лучше. Еще сильнее.

Хуани говорит:

— Я все! — И спрыгивает вниз.

Он падает, потом быстро поднимается. Он ждет ее. Ромина еще раз взлетает вверх. И тоже прыгает. Она падает на колени в песок рядом с ним. Прямо на пустую пивную бутылку, которую только что сама же и бросила. Бутылка раскалывается. Ромина кричит. Из ноги течет кровь и смешивается с песком. Песок смешивается с кровью. Хуани не знает, что делать. Оба чувствуют страх. Он взваливает ее на спину. Крепко хватает ее за ноги. Ромина плачет. Она обнимает Хуани за шею, ее волосы болтаются из стороны в сторону в такт его бегу. Он мчится босиком. Надо как можно скорее найти помощь. Он чувствует, как теплая влажная рубашка липнет к телу. Бежит дальше. Ему не хватает воздуха. Он сбавляет шаг и вдруг осознает, что сам не знает, куда направляется.

 

Глава 26

Они ехали на двух автомобилях. Лала предложила сесть вместе в одну машину и поболтать по дороге, но Карла решила добираться самостоятельно. Она торопилась: нужно успеть заехать в супермаркет — эта обязанность с каждым днем ее все больше угнетала, но в холодильнике пусто, и Густаво снова начнет жаловаться. Ей не нравилось, когда он жалуется, она боялась, что он не сможет вовремя взять себя в руки. А она знала, что бывает в таких случаях. Всякий раз после этого они переезжали на новое место. Кроме того, надо поддерживать Густаво в хорошем настроении, потому что она должна сказать ему кое-что важное, что ему наверняка не слишком понравится. Сказать, что она решила снова пойти работать — куда угодно, лишь бы не сидеть больше дома. Она уже начала звонить в разные места, рассылать e-mail, но ему пока ничего не говорила. А скоро скажет. Так что будет лишним, если он рассердится из-за того, в чем она совсем не виновата. Карла боялась, что эта история с Лалой займет больше времени, чем она может себе позволить. По дороге в зоомагазин Карла услышала по радио, что вице-президент ушел в отставку. Карле стало его жаль, он ей нравился, но она этого не говорила, потому что знала, что многие в Лос-Альтосе придерживаются другого мнения. Ее умиляло, что он не выговаривает «р». Он ушел в отставку, потому что не давали хода расследованию дела о коррупции в конгрессе. Или это была только внешняя причина. Она подумала, что не так уж легко понять, почему именно кто-то уходит в отставку.

Они приехали в зоомагазин почти одновременно. Лала была с Ариэлем, своим семнадцатилетним сыном. Мальчик казался недовольным. Наверное, подумала Карла, ему не нравится, что мать одалживает кредитную карточку, чтобы купить щенка в рассрочку. Карла на его месте тоже разозлилась бы. Но она слишком давно потеряла мать, поэтому, если бы она сейчас была рядом, Карла многое бы ей простила. Как простила бы и то, что та бросила ее на произвол судьбы, оставила с отцом, который вымещал на дочери обиду. И Карла вышла замуж за Густаво, почти его не зная, совсем девчонкой, только бы сбежать от человека, от которого сбежала ее мать.

Она до сих пор не понимала, как умудрилась так быстро согласиться на предложение, которое Лала сделала ей по телефону.

— Ты не представляешь, какой он милый! Ариана от него просто в восторге, и я хочу купить щенка ей на день рождения, — сказала Лала, прежде чем попросить у нее кредитную карточку. — Я сказала Мартину: заплатить сразу всю сумму мы не сможем, но если разделить ее на шесть частей, то выйдет очень дешево, мы даже и не заметим. И он согласился, только сказал, что с его карточкой что-то случилось, какая-то банковская ошибка, не знаю какая, и ее заблокировали. Мартин говорит, что ошибку должны исправить очень скоро, но время идет… В банке они всегда так. Конечно, им спешить некуда, какое им дело…

Карле тоже никакого дела не было, но она согласилась. Когда она рассказала обо всем Густаво, тот рассвирепел:

— Если бы речь шла о еде или лекарствах, но покупать собаку… Карла, тебе так сложно сказать «нет»?

Он знал, что сложно. Во всяком случае сам много раз слышал, как она говорит ему «нет», «хватит», «больше никогда», — но все продолжается как прежде.

— Ты знаешь, что Мартин банкрот? — спросил он.

Она об этом не слышала и была уверена в том, что Лала тоже ничего не знает.

— Она же его жена, она не может не знать.

Ну и что, что жена, подумала Карла, но не стала возражать мужу. А он рассказал ей, что уже несколько месяцев Уровичи тратят деньги только на самое необходимое, платят за те услуги, которых могут лишиться за неуплату: за свет, газ, телефон. Что деньги по социальному страхованию за них вносил Тано Скалья, после того как Ариане потребовалась операция аппендицита. «Если платить в рассрочку, помесячно, то выйдет гораздо дешевле». Они уже давно не делают клубные взносы. Разве что перевели деньги за школу, хотя Тано советовал им подождать: «Детей не могут исключить в середине учебного года, есть такой закон Министерства образования, так что можете сделать начальный взнос, потом заплатить за первый месяц, если хотите, — а потом весь год посылайте их куда подальше и не волнуйтесь, ничего не случится. Так сделал Перес Айерра в тот год, когда у него было плохо с деньгами, и в конце концов они договорились на половине стоимости».

Но Мартин на это не согласился.

— Чтобы Лала ничего не узнала, — сказала Карла.

— Она не знает, потому что не хочет знать.

— Но должна же она думать о том, где возьмет деньги, не может же она меня подвести.

— Не специально, а только из-за своей безалаберности…

Дальше Карла не слушала, ведь она уже успела пообещать, а значит, проще достать карточку и расплатиться, чем давать задний ход.

Зоомагазин находился у входа в торговый центр и оказался очень просторным. Он напоминал супермаркет: на стеллажах лежало все — от сбалансированного корма до мячиков с колокольчиками, косточек из кожи, поводков разных цветов и из разных материалов, подстилок и бронзовых пластинок, на которых можно выгравировать имя животного.

Карла и Ариэль остались ждать в стороне. Лала прошла прямо к вольеру, где содержались щенки Лабрадора и золотистого ретривера. Один черный, второй золотистый.

— Мой — вон тот, золотистый, разве он не прелесть? — возбужденно сказала Лала и замахала руками, чтобы они тоже подошли.

— Ариана будет страшно рада! Смотрите, смотрите, какую он корчит мордочку! — повернулась она к Ариэлю, стоявшему совершенно безучастно.

— Он просто бесчувственный, не любит животных, как я…

Она взяла на руки щенка, которого ей протянул продавец зоомагазина.

— Знаешь, что мне сказал Ариэль? — обратилась она к Карле. — Что лучше было бы отдать эти деньги ему, чтобы он съездил покататься на горных лыжах. Представляешь?

— Ну и что? — спросил Ариэль и пошел посмотреть на игуану, сидевшую в аквариуме.

— Он еще ребенок… — начала Карла.

— Да, но в голове у него все перепутано, нет понятия о том, что хорошо, а что плохо, он устраивает мне скандалы по любому поводу.

— Я бы в его возрасте сказала то же самое.

— Значит, ты тоже не очень любишь животных. Знаешь, хорошо бы тебе завести котенка — для компании. Это я не по поводу твоих проблем с беременностью… пойми! Просто всем полезно иметь дома живое существо.

Женщины двинулись к кассе. Ариэль двинулся следом. Лала держала щенка на руках, как младенца.

— Хорошо, я сейчас выпишу вам ветеринарный паспорт. У него чистопородные родители, но щенок идет без документов, вы знаете об этом?

— Да, хорошо, я не из тех, кто переплачивает девятьсот долларов за собачью родословную. — Лала засмеялась. — Это для тех, кому деньги девать некуда.

Она оглянулась на Карлу в поисках поддержки.

Продавец стал заполнять ветеринарный паспорт и давать инструкции по вакцинации.

— Может, мы сначала расплатимся, я немного тороплюсь? — осмелилась прервать его Карла.

— Ну да, конечно же. Передай мне карточку, пожалуйста.

— На сколько частей разбиваете платеж? На три? — спросил продавец.

— На шесть, мы ведь уже договорились.

Он занялся купоном для платежа по карточке, но Лала его отвлекла:

— А чем нужно кормить этого щеночка?

Продавец вышел из-за прилавка, приблизился к одной из полок и указал ей на пакет с кормом для собак этой породы и этого размера. Лала пошла за ним, Карла осталась ждать у прилавка.

— И на сколько хватает этого пакета?

— Ну, дней на двадцать.

— Хорошо, тогда добавьте еще пару пакетов — оплата той же карточкой.

Лала снова встала рядом с Карлой:

— Ты даже не представляешь, что едят эти зверюги!

— Понятия не имею, — ответила та, думая, что Густаво, конечно же, не стоит говорить о том, что он оплатил еще и еду для щенка.

Ариэль снова ушел бродить между стеллажами и остановился у аквариума с тропическими рыбками.

— Ладно, теперь все, — сказала Лала продавцу.

Тот подсчитал на калькуляторе:

— Итого пятьсот восемьдесят, распишитесь здесь, пожалуйста.

И протянул ей чек, который та передала Карле. Карла расписалась.

— Воображаю себе лицо Арианы, когда она вернется из школы!

Карла улыбнулась и забрала свою карточку.

— Что еще? В первые полтора месяца не выпускайте гулять, а то…

Лала слушала очень внимательно, но Карла вдруг перебила:

— Так я могу идти, да?

— Да, ты уже подписала?

Карла кивнула.

— Конечно иди, Карла. Увидимся!

И когда она уже стояла у дверей, Лала крикнула ей от прилавка:

— Да, и спасибо тебе!

Карла заставила себя еще раз улыбнуться. Она поискала глазами Ариэля, чтобы помахать ему рукой. Но мальчик ее не видел. Засунув руки в карманы, он рассматривал хомяка, бесконечно бегущего в своем колесе.

 

Глава 27

Волей случая день, когда Карла Масотта появилась в моем агентстве недвижимости, был одним из худших дней в моей жизни. Я только что вернулась после подписания договора и, кажется, могла быть довольна. Тем более что уже несколько месяцев мне не удавалось закрыть ни одной сделки, и нынешним комиссионным предстояло сыграть роль спасательного круга в той буре, что начинала разыгрываться вокруг. Стояла осень 2001 года. Пако Перес Айерра через мое агентство продал свой дом и арендовал другой. У него, а вернее сказать у его компании, возникли финансовые проблемы. Министр экономики ушел в отставку, и президент назначил нового, который продержался на этом месте лишь две недели. Он выступил с речью, попросил всех потуже затянуть пояса, слетал в Чили, а когда вернулся, то уже оказался без должности. Президент посадил на его место лысого типа, который занимал пост министра экономики при предыдущем президенте. Тот был лидером партии-противника, а про партийную принадлежность министра я ничего не знаю. Если вернется лысый, то все может измениться к лучшему, за границей ему верят, говорил мне, как сейчас помню, Пако. Но сам он предпочел подстраховаться и продать дом, записанный на его имя, потому что в случае чего имущество могло пойти с молотка. Под этим предлогом — «форс-мажор» — он настаивал на том, чтобы комиссионные платил лишь покупатель его дома, но я, разумеется, на это не соглашалась.

— Это моя работа, Пако.

— А я в чем виноват? — отвечал он мне.

В итоге мы скрепя сердце сошлись на том, что мои комиссионные уменьшатся наполовину. Но окончательно настроение мне испортила даже не эта скидка, а совсем другое. Когда я считала купюры и записывала их номера, то заметила, как Пако выбирал самые старые, рваные, грязные банкноты, чтобы набрать сумму, которую был должен. Этими деньгами он и расплатился.

— Ладно, ну теперь все хорошо? — спросила меня Нане. — У нас же не может возникнуть непонимания из-за денег, да?

И я ей ответила, убирая грязные купюры в сумочку:

— Все в порядке, Нане.

Карла вошла решительно, но было заметно, что она нервничает. Пока я заканчивала телефонный разговор, она села напротив меня, не снимая темных очков. Я говорила с Тересой Скальей и никак не могла понять, зачем она звонит, чего все ходит вокруг да около, ничего не объясняя толком.

— Да, ко мне только что вошел посетитель, но мы можем поговорить…

Она предпочла прервать разговор:

— Я перезвоню, когда ты будешь посвободней.

Тем временем Карла ерзала на стуле, покачивала ногой и невольно то и дело задевала мой письменный стол.

— Как хочешь, — сказала я и повесила трубку. Потом взглянула на Карлу и улыбнулась.

— Я почти что архитектор, — сообщила она.

— Это хорошо, — ответила я с глупой улыбкой, потому что не знала, зачем она пришла, и не хотела смущать ее еще больше.

— Мне нужна работа, чтобы не сидеть дома и делать хоть что-нибудь.

Я ничего не ответила.

— Мне нужна твоя помощь, — закончила она срывающимся голосом.

Зазвонил телефон. Я сняла трубку, это снова была Тереса.

— Нет, еще не ушла… клиентка… но говори, если у тебя что-то важное.

Но Тереса разговаривать не захотела, снова пообещав перезвонить попозже. Я повернулась к Карле и попросила у нее прощения.

— А чем я могу тебе помочь?

— Я подумала, что могла бы работать с тобой в агентстве недвижимости.

В тот год сделок на рынке недвижимости почти не было, если не считать операций вроде той, что только что проделал Перес Айерра. А она обращается ко мне с такой просьбой! Я решила, что Карла оторвалась от реального мира куда в большей степени, чем она сама полагала.

— Слушай, в нашем деле все очень непросто, ты, думаю, совсем не в курсе того, как туго идут сейчас дела на этом рынке.

— Я знаю, что не могу многого предложить, поэтому не предлагаю, я прошу… — Тут она заплакала, не снимая своих очков. — Я прошу, мне очень трудно, ну должен же кто-нибудь мне помочь!

Я не знала, что сказать, на самом деле у меня не было возможности кого-нибудь нанимать себе в подручные.

— Я согласна работать без зарплаты, мне не важно, сколько ты мне будешь платить и когда, даже будешь ли платить вообще. Как захочешь. Мы договоримся. Но мне нужно чем-то заняться.

Карла сняла темные очки, и я увидела синяк у нее под глазом.

— Густаво… — Она не закончила фразы, голос у нее снова сорвался.

Я не знала, как реагировать, а прежде чем смогла что-нибудь придумать, зазвонил телефон. Это опять была Тереса, и тут весь день полетел в тартарары.

— Да, да, говори, в чем дело, Тереса, — мне пришлось солгать, что я одна, лучше уж было выслушать ее сейчас, чем она будет перезванивать каждые пять минут в самые неподходящие моменты.

— Я знаю, что это не тема для телефонного разговора, но я даже чувствую резь в желудке, с тех пор как узнала об этом…

— О чем? — спросила я, но она меня не слушала.

— И сегодня весь день меня не будет в Лос-Альтосе, а завтра… ты знаешь, что завтра будет игра на Кубок Челленджера в…

— Хорошо, Тереса, не волнуйся, рассказывай.

— Пообещай, что воспримешь это спокойно.

— Да говори же!

— Хуани внесли в список «группы риска».

— В какой список?

— «Группы риска».

— Я не понимаю.

— Этот список составляет комиссия, не знаю какая… по той информации, которую им передают охранники.

— Охранники передают информацию кому?

— Ну этим, а эти передают в совет, это я уже знаю, потому что один из совета, только не спрашивай меня, кто именно, по секрету рассказал об этом Тано, а я должна сказать тебе, Вир, потому что иначе как я буду смотреть тебе в глаза, если не расскажу?

С каждым словом я понимала все меньше. Карла, сидевшая напротив меня, вытирала глаза бумажной салфеткой.

— Если бы я была на твоем месте, я бы предпочла, чтобы мне об этом сказали.

— Сказали что?

— Что мой ребенок внесен в список.

— Тереса, скажи мне наконец, что это за список и что это за «группа риска»?

— Наркоманы, Вир, Хуани внесли в список наркоманов.

Я онемела.

— Алло, алло… ты тут? Я знала, что нужно подождать и сказать тебе об этом лично. Ответь мне, Вир, не отключайся вот так, я же далеко от Лос-Альтоса… Вир…

Я бросила трубку. Сидела напротив Карлы Масотты и молчала, не в силах пошевелить хотя бы пальцем, будто каменная. Снова зазвонил телефон. Я сняла трубку и в ярости швырнула ее на рычаг. Телефон снова зазвонил. Пусть себе звонит, решила я, и он вскоре заглох. После следующего звонка Карла встала и отключила телефон.

— В чем дело?

— Моего сына… Внесли в список…

— В какой список?

— В список… — повторила я.

Она ждала, когда я смогу выговорить что-нибудь конкретное.

— Какая-то комиссия составила список детей, которые принимают наркотики. — Я сказала ей об этом, сама не понимая зачем.

Ведь мы с ней не были в особо близких отношениях, она не была моей подругой, эта женщина, которой муж ставит синяки под глазом. Просто именно она почему-то оказалась у меня в кабинете в тот момент, когда Тереса сообщила, что моего сына внесли в какой-то неизвестный мне список.

— А твой сын принимает наркотики?

— Я не знаю.

— Спроси его.

— А что он мне на такой вопрос ответит?

— Ты ему не веришь?

— Не знаю.

На какое-то время мы замолчали.

— А это законно? — спросила она.

— Что? Принимать наркотики?

— Нет. Составлять такие списки, — сказала она и встала, чтобы налить мне стакан воды. — Может, они составят и «Список мужей, которые колотят своих жен»?

— Не думаю, — ответила я, и мы обе засмеялись сквозь слезы.

 

Глава 28

В конце концов супруги Инсуа развелись. Кармен Инсуа оказалась одной из немногих женщин, что после развода продолжали жить в Лос-Альтосе. Остаться было нелегко. Во-первых, без мужа очень неловко чувствуешь себя на вечеринках и мероприятиях, куда все мы приходим парами. Но главное неудобство возникает чуть позже. Потому что после переезда в Лос-Альтос Кармен, как и остальные женщины, порвала связи с внешним миром, жизнь в котором текла теперь отдельно от нее, и знала о нем лишь по рассказам своего мужа, когда тот возвращался домой. Не то чтобы она никогда больше не выбиралась в город, но она ездила туда как турист, посещающий чужие места, словно заглядывая в чужой дом через занавески на окнах. А когда у тебя нет мужа, рассказывающего о победах и поражениях, которые произошли там, в другом мире, то нет и иллюзии, будто ты тоже к нему принадлежишь. И из этой ситуации есть два выхода: либо снова присоединиться к отсеченному от тебя миру, либо вовсе отказаться от него. И мы все полагали, что Кармен Инсуа выбрала путь отказа.

Узнав, что Альфредо ее оставил, мы со страхом ждали, что ее проблемы с алкоголем только усугубятся. Но в то время как мы все считали, что она начнет заливать вином горе, и заранее ей сочувствовали, она вдруг каким-то загадочным образом перестала пить. Говорили, что Альфредо первым делом вывез из дома содержимое винного погреба, но заботился он вовсе не о жене, а о своих бутылках — ведь иначе Кармен могла перебить их о стены.

Вначале большинство жителей Лос-Альтоса сочувствовали Кармен, мы старались навещать ее, приглашать к себе в гости и пытались, порой слишком настойчиво, заставлять ее участвовать во всяких дурацких мероприятиях. Вроде того маскарада у Андраде, где Кармен в конце концов расплакалась в уголке под своей маской Клеопатры, пока все остальные танцевали Asereje. Или вроде того уик-энда, когда Перес Айерра с женой пригласили ее покататься на своей яхте по живописному озеру, хорошо зная, что у Кармен начинается морская болезнь, едва она покидает берег.

Альфредо Инсуа оставил ее после двадцати лет брака, он не раз изменял ей, но она стоически все прощала ему. Оставил с двумя близнецами-подростками, которые тоже покинут ее, едва закончат школу. Бросил ее ради секретарши своего компаньона. Все мы сначала сошлись во мнении, что Альфредо — сукин сын. Но прошло несколько недель, и мужчины, те, что продолжали встречаться с ним по работе, стали говорить: «Всегда нужно выслушать две стороны».

— Ему приходилось жить в одном доме с алкоголичкой.

— А может, она напивалась потому, что так легче было выносить измены Альфредо.

— Какие измены?

Вскоре Альфредо стал приезжать в Лос-Альтос играть в гольф либо теннис с кем-нибудь из наших или появлялся у кого-нибудь дома на празднике, куда мы старались не приглашать Кармен. Через два-три месяца после развода только женщины называли Альфредо сукиным сыном, мужчины же отмалчивались. А потом его вообще перестали так называть. Еще чуть позже в мужском разговоре, когда они выпивали после игры в гольф, прозвучало:

— Как правильно поступил Альфредо!

Это случилось вскоре после того, как он приехал вместе со своей новой женой, которой не было еще и тридцати лет, очень приятной, милой, симпатичной, «и с такой грудью, что земля уходит из-под ног», как сказал кто-то из наших. Они явились на праздник, устроенный на той же самой яхте, где несколько месяцев назад укачало Кармен. А новую жену не укачало. И начиная с этой вечеринки Альфредо со своей новой супругой все чаще стал бывать в поселке на разных праздниках, тогда как Кармен заперлась у себя дома. Ее почти не было видно.

И тогда все заговорили о депрессии Кармен.

— Не знаю, может, ей было лучше, когда она пила.

Из-за этой депрессии Альфредо без особых усилий удалось добиться, чтобы дети жили вместе с ним. Кармен осталась одна. Дом был таким же большим, как и прежде, но теперь там не было мебели, не было продуктов в холодильнике, не было шума и криков. Она раздарила посуду, мебель… Те немногие, кто позже заходил к ней, рассказывали, что в гостиной осталась лишь желтая картина с голой женщиной в лодке. Некоторые из нас боялись, что, если Кармен совершит там что-нибудь безумное, мы узнаем об этом, только когда из дома пойдет запах. Ведь и служанки тоже у нее не держались. Уходили еще быстрее, чем раньше. Хотя Альфредо — который уже стал «беднягой Альфредо» — и присылал их одну за одной, чтобы бывшая жена не наделала глупостей.

Но вот однажды появилась Габина. Эта толстая, сильная, работящая парагвайка служила у них в первые годы после свадьбы. Кармен никогда бы ее не уволила, но мужа вскоре после переезда в Лос-Альтос стал раздражать ее внешний вид.

— Она не подходит для этого дома, — говорил он.

Но так как Кармен отказывалась рассчитать ее после стольких лет верной службы, Альфредо предложил нанять другую прислугу, попригляднее, чтобы прислуживать за столом, когда приходят гости. Габине никто ничего не стал объяснять, да ей этого и не требовалось. Вражда между хозяином и служанкой все росла и в конце концов стала невыносимой. Габина уволилась сама, но прежде чем уйти, она отвела душу, бросив Альфредо в лицо:

— Вы просто кусок дерьма и дерьмом же когда-нибудь и захлебнетесь.

