Это был самый заурядный день, просто ещё один день на маяке. Утро наполнило наши сердца предчувствиями. Тёмно-серые пузатые облака ползли по небу. Каждое из них словно не желало дотрагиваться до своих собратьев, и они образовывали на небе странную мозаику — небосклон от этого казался ещё необъятнее. За облаками виднелся розоватый тюль рассветного неба, подсвеченный матовым солнцем. Невидимые руки унесли двуствольное ружьё с пляжа. Я провёл большую часть утра в размышлениях о том, что бы это могло означать. Но ни к какому выводу так и не пришёл. Что это было: акт доброй воли или выражение враждебных намерений?

Мне показалось, что на протяжении следующих ночей активность омохитхов снизилась. Мы их не видели, хотя ощущали их присутствие и слышали, как они шептались между собой. Но когда мы зажигали прожекторы, они уходили от борьбы. Самым ярким доказательством изменения в их поведении было то, что Батис за это время не выстрелил ни разу.

Существовала ли какая-нибудь связь между спадом их агрессивности и исчезнувшим ружьём? Был ли этот факт реальностью или лишь отражением желания, подталкиваемого надеждой? Настроение моё упало: проведи я в этих размышлениях хоть тысячу лет, мне никогда не удастся прийти к окончательному выводу. У меня не было уверенности ни в чём.

Погруженный в свои мысли, я пошёл прогуляться к источнику, покуривая сигарету. Там я встретил Батиса, который был занят своими бесполезными и смехотворными делами. Он работал, чтобы не думать, как обычно, и это мешало ему понять, что подобные жалкие действия были нелепы. Выглядел Кафф ужасно. Казалось, он провёл ночь, не раздеваясь. Я угостил его сигаретой, чтобы установить некое подобие нормальных человеческих отношений. Однако настроение у меня было паршивое. Батис открыл рот, и мне захотелось заорать на него, обвиняя в полной абсурдности действий.

— Мне пришла в голову неплохая мысль, — сказал он тихо, осознавая, что его предложение невыполнимо. — На корабле осталось ещё много динамита. Если мы убьём ещё тысячу чудовищ, с проблемой будет покончено.

Кафф занимал оборонительную позицию; по-своему, он шёл мне на уступки. Но мне было не до вежливости. Я всегда проявлял по отношению к нему терпение, приспосабливаясь к его ограниченности, и с пониманием относился к недостаткам; несмотря на отдельные выпады с моей стороны, я всегда пытался прийти к договорённости, которая бы устраивала обоих. Предложение Батиса было абсолютно прозрачно и столь же смехотворно. Какое идиотское упрямство! Мы были двумя утопающими, а он в качестве решения проблемы предлагал выпить всю воду из моря. Это бесило меня как никогда; он принадлежал к тем людям, которые способны улучшить добрые начинания, но ухудшают дурные. Продолжая убивать омохитхов, он уничтожил бы последнюю надежду на диалог, если таковая ещё существовала, и увековечил бы насилие. Несмотря на мизерные шансы найти общий язык с