Альфредо запретил впускать «эту парагвайку в Лос-Альтос работать в чьем бы то ни было доме», и ей пришлось искать себе место на стороне. Больше о ней ничего не было известно, кроме того что каждый год на Рождество она звонила сеньоре.

Когда Габина после первого Рождества, которое Кармен провела в одиночестве, отважилась снова появиться у нее, охранник сообщил об этом Альфредо, хоть и знал, что тот здесь больше не живет. Позвонил ему на сотовый.

— Положение обязывает, — ответил начальник охраны, когда Альфредо поблагодарил его за звонок.

Но проблемы бывшей супруги волновали его гораздо больше, чем давняя ссора со служанкой, и он разрешил ее впустить таким небрежным тоном, словно говорил: «Пусть хоть кто-нибудь снимет эту тяжесть с моих плеч».

Первым делом Габина распахнула все ставни. В открытые окна хлынул свет, и стали видны грязь, пыль и прочий беспорядок, и она постепенно привела дом в божеский вид. Все мы испытали определенное облегчение, узнав, что о Кармен теперь кто-то заботится. Но, избавившись от чувства вины, почти совсем забыли ее.

Снова о ней заговорили, когда она начала выходить из дома. Она гуляла по улицам поселка с Габиной, ездила в супермаркет с Габиной, с ней она ходила и в аптеку и в парикмахерскую. И мы этому только радовались.

— Она выглядит лучше, бедняжка, — вот что мы говорили о ней.

Но однажды вечером Кармен с Габиной захотели выпить кофе в баре у теннисных кортов. И на Габине не было униформы, она нарядилась по-своему, как не оделась бы ни одна жительница Лос-Альтоса. В субботу их видели за обедом в ресторане гольф-клуба. Они смеялись. Пако Пересу Айерре было неприятно слушать хохот Габины, и он пожаловался официанту:

— А что, разве прислугу сюда пускают?

И никто не смог найти писаных правил, по которым это было бы запрещено, так что вопрос стали обсуждать на собраниях административного совета.

Примерно тогда и начали раздаваться голоса:

— Что они делают все время вместе?

— Может, они…

— Ой, нельзя быть таким злым, — сказала Тереса Скалья кому-то, кто подошел к ней, чтобы шепнуть это на ухо, когда мимо пробегали трусцой Кармен с Габиной.

— Если мы не примем мер, то однажды она приведет ее в сауну нашего фитнесс-клуба, — сказал Роке Лауриа на собрании совета.

В тот вечер, когда Кармен с Габиной вместе явились в кинозал, Эрнесто Андраде наконец позвонил Альфредо. Кто-то заметил, что когда Кармен заплакала, Габина взяла ее за руку.

— Мы не хотели тебя беспокоить, но это уже слишком.

Так что Альфредо снова запретил впускать Габину в Лос-Альтос. Но дело в том, что на сей раз Габина уже находилась внутри. Начальник охраны отправился поговорить с Кармен.

— По какому закону она должна уйти из моего дома? У вас есть постановление суда?

— У меня есть приказ вашего мужа.

— Моему мужу запрещено переступать порог этого дома, — сказала Кармен и захлопнула дверь.

Все стали говорить о том, что Кармен определенно сошла с ума:

— Альфредо с его связями добудет какое-нибудь распоряжение, постановление суда, что-нибудь. Бедняга Альфредо.

Альфредо начал действовать. Сначала он перестал давать ей деньги и оплачивать счета. Детям ничего не сказали, в это время они путешествовали по Соединенным Штатам, и «такие новости могли бы их расстроить». Им сообщат, когда проблема благополучно разрешится. Альфредо попросил председателя совета лично поговорить с Кармен, пригрозить, что она станет в поселке персоной non grata.

— Подумайте о наших детях.

Кармен послала его ко всем чертям.

Женщины больше не выходили на улицу. Они месяц просидели взаперти. Два месяца. Три. Все мы, проходя мимо, косились на окна, пытаясь понять, что там, за ними, происходит. Сначала они получали заказы из супермаркета и аптеки.

— Посмотрим, насколько у них хватит денег, — сказал кто-то.

— Но если Альфредо не оплачивает счета, откуда у них деньги на супермаркет?

— Парагвайский банк заплатит.

— Да ну тебя!

Наконец однажды кто-то заметил, что автомобиля Кармен нет на месте. На следующий день автомобиля тоже не было. И через день. Ранним утром женщины уехали вместе через ворота с автоматическим шлагбаумом.

— Я получил от вас указания, что сеньора Габина Вера Кристальдо не может заходить на территорию поселка, но вы не говорили, что она не может выйти отсюда, — объяснял начальнику охранник, что дежурил у шлагбаума в ту ночь, когда они покинули Лос-Альтос. Эти оправдания не помогли ему сохранить работу.

В выходные приехал Альфредо, чтобы открыть дом. Тем временем, после известия об отъезде женщин и до появлением Альфредо, по поселку ходили слухи, один другого страшнее, насчет того, что он обнаружит внутри. Грязь-то уж точно, ведь они так долго просидели взаперти… Многие вызвались сопровождать его. Взломали входную дверь. У Альфредо был ключ, но он не подошел — Кармен сменила замок.

— У охраны есть запись о том, что пару недель назад в поселок заходил слесарь, — подтвердил начальник службы безопасности.

— Хоть бы о детях подумала, — сказал кто-то.

Света, проникавшего через открытую дверь, было недостаточно, чтобы разглядеть, что творится внутри. Альфредо впустую щелкнул выключателем, забыв, что сам же позволил отключить электричество за неуплату. Кто-то решил раздвинуть шторы, и по мере того как комната заполнялась светом, вошедшие замерли, шокированные и смущенные тем, что открылось их взору. Картина с женщиной в лодке исчезла. Теперь все стены в доме были увешаны фотографиями. Самая большая — фотография Альфредо, увеличенная со свадебной. Остальные поменьше: Пако Перес Айерра, фото Тересы Скальи, вырванное из журнала «Женское общество», семейство Андраде на крошечной фотографии с последнего праздника в клубе, председатель административного совета, несколько женщин на турнире по бурако, который когда-то организовывала Кармен, ее подруги из студии живописи — кроме Карлы Масотты, ее лицо было грубо вырезано из группового портрета. Другие жители поселка. У всех запечатленных на фотографиях были булавками проколоты глаза. У некоторых — еще и сердце, как на фото Альфредо. И под каждой был устроен алтарь.

— Поработали же, — сказал кто-то из охраны, а Нане Перес Айерра судорожно схватилась за золотой крестик у себя на груди.

На жертвенниках лежали завязанные узлами тряпочки, фигурки, головки чеснока, камешки, перья, семена. Альфредо подошел к своему портрету. Алтарь перед ним оказался сделан из блюда от Villeroy & Boch, на котором в засохшее дерьмо была воткнута уже расплавившаяся красная свеча.

 

Глава 29

— Я не наркоман, мама, что ты говоришь? — воскликнул Хуани.

— Это не я говорю, так написано в списках комиссии по безопасности.

— Эти дубины считают, что выкурить косячок — значит стать наркоманом.

— Ты куришь марихуану? — заплакала Вирхиния.

Хуани не ответил.

— Так ты, мать твою, курил марихуану?

— Да… один раз.

— Ты не понимаешь, с травы ты перейдешь на кокаин, с кокаина — на героин…

— Хватит, Вирхиния, — перебил Рони.

— Что, что мы сделали не так? — жалобно воскликнула она.

— Ну, мама…

— Мы не хотим, чтобы ты курил, Хуани, — сказал ему отец.

— Я покурил один раз — и все.

— Больше так не делай.

— Все курят, папа.

— Но в список занесли не всех, занесли тебя! — закричала мать.

— Вирхиния, успокойся.

Она заплакала, застучала кулаком по столу:

— Завтра же начнешь лечиться, а если понадобится, ляжешь в клинику.

— От чего лечиться, мама? Я выкурил один косяк — и все.

— И все? И сразу попал в список наркоманов!

— Ты о чем беспокоишься — о том, что я выкурил косяк, или о том, что меня занесли в список?

Она развернулась и ударила сына по лицу. Рони оттащил ее:

— Успокойся, этим ты ничего не уладишь.

— А как ты, черт тебя побери, собираешься это улаживать?

— Все парни курят, мама.

— Я тебе не верю.

— А почему ты веришь, когда нас называют укурками?

— Называют кем?..

— Не меня, всех.

— Кто тебе его продал? — спросил Рони.

Хуани не ответил.

— Кто тебе его продал, так тебя и разэдак, я ему морду набью!

— Никто, папа.

— А откуда ты его взял?

— Со мной поделились.

— Кто?

— Кто-то, не знаю кто, пошел, купил, принес, и мы все курили.

— Мне не важно, что все курят, я не хочу, чтобы ты курил.

— Папа, я курил раза два-три, самое большее — четыре.

— Больше не смей.

— Почему?

— Потому что в конце концов ты попадешь в больницу после передозировки! — закричала мать.

— Потому что я этого не хочу, — сказал Рони.

Хуани ничего не ответил, он смотрел на носки своих ботинок, держа руки в карманах.

— Подумай, проверь себя, тебе хочется снова курить?

— Нет, я уже сто лет как не курил.

— Так больше и не кури.

— О'кей.

— «Больше не кури», так-то ты все уладил? — спросила Вирхиния.

— А как ты хочешь все уладить — сумасшедшим криком?

— Что же мне остается, если сын наркоман? Только кричать!

— Я не наркоман, мама.

— Марихуана — это наркотик.

— Антидепрессант Trapaх — тоже.

Вирхиния снова попробовала залепить ему пощечину, но Хуани увернулся. Тогда она, плача, стала подниматься по лестнице. Рони налил себе виски. Хуани взял ролики и надел их.

— Ты куда? — спросил у него отец.

— К Ромине.

Они посмотрели друг на друга.

— Можно?

Рони не ответил. Хуани ушел. Рони поднялся наверх, чтобы поговорить с женой. И застал ее за обыском. Она осматривала все ящики в комнате сына, все карманы, все сумки, заглянула под кровать, перелистала все журналы и все книги, поискала и в коробках с CD-дисками, и за компьютером. Рони понаблюдал за этим и не стал ей мешать. Назавтра обыск повторился. И на следующий день — тоже.

— И долго ты еще будешь тут все перетряхивать? — спросил Рони.

— Всегда, — ответила жена.

 

Глава 30

Тано проверил свою электронную почту. Рекламная рассылка, приглашение на курсы «Управление предприятием в новом тысячелетии», письмо от бывшего товарища по университету, к которому тот приложил свое резюме — «на случай, если вдруг что-то узнаешь», — тоже надеялся на его связи, но Тано попросту стер письмо. Еще была экономическая рассылка, где объясняли, как Standard & Poor's вычисляет индекс кредитного риска для страны, и еще два или три ненужных послания. Ни одного ответа от хедхантеров на сообщение о поиске работы. То есть одно письмо все-таки пришло: «Подбор кандидатов на открывшуюся вакансию временно приостановлен, мы будем держать Вас в курсе дела, большое спасибо». У него оставалось немного свободного времени, и он прочел заголовки основных газет. От какой-то статьи сложилось ощущение — скорее эмоциональное, чем логическое, — что ситуация в стране начинает меняться к лучшему. А если все изменится, если у иностранцев снова возникнет доверие и желание инвестировать, то и голландцы тоже вернутся. В таком случае, возможно, они пригласят его обратно, ведь на самом деле они против него ничего не имеют, его уволили не за плохую работу. Наоборот, голландцы были более чем довольны его деятельностью. Он ни в чем не виноват. Никто не виноват в том, что он оказался не нужен. А если все изменится, если они опять поверят в перспективы страны и вернутся, он опять станет востребован, ему еще раз предложат возглавить отделение Troost в Аргентине, и все будет как раньше. Почему бы и нет? И не то чтобы у него не было гордости. Именно из гордости он хотел бы получить ту же должность. Не какую-нибудь, а именно ту же. Или другую, но лучшую. Только не равноценную — никто не меняет одну работу на другую, точно такую же. Этому его учил отец. Уходят на лучшие условия, чтобы развиваться, чтобы продвигаться дальше по карьерной лестнице. Так было всегда. И так должно быть. И для отца, и для него.

Без десяти минут восемь он выключил компьютер и пошел завтракать. Тереса в халате наливала детям кофе с молоком. Завтрак всегда подавала она сама, служанка находилась поблизости на случай, если что-нибудь понадобится.

— Кто-нибудь хочет еще тост?

Ответа не было, но Тереса все равно опустила в тостер два ломтя хлеба. Потом подошла к стойке и взяла буклет. Реклама отдыха на острове Мауи, в пятизвездочном отеле, «все включено», возможна ночь в Гонолулу. Тано взглянул на буклет. Читать не стал, лишь взглянул. Голубой и зеленый.

— Попроси у своей секретарши, пусть проверит, как там на самом деле.

— О'кей.

Он положил буклет к себе в портфель.

— Было бы неплохо… да? Или можем снова поехать в Бэл-Харбор или в Сарасоту, но мне хочется чего-то нового. Сколько раз мы уже были в Майами?

Дети сели в лендровер. Тано высадил их у школы и поехал дальше, на работу. Как всегда по утрам. На противоположной стороне шоссе, по направлению в провинцию, перевернулся грузовик. «Скорая помощь», пробка на дороге, рядом с грузовиком два разбитых автомобиля, полиция, кто-то схватился за голову. Из-за любопытства тех, кто, как и он, ехали в столицу, ему пришлось снизить скорость, и в офис он приехал на двадцать минут позже обычного. Припарковал машину на улице. Он больше не заезжал на стоянку: слишком много хлопот, когда проводишь в офисе лишь пару часов. Кроме того, его место для парковки поменяли, теперь ему следовало оставлять машину в дальнем углу, рядом с трубами. И само парковочное место слишком маленькое, на стене остались вмятины от тех машин, что пытались сюда втиснуться. Тано и не пробовал. А еще был сторож компании Troost, который поднимал шлагбаум для въезжающих и выезжающих автомобилей. Он до сих пор смотрел на Тано довольно странно, не так, как раньше, но Тано боялся дать определение такому взгляду. Так что он припарковался как гость, у тротуара. Довольно далеко от входа. Закрыл машину и вошел в офис. Ровно пятьдесят восемь шагов понадобилось, чтобы дойти от входной двери до его нового кабинета. Поменьше прежнего, но вполне приличного. Выделенного ему после увольнения. Пятьдесят восемь шагов и еще чуть-чуть. Он стал считать их после того, как оставил пост генерального директора компании Troost. Раньше он ни разу за всю свою взрослую жизнь не считал собственные шаги. Только в детстве, тогда он точно знал, сколько шагов от его комнаты до любого другого места в доме. Но, став взрослым, — никогда. До последнего времени у него и без того было о чем подумать по дороге: финансовое положение компании, проведение due diligence с головным офисом, прибыли, которые он принесет голландцам, и бонусы, которыми они вознаградят его за успехи. Не считая того, что по дороге он всегда встречал кого-нибудь с бумагами, которые нужно срочно подписать, с вопросом, решение которого нельзя отложить, или раздавался телефонный звонок, на который нужно ответить. Но после его увольнения все изменилось. Не в первый день и не во второй — некоторые вещи меняются медленно и постепенно. Но однажды Тано открыл входную дверь, глянул по сторонам и хотел было пройти привычный путь, но понял, что все изменилось. Пребывая на грани отчаяния, он пытался раскопать в собственной памяти, как в ежедневнике, хоть что-нибудь: какой-то нерешенный вопрос, какую-нибудь проблему, встречу, которую нужно было отменить, совещание, которое нельзя было пропустить, хоть какую-нибудь тему для размышлений. Но ежедневник оставался пустым, а люди вокруг занимались своими делами, разве что иногда здоровались или улыбались ему. Он опустил голову и увидел свои ботинки. Пятьдесят восемь шагов и еще четыре дюйма, если быть точным. Включая лестницу. Все эти последние месяцы, сидя в своем новом кабинете, он ждал, что вот-вот зазвонит телефон, кто-то войдет и скажет, что его ждут, или придет письмо по электронной почте, он снова станет кому-нибудь нужен, все равно кому. Он не раз спрашивал себя, сколько шагов он проделывал ежедневно до другого кабинета, который теперь не занимает, — до кабинета генерального директора. Должно быть, больше шестидесяти пяти, но меньше семидесяти одного. Несколько дней назад он набросал на бумаге план офиса и подсчитал приблизительное количество шагов. Но туда он больше не ходил. Потому что теперь он, как и сегодня утром, шел в другую сторону. На сорок пятом шаге располагалась дверь в кабинет Андреа, его бывшей секретарши, она сейчас разговаривала по телефону с каким-то, очевидно, очень настойчивым собеседником. Он поздоровался с ней и, так как не хотел отрывать от дел, снова опустил взгляд на свои ботинки: сорок семь, сорок восемь, сорок девять. Поэтому не увидел, что Андреа, не кладя трубку, замахала ему рукой, чтобы он остановился. Пятьдесят семь, пятьдесят восемь. У двери своего кабинета Тано открыл портфель и начал искать ключ. Перерыл бумаги. Это был небольшой плоский ключ, такие замки служат не для безопасности, а скорее для ограничения личного пространства, и у Андреа была копия. Наконец он нащупал что-то металлическое, ключ, но не успел его достать — дверь кабинета распахнулась, ударив его по лбу. Портфель упал на пол, бумаги рассыпались.

— Oh, sorry! — сказал кто-то по-английски.

Дверь все еще оставалась открытой, и Тано увидел в своем кабинете троих мужчин. На письменном столе лежали бумаги. Стояли чашечки с кофе. Калькуляторы. Ноутбук. Мужчины работали. Кто-то сказал пару слов по-голландски, и остальные засмеялись. Они говорили не о нем. Они даже его не видели. Только тот, кто ударил его.

— I'm so sorry!

Он наклонился, чтобы собрать бумаги, и столкнулся с Андреа, которая присела позади него и тоже складывала бумаги.

— Я не успела предупредить тебя…

Голландец тоже нагнулся и стал им помогать. Они все трое сидели на корточках.

— Это новые аудиторы Troost из Голландии, и меня из головного офиса попросили выделить им кабинет.

— Nice place, — сказал голландец, поднимая с пола буклет с островом Мауи и протягивая его Тано.

— Я им сказала, что у нас нет свободных кабинетов, но они настаивали, а потом позвонил адвокат, он сказал, что когда они с тобой договаривались, речь шла о паре месяцев, а уже прошло больше года… твои бумаги в коробке… Если тебе надо куда-нибудь позвонить, могу пустить тебя за свой стол. Без проблем.

— Nice place, — снова повторил голландец, все еще державший в руке буклет.

 

Глава 31

Впервые супруги Льямбиас пригласили к себе в гости Уровичей вскоре после того, как Вето Льямбиас узнал, что Мартин сидит без работы и у них серьезные проблемы с деньгами. Они позвали их на асадо из козленка, которого хозяин дома специально для этого случая велел привезти из деревни. Уровичи были точны: ровно в половину десятого они позвонили в дверь одного из самых больших и заметных домов в Лос-Альтосе: с двумя колоннами у входа, мраморной лестницей напротив застекленной двери, балкончиками у каждого окна. Козленка готовил приглашенный повар, а две служанки весь вечер что-то подавали на стол, что-то уносили с точностью артистов, которые играют свою роль уже не первый сезон.

— Марио — просто чудо, — сказал Бето, указывая на человека у жаровни. — За пятьсот песо он приготовит мясо, какого ты не едал никогда в жизни, а тебе даже с углем возиться не придется, так ведь, Марио? — И Льямбиас поднял свой бокал, собираясь произнести тост. — Пусть каждый из нас делает то, что у него лучше всего получается, правда? — В этот раз он чокнулся с Мартином.

За первым приглашением последовали другие, не менее впечатляющие, по разным поводам, разного уровня и в разные места. VIP-ложа на матч Кубка Дэвиса, полеты на парадельтаплане, концерт какого-то иностранного певца, выходные в Пунта-дель-Эсте. Мартин не был уверен в том, что следует принимать такие приглашения, ведь они не смогут ответить чем-то подобным, но Лала настаивала: «Нужно позволять себя любить», и потом, от этих поездок у нее сильно улучшалось настроение, так что в конце концов он стал соглашаться, почти не споря. Все выглядело так, будто Уровичи на какое-то время вообразили, что в их жизни ничего не изменилось, наоборот, их дела хороши как никогда. Через несколько месяцев эти две пары стали настолько близки, что казались частью одной большой семьи. Дети Льямбиасов уже выросли и жили отдельно от родителей, но те всегда с легкостью принимали у себя детей Уровичей. Обязательно находилась какая-нибудь прислуга, которая присматривала бы за ними. Или их могли оставить в специально оборудованной комнате с телевизором и видеомагнитофоном, чтобы не беспокоили взрослых.

Три или четыре месяца эти пары ужинали вместе по понедельникам, ходили в кино по пятницам, а вечерами в субботу собирались в домашнем кинотеатре у Льямбиасов, чтобы посмотреть какой-нибудь фильм. Порознь они проводили лишь вечер четверга, когда Мартин шел в гости к Тано, а Лала вместе с остальными «вдовами по четвергам» отправлялась в кино.

В одну из таких суббот Лала принесла фильм, который ее попросил достать Вето, — «Последнее танго в Париже». Она о нем что-то когда-то слышала, но раньше не смотрела. Ей стоило большого труда добыть видеокассету: в «Блокбастере» ее не оказалось, а в окрестностях поселка было не так уж много видеопрокатов. Пришлось ехать в Сан-Исидро. Она не знала ни режиссера, ни актеров — лишь название. И по картинке на обложке фильм показался ей старым и вышедшим из моды. Но это была просьба Вето. Он сам позвонил ей на сотовый: — Спасай, Лала, сегодня я должен посмотреть именно его.

А Льямбиасы обычно были к ним так внимательны, что она не могла подвести их. Дорита появилась в комнате, когда Бето запускал фильм. Подошла к нему и поцеловала. Этот поцелуй длился дольше, чем обычно, и Лала почувствовала себя неловко. Они с Мартином никогда не целовались на людях, хоть были на десять лет моложе и жили в браке гораздо меньше. Никто из их друзей на публике не целовался. Они смотрели фильм, сидя на большом диване: Лала с краю, Бето рядом, очень близко от нее, хотя на диване было полно свободного места. Мартин дремал в кресле позади, а Дорита постоянно бегала на кухню и обратно. Подавала кофе, печенье, еще кофе, ликеры. Было ясно, что фильм ей был неинтересен или она помнила его наизусть. Тем временем на экране Марлон Брандо занялся своей подружкой. Лала не ошиблась, когда решила, что фильм довольно старый — картинка была нечеткой, смотреть трудно. Бето все больше откидывался на спинку дивана и все сильнее прижимался к Лале. Когда он комментировал происходящее на экране, то чуть отрывал голову от спинки и, опираясь рукой на ногу Лалы, заглядывал ей в глаза. Она не слышала, о чем он говорит, но чувствовала, как он трогает ее ногу. Затем он положил руку ей на бедро и не стал убирать. Лала не шевелилась, она чувствовала тепло ладони Бето у себя на бедре и ждала, что будет дальше. Когда он стал ее гладить, Лала напряглась и попыталась отодвинуться, но Бето удержал ее и заглянул в глаза. Лала не отвела взгляда, поскольку просто не знала, что сказать. Она не хотела устраивать скандала в присутствии своего мужа и подумала, что взгляд ее достаточно красноречив. Но, похоже, это было не так, потому что Бето улыбнулся, не сводя с нее глаз, опять положил руку ей на колено и начал медленно поднимать к бедру. Дорита, которая вроде бы все время отсутствовала, вдруг принесла стул и села напротив них, закрыв спиной экран. Она улыбнулась им, придвинулась чуть ближе и стала гладить Лалу точно так же, как и ее муж. Лала вскочила, словно ее подбросило пружиной, и отошла к окну. Она не осмеливалась ни взглянуть на хозяев, ни закричать, ни выбежать из комнаты. Она могла лишь смотреть в окно. И наконец оглянулась. Дорита и Бето страстно целовались на диване, там, где раньше сидела она. Мартин все еще спал в кресле.

 

Глава 32

Ромина не знает, кем работает Эрнесто. В школе ей задали написать сочинение о профессии отца. Но она не знает, о чем писать. То, что ей говорят, неправда. Она звонит Хуани. Он тоже не знает. Он смеется: ему написать сочинение о работе своего отца было бы очень легко. Всего четыре слова: My father doesn't work. Но ему такого сочинения не задавали. Он пытается помочь Ромине и что-нибудь выяснить. Но его мать, которая знает все обо всех, отвечает уклончиво.

— Ну мама, это же записано у тебя в красной книжке?

Она отвечает, что нет, но Хуани ей не верит.

— Ты же записываешь все, что происходит в Лос-Альтосе.

— Есть такое, чего я не записываю, и точка. Например, в красной книжке нет ни строчки о наркотиках.

Хуани злится:

— Как же ты меня достала!

Хлопает дверью и уходит к Ромине. А ведь он так ничего и не добился. Обещал ей все разузнать, но не смог. Тогда она спрашивает у Антонии.

— Твой отец очень много работает, разве ты не видишь, что он уезжает совсем рано, а возвращается поздно? — ответила служанка.

Но кем он работает, не сказала.

— Твой отец очень много работает, — повторяет она и уходит.

Ромина уже знает, что ответит Мариана:

— Твой отец — адвокат.

Поэтому и не стала спрашивать у нее. Все в Лос-Альтосе считают, что он адвокат. Но Ромина знает: это не так. И Мариана должна знать, ведь она его жена. Но Мариана предпочитает лгать. А в сочинении нельзя писать неправду. По крайней мере нельзя повторять чужую ложь, следует придумать свою. Ее отца все называли «доктор». Но он не был доктором, как и не был ее отцом. Если кто-то обращается к нему с каким-нибудь юридическим вопросом, то он отделывается одной-двумя общими фразами, говорит, что в этой области не специалист, и обещает все выяснить. И выясняет. Так что никто ни о чем не подозревает. На его визитных карточках написано: «Доктор Эрнесто X. Андраде». Хотя он едва ли закончил среднюю школу. Однажды об этом проговорилась ее бабушка, мама Эрнесто:

— У него сейчас все так хорошо, а ведь когда-то, подумать только, и школу не мог закончить.

Ромина знает, что у него есть офис в центре — она однажды там была. С бронзовой табличкой на двери. Там на него работают секретарша и два адвоката, но она тоже не уверена, что это адвокаты. На табличке написано: «Адвокатская контора „Андраде и компаньоны“», то же самое говорит секретарша, когда снимает трубку. Телефон у Эрнесто звонит целый день. Сотовый, домашний, специальная линия для «рабочих вопросов». Однажды Ромина сняла трубку на этой линии и услышала, как на другом конце провода сказали:

— Передай этому сукину сыну Андраде, пусть бережет свою задницу, мы и за шлагбаумами его достанем.

Она ему ничего не сказала, потому что в таком случае ей пришлось бы признаться, что она сняла трубку телефона, который не должна была трогать. И она не считает, что заднице Эрнесто угрожает реальная опасность, ведь тот, кто хотел бы причинить ему зло, не сможет проникнуть за шлагбаум. Никто не сможет, думает Ромина. Какое-то время она не притрагивалась к этому телефону. А потом звонки прекратились. Во всяком случае она ничего такого не помнит.

Перед Роминой лежит белый лист бумаги. Хуани предлагает ей что-нибудь выдумать. Но она сомневается. Рисует фломастерами задницы. К некоторым потом пририсовывает цветки, растущие из разделительной полосы, на некоторых рисует сердечки. Хуани рисунок нравится, и он просит его в подарок. Ромина кивает.

— Хочешь, я насочиняю что-нибудь вместо тебя? — спрашивает у нее Хуани.

Она соглашается. И он придумывает то, что все хотят услышать. Чтобы у Ромины не возникло проблем в школе. Пишет по-английски: «Мой отец престижный адвокат, он занимается уголовным, гражданским и коммерческим правом. У него есть адвокатская контора, и он ведет очень громкие дела». И так далее. Еще один, два, три абзаца. Не так уж и важно, что говорить, кого называть, какие слова использовать. Все равно это ложь. Все, кроме рисунка с задницами, подаренного Роминой, который он спрятал в карман.

 

Глава 33

В начале 2001 года в поселке заговорили об одичавших собаках. В марте появилось первое объявление в местном информационном листке, каждые выходные его раздают у въезда в наш поселок. Статья была подписана комиссией по окружающей среде. «В связи с появлением в окрестностях свор одичавших собак убедительно просим жителей Лoc-Альтоса уделить особое внимание хранению мусора, использовать баки с плотно закрывающимися крышками, чтобы не привлекать собак».

К тому времени почти все в Лос-Альтосе имели дело с собаками. И довольно часто. Но речь шла о породистых псах, а не о бродячих. С ними нам лишь предстояло познакомиться. Некоторые даже не знали точно, что означает слово «одичавший».

— Звучит как что-то из «Мартина Фьерро», — сказала Лала Урович во вторник на занятиях живописью.

К тому же сейчас не ясно, шла ли речь именно об одичавших собаках или просто о бездомных псах, которые живут сами по себе и проникают в поселок в поисках пищи. Бродячие собаки. Не такие, как наши золотистые ретриверы, лабрадоры, бигли, бордер колли, чау-чау, шнауцеры, бишон фризе, бассет-хаунды, веймарские легавые — собак этих пород чаще всего выгуливали по поселку в ошейнике с металлической пластиной, на которой указано имя и телефон хозяина на случай, если животное потеряется. Нескольких далматинцев купили по настоянию детей, посмотревших фильм Диснея. Но их было мало. Известно, что далматинцы навсегда остаются щенками и ломают все, что встречается им на пути. А кобели-бигли по ночам воют на луну, так что тому, кто не хочет проблем с соседями, остается единственное средство: удалить этим собакам голосовые связки. Говорят, это совсем не больно, чик-чик — и они уже не издают ни звука. А от чау-чау у тебя полный дом шерсти. Бишон фризе нужно чистить зубы, иначе у них из пасти идет просто убийственный запах. У шнауцеров отвратительный характер. Веймарские легавые с небесно-голубыми глазами — очень большие, их сложно содержать. Есть на свете и много других пород, но только не в Лос-Альтосе. Некоторые были у нас в детстве, и о них успели позабыть, некоторые вышли из моды. В нашем поселке почти невозможно встретить пуделя, боксера или бульдога. Нет ни колли, похожих на персонажа фильма «Лесси», ни немецких овчарок. Очень мало такс, чихуахуа и пекинесов. У жены Альберти была чихуахуа, которую она всюду носила с собой в сумочке Fendi. Возможно, это была не настоящая Fendi, а одна из тех первоклассных подделок, что Мариана Андраде заказывает по каталогу. Носила повсюду: на чаепития, турниры по бурако, теннисный корт. Однажды даже пришла с ней в церковь.

— Это карликовый пинчер, — поясняла она. — Загляни ему в глазки, правда, он гораздо милее, чем чихуахуа? — и совала тебе под нос собаку, выглядывавшую из сумочки.

Обо всех этих животных мы много чего знали. И умели с ними обращаться. Сбалансированный корм высшего качества — гарантия твердых, как камешки, маленьких и круглых экскрементов, которые легко убирать с газона лопаткой. Ветеринарный паспорт и прививки день в день. Обработка от блох и клещей. Фальшивые кожаные косточки, чтобы собаки точили зубы. Купание в ветеринарной лечебнице каждые две недели. Стрижка когтей, чтобы они не царапали двери и обивку мебели. И тренер, хотя бы на первых порах, чтобы научить собаку послушанию и основным командам. Sit, если нужно, чтобы она села. Stop, если нужно ее остановить.

— Она тебя не слушает, потому что ты говоришь неправильно, бабушка, — объясняла внучка Рите Мансилье. — Надо говорить не «si-i-it», a «sit», понимаешь? «Sit», очень коротко, «sit».

И Дорита удивлялась:

— До чего хорошо детей учат английскому в этих школах.

Собак выгуливали два-три раза в день, чтобы они поддерживали форму и могли набегаться вволю. В Лос-Альтосе редко встретишь людей, специально нанятых для выгула собак, как в скверах Буэнос-Айреса. Собак здесь выводим мы, хозяева, или наши служанки. Но чаще хозяева. Как раньше люди по воскресеньям надевали свою лучшую одежду и выходили на площадь — на других посмотреть и себя показать, так теперь по вечерам в Лос-Альтосе собак выгуливают, надев спортивные костюмы и кроссовки каких-нибудь известных фирм. Или даже роликовые коньки, если собаки хорошо тренированы.

Несколько лет назад, когда лишь немногие постоянно жили в Лос-Альтосе, те, у кого были собаки и кто приезжал с ними на выходные, вели себя так, будто они оказались в деревне. Люди выпускали своих псов, словно на выпас. Те бегали по окрестностям совершенно свободно, и никто за ними не следил. Были семьи, привыкшие к животным, кто много времени проводил в деревне, в своем доме или у друзей. Кто знал, что делать, если к тебе приближается животное. Мы были в меньшинстве. Но в девяностые годы, после массового переселения за город, правила изменились. Пришлось подумать и об остальных. Потому что остальные были уже не те, что раньше. Стал действовать следующий закон: если мой пес беспокоит соседа, то я за это отвечаю. А если я не приму мер, то сосед подаст жалобу и меня оштрафуют. Теперь, если пес гуляет по Лос-Альтосу без хозяина, а кто-то при виде животного почувствует себя неуютно или попросту испугается, он может пожаловаться в службу безопасности, и там выделят специального человека, чтобы поймать собаку и посадить в вольер. Если сможет, конечно. Сотрудники службы безопасности не обучены ловить собак, а любой пес инстинктивно умеет убежать от того, кто хочет его поймать. Но если это удается, если сеньор на велосипеде, вооруженный лишь длинной палкой с веревочной петлей на конце, умудряется изловить собаку, животное отправляют в вольер. Чтобы сидело там, пока за ним не придет хозяин. Собак держат в больших клетках у клубных конюшен и кормят так же, как и дома. Прежде чем забрать животное, хозяин должен заплатить восемьдесят песо штрафа и покрыть расходы на содержание и питание из расчета восемьдесят песо в день. Это достаточно весомый аргумент, чтобы не выпускать собаку одну. Но люди переезжают за пятьдесят километров от Буэнос-Айреса не для того, чтобы их животные сидели взаперти так же, как и в городской квартире, и не хотят держать собак на цепи, какой бы длинной она ни была. А так как в Лос-Альтосе запрещено устанавливать заборы, имеются только живые изгороди, а кусты собаку не удержат, то появились невидимые ограды вроде тех, что используют в деревне для выпаса скота. Вокруг участка протягивают подземный кабель. Он передает особый сигнал на устройство, которое крепится к ошейнику собаки и выдает разряд напряжением в шесть вольт. Какое-то время животных тренировали при помощи разноцветных флажков, как правило белых и оранжевых. Каждый раз, когда собака в специальном ошейнике приближается к флажку, система срабатывает и сначала подает звуковой сигнал, а потом, если животное все равно продолжает двигаться в сторону флажка, следует удар током. Флажок служит лишь для того, чтобы выработать у собаки рефлекс, обозначить место, дальше которого заходить нельзя. Позже по эстетическим соображениям флажки сняли, никому не хочется жить в доме, обвешанном ими со всех сторон. Но животные к тому времени уже натренировались и очень редко пробовали выйти за установленные пределы. Эта хитроумная система помогла нам решить проблему — всего за семьсот долларов.

К невидимым изгородям мы тоже привыкли. Теперь должны разобраться с бродячими псами. В мае комиссия по окружающей среде распространила еще одну статью, более подробную. Она снова называлась «Бродячие собаки», но на этот раз весь заголовок напечатали заглавными буквами. «Несмотря на усилия службы безопасности, поймать бродячих псов практически невозможно. Они передвигаются стаями, а при появлении охранника очень быстро убегают. Невозможно установить, как им удается проникнуть через ограду. До сих пор не удалось обнаружить ни подкопа, ни разрывов в ограде, так что можно считать, что собаки попадают на территорию через общий вход, проползая под шлагбаумом. Они ищут пищу и до сих пор ни разу не нападали на жителей поселка, но на всякий случай мы всем рекомендуем держаться от них подальше. Поэтому убедительно просим вас не оставлять пищевые отходы в пластиковых пакетах в пределах доступности для животных. Рекомендуем использовать железные мусорные баки с плотно закрывающимися крышками, в которые можно складывать указанные пакеты. Если мусорный бак устроен таким образом, что животное может добраться до его содержимого и разбросать его или засунуть в бак морду, рекомендуем накрывать такой бак чехлом из мелкой сетки или укрепить сеткой с внутренней стороны, по возможности она должна быть такого же цвета, как и сам мусорный бак. Спрячем наш мусор и отгоним бродячих собак! Будущее зависит от нас».

Мы дружно взялись за дело. Если бродячие собаки проникают в поселок в поисках еды, которую не могут найти снаружи, то пусть и здесь они ничего не найдут. Те, у кого не было подходящих мусорных баков, купили их. Круглые и прямоугольные. Побольше и поменьше. Их устанавливали в колонках, вместе с газовыми счетчиками. Или прятали в кустах. Черные, серые и зеленые. Почти все из металлической сетки, некоторые из дерева, некоторые похожи на урны из крематория. Высокие, чтобы животное не смогло на них взобраться, или низкие, чтобы не приходилось поднимать тяжелые пакеты. У дома Льямбиасов стояло два бака. Один из металлической сетки — для бытовых отходов, а второй из листовой стали — для такого мусора, который они не хотели никому показывать. В местной лавке предлагали мусорные баки разных видов и размеров. В конце июня вышла специальная инструкция: «Места, подходящие для хранения бытового мусора, и их характеристики».

И, обзаведясь мусорными баками с крышкой, мы успокоились.

 

Глава 34

Густаво встал в половине десятого, как всегда по субботам. В десять он играл в теннис с Тано. Он выглянул в окно и увидел, что джипа Карлы нет на стоянке. Зашел в гардеробную за одеждой для тенниса. Она ждала его там же, где и следовало: выстиранная, выглаженная и аккуратно сложенная. Карла делала это каждую субботу, чтобы мужу не приходилось разыскивать вещи и злиться из-за того, что он опаздывает на игру. Он оделся. Зашнуровал кроссовки туже, чем обычно. Почему она уехала так рано, ведь агентство недвижимости открывается только в десять? Он спустился в столовую позавтракать. На столе лежал один прибор, стояла чистая чашка, термос с кофе, газета, сахарница, вазочка с персиковым джемом, который он ел по утрам, и тосты, завернутые в белую салфетку, в плетеной корзинке. Он достал их, ломтики были еще теплыми. Дотронувшись до хлеба, он вычислил, что Карла уехала минут десять назад, не больше. Жаль, что он не услышал. Рассеянно полистал газету. Взглянул на часы. Без четверти десять. Он позвонил жене на мобильный. Аппарат был отключен.

К теннисному корту он подошел на несколько минут позже, чем надо. Тано упрекнул его за опоздание. Зачем ей понадобилось работать еще и в выходные? Зачем ей вообще понадобилось работать? Если он приносит в дом достаточно денег, чтобы жить так, как они живут, и даже больше? Они начали играть в теннис с Тано, пара на пару, как всегда по субботам. Но он пропускал слишком много мячей. Тано разозлился, после первого сета он предложил поменяться напарниками. Начали второй сет. Да, понятно, что у загородного агентства недвижимости по выходным работы даже больше, чем в будни. Ему ли, подстроившему сцену с якобы потерянным телефоном Вирхинии, чтобы она занялась его делом, не дожидаясь воскресенья, этого не понимать. Ему срочно требовался дом, куда можно срочно переехать, а когда тебе что-то нужно срочно, выходные и праздничные дни не имеют значения. Дальше жить среди тех, кто осуждает его или сочувствует тому, что он не умеет держать себя в руках, немыслимо. Они забивают голову Карле всякой ерундой, а это не выход из положения. Им самим удастся решить собственные проблемы, без чужого вмешательства, — он ей в этом поклялся. «Но разве плохо хотеть, чтобы по субботам и воскресеньям жена была дома?» — спрашивал он себя, пока шла чужая подача, и поэтому был не в состоянии отбить удар противника. Она должна его понять. В середине гейма зазвонил телефон. Это был сотовый Густаво. Он подбежал к скамейке, чтобы ответить. Однако звонила не Карла. Густаво сразу же бросил трубку. Хотел вернуться обратно на корт, но остановился и проверил SMS-сообщения. Тано отрабатывал подачу, выплескивая злость из-за неожиданного перерыва. Густаво проиграл следующий сет и еще один. Виноват был именно он, хоть они и играли в парах. Тано с ним почти не разговаривал. Даже не остался выпить кока-колы после матча.

— Я нервничаю, есть проблемы на работе.

— Это заметно, — хмуро ответил Тано.

Густаво вернулся домой. Вошел на кухню. Налил себе холодной воды. Два стакана. Выпил один за другим, почти не дыша. Снова позвонил Карле. Телефон все еще был отключен. Позвонил в офис Вирхинии.

— Карла вышла показать дом одному клиенту.

Карла в одной машине с клиентом. С мужчиной.

— Да, я передам ей, что ты звонил.

Он принял душ. Струи горячей воды больно колотили по спине. Потом пообедал. Один. Не одеваясь, просто обернув полотенце вокруг бедер. Сложил тарелки в раковину. Поднялся к себе в комнату за одеждой. Отбил жене еще одно сообщение: «Позвони мне». Открыл дверь в гардеробную Карлы, но заходить не стал. Сходил оделся. Включил телевизор. Выключил. Полил цветы. Вымыл посуду. Самое позднее в пять Карла должна поехать домой. Они договорились, что работать она будет только до этого часа. В половине шестого он позвонил ей на сотовый. Телефон все еще был выключен. На этот раз Густаво не стал отправлять сообщения. Поднялся к себе. Снова включил телевизор. Шел какой-то фильм. Кажется, он его уже видел. Точно, видел. Он очутился в гардеробной Карлы. Стал перебирать одежду, вешалка за вешалкой. Нюхал ее. Гладил. Чуть задержался на коричневой шелковой юбке, которую она надевала на последний день рождения. На его день рождения. Мягкая ткань сохраняла ее запах, и он уткнулся в нее лицом. И где она сейчас? С другим клиентом? Он вдохнул запах шелка. Повесил юбку обратно. Захотел угадать, что она сегодня надела. На полке отсутствовали черные кожаные туфли на каблуке, которые он подарил жене на последнюю годовщину свадьбы. Слишком нарядные для того, чтобы то и дело выходить в них из машины, показывая дома клиентам. И белая трикотажная кофточка, через которую просвечивал лифчик. Он снова пересмотрел все вещи. Не может быть, чтобы она надела эту кофточку. Он пришел в бешенство. Еще одна блузка соскользнула с плечиков и упала на пол. Он наступил на нее, продолжая искать белую кофточку. На последней полке, у окна, лежал подключенный к зарядному устройству сотовый телефон Карлы.

Он спустился вниз и сварил себе еще кофе. Очень крепкий. Положил сахар. Кофе остыл в чашке. Она не могла надеть эти туфли и эту кофточку, чтобы показывать клиентам участки с домами. Он набрал номер агентства недвижимости. И бросил трубку. Если Вирхиния знала обо всем и ее покрывала, значит, они держат Густаво за дурака. Зазвонил телефон. Он поспешил снять трубку. Она лежала совсем рядом, но Густаво все равно торопился. Это был Тано.

— Может, сыграем завтра? А то после сегодняшней игры я что-то разошелся.

— Ладно, давай.

— Что-то случилось?

— Нет.

— Точно?

— Точно. Увидимся завтра в десять.

— Сегодня вечером мы встречаемся у Эрнесто Андраде, ты не забыл?

— Нет, помню.

Густаво повесил трубку и снова поднялся наверх. Снова зашел в гардеробную. Включил телефон Карлы и проверил звонки за сегодня и за несколько предыдущих дней. Агентство недвижимости. Его сотовый. Отдел объявлений в газете. Служба безопасности Лос-Альтоса. Снова агентство недвижимости. Неизвестный номер. Он набрал его и подождал ответа.

— Кинотеатр, добрый день…

Он бросил трубку. Еще один неизвестный номер. Набрал его, ответил мужской голос. Мужчина несколько раз сказал «алло», но Густаво его так и не узнал. Может быть, клиент, а может, и нет. Известно лишь, что мужчина. Не исключено, один из тех, с кем Карла общалась по интернету, когда у нее была бессонница. Она это отрицала, пока однажды он не схватил ее за руку, державшую мышь, и не стал заламывать руку за спину — до тех пор пока жена не застонала от боли. Он вышел в сад. Полил газон. Снова почистил бассейн: ветер нанес туда листьев. Ему никогда не нравилась Вирхиния Гевара. Рони — другое дело. А ей Густаво не доверял. В тот день, когда он арендовал дом, она задавала слишком много вопросов. И отпускала дурацкие комментарии. Она ему тогда соврала, он уже не помнит, по поводу чего, но точно соврала. И сейчас она тоже может лгать:

— Я ей сказала, что ты звонил, она тебе не перезвонила? Дело в том, что у нас сегодня неожиданно много работы. Пригрело солнышко, и все хотят переехать за город.

Он сел в машину и проехался по поселку. По всем улицам, продольным и поперечным, заглянул во все тупики, снова проехал по улицам. И нигде ее не увидел. Любая из машин, стоявших перед тем или иным домом, могла оказаться машиной клиента, в которую садилась его улыбающаяся жена в черных туфельках и полупрозрачной кофточке, чтобы показать клиенту дом со спальнями. Он вернулся домой. На углу едва не столкнулся с Мартином Уровичем, но вовремя поднял руку и проехал мимо. Было семь часов. Он вошел в кухню. Двинулся к бару. Налил себе виски. А может быть, она, вместо того чтобы показывать дома в Лос-Альтосе, пошла с кем-нибудь в кино? Он снова вышел в сад. Пнул ногой ветку, упавшую у дорожки из квебрахо. Сначала в кино, а потом? Он вернулся в дом. Поднялся в комнату. Проверил входящие звонки на телефон Карлы. Они были удалены. Почему она их стерла? Он налил себе еще виски. Со стаканом в руке спустился в сад и упал в шезлонг. Выпил виски одним глотком. Пошел за бутылкой. Там еще оставалось на две или три порции. Поставил бутылку рядом на землю. И что потом? Уже половина седьмого, а она за весь день так ему и не позвонила. Ей даже не важно, что со мной, думал он. Он потряс бутылку над стаканом, оттуда вытекли две капли. Густаво снова пошел домой и достал новую бутылку. Открыл ее. С большим трудом. Вдруг он услышал шум мотора у въезда на стоянку. Выглянул в окно. Кто-то пытался развернуться рядом с их домом. Кто-то. Не Карла. Он вспомнил, какая его жена в последнее время была красивая. Лучше чем обычно: она загорела, упорно занималась спортом. В полупрозрачной кофточке. Он снова вышел в сад. Двинулся к бассейну. От ветра по воде шла рябь, но веток туда больше не успело нападать. Он снова сел в шезлонг. Зазвонил телефон. Густаво поднялся, чтобы ответить, и в спешке уронил бутылку. Подбежал к дому.

— За вами заехать по пути к Эрнесто? — спросил Тано.

— Нет, не надо…

— С тобой точно все хорошо?

— Да, не беспокойся.

— Вы приедете позже?

— Не знаю.

— Как это не знаешь?

— Не знаю, Тано, пока еще не знаю.

Он снова поднялся наверх в гардеробную Карлы. Сел на пол. Принялся смотреть на одежду жены, думая, что в сочетании тканей и цветов есть какой-то тайный смысл, который ему нужно разгадать. Он стал разговаривать с одеждой. Почему она так со мной поступает? Он сжал рукой платье в желтый цветочек. Опрокинул еще один стакан. Я такого не заслуживаю. Дернул черную рубашку, отрывая все пуговицы. Стал хватать плечики по двое, по трое и швырять о стенку. Вешалки и полки быстро опустели, и он стоял посреди гардеробной, одинокий и пьяный, а вокруг валялись разноцветные тряпки и вешалки. Он заплакал. Встал на колени и зарыдал, прижимая к себе платье в желтый цветочек. Когда слез уже не осталось, он вытер лицо тем же платьем. Пинком распахнул дверцу гардеробной, так что она ударилась о стену, и вышел. В парк. Там оглушительно стрекотали сверчки. Небо, на котором сегодня было какое-то невероятное количество звезд, давило на него. У входа зашумел мотор. В этот раз он не пошел смотреть, что там такое. Попытался подняться с шезлонга, но это заняло слишком много времени. Мотор затих. Он услышал, как захлопнулась дверь автомобиля, и через минуту на дорожке из спилов кебрахо появилась Карла. Торопливая. Красивая. Подтянутая после всех этих занятий спортом. С растрепанными волосами. Почему это у нее волосы растрепаны? Она шла по деревянной дорожке, чтобы каблуки черных туфель не проваливались в только что политую траву. Сначала в кино, а потом? Она была вовсе не в полупрозрачной кофточке. На ней была яркая блузка желтого или оранжевого цвета — в темноте не разберешь.

— Привет, — сказала она.

Он стоял перед шезлонгом и смотрел, как она приближается.

— Я немного задержалась.

Он не отрывал от нее взгляда.

— Сегодня мы должны ехать к Андраде, да?

Густаво двинулся к ней. Медленно, немного пошатываясь.

— Я забыла свой сотовый.

Он остановился перед ней. Красавица. Загорелая. С растрепанными волосами. И что потом? Она наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, но не успела: Густаво ударил ее в челюсть. Снизу вверх.

 

Глава 35

Мави и Рони вызывают на дисциплинарную комиссию. Из-за Хуани. Речь идет не о наркотиках. И не о списке. И не о курении марихуаны. Тема заседания, как значится в приглашении, — «Эксгибиционизм в общественных местах». Вместе с двумя приятелями они стянули с себя штаны. Это случилось рано утром в субботу, после какой-то вечеринки. В присутствии девушек, как им сообщалось.

— Девушки аплодировали, — заметил Хуани позднее, когда Мави и Рони потребовали у него объяснений.

— Не вздумай так ответить, когда с тобой будут беседовать, — предупредил его Рони.

Комиссия устроит разбирательство, и если их признают виновными, то к ним будут применены соответствующие санкции.

— Виновными в снятии штанов? В своей компании? Вы что, смеетесь или серьезно?

— Кажется, там были не только свои, потому что кто-то на вас донес.

— Можно же иногда и оттянуться как следует.

— Этого ты тоже не должен говорить, когда будешь давать показания.

— А что я должен сказать?

Через неделю их вызывают. Выслушивают. Изучают обстоятельства дела. Если комиссия признает их виновными, то возможны два варианта. Первый: временное лишение права заниматься спортом и пользоваться общими спортивными сооружениями. Второй: штраф, после уплаты которого сохраняется свободный доступ на спортплощадки и так далее, «чтобы виновный и его друзья не подвергались соблазнам, которые несет с собой безделье». Во втором случае штраф платят родители, и больше ничего сыну не грозит.

Перед заседанием комиссии Мави и Рони несколько раз говорили с Хуани. Они сами пытались допрашивать сына, чтобы потом в его показаниях не возникло противоречий и пробелов. Натаскивали сына, давали советы.

— Это была шутка, вы не хотели кого-нибудь обидеть, не знали, что там есть девочки, — говорит ему Рони.

— Ты перед этим что-нибудь пил? Или курил? — спрашивает Мави.

Рони мрачно смотрит на нее, Хуани не отвечает. Несмотря на это, она повторяет вопрос, потому что знает: об этом обязательно спросят.

— Пиво, — недовольно бормочет Хуани. — Но я не был пьян.

Мави плачет.

— Мама, ты что, никогда не пила пива?

— Я никогда ни перед кем не снимала штанов.

— А я снимал, — говорит Рони, и теперь уже жена бросает на него злой взгляд.

— Ты накурился, — повторяет она.

— Мама, это же было просто ради прикола, неужели никто не может понять?

Она не понимает. И не слушает. И ничего не хочет знать.

В дисциплинарной комиссии заседают трое. Они разбирают любые правонарушения, случающиеся в поселке. Но речь идет именно о правонарушениях, а не о преступлениях. Потому что преступлений, строго говоря, в Лос-Альтосе не бывает. Кроме тех, в которых обвиняют обслуживающий персонал, садовников и рабочих, но такие дела ведутся в других инстанциях. Если речь идет о жителях Лос-Альтоса, их детях, родственниках или друзьях, обвиняемых в каком-либо преступлении, ни в какие органы власти за пределами поселка заявления не подаются. Все решается внутри. Иными словами, грязь за порог не выносится. Ссоры, воровство, нападения — дисциплинарная комиссия рассматривает подобные случаи. И находит приемлемое решение, потому что так всем удобнее. Если, допустим, ты с кем-нибудь подрался на улице, в баре или в кино и нанес противнику телесные повреждения, то дело может кончиться тюрьмой. Но если ты подрался со своим братом у себя в саду, то скорее всего ничего такого не будет, никто не захочет выносить это дело за пределы дома или семьи. У нас происходит то же самое. Лос-Альтос — это одна большая семья и один большой сад. И, как в семье, мы сами расследуем нарушения порядка и определяем наказания. Этим занимается дисциплинарная комиссия. Официальные законы действуют где-то далеко, в судах, во Дворце правосудия и нас почти никак не касаются. Если речь идет о преступлении, дело по которому может быть возбуждено не иначе как по жалобе потерпевшего, то пока нет заявления, нет и дела. А таких преступлений, о которых непременно следует заявлять, здесь не бывает. Таким делам не дают ходу. В Альтосе никто не подает заявлений в полицию. Это не только не принято, это всеми осуждается. Любые споры улаживаются внутри. Подаются заявления в администрацию поселка, судит поселок, наказывает поселок, и оправдывает тоже поселок. Полиция сюда не заходит, ни местная, ни федеральная, только охранники, которым платят жители поселка. У этого есть и свои минусы: юноши чувствуют себя слишком свободно и курят марихуану в молодежном клубе или на спортплощадках. Они прячутся лишь от собственных родителей. А иногда даже этого не делают. Они, как и взрослые, знают, что в худшем случае на них составят акт и делом займется дисциплинарная комиссия. Как и случилось с Хуани, когда он снял штаны.

— Я что, серьезно должен идти на допрос? — удивляется он.

— Да.

— Что за парад уродов…

— Сейчас речь не о них, а о тебе, — говорит его мать и плачет.

— Речь обо всех, — добавляет отец.

— И что они хотят, чтобы я им сказал? — спрашивает Хуани и сам же себе отвечает: — Да, я снял штаны, это я готов признать, но больше я не могу сказать ничего, что эти трое старых идиотов сумели бы понять.

Хуани пошел на разбирательство. Его приятели тоже. Хуани временно лишили клубных прав. Однако никто не упомянул о том, что в его личном деле лежит копия списка «Детей из группы риска». Отец Маркоса предпочел заплатить штраф. А Тобиасу удалось избежать и лишения прав, и выплаты штрафа, он заявил, что той ночью его в поселке не было, и предоставил троих свидетелей. Отец у него — адвокат.

 

Глава 36

Однажды в четверг, в один из тех четвергов, когда наши мужья собираются вместе поужинать и поиграть в карты, позвонил Тано. Но он захотел поговорить не с Рони, а со мной. Пригласил меня поужинать с ними. Меня, Карлу Масотту и Лалу Урович. Разумеется, будет и Тереса. «Вдовы по четвергам» — так он нас называл. За все эти годы нас впервые пригласили провести вечер четверга вместе с мужьями. Я рассказала об этом Рони, и он очень удивился, так как до сих пор об этом не слышал.

— Тано в последнее время какой-то странный.

Я этого не заметила, с некоторых пор все мое внимание поглощал Хуани, а остальные для меня были бестелесными призраками. Благодаря Рони я перешла от безудержной агрессии к приступам жалости к себе самой, не знаю, что лучше для моего сына, но по крайней мере жалость скрывать легче. С чем мне до сих пор не удавалось справиться, так это с желанием шпионить за Хуани и обыскивать его вещи. И тут я тоже не знала, хорошо ли поступаю.

— Ты видела, что Тано отпустил бороду?

— И что из этого?

— А еще он загорает.

— Может, хочет выглядеть получше.

— То-то оно и странно — он и так всегда хорошо выглядел, — заметил мой муж.

Я боялась этого ужина, потому что решила, что там будут обсуждать меня. А мне было «стыдно не просто от того, что сын внесен в список наркоманов, но и от того, что все об этом знают», — так мне сказала Тереса, которая появилась в агентстве недвижимости через два или три дня после памятного телефонного звонка с сообщением о том, что мой сын попал в «группу риска». И вот теперь я позвонила Тересе, чтобы узнать: если мои подозрения справедливы, то мне лучше не ходить на ужин, сказавшись больной, чем потом и на самом деле заболеть от расстройства. Она тоже ничего не знала в точности и была удивлена затеей мужа не меньше нашего.

— Он сказал, что хочет кое-чем поделиться со мной и с вами, вот и все.

Я почувствовала некоторое облегчение. Мои ошибки — это не то, чем можно «поделиться» на дружеском ужине, если нас еще можно назвать друзьями.

Ровно в девять мы звонили в их дверь. Нам открыла Тереса, она была в черном шелковом платье почти до пола, с ожерельем из испанского жемчуга, которое ей подарил Тано на последнюю годовщину свадьбы.

— Не знала, что это торжественный ужин, — сказала я, смущенно оглядывая свои джинсы и видавший виды tween set: кардиган и топик.

— Я тоже не знала, Тано выбрал мне наряд и не разрешил ничего менять. Я начинаю беспокоиться, — пошутила Тереса.

Рони отнес на кухню две бутылки вина, которые захватил с собой. Мы шли за ним, отставая на несколько шагов. Я услышала, как он, отдавая бутылки Тано, сказал:

— Это «Шираз».

— Я думаю, он объявит о путешествии или что-то вроде этого, — прошептала мне Тереса. — Мы говорили о поездке на Мауи, но думаю, он решил устроить что-нибудь еще шикарнее, тебе не кажется?

Я согласилась с ней, но не слишком уверенным тоном. Мне легко проникнуть в чужие мысли, понять, что думает или чувствует другой человек. Это всегда очень помогало в работе. «Если ты понимаешь, что дом, который хочет купить клиент, — не такой дом, который ты купила бы сама, это экономит время, а также избавляет от лишних недоразумений», — записала я в своей красной книжке после одной неудачной сделки. Но мысли Тано, как и мысли Хуани, были для меня недоступны, и хотя иногда мне казалось, что я начинаю понимать Скалью, через какое-то время становилось ясно, что эта предполагаемая эмпатия является плодом его сознательного желания меня обмануть.

На кухне хозяин готовил для гостей цыпленка тандури. Тано надел белый фартук и поварской колпак. Рони был прав — какой-то он странный. Но дело тут не в бороде и не в загаре. В его жестах появилась какая-то нарочитость. Иногда мне чудилось, будто он даже считает свои собственные шаги. Суровый и жесткий Тано был в то же время человеком сдержанным и спокойным. Если он хотел настоять на своем, то говорил тихо, кричать ему не требовалось. В тот день, когда он приехал в Лос-Альтос и сказал «Я хочу этот участок», он не кричал. Если он был счастлив, то пил дорогое шампанское Рomery со своими друзьями, а если был в дурном настроении, то покидал компанию. Или начинал издеваться над приятелями. Но он никогда не смеялся во весь голос, не лез обниматься, не плакал. А в этот вечер мне показалось, что может дойти и до такого.

Мы ждали остальных гостей, чтобы вместе перейти в столовую. Нам подали шампанское, и от выпивки на пустой желудок у меня слегка закружилась голова. Я подошла к застекленной стене. Зигзаг молнии разрезал темное небо, и по водной глади бассейна застучали тяжелые капли. На деревянной «палубе» возникло множество луж. Запах влажной земли смешивался с ароматами, идущими из кухни. Служанка закончила расставлять на столе закуски. Салат-коктейль с крабами и лангустины с авокадо, тоже приготовленные Тано.

— И не уговаривайте, я рецептов не даю, — сказал он и сделал служанке какой-то знак.

Я его не поняла, но прислуге все было ясно, она ушла очень быстро и с опущенной головой. Хотя по четвергам у нее выходной, сегодня Тано попросил ее остаться, «потому что придут вдовушки». Но не думаю, что эта женщина поняла его шутку. Самыми известными «вдовами» в поселке были «вдовы по гольфу», чьи мужья каждые выходные проводили по меньшей мере четыре часа на поле, гоняя мяч по восемнадцати лункам. Наше прозвище было придумано по аналогии, но использовалось только в узком кругу и никогда не вышло бы за его пределы, не окажись оно пророческим.

Как всегда, женщины расположились вместе на одной половине стола, оставив вторую для мужчин. Стол из черешневого дерева в доме Тано — самый большой стол, какой я видела за всю свою жизнь. За ним легко усаживаются двенадцать человек, хотя, если сесть поплотнее, вполне могут уместиться и шестнадцать.

— Сегодня я хочу, чтобы мы сели вперемежку, — сказал Тано.

Мы с Рони переглянулись. Раз уж Тано согласен беседовать и с женщинами, значит, что-то наверняка изменилось, стало не так, как раньше.

— Аплодисменты повару, — пошутил Густаво, когда внесли горячее, тогда как Тано ничего не объявлял.

— Тандури — это вид животных? — спросила Лала.

— Вид специй, — поправил Рони вполголоса. Но ей ничего не ответил.

Ей вообще никто не ответил. Одни — потому что сами не знали, а другие, наверное, не расслышали вопроса. Тано — наверняка потому, что терпеть ее не мог. Он презирал Лалу больше остальных женщин.

— Как столько глупости может уместиться в одном человеческом мозгу? — спросил Тано у Рони однажды вечером, когда Лала захотела поучаствовать в обсуждении статей расхода в нашем поселке на будущий год и настаивала, чтобы выделили достаточную сумму на распыление с воздуха гербицидов против гвоздики.

— Должно быть, это такой вид, да, — ответила Лала самой себе.

Карла за весь вечер не проронила почти ни слова. Она бросила работать в агентстве недвижимости. Во всяком случае не приходила туда уже почти неделю. Говорила, что у нее был ужасный грипп и она до сих пор плохо себя чувствует, но я ей не поверила. Она выглядела очень грустной и подавленной.

— Я устала, — сказала она, когда я спросила, хорошо ли она себя чувствует.

Но слой тонального крема на скулах не мог скрыть синяка.

Перед десертом Тано поднялся со своего места во главе стола и постучал вилкой по рюмке.

— Никакого уважения, — вздохнул он. — В кино, если кто-нибудь стучит по рюмке, все сразу замолкают.

— И ты веришь фильмам, Тано? — спросил Густаво. — This is real life, Танито, real life.

Он засмеялся, и мы все тоже засмеялись, не понимая толком над чем.

— Друзья и ты, любовь моя, — повернулся он к Тересе. — Я хочу поделиться с вами важным решением, которое принял.

— Ты уходишь из тенниса, — пошутил Рони.

— Ни за что. Я ухожу из Troost, — ответил Тано.

Повисло молчание. Тано продолжал улыбаться.

Тереса тоже, но улыбка ее сделалась пустой, а глаза широко распахнулись. Насчет остальных не знаю, но я была слишком занята собой, и понять его слова мне удалось с трудом, потребовалось какое-то время, чтобы до моего мозга, наполненного пузырьками шампанского, дошло, что это за Troost и почему всех хватил паралич, будто Тано — священник, вдруг заявивший, что решил сложить с себя сан.

— Тебе предложили другой пост… — выдавила из себя Тереса, которая все еще улыбалась, решив, что ее муж сделал новый скачок по карьерной лестнице.

— Нет, нет, — очень спокойно ответил он. — Не желаю больше зависеть от других, сыт по горло. Теперь я тоже безработный, — засмеялся он.

Тересе шутка не понравилась.

— Берегись, Густавито, кажется, это заразно, — сказал ему Тано.

Вроде бы Мартин Урович покраснел, но точно не знаю, мне, во всяком случае, так померещилось, я судила по себе, на его месте я бы наверняка покраснела. Возможно, я покраснела за него. Или за Рони — он тоже безработный, хотя думает, что живет на проценты от сбережений, но по сравнению с нашими расходами эти доходы просто ничтожны.

— Нет, не надо, вне корпорации я ничто, мне нужен мой big father, — трагически взмолился Густаво.

Мартин Урович сказал:

— Мы подумываем о том, чтобы уехать в Майами.

— Перестань говорить глупости! — отозвался Тано.

— Мы едем в Майами, — объявила Лала.

Тано, даже не взглянув на нее, спросил у Мартина:

— Это ты серьезно?

Мартин отрицательно покачал головой. Лала заплакала и пошла в ванную.

— Кто-нибудь хочет еще тандури? — сказала Тереса.

— Ты доволен? — спросила я у Мартина, но мне ответил Тано.

— Я счастлив, — сказал он. — Я уже давно думал о том, что хватит зарабатывать деньги для других, надо все забирать себе.

— И чем ты хочешь заняться? — спросил Рони.

— Пока не знаю, есть много вариантов, и, к счастью, мне выдали большое выходное пособие, так что я спокойно подумаю о том, с чего начать.

— Ты все хладнокровно рассчитал… — заметил Густаво.

— Хладнокровно рассчитал, — ответил ему Тано.

— Прежде чем заниматься этими делами, мы съездим на Мауи, — напомнила ему Тереса.

— Это будет моим первым бизнес-планом, — согласился Тано и поцеловал ее.

Тано впервые целовал свою жену на людях. Она тоже очень сильно удивилась, я уверена. А потом он захотел сказать тост. Мы все подняли бокалы и ждали, когда Тано объявит, за что мы пьем. Кажется, мы довольно долго сидели молча с поднятыми бокалами.

— Выпьем за… свободу, — сказал он, но тут же поправился: — Нет, лучше выпьем за real life. Да, за реальную жизнь!

Все бокалы встретились в центре. Те самые бокалы, что позже остались стоять у бассейна, когда в одну из сентябрьских ночей три из нас и на самом деле стали «вдовами четверга». Бокалы, которые Тано доставал лишь по особым случаям. Вроде этого.

 

Глава 37

В Лос-Альтосе Ромина чувствует себя чужой. Хуани тоже чувствует себя здесь чужим. Должно быть, поэтому им так хорошо вместе. Они собираются вместе объехать весь мир — когда-нибудь, когда закончат школу. Он не любит спорт. Закрывшись у себя в комнате, часами слушет музыку, читет книги или занимется неизвестно чем. Для взрослых жителей Лос-Альтоса это выглядит странно. Ромина тоже много времени проводит в своей комнате взаперти. Кроме того, у нее темная кожа. Отрицать это бесполезно. Этого не отрицает даже Мариана, наоборот, она говорит об этом любому, кто хочет ее слушать. Ромину удочерили. Мариана заставляет ее мазаться кремом от загара с фактором защиты «пятьдесят».

— Мажь даже колени, ведь если в это время года они похожи на два уголька, то что же будет летом!

Педро тоже темный, но не такой, как она, иногда Ромина думает, что Мариана как-то отбеливает ему кожу. Однажды она увидела, что ему моют волосы ромашковым настоем, и после этого ей запретили входить в ванную к брату. Педро одевается, как нравится Мариане, и говорит, как ей хочется, чтобы он говорил. И вообще, Мариана ведет себя так, будто это она выносила его, будто бы ей никогда никто не говорил, что у нее пустые яичники. За это Ромина ее ненавидит, потому что такой ложью она крадет у нее больше, чем брата.

Ромина с Хуани встречаются по вечерам. После ужина они уходят каждый в свою комнату, запирают дверь и убегают через окно. С тех пор как Ромина порезала себе ногу пивной бутылкой, ей приходится слишком долго объясняться с родителями каждый раз, когда она хотела бы вечером пойти погулять с Хуани. Так что она убегает, не говоря никому ни слова. Они встречаются на полпути между своими домами. Иногда — на пешеходной дорожке у лунки номер двенадцать. Иногда — перед араукарией в беседке. Потом они идут гулять. Из окон их комнат ночь, когда уже никто не ходит по улицам Лос-Альтоса, кажется им слишком прекрасной. Настолько, что жаль ложиться спать. В полнолуние серебристый свет заливает верхушки тополей, отпечатанные в темном небе. Кажется, луна здесь ярче, чем в городе. Воздух загрязнен меньше. И очень тихо. Больше всего в ночных прогулках Хуани и Ромине нравится тишина. Ее нарушают лишь стрекот сверчков и кваканье лягушек. Крошечных, почти прозрачных лягушек, которые не умолкают всю ночь. Хуани и Ромина очень любят лето. И жасмины. Ромине эти цветы нравятся больше, чем Хуани, она даже научила его различать их запах в ночном воздухе.

Они гуляют. Катаются на роликах. Подсматривают. Ромина и Хуани любят бродить по ночам. Со своими фонариками. Они так гуляли с детства, и теперь, в семнадцать лет, это оказалось одним из немногих занятий, которые им по-прежнему нравятся. Они выбирают какой-нибудь дом, какое-нибудь окно, какое-нибудь дерево. И шпионят. Теперь они уже не удивляются так, как в самом начале. А еще раз находят подтверждение тому, о чем уже знали. Они знают, что муж Дориты Льямбиас спит с Нане Перес Айеррой. Они видели их, когда праздновался день рождения поселка. В ее постели. Тогда все взрослые танцевали в банкетном зале. Кроме них. Знают, что Карла Масотта плачет по ночам, а Густаво в ярости швыряет об стену тарелки и бутылки. Знают, что это неправда, будто младший сын Элисондо сломал руку, упав с дерева. Они видели, как однажды ночью он сначала очень долго плакал, потому что родители заперли его в комнате, а потом открыл окно, поднял москитную сетку и выбрался на карниз. Через три шага он упал. Они видят и тех, кто спокойно спит. Видят семьи за уютным домашним ужином. Детей, сидящих за компьютером или перед телевизором. Но такое им неинтересно, не это они ищут. Потому что в такие картины они не верят. Или верят, но не понимают. В какие-то ночи им хватало одного дома, а иногда они переходят от дерева к дереву в поисках чего-нибудь интересного. Ромина и Хуани не знают, что именно они ищут. Но вдруг, сидя на дереве, понимают, что игра окончена, на сегодня хватит, больше смотреть нет необходимости.

Они прогуливаются. Из дома Вилли Кеведо звучит музыка. Должно быть, он тоже не спит. Свет в доме не горит, но в окне мелькают какие-то отблески. Вероятно, от экрана компьютера. Наверное, он сидит в интернете. Ромине хочется остаться и посмотреть, ей нравился Вилли, она все еще думает о нем, несмотря на то что он сделал. Он обманул ее с Натальей Бернарди, хотя сначала встречался с ней, Роминой. Но Хуани уводит ее в другое место. Они завернули за угол и влезли на следующее дерево. Отец Малены Гомес перед сном закалывает волосы заколками. Это увидела Ромина через окно его ванной комнаты. И надевает сеточку для волос. Хуани сначала ей не поверил. Но они навели на окно zoom фотокамеры, которую Ромина каждую ночь ворует у своего отца, и Ромина заставила Хуани посмотреть. Точно, сеточка для волос. Отец Малены пошел в ванную отлить при включенном свете и с открытыми окнами. В заколках и с сеточкой для волос на голове.

В Лос-Альтосе никто не беспокоится о том, что увидят соседи. Они слишком далеко. Где-то там, за деревьями. Кому может прийти в голову, что за ним подглядывают с ветки дуба, который растет у его собственного дома.

 

Глава 38

Каждый по очереди ударил по мячу деревянной клюшкой номер один у девятой лунки. Это последняя лунка за сегодняшнюю игру. Перед этим раундом у каждого в карточке было записано равное количество ударов. Неделю назад Альфредо Инсуа пригласил Тано поиграть в гольф. И тот согласился. Этот вид спорта нравился ему не так, как теннис, и в нем он не мог блистать так же, как в теннисе, но Альфредо Инсуа был тем партнером, чьи связи не стоило недооценивать. Он уже давно пришел в себя после того, как бывшая жена оставила ему тарелку с дерьмом, и Альфредо снова гордо расхаживал по поселку, приезжая сюда на выходные с новой женой.

— Всего лишь девять лунок, Танито, — сказал он. — Потому что в полдень мне нужно быть в офисе.

Иметь два часа на разговор с владельцем крупной финансовой компании — такой возможности многие бы позавидовали. Он не знал, для чего вдруг понадобился Альфредо. Они не дружили, были едва знакомы, хотя и ходили на дни рождения друг к другу. Но было ясно, что Инсуа приглашает в виде одолжения, за которое придется каким-то образом расплачиваться. Тем не менее они прошли уже восемь лунок, но говорили все об экономике и финансах в целом, а из таких бесед никто не сможет извлечь выгоду.

Мяч Тано ударился о дерево и упал на полпути между стартом и мячом Альфредо. В любом случае, для того чтобы снова ударить по мячу, Тано нужно было пройти около ста ярдов. Они сели в свои автомобильчики и двинулись вперед. На сей раз стали говорить о делах. Альфредо будто бы ждал именно этого: преимущества в один удар.

— Как дела в Troost, Тано?

Тано такие вопросы уже почти не задевали. Со времени его увольнения прошло больше года, и он успел научиться отвечать:

— Хорошо, наверное…

— Что значит «наверное»?

— Я теперь сам по себе, работаю с ними, но не подчиняюсь им…

— Представить себе не могу…

И хотя голос его звучал удивленно, сложно было поверить, что Альфредо ничего не знал об уходе Тано. Этот рынок очень тесен, а Лос-Альтос еще теснее.

— Но с компанией-то все в порядке? Или ты ушел, потому что голландцы не умеют вести дела?

— Нет, я ушел, потому что мне надоело…

Альфредо на секунду задержался, чтобы поправить свою сумку с графитовыми клюшками Callaway последней модели.

— Я тебя понимаю, иногда сам удивляюсь, чем это я так занят, работая по двадцать часов в день в самом центре города? В конце концов, есть и другая жизнь… — сказал он, оглядывая поле для гольфа.

Они добрались до мяча Тано. Это был сложный мяч, он упал за деревьями, нужно было перекинуть его поверх крон, иначе он мог бы удариться о какую-нибудь ветку. Тишину на площадке нарушали лишь крики сорок. Он выбрал клюшку, ударил ею по воздуху, потом рассеянно взглянул куда-то поверх деревьев, потом снова занял позицию, приготовился к удару, еще раз махнул клюшкой в воздухе и затем ударил. Мяч поднялся в воздух, перелетел через эвкалипты и упал в двух метрах позади мяча Альфредо, так что следующий удар тоже был за Тано.

— Отлично, приятель, — сказал Альфредо и направился к мячам.

— Всего лишь исправил свою прошлую ошибку, — поскромничал Тано, следуя за ним.

— И чем ты сейчас занимаешься? — спросил Альфредо, когда оставалось обойти лишь три лунки.

— Я ушел хорошо и до сих пор работаю с ними, консультирую по некоторым вопросам. Тихо, спокойно, и платят неплохо. Я бы не смог играть в гольф в среду в такое время, если бы работал так, как раньше.

— Ну да, у меня в любой момент может зазвонить сотовый, и я должен буду тебя бросить. И пусть теперь ты зарабатываешь меньше, Тано, в нашем возрасте качество жизни деньгами не заменишь…

Они добрались до мяча Тано. Остановились. Тано перед мячом, Альфредо в двух метрах позади него. Тано ударил. Потом Альфредо подошел и ударил по своему мячу. Оба мяча упали на газон, но с такого расстояния невозможно было определить, чей оказался ближе. Они снова двинулись вперед вместе. На Альфредо были ботинки с шипами, которые при каждом шаге погружались в грунт.

— Странно, что тебе разрешили надеть шипованные ботинки. Я думал, на поле это запрещено.

— Ну да. Просто, как говорит мой отец, легче попросить прощения, чем разрешения. Честно говоря, мне не нравится делать ни то, ни другое, Танито.

Перед ними по полю пронесся убегающий от кого-то заяц и скрылся в лощине.

— Ну, а в Troost все в порядке? — настаивал Альфредо.

— Конечно, как и всегда. А почему тебя это так интересует?

— Я веду с ними кое-какие дела, точнее не с ними, а с их полисами. Я оформляю «последнее причастие» по страхованию жизни.

— И что это такое?

— Перекупаю страховки. Ты платишь деньги за полис и становишься получателем, это очень простая процедура. Занимает всего лишь пару минут. Мы имеем дело только с полисами серьезных страховых компаний, a Troost всегда был в числе первых. Конечно же мы видели падения многих гигантов и должны относиться ко всему спокойно, да, Танито?

— И сколько ты получаешь?

— Сколько полагается по полису страхования жизни, когда застрахованный умирает.

У Альфредо зазвонил телефон, он на минуту задержался, выдал два-три указания и повесил трубку.

— Что хорошо в такой системе, страховку получает тот, кто заплатил за полис, а не родственники. Эту схему придумали, когда стали появляться больные СПИДом, они все деньги тратят на лечение… то есть если у человека до заболевания был страховой полис, а теперь ясно, что ему уже нет пути назад, ты меня понимаешь, да? Ему платят какие-то деньги, он хорошо живет то время, что ему осталось, а ты потом получаешь всю сумму страховки!

— Я не знал о таких сделках.

— Таков финансовый рынок, здесь все происходит очень быстро, нужно постоянно искать новые способы заработать. Если умеешь видеть, всегда найдешь новую нишу.

— Что-то исчезает, а что-то появляется.

— Именно, Танито, нужно держать ухо востро, и тогда ты сможешь стать первым. «Последнее причастие» из этой области, и если все как следует оценить, то риска никакого. Лучше выкупа ипотеки. Ты платишь за полис восемьдесят процентов и потом забираешь все. Представь себе, получаешь двадцать процентов намного-намного раньше, чем закончится действие страховки, это дьявольски хорошая прибыль, и к тому же в долларах, Тано!

— Впечатляет.

— Впечатляет.

— Ты это проделываешь только с теми, у кого СПИД?

— Нет, наоборот. Сейчас это направление себя изживает, появились новые лекарства, которые продлевают жизнь таким ребятам. Бог с ними, бедолаги все равно умирают. Но приходится продлевать срок полиса, а тогда очень сложно получить фиксированную ставку. Сейчас на рынке непростая ситуация, можно и просчитаться. Мы предпочитаем оплачивать другие риски.

— Например какие?

— Другие болезни, о которых не любят говорить вслух… ну, скажем, рак легких, острый гепатит, опухоли мозга. Меня предварительная часть сделки не очень интересует, для этого у нас есть сотрудники с медицинским образованием, они все проверяют и сообщают нам. Я же работаю с цифрами, Танито.

Они перешли на газон. Альфредо наклонился, чтобы как следует изучить место, куда упал его мяч. Оглядел его под разными углами. Тано смотрел на него, самому ему наклоняться не требовалось, он полностью доверял мнению своего партнера. Достал короткую клюшку и подошел к мячу.

— Да, Тано, а у тебя не осталось какого-нибудь списка клиентов Troost? Если ты дашь нам наводку на полисы, которые можно перекупить, то мы выплатим тебе определенный процент. С развитием этого бизнеса есть одна проблема — невозможно запускать широкую рекламу, ты же понимаешь, да? Люди могут не так все понять, поднимется шум, это как с участками на частных кладбищах, сначала все возмущались, а теперь у каждого они есть.

— Списка нет, но у меня хорошая память — и участок на кладбище тоже есть.

Альфредо засмеялся его шутке, потом добавил:

— Ладно, если тебя это интересует, сообщи мне. Ты мог бы сам заниматься конечным продуктом, и в таком случае мы бы тебя кое-чему научили — тема очень деликатная, тут нужно знать, как говорить о подобных продажах, понимаешь? Мы работаем со специалистами по психолингвистике, они учат подбирать нужные слова. Сообщи мне.

— Хорошо, сообщу.

Альфредо ударил очень мягко, как того требовало расстояние до лунки. Мяч прошел в стороне от мяча Тано и упал в лунку. На удар меньше при половине дистанции — достаточно, чтобы поднять себе настроение. И для того, чтобы у Тано не было возможности догнать его. Он подошел к лунке и достал свой мяч. Тано взял клюшку и встал у мяча, зная, что уже проиграл. Расслабил колени, вытянул шею, оглядываясь по сторонам, слегка покачался с пятки на носок. Он уже готов был ударил по мячу, но сначала спросил:

— Слушай, а не знаешь, какие из полисов Troost ты уже выкупил?

— Нет, но у меня все записано, потом тебе скажу.

Тано ударил, и мяч тоже угодил в лунку, но этого было явно мало. Он потерял один удар, когда мяч застрял в кроне дерева. И поэтому соперник обошел его.

Потом они вместе выпивали в баре, прежде чем разойтись. Альфредо поискал в своем ежедневнике информацию о полисах Troost:

— Один — у какой-то Маргариты Лаписареты. Еще один — у Оливера Кандилеу.

— Оливера я хорошо знаю, это бывший муж одной из сотрудниц Troost.

— Но все это между нами, Тано, это тема такая… тонкая.

— А что у Оливера?

— У него очень хороший полис лондонского офиса с премией в триста тысяч долларов, но условия досрочного погашения довольно суровые, они забирают себе больше половины.

Альфредо кинул на стол деньги за выпивку на двоих и встал.

— А что с ним самим? От чего он должен умереть?

— Я не помню, но, должно быть, какая-то скоротечная болезнь, потому что ему мы заплатили восемьдесят три процента, представь себе. Пока что это самый большой процент, который мы отдали. Он твой друг, да? Тебе это важно?

— Нет, не друг.

Альфредо перекинул через плечо сумку с клюшками.

— Значит, ты мне сообщишь?

— Да, сообщу.

Они пожали друг другу руки и разошлись. Тано немного задержался в баре, он смотрел рассеянным взглядом на девственно-зеленый газон и размышлял о том, почему они называли эти сделки «последним причастием».

 

Глава 39

Эрнесто хочет, чтобы Ромина изучала право. В следующем году, после того как закончит школу. Но она не спешит подавать документы в колледж. Тогда Эрнесто начал угрожать, что если она ни на что не решится, то он примет решение сам. Ромина уже все решила, просто он ее не слушает. В следующем году она не хочет никуда поступать. Хотчет пропустить год. И хотя она ему об этом не раз говорила, сегодня секретарша Эрнесто передала ей ворох бумаг.

— Доктор Андраде сказал, что их нужно заполнить — сегодня вечером крайний срок, о'кей?

— Доктор?

— Что?

— Ничего.

— Часы бегут, Ромина, прием документов заканчивается на следующей неделе, — сказал ей Эрнесто.

Ромина представляет себе «Ролекс» своего отца, который бежит по улицам Лос-Альтоса, течет по ним, словно часы на картинах Сальвадора Дали — они копировали их в школе. Эрнесто сказал, что не позволит ей терять целый год жизни. А Ромина подумала о том, что же надо считать настоящей потерей, ведь в своей жизни она много чего потеряла. Все эти годы — потеряны, поэтому она о них почти не вспоминает. Потеряла свое имя — Рамона. Отца, которого никогда не знала. Запахи. Лицо той, другой матери, которое она сейчас уже и не помнит. Своего брата, который мог бы стать другим, но Мариана сделала так, что он тоже потерян для нее. В бумагах были указаны два частных университета: Сан-Андрее и Ди Телья.

— Ничего другого я не приемлю, — сказал Эрнесто. — Образование должно быть высшего качества.

Высшее качество. Но Ромина не хочет быть высококачественной. Она мечтает путешествовать. В следующем году — она не просила ничего особенного, как не просила никогда в жизни, она хочет лишь взять рюкзак и отправиться куда глаза глядят. По стране и за границу. Эрнесто смеялся над ней, говорил, что человек, который не умеет доехать до Буэнос-Айреса на автобусе номер пятьдесят семь, не сможет путешествовать вокруг света. Она отвечала, что он тоже не умеет ездить на автобусе, не умеет обращаться с автоматом для продажи билетов. Когда он в последний раз ездил на автобусе, то все еще платил за проезд водителю, и водитель же давал ему сдачу. Конечно, она и вправду ни разу не садилась в автобус. Зато Хуани в таких вещах разбирается. Один из немногих среди юных жителей Лос-Альтоса. Остальные ездят на такси или в микроавтобусе, или их возят родители. А в семнадцать лет все собираются получить права. Неудивительно, что в поселке многие подростки умеют водить машину, но не умеют ездить на автобусе. Все находится слишком далеко отсюда: и кинотеатр, и торговый центр, и школа, и дома друзей. Пешком туда не доберешься. Она задумала уехать вместе с Хуани. Только нужно накопить денег для Хуани. На себя Ромина уже накопила. Она все эти годы откладывала деньги. А когда понадобится, Эрнесто даст ей еще. Он всегда дает, потому что чувствует себя спокойнее, зная, что у нее есть деньги. На всякий случай.

Тем не менее она не хочет рассказывать своему отцу, что решила уехать с Хуани. Боялась, что это окажется еще одним препятствием к поездке. Так что она ответила:

— Думаю, не так уж сложно сесть в пятьдесят седьмой автобус или купить билет через автомат. Наверное, он похож на автоматы по продаже прокладок и презервативов в туалетах ночных клубов.

Эрнесто поднял было руку, чтобы отвесить ей пощечину, но она не позволила, перехватила его руку и сказала, зло глядя ему в глаза:

— Никогда больше так не делай.

В ту же секунду она убежала к себе в комнату, испугавшись, что у нее недостанет сил сопротивляться и дальше. Удивительно, почему только ему не приходит в голову, как родителям Вилли Кеведо, отправить ее учиться в университет в Штатах. Он вполне мог бы оплатить учебу в Америке, но требует от нее совсем другого. Родители Вилли не были уверены, что смогут все эти годы покрывать расходы на образование сына, и несколько лет откладывали деньги на особый счет, чтобы их хватило на оплату занятий в выбранном ими университете. Эрнесто ни разу не заговорил про Штаты. Она не знает почему, может, чтобы не потакать ей, ведь уехать туда — в какой-то мере все равно что отправиться путешествовать, а может, он боится, что она не вернется обратно. Но нет, скорее всего Эрнесто этого не боится. Она также не верит, что он будет скучать по ней. Хотя он, пожалуй, и будет. А вот Мариана… Мариана была бы просто счастлива. Они выбрали университет поблизости, потому что там легче завести полезные контакты. Или, может быть, потому что Эрнесто не удалось бы приехать на вручение дипломов, ведь ему запрещен выезд из страны. Но тоже вряд ли. Сам Эрнесто на сей счет спокоен, у него есть «друг в министерстве», который говорит, что это всего лишь формальность, судья уже дал согласие и решение отменят не сегодня завтра. Ромина не знает, почему он не может выезжать из страны, и не спрашивала об этом, представляя себе, каким будет ответ:

— Потому что в этой стране, вместо того чтобы сажать настоящих воров, портят жизнь людям вроде нас.

Она не знала, кто такие «люди вроде нас», но могла себе это представить. Единственное, что она знала: названия Сан Андрес или Ди Телья сразу успокоили бы Эрнесто. Есть слова, которые действуют на родителей как целительный бальзам. Сами по себе, без лишних толкований. Есть такие имена собственные, которыми успокаивают родителей. Ромина с Хуани даже составили список. Названия некоторых университетов. Некоторых банков. Названия «знакомых» летних курортов. Имена некоторых друзей, очень немногих. Названия школ с лучшим уровнем преподавания английского языка в округе, школ, где дают дипломы IB, хотя многие родители понятия не имеют, что это значит, но две волшебные буквы отличают одни школы от других. Еще спорт. Если юноша занимается спортом, то «он здоров и наверняка не употребляет наркотиков». Можно упомянуть все, что относилось к спорту: мяч, абсолютно любой, зеленую флисовку, фирмы Slazenger или Nike, то, чем бьют по мячу (ногу, ракетку, клюшку для гольфа, руку) или куда его следует забрасывать (ворота, лунку, линию подачи, баскетбольное кольцо).

Ромина сидела за письменным столом над бумагами, которые ей передал отец. И заполняла их, рисуя в клетках маленькие задницы. В каждой графе — задница, а потом еще одну, и еще — и так до самого конца. Mise en abyme. Это она тоже видела в школе на занятиях по искусству. Mise en abyme. В бесконечность… Она сложила бумаги в конверт. Через час приедет курьер, чтобы отправить их в университет.

 

Глава 40

В середине 2001 года Уровичи официально объявили, что переезжают жить в Майами. «Не они первые, и не они последние», — записала я в своей красной книжке как общее название следующего раздела. И чуть ниже: «Июнь 2001 года. Уровичи уезжают из Лос-Альтоса, „эффект № 20“, которому еще предстоит подобрать имя». Потому что я не знала названия, если оно уже и существовало. В моей книжке на предыдущих страницах были записаны одно за другим названия экономических проблем, возникших в последние годы. Интересно, кто их мог так окрестить? Я не могла представить себе серьезного господина, экономиста, который придумывает такие замысловатые имена, и переживала в ожидании нового — так жители островов в Карибском море ждут, какое имя дадут приближающемуся к ним очередному урагану. Я внимательно просмотрела предыдущие страницы своей книжки. «1994 год — „эффект текилы“, свои дома продают Салаберри, Аугеда и Темпоне, все трое — владельцы финансовых компаний в центре Буэнос-Айреса, названий этих фирм я не знаю. Кроме того, дом продает Пабло Диас Батан, предприниматель на пенсии, все свои деньги вложивший в компанию Темпоне». Диасу Батану когда-то удалось заработать на одной идее, которую многие в Лос-Альтосе называли «блестящей».

В начале девяностых он начал регистрировать в нашей стране марки всех тех торговых американских сетей (американских — то есть из Соединенных Штатов), что до сих пор не появились в Аргентине: Ann Taylor, кафе Starbuck's, Seven Eleven, Macy's — название не имеет значения, важно то, что марка до сих пор не была у нас зарегистрирована, а значит, с большой вероятностью фирма в любой момент могла пожелать это сделать. И когда наступал этот момент, Диас Батан заявлял, что он уже зарегистрировал торговую марку с тем же названием, и теперь все права по закону принадлежат ему. На самом деле у него не было никаких шансов выиграть дело в суде, но аргентинское правосудие не отличается расторопностью, а для этих компаний потеря времени означала потерю денег.

— Очень ловкий тип, — сказал Андраде, когда однажды ему за ужином у Скальи рассказали, как Диас Батан сколотил свой небольшой капитал.

— А по мне, так Хаусманн куда ловчее, — ответил Рони.

И хотя я тогда знала лишь то, что Хаусманн — игрок какого-то футбольного клуба, прекрасно поняла, что имел в виду мой муж. Дом Салаберри продали за семьдесят процентов от его реальной стоимости, дом Темпоне — за восемьдесят. Дом Аугеды в результате стал принадлежать не ему, а его тестю. А дом Диаса Батана по суду продали с торгов, и он сам выкупил его меньше чем за половину стоимости через подставное лицо.

Через десять страниц в моей красной книжке записано: «1997 год — азиатский кризис, разорились Хуан Мануэль Мартинес и Хулио Кампинелья». Дом Кампинельи купил Эрнесто Андраде, он в том году сильно разбогател, сменил свой «форд мондео» на «альфу ромео», купил мини-вэн Мариане и электромобиль для гольфа служанке с детьми. Говорят, он провернул неизвестно какую операцию с неизвестно какими ценными бумагами. Или что в результате этой операции он ценные бумаги получил. Или судился из-за ценных бумаг. В общем, я ничего не поняла, но комиссионные мне он выплатил наличными.

Еще через пять страниц: «1998 год — „эффект водки“». И через две страницы после этого: «1999 год — „эффект капириньи“». Кажется, названия даются в честь напитков, так что я вернулась к записи про Уровича и на оставленное место после слова «эффект» поставила «мате косидо». Мне не удалось вспомнить названия какого-нибудь нашего местного алкогольного напитка. Не знаю, почему «косидо», но просто «мате» звучало как-то слишком коротко. Я снова открыла страницу с «капириньей» — это последний кризис, который как-то окрестили. Роберто Кеведо остался без места, потому что банк, в котором он работал, закрыл свои отделения в нашей стране. Его дом пока еще не выставлен на продажу, но Роберто уже подумывает об этом. Фирма, купившая торговую компанию, где Лало Ричардс был генеральным деректором, считала бизнес в нашей стране очень рентабельным, но быстро разорилась. Компанию снова выставили на продажу, однако маловероятно, что с такими долгами ее кто-нибудь купит. Лало уже провел оценку своего дома, так как подозревает, что после выплат кредиторам его уволят без выходного пособия. У Пепе Монтеса был похожий случай. И у семьи Ледесма тоже. И у Тревисанни. Ошибка многих наших соседей состояла в том, что они верили, будто вечно можно жить, тратя все, что зарабатываешь. Они зарабатывали много, и казалось, что это навсегда. Но однажды денежный поток иссякает в самый неожиданный момент. И ты чувствуешь себя так, как будто стоишь в ванной с намыленной головой и удивленно смотришь на душ, откуда больше не льется ни капли воды.

Финансовая лихорадка последнего десятилетия поразила мое воображение. Во времена моего детства деньги меняли хозяев гораздо медленнее. Существовали семьи, наши знакомые, у которых было много денег, чьи фамилии часто повторялись, смешиваясь между собой в разных сочетаниях. Обычно они владели поместьями. Затем эти поместья переходили к их детям, которые уже не работали, сдавали землю в аренду крестьянам, но все равно получали значительный доход, даже если сумму приходилось делить между братьями и сестрами. Но эти братья и сестры однажды тоже умирали, тогда земля переходила к внукам, возникало больше споров, больше людей, на которых делились деньги, а доход падал. То, что доставалось каждому из них, не позволяло жить не работая, и в конце концов поместья продавались или приходили в упадок. Но в этом случае, хотя с уверенностью сказать ничего нельзя, обычно сменялись два или три поколения, прежде чем доходы, казавшиеся надежными, переставали таковыми быть. А в последнее десятилетие, наоборот, за одно поколение деньги успевали два или три раза сменить своих владельцев, и в итоге невозможно было понять, что же происходит.

Я записала: «2001 год — „эффект мате косидо“, уезжают Уровичи», а затем поставила многоточие.

 

Глава 41

Лала оглянулась по сторонам. Голубая ваза, которую ей подарила Тереса Скалья, торшер под Тиффани, который она сама купила меньше года назад, хрустальный светильник на ротанговом столе. Сбоку сидела Ариана, она с маниакальной настойчивостью расчесывала одну из своих Барби. У этой куклы розовые волосы. Лала вспомнила себя в восемь лет. Тогда никаких Барби не было и в помине. Она играла в пупсы фирмы Piel Rose. Ей бы хотелось снова стать восьмилетней и, ни о чем не думая, причесывать свою куклу. Она заполнила анкету и отправила ее по электронной почте. В тот же вечер ей позвонили: если это так срочно, то они могли бы все подготовить к следующим выходным. Лала мечтала устроить все как можно скорее. Спешки особой не было, ехать предстояло только через два месяца, но раз уж они покидали этот дом, ей хотелось избавиться от всего поскорее. Пока здесь были ее вещи, дом держал ее. А она не могла больше чувствовать себя привязанной к чему-либо. У каждого предмета была своя история, один взгляд вокруг пробуждал воспоминания. А вместе с воспоминаниями появлялась злость, почти ненависть, она возникала неизвестно откуда, без всякого смысла и причины. Но избавиться от нее было еще труднее. Лала лишь знала, что больше ничего этого видеть не желает. Ничего, что напоминало бы ей о той жизни, которую она вела последние несколько лет и которую больше вести не может.

— Устрой garage sale, ты в один день избавишься от старья, а на полученные деньги купишь там что хочешь, — предложила Тереса Скалья и дала ей номер телефона фирмы, с помощью которой Лилиана Ричардс распродала всю обстановку из дома своей свекрови через неделю после ее смерти.

Мысль о переезде в Майами пришла в голову ее отцу. Лала сначала не восприняла ее всерьез. А Мартин об этом и слышать не хотел. У них не было в Майами ни родственников, ни друзей, не было и предложений о работе. А она даже не говорила по-английски.

— Почему в Майами? — спросил Мартин.

— Потому что там можно чего-то добиться, там все идет как надо, есть прорва возможностей провернуть какое-нибудь дело, ты сразу вздохнешь свободнее. В Майами если у тебя есть деньги, то есть и будущее. А тут у нас скоро не будет ничего, — повторила Лала слова своего отца.

После восьми лет работы на транснациональную корпорацию Мартин потерял свой пост директора по развитию, потому что компанию не просто реорганизовали, а перекроили всю ее структуру. Это увольнение стало для них жестоким ударом, ничего подобного они не ожидали. Но у Мартина безупречное резюме, степень МВА американского университета и множество контактов, так что нужно всего лишь немного подождать, думала Лала вначале. Однако время шло, и, хотя она пыталась жить как ни в чем не бывало, терпение ее мужа таяло от месяца к месяцу вместе с деньгами на счете. Однажды вечером Мартин усадил ее перед собой за стол и показал лист со списком расходов. Зачем он это делает? Она не понимала. Лала никогда не была сильна в математике. Эти подсчеты казались ей слишком запутанными и даже скучными. Мартин что-то говорил. Что восемьдесят процентов его сбережений хранятся в облигациях, которые стоят с каждым днем все меньше. Лала не могла его понять: раньше он никогда не говорил о процентах или облигациях. В общем, если они будут и дальше жить в Лос-Альтосе, водить Ариану в ту же школу, а Ариэль в следующем году поступит в университет, если будут так же часто выходить в свет и покупать новую одежду, будут продолжать играть в теннис, гольф, заниматься живописью и верховой ездой, то денег им хватит лишь на пять месяцев. Лала почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Деталей она не уловила, но смысл был именно такой. Пять месяцев — это слишком мало. До следующего лета. Почти до дня рождения Арианы.

— И что мы будем делать через пять месяцев? — спросила она.

— Не знаю, — ответил муж.

Лала заплакала. Но тут ей позвонил отец, и пришлось утереть слезы.

— Мы продадим дом, а с полученными деньгами переедем в Майами и там устроимся, начнем какое-нибудь дело, там из денег можно делать деньги, а здесь их у тебя только крадут.

И расходов там было бы меньше. Ариана пошла бы в государственную школу.

— Потому что там это возможно, те школы лучше наших частных, а она девочка коммуникабельная, легко адаптируется, даже не заметит перемены, и ты не представляешь, чему ее там научат.

Они бы сняли на первое время небольшой дом или квартиру, тогда не придется платить служанкам, стали бы меньше ходить по ресторанам или вообще на время перестали бы это делать.

— А если бы мы проделали то же самое здесь? — спросил Мартин.

— Здесь? Что значит «здесь»? Все кончено, Мартин, «здесь» больше не существует. Ты можешь себе представить, что мы живем в однокомнатной квартире и Ариана ходит в школу Бернаскони?

— Я учился в Бернаскони.

— Не такого будущего мы хотели для своих детей.

— Ты не говоришь по-английски.

— В Майами это не важно. Там почти все говорят по-испански. Все там будет для нас как здесь, только лучше, как тогда, когда наши дела шли хорошо.

Больше она не плакала.

Служащие фирмы пришли за день до объявленной даты и все организовали.

— Вы пометьте то, что хотели бы взять с собой, а мы приготовим этикетки с ценой для остального, — сказал ей сотрудник, который устраивал распродажу, призванную превратить в деньги все то, что было их домом восемь последних лет.

Ариэль наотрез отказался ехать и решил перебраться к бабушке с дедушкой по отцу. Вместе с золотистым ретривером, за которого Лала так и не расплатилась с Карлой Масоттой. Ариана завидовала брату: будь она чуть постарше, тоже осталась бы с Ариэлем. Но она была слишком мала.

— Я увезу с собой моих Барби, — сказала девочка.

— Никто ничего не увезет, — ответила ей Лала.

— Почему?

— Ты уже большая, чтобы играть в куклы!

Ариана не поняла. Она оглянулась на отца:

— Почему, папа?

Мартин не ответил.

— Потому что тебе пора понять: ничто не дается навсегда, — добавила мать.

Хотя распродавали всю домашнюю обстановку, в объявлении почему-то говорилось только про гараж: «Garage sale: домашняя обстановка, в т. ч.: электромобиль для гольфа, набор клюшек Callaway, аудиосист. Marantz, Sony, две ракетки Head Titanium, 2 комп-ра Pentium, аудиоплеер, магнитола, DVD-плеер, ноутбук, много др. электроники, светильники, украшения, мелочь». Она так и не поняла, что означала эта «мелочь». «Стир. машина авт., фронт, загр., пост, белье, полотенца, одежда муж/жен размер М, одежда детск., беговая дорожка, духи, мягкие игрушки, куклы Барби, проч. Приходи и забирай».

Лала швырнула газету на стол. Никто не сказал ей, что к объявлению добавят «Приходи и забирай».

— Таков формат, сеньора, мы всегда так пишем, — объяснили ей.

И вот наступила суббота, восемь часов утра.

«Единственный день, в субботу с девяти до семнадцати часов».

— Только не моих Барби, — заплакала Ариана, увидев, что ее кукле в костюме медсестры на лоб тоже прикрепили этикетку с ценой.

Лала отправила ее играть к Софии Скалье. Ариэль исчез еще вчера и сказал, что до вечера не появится. Мартин ушел с Тано — в первый раз за несколько лет тот пригласил его поиграть в теннис.

— Здесь я все равно только путаюсь под ногами.

Он взял ракетку у кого-то из знакомых, потому что его ракетка лежала рядом с клюшками для гольфа и к ее грифу был приклеен ценник «100 долларов». Лала не хотела уходить. Ей было интересно увидеть, кто купит каждую вещь, как они будут их трогать, ходить по ее дому, откладывать в сторону то, что их не интересует, как будут торговаться или выпрашивать скидку при покупке нескольких предметов сразу. В итоге она не смогла собраться с силами и разложить вещи, это сделала сотрудница фирмы.

— Я ничего не хочу брать, продайте все, что возможно, а остальное выкиньте.

Так что она удивилась, но ничего не сказала, увидев на кровати две стопки поношенного белья, к которым прикрепили ценники. Стопку трусиков Victoria's Secret продали еще до полудня. Отечественное белье купила новая жена Инсуа.

— Для девушки, которая работает у нас дома, видела бы ты, что она носит… Уму непостижимо!

Наполовину использованный дезодорант, полбутылки виски, открытые коробки английского чая, начатые флаконы духов. Друзья, соседи, незнакомые люди приходили по объявлению и забирали все. Не купили только покрывало, на котором было паленое пятно в форме утюга, и ту одежду, что совсем вышла из моды.

К вечеру в доме остались лишь кровати, зубные щетки, одежда, что была на них, несколько пластиковых пакетов с покупками — их по какой-то причине не унесли сразу и оставили до завтра, а также два чемодана — туда Лала сложила вещи, которые они возьмут с собой на север. Джип, стоявший перед домом, им уже не принадлежал, они немного попользуются машиной, а затем отдадут отцу Лалы в счет погашения долга. Они поживут здесь еще несколько дней, пока не придет пора передать дом новым владельцам, затем им придется на какое-то время переехать к родителям Мартина, а оттуда — прямо в Северную Америку.

— Кто забрал моих Барби? — спросила Ариана у матери.

— Они уже больше не твои.

Ариана сжала губы и попыталась сдержать слезы.

— Не забывай, что ты уже большая, Ариана.

— Могли бы оставить мне хотя бы одну, — захныкала девочка.

— Так было бы еще хуже, — ответил ей отец.

Они пошли спать. Среди ночи Ариана вдруг проснулась. Она ожидала увидеть своего брата на соседней кровати, но его там не было. Обошла то, что когда-то было их домом. Среди пластиковых пакетов, отложенных до завтра, она разглядела тот, где лежали ее Барби. На крепко завязанный пакет была приколота бумага с надписью «Рита Мансилья». Ариана была с ней знакома, это бабушка одной из ее здешних подружек. Она представила себе, как подружка расчесывает ее кукол. Гладит их по волосам, одну за другой. А ведь сама в Майами на бабушкины деньги накупила себе игрушек гораздо интереснее, об этом говорила ее мама: там есть такое, чего мы тут в жизни не видали и даже не знаем, как это называется. Девочка развязала пакет. Там лежало десять кукол. Пять блондинок, три брюнетки и две рыжеволосые. Барби-медсестра была блондинкой, как и она. Ее любимая кукла. Ариана хотела бы стать медсестрой, когда вырастет, если в Майами есть медсестры. Конечно же есть. Если только она не вернется в Лос-Альтос с Ариэлем. Да, с Ариэлем, но уже не в Лос-Альтос, он конечно же тоже больше не будет жить здесь, подумала она. Кроме Барби в пакете лежали пара туфель и три пары белых трусов ее мамы. Девочка пошла к себе в комнату, достала из своего школьного рюкзачка ножницы, вернулась обратно, села на пол у открытого пакета и по очереди обрезала волосы всем Барби — под корень. На паркетном полу валялись пряди светлых волос вперемешку с темными и рыжими. Все вокруг было усыпано искусственными волосами. Она отстригла прядку волос со своей челки и перемешала их с кукольными. Сгребла все руками и сунула волосяной ком в карман своей пижамы. Девочка в последний раз глянула на кукол, сложила их в пакет так, чтобы они не соприкасались с трусами, и завязала узел. А затем пошла спать.

 

Глава 42

После встречи с Альфредо Инсуа и разговора о «причастии» Тано как никогда много думал о страховании. И о смерти. Почему-то казалось, что смерть словно бы разлита в воздухе. Два самолета разрушили Всемирный торговый центр, будто карточный домик, и теперь никто не мог избавиться от чувства страха. В тот день дети остались дома, катастрофа совпала с Днем учителя — занятий не было. Но в полдень они отправились на день рождения.

— Проверь, не откладывают ли праздник из-за этих башен, — сказал он Тересе.

— А при чем здесь это? Трагедия случилась в Нью-Йорке! — ответила жена и повезла детей на день рождения.

Тано снова остался дома наедине со своими мыслями.

У него в Troost был страховой полис. И там отсутствовал пункт о досрочном расторжении. Обычная страховка, которую эта компания делала для своих сотрудников во всех странах мира. Тано охотно согласился на такие условия, ему никогда не приходило в голову, что она может понадобиться раньше. Он ведь считал, что и дальше все пойдет как прежде. Или даже лучше. В его карьере каждая смена работы означала увеличение зарплаты, более высокую должность и более важные задачи. У него не было СПИДа или другой смертельной болезни, из-за которых Альфредо Инсуа перекупает страховые полисы. А если и были, то он об этом не знал. Хотя, если подумать, любая жизнь ведет к смерти. Иногда ее можно предсказать, иногда она наступает в самый неожиданный момент, но смерть неминуема. Он сел за компьютер. Через окно увидел, как вернулась Тереса, она пошла в сад пересаживать недавно купленные растения вместо засохших. Саженцы до сих пор находились в особых пластиковых пакетах питомника Green Life. Название он прочел через окно. Звонил отец, спрашивал, как у него дела с его новым бизнесом.

— Прекрасно, — солгал он.

— Другого я от тебя и не ожидал, у тебя хорошая школа, — ответил отец и пригласил его в октябре вместе съездить в Карило, чтобы снять на лето, на январь, дома рядом.

— Вы же поедете летом в Карило, да?

— Конечно, — солгал Тано еще раз.

Он повесил трубку. Открыл в интернете страницу своего банка. Ввел имя и пароль. Посмотрел на остаток средств. Взял калькулятор, сложил цифры. Добавил ту сумму, что была у него на другом счете. Облигации, стоимость которых резко упала в связи с ростом уровня рисков в стране. Если подождать, то, возможно, цена их снова возрастет, но в этом он сомневался. Открыл на компьютере файл Exel с записями расходов. Разделил свои накопления на сумму ежемесячных трат. Пятнадцать месяцев. Через пятнадцать месяцев при том же уровне жизни у них начнутся проблемы. У него самого, у Тересы, у детей. У всех. И думать нечего о том, чтобы снять дом в Карило, где они обычно проводили лето. А лето уже близко. Он просмотрел список со статьями расходов. Прикинул, от чего можно было бы отказаться. Например, не платить за обучение в школе, как в конце концов поступил Мартин Урович в начале года. Или отказаться от прислуги, как Рони Гевара. Но он не Урович и не Гевара. Если он не будет платить, то окажется в списке должников. А если продолжать жить в Лос-Альтосе, то совершенно невозможно отказаться от занятий спортом для детей, от игры в теннис, от абонемента в спортзал и еженедельных сеансов массажа для Тересы. Кино, вино, одежда, музыка — если они хотят поддерживать прежний уровень жизни, то все это необходимо. А другой жизни Тано себе не представлял. Отъезд Уровича казался ему глупостью — одной из многих, что совершал его друг. Для того чтобы сменить образ жизни, Мартин выбрал другую страну, на другом континенте, где говорят на другом языке. Там он отправит детей в государственную школу, не будет нанимать служанку, снимет небольшую квартиру, не станет ходить в кино или играть в теннис. Но это будет уже в Майами, достаточно далеко, так что никто не увидит, как низко он пал. Даже если место, где найдет наконец пристанище Урович, окажется хуже Ла-Патерналя, это, что ни говори, Майами.

Какая трусость с его стороны, подумал Тано. Трусость худшего сорта. Сам он не мог допустить, чтобы его семья в чем-то нуждалась — ни здесь, ни на другом конце света. Дело не в том, чтобы никто не увидел твоего краха, а в том, чтобы краха не случилось. Он должен что-то придумать. Снова пересчитал: пятнадцать месяцев. Или даже меньше, если облигации снова упадут в цене, а он так и не решится продать их. И еще есть страховой полис с покрытием в пятьсот тысяч долларов, но эти деньги получить нельзя, ведь никакого несчастного случая не произошло. Он не стоит таких денег, пришло ему в голову. Но в соответствии с общей политикой Troost все директора компании по всему миру должны быть застрахованы на эту сумму. И Тано при уходе с работы договорился о продлении страховки еще на полтора года. Срок почти вышел. Через три месяца исполнится полтора года с тех пор, как голландцы его уволили. Полтора года без работы. Полтора года он надеялся, что от него потребуется какая-нибудь консультация, рассылал резюме, ждал ответов. Полтора года. Пятнадцать месяцев. Пятьсот тысяч долларов. И он сам — с неизвестной датой смерти.

 

Глава 43

После того как он упал с лестницы той самой ночью, когда его друзья купались в бассейне у Тано Скальи, Рони пришлось остаться в больнице. Его отвезли в лабораторию и в рентгеновский кабинет. Я позвонила домой сказать сыну, что мы задержимся, потому что той записки, что я написала под крики мужа — «Мы с твоим отцом уехали по одному делу, но скоро вернемся, если что — звони мне на мобильный. Все хорошо. Надеюсь, у тебя тоже. Целую. Мама», — мне показалось недостаточно. Прежде всего для меня самой. Хуани не звонил, и я хотела выяснить, что с ним. Мне нужно было это знать, чтобы успокоиться и заняться Рони с его сломанной ногой, как он того заслуживал. Я попала на автоответчик. Повесила трубку. Интересно, неужели он до сих пор бегает с Роминой босиком по улицам, как тогда, когда он попался мне на глаза при выезде из Лос-Альтоса. Или он снова надел коньки? Куда же они, хотелось бы знать, бежали? Почему? Может, спасались от кого-то или от чего-то? Или сами за кем-то гнались. Или просто бегали безо всякой цели. Я попыталась выкинуть все эти вопросы из головы. Поискала в сумочке сигареты, но их там не оказалось. Решила пройтись поискать киоск. По тому же коридору мне навстречу шли трое мужчин в белых халатах. Я узнала дежурного врача, потом поняла, что он шел из отделения травматологии вместе с хирургом, который должен оперировать Рони. При встрече со мной они остановились. И только стоя перед ними — одна перед тремя незнакомцами в белых халатах, — я вдруг поняла: то, что происходит вокруг, гораздо серьезнее, чем я могла себе представить. И это касалось не только сломанной ноги моего мужа. Но тогда я еще не представляла себе, насколько все серьезно. Врачи пытались доходчиво и в подробностях рассказать, что намерены делать. Речь шла не только о том, чтобы наложить на сломанную ногу гипс и зашить рану. Перелом сложный, он требует операции, общего наркоза, нужно соединить обломки кости и закрепить их болтами. Меня поразило упоминание о болтах. Я скривилась, и ноги у меня стали ватными. Хирург все говорил какие-то слова о большой и малой берцовых костях, об их соединении, но травматолог понял, что со мной что-то происходит, и попытался успокоить:

— Это почти что обычная операция, очень простая, не волнуйтесь.

Я кивнула, не объясняя им, что выражение моего лица изменилось не из-за операции или боли, даже не из-за мысли о возможном риске. Дело было в болтах. Меня поразило, что их вставляют в тело и они не стареют вместе с остальным организмом. Куски железа, пластика или резины останутся целыми даже тогда, когда надобность в них отпадет. Когда плоть вокруг них разложится и истлеет. После того как умер мой отец, мама вдруг решила вынуть его зубные протезы, а я стала возражать:

— Ты не должна трогать папины зубы.

— Это не папа, это всего лишь труп, — ответила она.

Мы страшно поругались. Было уже почти не важно, что отец мертв, главное — что она собиралась сделать с его вставными зубами.

— Зачем они тебе? — закричала я.

— На память. — Мама удивилась, что я этого не понимаю.

— Это отвратительно!

— Еще отвратительнее будет, если однажды из земли достанут его истлевшие кости вместе с зубным протезом.

И добавила:

— Пусть этим придется заниматься тебе, а не мне.

Так оно и случилось. Однажды мне позвонили с кладбища Авельянеда: кто-то из нашей семьи должен был подписать бумагу о том, что мы согласны на извлечение останков моего отца. Мы тогда уже жили в Альтос-де-ла-Каскада, и ехать на кладбище мне было слишком далеко и долго. Я очень редко бывала там, с тех пор как мы переехали в новый дом. В тот самый, который купили у вдовы Антьери. В тот, где мы живем сейчас. Но кто-то из родственников обязательно должен был явиться. И это сделала я, потому что мою маму к тому времени уже сожгли в крематории согласно ее воле. Папа же лежал в земле. До того самого дня. И тут эти челюсти, сохранившиеся, несмотря на время и работу червей, напомнили мне не столько об отце, сколько о саркастической ухмылке матери. Болты тоже сохранятся, как и зубные протезы. Будут лежать в земле, пока их не извлекут оттуда. Хотя ни Рони, ни я, ни наши знакомые из Лoc-Альтоса не попадем ни на Авельянеду, ни на какое-нибудь другое муниципальное кладбище. А на частных кладбищах не нужно вынимать из земли останки, чтобы освободить место. Там покупают дополнительный участок. Расширяют кладбище. Или придумывают что-нибудь еще. Там вокруг много места для дальнейших захоронений. Но если такое произойдет, если на частных кладбищах тоже начнут извлекать покойников, чтобы освободить место, или если мы однажды не сможем оплачивать расходы и утратим право на участок, если нам позвонят с кладбища и попросят кого-нибудь присутствовать при эксгумации того, что останется от Рони, то я, или Хуани, или наши внуки увидим среди останков эти болты.

Пока я ждала у дверей операционной, все думала о разных имплантатах. Вспоминала их разновидности. Заставляла себя вспоминать. Чтобы не думать ни о Рони, ни о Хуани, который все еще не брал трубку. О стентах, кардиостимуляторах, протезах, за которыми специально едут в США или Германию. О ВМС. Хотя нет, ВМС не подходит, пожилым ее себе устанавливать нет надобности, а представить себе женщину детородного возраста в могиле я не могла, это было уже слишком. Интересно, вырезают ли кардиостимуляторы из трупов перед похоронами? Это ведь дорогая вещь. Почему бы не наладить своего рода вторичное использование? Странно, что никто в поселке не заговаривал о таком бизнесе. Я бы не позволила, чтобы из Рони вырезали болты. То же самое можно сказать и о силиконе, ясное дело. Такие вставки тоже переживут свою хозяйку. Сохранятся нетронутыми среди истлевшей плоти, земли и червяков. В моей могиле кто-то сможет обнаружить два силиконовых полушария. Хотя для чего они там… И в могилах многих наших соседок тоже найдется силикон. Я представила себе частное кладбище, где будут покоиться жительницы Лос-Альтоса: на глубине в пару метров под идеальным газоном лежат силиконовые полушария уже без грудей. И протезы. И болты.

Я вышла в сад покурить. Зажгла сигарету. Потом еще одну. И еще. Позвонила Хуани. Никто не взял трубку. Он должен быть дома. Я хотела бы думать, что сын спит слишком крепко и не слышит телефона. Но может быть, он все еще где-то гуляет. Или отключился, и не потому, что уснул. А от алкоголя. Или от чего-то другого. Мне это трудно выговорить. От cannabis, так ее называют в бюллетене American Health and Human Service Department, которую подсунула мне Тереса Скалья, вскоре после того как узнала, «что у вас произошли некоторые неприятности». Нет, этого быть не может, он мне пообещал, что такого больше не повторится, и я «должна верить в своего сына, он сумеет справиться с этой пагубной привычкой». Так нам сказали специалисты-психологи, которые приезжали в поселок и разговаривали с родителями «детей из группы риска», убеждали нас верить в своих детей. Но проблема была не в этом. Многие из нас не верили в самих себя.

Хирург сказал мне, что операция прошла успешно. Мы встретились в том же коридоре, он был еще в халате, снимал резиновые перчатки. Я подождала, пока Рони отвезут в палату и он очнется от наркоза. Позвонила домой, на сей раз Хуани взял трубку. Я рассказала ему, что случилось. Он был какой-то странный, возбужденный и, как оказалось, еще не спал.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Ничего, у меня болит голова…

— В чем дело? Ты съел что-то не то?

Он не ответил.

— Или что-нибудь выпил? Когда ты вернулся?

— Хватит, мама… — перебил он.

— Если что, позвони мне.

Он не позвонил.

Благодаря наркозу и успокоительным Рони проспал все утро. Я прикорнула в кресле рядом с ним. После полудня я вышла чего-нибудь поесть. Никому не стала звонить и рассказывать о том, что произошло. Ни клиентам. Ни друзьям. Мне несколько раз звонили на сотовый, но я видела, что это не Хуани, и не брала трубку. В какой-то миг подумала, что надо бы позвонить в службу охраны поселка и рассказать, где мы, но вдруг поняла, что это бессмысленно. Тут меня кольнуло что-то вроде предчувствия. И когда я заканчивала свой завтрак, в больничный буфет зашла Дорита Льямбиас, которая навещала подругу. Она подошла к моему столику, качая головой:

— Как ужасно то, что произошло, Вирхиния! Что ты про все это думаешь?

Я протянула ей руку, и она сильно ее сжала. И тут я поняла, что она говорит совсем не о том, что случилось с Рони.

— О чем ты говоришь, Дорита?

— Как, ты ничего не знаешь? — В ее голосе мне послышались торжествующие нотки — еще бы, ей удастся первой сообщить мне такую новость! Она наклонилась поближе. — Вчера ночью в доме Скальи произошел несчастный случай, короткое замыкание. Тано, Густаво Масотту и Мартина Уровича нашли в бассейне, они утонули. То есть на самом деле не утонули — их убило током.

Я не могла взять в толк, о чем она говорит, мне показалось, что весь мир вдруг качнулся. Я схватилась за стул, чтобы не упасть.

— Представляешь, взрослые мужики в воде зацепили кабель!

— И током убило всех троих?

— Да, похоже, провод упал в бассейн, и они умерли мгновенно.

У меня перед глазами пронеслись картины вчерашней ночи, словно кадры ускоренной съемки. Открытый холодильник, Рони возвращается домой, покинув традиционный четверговый ужин раньше времени, лестница, балкон, его шезлонг у перил и мой рядом, молчание, свет у бассейна Скальи, кусочки льда, покатившиеся по полу, звуки джаза, пробивающиеся сквозь шорох тополей, моя досада, его нервозность, падение с лестницы, крики.

— Бедная Тереса, бедные дети, да кто теперь захочет подойти к этому бассейну! — воскликнула Дорита.

Я подумала о Рони, который ушел из их дома как раз перед тем, как разыгралась трагедия. Рони остался цел. Как останутся целыми его болты в могиле.

— Если Бог от них отвернулся, тут уж ничего не поделаешь… Что за глупая смерть, правда?

— Да, глупая, — ответила я и ушла к своему мужу.

 

Глава 44

Рони выписали ровно в тот же час, когда тела его друзей одно за другим повезли на частное кладбище по Панамериканскому шоссе. Вирхиния сама катила по больничным дорожкам инвалидное кресло, в котором сидел ее муж с загипсованной ногой. Она сама попросила, чтобы никто их не сопровождал. Дорога от больницы до машины будет своего рода подготовкой к тому, что их ждет, решила она. Когда они добрались до автомобиля, она встала перед Рони, потом присела на корточки и схватила его за руки.

— Я должна тебе кое-что сказать.

Рони слушал, не говоря ни слова.

— Прошлой ночью в доме Скальи произошел несчастный случай.

Рони покачал головой.

— Тано, Густаво и Мартин погибли — их ударило током.

— Нет, — пробормотал Рони.

— Ужасный несчастный случай.

— Нет, это не…

Рони попробовал встать, но тут же упал обратно в кресло.

— Успокойся, дорогой.

— Нет, это не так, я знаю, что это не так.

Он заплакал.

— Садовник вчера утром обнаружил их на дне бассейна.

Рони снова попробовал встать, Вирхиния удержала его:

— Рони, тебе нельзя наступать на ногу, потому что…

— Отвези меня на кладбище, — перебил он жену.

— Вряд ли тебе это будет полезно.

— Отвези меня на кладбище, или я пойду туда пешком.

На этот раз ему удалось встать. Вирхиния едва удержала его, иначе он и на самом деле пошел бы.

— Ты уверен, что хочешь поехать?

— Да, уверен.

— Тогда поедем.

Она помогла мужу залезть в машину, потом уложила кресло в багажник, села за руль рядом с Рони, погладила его по лицу, заглянула в глаза и тронулась с места, чтобы исполнить его желание.

 

Глава 45

Стоял солнечный день. Весна уже наступила, и хотя на тюльпанных деревьях еще не показались листья, повсюду цвели большие фиолетовые цветы. Некоторые из нас припарковали машины на обочине. За четверть часа до начала церемонии, указанного в извещении, стоянка была забита, поэтому вдоль дороги расставили полицейских, чтобы мы могли спокойно оставить там свои автомобили.

— Я тебя не узнал. Ты поменял машину?

Там собрались все мы. Чем перечислять имена, проще назвать тех, кто отсутствовал. Не было Лауридо — они уехали в Европу. «После падения башен-близнецов авиабилеты невероятно подешевели, люди боятся путешествовать, так что в гостиницах цены тоже удивительно низкие, нужно ловить момент».

Не было Айала — они уехали в гости к сыну в Барилоче. Не было Клариты Будзетте — она поправлялась после пневмонии. Присутствовал весь обслуживающий персонал Лос-Альтоса, тренеры по теннису, стартер из гольф-клуба. Никогда в нашем поселке не случалось подобных несчастий. Никогда не было столько горя сразу..

— Не могу поверить…

— Бедная Тереса…

— Это было короткое замыкание, да?

Мы ждали у часовни, когда привезут тела. Смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Но все мы что-то говорили:

— Сколько месяцев мы не виделись…

— Надеюсь, в следующий раз встретимся при более веселых обстоятельствах.

Кто-то спросил о Рони и Вирхинии Гевара. Ему ответили, что сегодня его выписывают из больницы. Мы заспорили о том, приедет ли Рони на похороны.

— Не думаю, для него это было бы слишком болезненно.

— Он и так уже настрадался…

— Ас кем остались твои дети?

В полиции тела продержали совсем недолго. Агирре, начальник службы безопасности Лос-Альтоса, поговорил напрямую с комиссаром.

— Позвонил ему на личный номер, он мой друг.

Зачем причинять вдовам лишние страдания.

Доктор Перес Бран, всю жизнь проживший в поселке, предложил поговорить с ведущим дело судьей.

— А почему это дело вообще попало в суд?

— Это обычная практика, у нас же три трупа.

Он был знаком с судьей, принимал участие в рассмотрении нескольких дел. Судья заверил его, что разбирательство будет коротким, насколько это возможно в таких случаях. Полиция провела рутинное расследование.

— Убийство, совершенное по неосторожности? Но ведь никто не допускал неосторожности!

Скорее имеет смысл говорить о «непредумышленном убийстве» — выражение «по неосторожности» многих смущало.

— А почему вообще «убийство»? Это же несчастный случай!

— Такого термина в кодексе нет.

— В каком кодексе?

— В уголовном.

— А следовало бы внести: несчастный случай и есть несчастный случай, почему в этой стране вещи не называют своими именами?

— Это кто, мать Тано?

— Понятия не имею.

— Они хотели послушать музыку. Они слушали музыку. Говорят, Диану Краль. Тано захотел пододвинуть магнитофон поближе, потянул за провод, аппаратура упала, и удлинитель оказался в воде.

— А предохранитель не сработал? Вот видишь, их надо проверять минимум раз в год.

— Сработал термопереключатель, но лишь тогда, когда их уже ударило током.

— Что за переключатель?

— Вот и надейся теперь на эти предохранители…

— Знаешь, наверное, это все-таки мать, в лице есть что-то общее с Тано.

— Сказать тебе, отчего они, по-моему, умерли?

— Отчего?

— Вспомни, что Кармен Инсуа устроила с их фотографиями.

— Да ну тебя, у меня от такого мороз по коже.

Ровно в одиннадцать часов привезли три гроба.

Тано, Густаво и Мартина. Говорят, это Тереса придумала похоронить всех троих рядом. Сказала, что так и должно быть. Последний вечер они провели вместе, как всегда по четвергам. Рони Гевара спасся чудом. Он ушел раньше. Кто-то говорил, потому что плохо себя почувствовал, кто-то — потому что поссорился с Тано. Какой бы ни была причина, ясно, что не судьба ему была умереть той ночью вместе с остальными.

— Никто не умирает раньше своего срока.

— Кто это сказал?

— Ну, так говорится…

Тереса занималась организацией всего. До и во время церемонии. Должно быть, ее накачали транквилизаторами. Она выглядела неважно, но была спокойна. Вполне справлялась с ситуацией. Говорят, она заплатила за могилу для Мартина Уровича. Лале такие расходы были бы не по карману. Когда гробы внесли в церковь, среди присутствующих, которые не были жителями поселка, прошел шепоток. Говорят, это были родственники Мартина Уровича, еврейская ветвь, и они были удивлены тем, что его провожают в последний путь в церкви. Но никто ничего не сказал. Даже его родители, которые плакали, обнявшись. Три вдовы сидели в первом ряду. Тереса и Лала крепко держались за руки. Карла сидела чуть в стороне. Позади нее находилась подруга, которую никто здесь не знал. Она гладила Карлу по спине. Дети Тано и Мартина плакали, их утешали какие-то родственники или знакомые. Священник говорил о промысле Божьем, о том, что сложно понять Его волю, когда Он призывает к себе таких молодых людей, но что мы должны уповать на Его мудрость. По его знаку все начали читать «Отче наш». Все, кто мог, вторили ему. Очень немногие по сравнению с количеством людей, собравшихся в церкви. Когда дошло до «и прости нам обиды наши», многие по-старому прочли «и прости нам долги наши». В общем шепоте обиды смешались с долгами, а обидевшие нас — с должниками. Мы перекрестились. Зазвонил сотовый, многие полезли в сумки и карманы, но телефон все названивал.

— Алло, я сейчас на похоронах… я перезвоню.

— Пусть Господь примет в славе своей Густаво, Мартина и Альберто, — сказал священник.

Мы переглянулись. Мы не знали никакого Альберто. Бог должен был принять Тано в славе своей. Тано Скалью. Потом священник напомнил, в какие часы в этой церкви в выходные дни служат мессы.

— И помните, кто не может быть на воскресной мессе, пусть приходит в субботу вечером, в семь часов.

Он выразил соболезнование родственникам, друзьям и знакомым покойных в их горе. И все. Он был краток. В таких местах всегда говорят кратко. И на одной ноте, без интонаций, как судья, регистрирующий последний за день брак. Да и никто не выдержал бы дольше там, внутри. Часовни у кладбищ обычно очень маленькие. А в помещении находились три гроба, три вдовы, много народу, не знавшего «Отче наш», там пахло цветами и звучали рыдания.

Мы пошли вперед тесной группой по выложенной камнями дорожке. По сторонам лежал безупречно зеленый, недавно подстриженный газон. По дороге к нам присоединялись опоздавшие. Все молчали. Все надели темные очки. Вдруг какое-то рыдание зазвучало резче других. Молодой голос. Плакали дети. В конце пути ждали три могильные ямы. Посреди зеленого газона. Сбоку, рядом с опускающим механизмом, ждали могильщики. Мы встали вокруг открытых могил. Те, кто служили в Альтос-де-ла-Каскада, тренер по теннису и стартер из гольф-клуба отошли чуть подальше. Альфредо Инсуа сказал несколько слов:

— Я говорю не как глава администрации Альтос-де-ла-Каскада, а как друг…

Это было его первое публичное выступление после того, как его выбрали главой нашего административного совета. Произнося свою речь, он стоял рядом с Тересой и держал ее за руку. Мать Тано вдруг закричала. Мать Уровича кинулась обнимать гроб своего сына. Альфредо говорил о боли, которую еще долго будут испытывать все жители Ла-Каскады.

— Но мы также испытываем гордость, оттого что знали их, что они были нашими соседями и друзьями, что мы играли с ними в теннис, встречались, гуляли. Их имена навсегда будут вписаны в историю Альтос-де-ла-Каскада, — сказал он.

Кто-то по привычке зааплодировал, другие, подхватив, тоже тихо похлопали, кто-то усомнился, прилично ли аплодировать на похоронах, так что вскоре все стихло. Могильщики начали опускать все три гроба в ямы одновременно. Мать Тано снова закричала. Карла подошла, чтобы кинуть горсть земли в могилу своего мужа. Дети Тано кидали цветы, которые им передала новая жена Инсуа. Дочка Уровича держалась за свою мать и не хотела смотреть на опускающийся гроб отца. Лала встала на колени и заплакала, обнимая дочь. Кто-то увел мать Тано. Потом еще несколько секунд все рыдали, прощаясь, а затем могилы покрыли зеленым дерном. Мы подошли к вдовам принести соболезнования. Сначала самые смелые из нас. Потом подошли к детям. Мы обнимали друг друга.

— Поверить не могу, — сказал кто-то.

— В это невозможно поверить, — ответили ему.

Мало-помалу все отошли от могил. Мы двинулись обратно к нашим автомобилям. Тереса с детьми села в лендровер Тано, но за рулем была не она, а ее брат или деверь, точно кто-то из родственников, хотя мы с ним были незнакомы. Карла уехала с подругой. А Лала — с родителями Мартина. Совсем немногие оставались на парковке, когда приехал Рони. Он сидел в инвалидном кресле, которое катила его жена. Нога у него была в гипсе. Он не плакал. Она тоже. Но тот, кто решился бы взглянуть им в лицо, увидел бы там бездну отчаяния. Рони неподвижным взглядом смотрел прямо перед собой, словно не хотел, чтобы кто-то приближался к нему или заговаривал с ним. Но это не сработало. Дорита Льямбиас подошла к нему и схватила за руку:

— Крепись, Рони.

И Тере Сальдивар подошла к Виргинии и сжала ее плечо:

— Если что, мы рядом.

Та кивнула, но не замедлила шаг.

— Это у альпийской горки с фиалками, — подсказал кто-то, хотя они двигались так, будто знали, куда идти.

По той же дорожке, по которой мы только что вернулись. Колеса кресла то и дело застревали в камнях, и Мави дергала его взад-вперед, чтобы освободить, но не останавливалась. Мы смотрели им вслед. Они не задерживались нигде, пока не добрались до трех свежих могил, укрытых зеленым дерном. Мави подвезла кресло мужа поближе, а сама отступила на несколько шагов. Рони сидел спиной к нам, рядом с тремя могилами — как раз на том месте, где могло бы покоиться и его тело.

 

Глава 46

Мы приехали домой около полудня. Хуани не было дома — еще один повод для волнений. Я пересадила Рони в кресло в гостиной, у окна с видом на парк.

— Хочешь, принесу чаю?

Он кивнул, и я пошла на кухню ставить чайник. Собралась с духом и позвонила Андраде. Хуани был там, с Роминой, так что я успокоилась. Поставила две чашки на поднос и снова вернулась в гостиную. Кресло было пусто.

— Рони! — закричала я.

Осмотрела весь первый этаж. Выглянула в сад, дошла до дороги, глядя по сторонам. Со сломанной ногой он не мог уйти далеко. Я снова вернулась домой. Снова позвала его. Он не ответил. Я даже поднялась по лестнице. Рони был на балконе, стоял, схватившись за перила, его загипсованная нога болталась в воздухе, он все никак не мог отдышаться после того, как поднялся сюда, прыгая на здоровой ноге. Он смотрел сквозь ветви тополей на бассейн Скальи. Я подошла к нему очень медленно, стараясь не шуметь. Обняла его. Я уже не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз обнимала своего мужа. Он схватил меня за руку и сильно ее сжал. Заплакал, сперва чуть слышно, затем громче. Попытался успокоиться. Он обернулся ко мне, взглянул в мои глаза и, не выпуская моей руки, рассказал о том, что случилось той ночью, 27 сентября 2001 года, когда он с друзьями ужинал у Тано.

Они ели спагетти, которые приготовил сам Тано. В томатном соусе с базиликом. Потом играли в карты — партию, другую, третью. И пили, много пили. Рони не помнит, кто выигрывал. Кажется, играли парами: Мартин с Густаво против него и Тано. Во время игры они заговорили о переезде Мартина в Майами. Неизвестно как, но эту тему поднял Тано. Ты должен остаться, сказал он. Зачем? Чтобы умереть с достоинством. Я уже давно утратил это чувство. Потому что ты все делаешь неправильно. Испугался наших бродячих собак, решил переехать в Майами — а там взрывают башни-близнецы. Какие у тебя карты? Зачем ты едешь в Майами? Зачем переливать из пустого в порожнее? Партия наша. Чтобы потратить остатки своих сбережений? Передай мне еще вина. Кончится тем, что ты возьмешься за любую работу, какую предложат, а твоя жена будет сама убираться дома. Твой ход. А может, и в чужих домах, чтобы заработать еще немного денег. У меня нет выбора. Есть. Какой? Остаться. Здесь жить больше невозможно. А кто говорит о жизни? Кому налить еще вина? Если не можешь жить достойно, умри с достоинством. Молчание. Чей ход? Мы четверо можем уйти отсюда как положено мужчинам. Уйти откуда? От всего этого. Я тебя не понимаю. Я собираюсь уйти отсюда, как подобает мужчине, и даю вам возможность присоединиться ко мне. Эй, у меня же есть работа, засмеялся Густаво. И чувство собственного достоинства? Флеш. У меня тоже. Почему ты это говоришь? У меня двадцать девять очков. Просто так говорю. Ты что-то знаешь? Я о вас? Важно то, что каждый знает о себе. Мой ход. И что каждый делает, когда его никто не видит. Партия. Или думает, что его никто не видит. Я хочу отыграться. Зачем ты это говоришь? Я хочу умереть с достоинством. Этой ночью. Один или вместе с вами. Тано, ты что, смеешься? Я? Нет, Рони. Партия. И у каждого из вас достаточно причин, чтобы сделать то же самое. Молчание. Твой ход, Тано. Какой у нас был расклад? Моя жизнь застрахована на пятьсот тысяч долларов. Молчание. Вот он, достойный шаг… Партия. Если я умру, моя семья получит эти деньги и будет жить как раньше, в точности как раньше. Я пас. Партия, Тано. У тебя тоже есть страховка, Мартин, на меньшую сумму, но этого более чем достаточно. Ты ошибаешься, у меня нет страховки. Есть, я ее оплатил на твое имя. Твою мать! Молчание. На сколько же ты меня застраховал? Ну вы что все, смеетесь? Флеш. Я в жизни не говорил серьезнее. Флеш-рояль. А вы? Нет. Пасуем. Главное, чтобы никто ни о чем не догадался. О чем? Если это будет самоубийство, то страховку не выплатят. Вскрываем карты? Это должно выглядеть как несчастный случай. Ваш ход. Нет, мы пасуем. А мне ты тоже оплатил страховку? — спросил Густаво. Нет, в твоем случае лучше не иметь страховки. Вы что, издеваетесь? Что значит «в моем случае»? Ты получишь возможность нанести настоящий удар своей жене. Молчание. Рони выпил еще. Ты ее лупишь, но это все ерунда, ударь ее по самому больному месту — по кошельку. Густаво бросил карты. Встал, обошел вокруг стола. Снова сел. Об этом знает весь поселок, Густаво, в последний раз твои соседи написали заявление в службу охраны — из-за криков. Давай, бери карты и продолжай играть. Мой ход. Ладно. Я ее не бью. Вскрываем карты? Нет, я еще повышаю ставку. Я ее не бью. Отвечаю. Было однажды… когда она вывела меня из себя, но я ее не бью. Меняю четыре карты. У охранников лежит как минимум пять заявлений, off the record… Это не я, я тут ни при чем, это она меня доводит… У тебя что, каре? Твою же мать! Передай мне вина. И как ты собираешься это проделать? Хватит, что за шутки, возмутился Рони. Я не хочу ехать в Майами — это все ради них. Ради них лучше убить себя, и они получат больше денег, чем ты заработаешь за всю жизнь в Майами или где-нибудь еще. Густаво пил рюмку за рюмкой. Лучше нам уйти, сказал Тано. Сдал карты. Не люблю, когда шутят такими вещами. Это не шутка, Рони. Я тебе не верю. И как же это произойдет? Мы умрем от удара током в бассейне, сначала поплаваем в пьяном виде, послушаем музыку, потом я захочу пододвинуть магнитофон поближе, удлинитель разомкнется, и провод упадет в бассейн. Двести двадцать вольт распространяются в воде со скоростью света. И мы готовы! В этот момент нам надо держаться за бортик, для заземления. Я замкну провод удлинителя, но когда сработает внешний переключатель, мы должны быть сухими. Как это — в бассейне и сухими? — засмеялся Урович. Вы с ума сошли. Правильно, Рони. И ты безумнее всех. Самый безумный соображает лучше всех, ведь лишь немногие из нас видят, что происходит вокруг: предприятия закрываются, иностранные капиталы уходят, каждый раз все больше претендентов находится на место руководителя. А ты говоришь, что я сошел с ума. Выпей. Ты бы почитал что-нибудь о культуре Востока, о китайцах, о японцах, они знали, как важно вовремя уйти из жизни. И с каких это пор ты интересуешься культурой Востока, Тано? С тех пор как отпустил бороду, пробормотал кто-то, но не Рони. Возможно, когда-нибудь, в неведомом году, когда Аргентиной уже будут править другие, что-то поменяется и мы действительно станем серьезной страной, но это произойдет слишком поздно, мы-то уже не сумеем воспользоваться ни этими домами, ни машинами. Но мы можем спасти наши семьи от разорения. Ты приговорен, Густаво. Сдаем? Я больше не играю. Ты не сможешь нас остановить, Рони. Еще карту? Хватит. А если у тебя не выйдет? Об этом ты подумал? Тройка. О чем? Если обман раскроется? Четверо убитых током — кто тут заподозрит самоубийство? Ты не только псих, ты еще и считаешь себя умнее всех, сказал Рони. Дело не в уме, просто мы не в Гайане, а я не Джим Джонс, никто ничего не заподозрит. Вскрываем карты. Ты с нами или нет, Рони? У тебя с головой не в порядке, Тано. Может, и так, а может, ты просто не хочешь знать, почему и тебе следует расстаться с жизнью? Разорение не пугает меня так, как тебя, Тано. Я знаю, что ты на этот счет не беспокоишься, но убить себя ты должен по другой причине. Это твоя причина, а не моя, и мне до нее дела нет. А должно быть дело, Рони. Ты с ума сошел. Сделай это ради своего сына. Не вмешивай моего сына в это дерьмо. Твой сын уже влип в дерьмо. Рони встал и схватил его за ворот рубашки. Мартин и Густаво растащили их как могли. Все сели. Ты неудачник, Рони, и именно поэтому твой сын — наркоман. Рони снова кинулся на него. А ты — настоящий мерзавец. Хватит, Рони. Я тебе сейчас морду набью. Хватит. И не смей больше говорить о моем сыне. Рони отпускает его. И к чему ты вообще ведешь? Я уже привел, Рони, и ты прекрасно все понял. Для тебя нет ничего святого. Конечно же нет. Ты негодяй. Не я продаю твоему сыну наркотики. И не я тоже. Но ты показываешь ему дорогу к краху. А что такое крах, Тано? Я, стало быть, неудачник? А ты тогда кто? Убив себя током, ты перестанешь быть обманщиком? А эти двое? Ну скажите, к какому типу неудачников принадлежите вы? Вы как Тано или как я? Лучше уйди, Рони, предложил ему Мартин. Так будет лучше всего, добавил Густаво. Иди себе, Рони. Ну вот они тебе и ответили. Да, они мне ответили. Ты не понимаешь ситуации. Конечно не понимаю. А вы двое? Иди отсюда, Рони, в самом деле, сказал ему Густаво и проводил до двери. И Рони ушел. К себе домой, на свой балкон. На наш балкон. С уверенностью, что они сумасшедшие, пьяные идиоты, но все-таки они не сделают этого, что все сведется к болтовне, в конце концов остатки разума победят и не будет ни бассейна, ни музыки, ни провода, ни тока, ни самоубийства. В этом он был уверен. Хорошо, что они попросили его уйти, Мартин и Густаво справятся с Тано лучше, чем он. Наверное, они втроем сговорились подшутить над ним, и сейчас вместе смеются, попивая вино. Рони приходит домой и поднимается по лестнице, он хочет убедиться, что на другой стороне улицы не произойдет обещанного. Однако там, на балконе, пока он пьет виски и лед рассыпается по полу, когда Вирхиния что-то говорит ему, а он ее не слушает, когда звучит современный джаз в миноре, сквозь ветви тополей, шелестящих в тяжелом воздухе, он видит все и понимает, что ошибся.

 

Глава 47

Через неделю после похорон Рони и Вирхиния приглашают вдов к себе в гости. Эта неделя им потребовалась, чтобы подготовиться к встрече. Карла и Тереса пришли вовремя. Лала опоздала на двадцать минут. Взглянуть друг на друга в первый раз было очень тяжело, почти невозможно. Сказать первые слова, впервые промолчать. Вирхиния подала кофе. Женщины стали расспрашивать про ногу Рони. Тот рассказал им об операции, лечении, реабилитации. И о падении. Но не о том, почему он упал. Потом постепенно начал рассказывать о том, что случилось той ночью, до сломанной ноги, до того, как Вирхиния заталкивала его в джип и как на выезде они встретились с Тересой.

— Я не думал, что они на такое способны, — говорит он. — Не думал, что они сделают это.

Женщины не могут его понять. Рони рассказал им о плане Тано, о депрессии Мартина Уровича, о том, как Тано описал им ситуацию, историю своей собственной смерти, но Рони все-таки ему не верил. Он не упомянул о тех доводах, с помощью которых он убеждал Густаво. Этого и не потребовалось. Карла заплакала. Лала несколько раз сказала «вот сукин сын», не объясняя, относится ли это к ее мужу или к Тано. Или даже к Рони. Тереса все никак не могла понять сути дела:

— Так, значит, это был не несчастный случай?

— Думаю, нет.

— Это было самоубийство?

— Да, самоубийство.

— Не может такого быть, он никогда мне ничего не говорил.

— Вот сукин сын, — снова сказала Лала.

— Должно быть, он думал, что так будет лучше для тебя и для детей, — объяснила Вирхиния.

— Он вообще не думал, думать умеет только Тано. — Лала говорила о нем в настоящем времени, будто Тано был еще жив.

— Мне кажется, никто из нас не знал о том, как плохи были дела у Тано, — попробовал объяснить Рони.

— Но у него все шло неплохо, мы строили планы, собирались уехать путешествовать, — говорила Тереса, которая все еще не могла ничего понять.

— А я? — спросила Карла.

Никто ей не ответил.

— Как Тано уговорил Густаво? — снова спросила она.

— Не знаю, — ответил Рони. — Кажется, он его так и не уговорил.

— Боже мой! — воскликнула Карла и заплакала.

— Простите, я хотел бы избавить вас от еще одного печального момента, но вы должны об этом знать, — объяснил Рони.

— Кто сказал, что мы должны об этом знать? — спросила Лала.

Карла плакала и не могла остановиться, Вирхиния подошла к ней и взяла за руку. Они обнялись. Лала ушла, хлопнув дверью. У Тересы все никак не могли сложиться части головоломки:

— Дела шли неплохо, Тано говорил, что все хорошо.

Воцарилось долгое молчание, которое нарушают лишь всхлипывания Карлы.

— Ты уверен в том, что все случилось именно так, как ты говоришь? — спрашивает Тереса.

— Абсолютно уверен.

Снова повисло молчание, потом вдова Тано захотела узнать:

— Это что-то меняет?

— Это правда, — ответил Рони. — Изменилось лишь то, что теперь вы знаете правду.

Не прошло и двух часов после встречи, на которой Рони рассказал вдовам, что же на самом деле случилось той ночью, как в их доме появились Эрнесто Андраде и Альфредо Инсуа, которые хотели поговорить с Рони наедине. Они не сказали об этом прямо, но легко было догадаться, так что Вирхиния ушла на кухню готовить кофе и пробыла там гораздо дольше, чем требовалось. Для того чтобы не выслушивать просьбу: «Мы хотим поговорить по-мужски, без женщин». Разговор начался издалека:

— Кто-нибудь знает, какой сегодня у нас экономический индекс?

Никто этого не знал.

— Дела в стране идут все хуже, если у тебя есть деньги на счету в банке, сними их, Рони, мой тебе добрый совет.

— В банке у меня только кредит.

— Надеюсь, он в песо?

— Ты слышал о банковском страховании?

Наконец они перешли к тому, зачем явились:

— Кто-нибудь еще, кроме тебя и Вирхинии, знает о том, что это было самоубийство?

— До сих пор я сказал об этом лишь Лале, Карле и Тересе.

— Почему ты говоришь «до сих пор»?

— Не знаю, потому что это правда: до сих пор я сказал только им…

— Рони, это не могло быть самоубийством.

— Я знаю, такое сложно понять.

— Дело не в понимании, Рони, дело в том, что не было, просто не было никакого самоубийства.

— Но я же был там, слышал, как они все планируют, просто не думал, что они решатся на это, так что…

— И сейчас тоже не думай, это самоубийство не нужно никому. Скажи, ты понимаешь, что если это будет признано самоубийством, их жены окажутся на улице? — спросил Инсуа.

Рони не ответил.

— Ты ведь знаешь, о чем я, да?

— Как же мне не знать, сам Тано это объяснил.

— Да, ты прав. Мы сейчас помогаем им со всеми хлопотами, что на них свалились. Эрнесто занимается юридическими вопросами, а я страховкой, — сказал Альфредо.

— Всем, кроме Карлы, она держится отчужденно и не принимает никакой помощи, — добавил он.

— Понял, Рони? Если они не получат страховки, то останутся совсем без денег, — объяснил Андраде.

— Если возникнет хоть малейшее подозрение, самое дурацкое, что это было самоубийство, то компания начнет расследование, устроит волокиту, и бедняжки еще долго не получат ни сентаво.

— Я не подумал о страховке.

— Это понятно, на тебя очень сильно подействовало все эта история, но и об этом нужно думать. К счастью, есть мы.

Вошла Вирхиния с кофе. Мужчины замолчали. Она подала каждому его чашку, переглянулась с мужем и вышла с пустым подносом.

— Ты понимаешь, Рони?

— Я лишь хотел, чтобы они знали правду.

— Да, мы понимаем, но благими намерениями вымощена… сам помнишь, какая дорога, кроме того, не важно, хорошо или плохо ты поступил, ведь в конечном итоге, наверное, для этих женщин лучше думать, что мужей убило током в результате несчастного случая… да? И кроме того… Не помню, о чем я еще хотел сказать… Сейчас…

— Сейчас важнее всего, чтобы они получили страховку, Рони.

— Да, именно это я и хотел сказать.

— Я думал, что они заслужили право знать правду.

— Возможно, не знаю… в психологии я не очень разбираюсь, возможно, следовало иначе преподнести правду этим убитым горем женщинам, объяснить, что их мужья были… почти героями, да?

— Что ты говоришь? — удивился Рони.

— Нужно иметь мужество, чтобы решиться на то, что сделали эти парни.

— Они умерли, чтобы обеспечить свои семьи, разве в этом нет своего рода героизма?

Рони слушал, как они по очереди говорят одно и то же. Он не отвечал. Помешивал сахар в чашке с кофе и думал. Думал: «Я не был героем, я был трусом, или это они были трусами, но тогда кто же я — трус другого сорта? Или неудачник, как меня назвал Тано, неудачник, слишком привязанный к жизни? Или все вместе, или ни то ни другое?»

— Мы должны рассчитывать на твое молчание, — сказал Андраде твердо.

Рони оторвал взгляд от своей чашки и увидел, что Хуани стоит на лестнице и смотрит на него. Гости взглянули в том же направлении и тоже увидели его.

— И на молчание всей твоей семьи.

— Это нужно вдовам, мы не можем оставить их без гроша.

— Хотя бы для того, чтобы эта жертва была не напрасной.

Рони встал, насколько ему позволяла загипсованная нога. Он смотрел на Хуани на лестнице и на двоих мужчин, сидевших напротив.

— Мне ясно, что вы хотели сообщить, а сейчас я хочу отдохнуть, — сказал он.

— Значит, мы можем на вас рассчитывать.

Рони не ответил. Хуани спустился еще на несколько ступенек.

— Так мы можем спокойно идти, да?

Хуани подошел к своему отцу. Рони попытался встать на свою загипсованную ногу, чтобы проводить гостей к выходу. Он споткнулся, Хуани подхватил его. Гости не трогались с места.

— Идите, вы же слышали, что сказал папа? — сказал Хуани.

Андраде и Инсуа взглянули на него, а потом — на Рони.

— Подумай об этом, Рони, лишней болтовней ты ничего для себя не добьешься.

— Я ничего не хочу добиться для себя, мне кажется, этого вы никак не можете понять.

— Подумай об этом.

Гости вышли, никто их не провожал. Хуани остался рядом с отцом. Вирхиния смотрела на них из кухни.

 

Глава 48

Я посмотрела на мужа и сына, стоявших рядом. Спросила:

— Что мы будем делать?

— То, что мы должны были сделать, уже сделано, — ответил Рони.

— А если это была не вся правда? — спросил Хуани.

Мы его не поняли.

— Идемте наверх, я должен вам кое-что показать.

Мы помогли Рони подняться по лестнице. В комнате Хуани нас ждала Ромина, она сидела на подоконнике. Я не знала, что она здесь. В руках у нее была отцовская цифровая видеокамера. Хуани попросил нас сесть на кровать. Работал телевизор, в выпуске новостей сообщали о неизбежном нападении Соединенных Штатов на Афганистан, который считали ответственным за теракт во Всемирном торговом центре.

«Наши военные готовы к операции, и скоро мы снова почувствуем гордость за свою страну», — сказал их президент с экрана.

Хуани подошел с камерой к телевизору. За несколько секунд он отсоединил одни провода, присоединил другие, нажал на кнопки, и на экране вместо президента Соединенных Штатов возникло изображение, снятое камерой. Ромина помогала ему, подавала нужные провода. Я была так удивлена технической смекалкой собственного сына, что сначала не поняла, что они нам показывают. У меня бы такое переключение проводов заняло целый день, если бы я вообще с ними справилась. Рони уставился на экран телевизора и схватился за голову, и я тоже стала понимать, что вижу перед глазами. Было довольно темно, но не оставалось никаких сомнений — это бассейн у дома Скальи.

Снимали сверху, словно человек с камерой куда-то залез.

— Мы сидели на дереве, — объяснил Хуани, и тут я поняла, что прыгающие тени — это листья.

Мартин Урович уже был в воде, он лежал на спине, держась за поплавки. Одной рукой он держался за поплавки, а другой — за бортик бассейна. Тано устанавливал музыкальный центр на самом краю, у спуска в бассейн.

— Музыкальный центр, — сказал мне Рони, и мы оба поняли, что он имеет в виду.

По полу тянулся провод удлинителя, который присоединялся к розетке в коридоре. Тано убедился, что длины провода достаточно, чтобы дотянуться до бассейна, и оставил его лежать на полу, слишком близко к краю. Густаво сидел рядом с ним, опустив ноги в воду. С такого расстояния невозможно было утверждать, что он плачет, но сама поза, легкая дрожь, сотрясавшая его тело, почти незаметные судороги явно указывали на это. Когда Тано закончил устанавливать аппаратуру, он прыгнул в воду, а потом взял один из трех бокалов, стоявших на бортике бассейна, и выпил. Тут колыхнулась какая-то ветка и на миг заслонила объектив камеры. Затем снова появился Тано, он разговаривал с Густаво, не было слышно, что он говорит. Но Густаво отрицательно качал головой. Тано говорил все настойчивее, а так как собеседник по-прежнему отказывался, он грубо схватил его за плечо. Густаво вырвался. Тано снова попытался его схватить, и тот снова вырвался. Тано отчитывал его как мальчишку, не было слышно ни слова, но по выражению лица и по жестам все было понятно. Густаво согнулся и заплакал, закрыв лицо руками. Теперь его рыдания были отчетливо слышны. Он раскачивался вниз-вверх в такт всхлипам. Тогда Тано схватил его за шею и стянул вниз, в бассейн, и тут же воткнул вилку в розетку удлинителя. Урович по-прежнему лежал на воде. Густаво всплыл на поверхность, хотя Тано пытался свободной рукой удерживать его голову под водой. Но Густаво был моложе и сильнее, так что он в очередной раз вырвался и попытался добраться до бортика. Он до него даже дотянулся, но было слишком поздно, выбраться ему уже не удалось. Тано другой рукой, не той, которой он боролся с Густаво и пытался удержать его под водой, вытащил провод из удлинителя и опустил его в воду, рядом с собой. Три тела всплыли на поверхность, а затем опустились на дно. По воде разошлись круги. И наступила полная темнота. Отключились фонари у дома и оборвалась музыка. Камера начала показывать что-то невнятное, темные листья дерева, с которого спускались Хуани и Ромина, дорогу у них под ногами.

— Что нам делать? — послышался голос Ромины за кадром.

Снова черный асфальт, шум дороги, прерывистое дыхание. Темный экран.

Мы с Рони молчали, не зная, что сказать. Хуани и Ромина ждали нашей реакции.

— Мы могли бы спасти их? — спросил Хуани.

— Его убили, — в шоке пробормотал Рони.

— Могли бы? — снова спросил мой сын.

Я взглянула на Рони. Я знала, о чем он спрашивает, и сумела выговорить:

— Никто бы не смог.

Рони взглянул на Ромину:

— Твой отец видел это?

— Зачем? — ответила она. — Он бы захотел скрыть это, как и самоубийство, ведь вдова убийцы тоже не сможет получить страховку.

Мы снова замолчали, никто из нас четверых не мог отважиться сказать то, что думает.

— Что теперь делать, папа? — спросил Хуани. — Идти в полицию?

— Нам такого никогда не простят, — выговорил Рони.

— Кто? — спросил Хуани.

— Все они.

— Кто это — все? — настаивал Хуани.

— Наши друзья, знакомые, — пояснила я.

— Это так важно? — спросил мой сын.

— Я боюсь того, что с нами может случиться, — ответил его отец.

— Все, что должно было с нами случиться, уже случилось, папа, — сказал Хуани, и на его глаза навернулись слезы.

Ромина сделала несколько шагов и встала рядом, прижавшись к нему всем телом.

— Итак, что мы будем делать? — снова спросил мой сын.

— Не знаю, — ответил Рони.

Хуани смотрел на меня, он ждал, что скажу я. Смотрел на меня своими темными, влажными глазами. Я опустила голову, почувствовала себя тоскливо и одиноко. Словно тоже была вдовой.

— Не знаю, — снова сказал Рони.

— Не знаешь? — ответил Хуани. — Бывают моменты, когда человек должен знать. Ты знаешь, хотя и не хочешь знать. Нужно выбрать одно из двух. Третьего не дано. Одно из двух.

Рони ничего не смог сказать. Тогда заговорила я. Попросила Хуани помочь отцу спуститься по лестнице. Ромина шла за нами. Мы помогли Рони сесть в машину. Втроем. Я осторожно вытянула его сломанную ногу и потом согнула ее, прежде чем закрыть дверь. Обошла кругом и села за руль. Взглянула на Рони — глаза его блуждали где-то впереди. Ни я, ни он не были убеждены, что собираемся поступить правильно, только Хуани ни в чем не сомневался. И если бы мы отказались, он поехал бы один. Я взглянула в зеркало заднего вида, камера висела у Хуани на шее, он держал Ромину за руку. Я повернула ключ в замке зажигания, переключила передачу, и мы поехали вперед, к шлагбауму. Глядя по сторонам, я чувствовала что-то странное: начинался октябрь, первый в новом столетии, и наступающая весна была необыкновенной. Не видно было белоснежных цветов таволги, которая обычно цветет весь ноябрь, только лилии и жасмин белели у некоторых домов. Странно, обычно они цветут позже, почти в начале лета. Но они распустились сейчас. Будто бы природа почувствовала в воздухе приближение декабря.

Когда я подъехала к шлагбауму, у меня взмокли ладони. Я чувствовала себя героиней кинофильма, контрабандистом, пересекающим границу. Рони побледнел. Охранник посоветовал нам:

— Езжайте прямо к шоссе, не заворачивайте в Санта-Мария-де-лос-Тигреситос, ради вашей безопасности.

— В чем дело? — спросила я.

— Там неладно.

— Перекрыли дорогу?

— Я точно сказать не могу, но даже сами жители Тигреситоса строят баррикады, они боятся, что и к ним придут.

— Кто придет?

— Наверное, из деревень, говорят, они устраивают погромы по ту сторону шоссе. Но не волнуйтесь, здесь мы ко всему готовы. Пусть приходят, мы их ждем.

И он кивнул в сторону от дороги, где у клумбы азалий стояли еще два охранника с автоматами в руках.

Я посмотрела вперед на дорогу, которая вела к шоссе. Там было пусто. Поднесла свою карточку к считывающему устройству, поднялся шлагбаум. В зеркале заднего вида я увидела глаза Хуани и Ромины, смотревших прямо в мои глаза. Рони пнул мою ногу, чтобы я обернулась к нему. Он выглядел подавленным.

Я спросила:

— Боишься выехать отсюда, да?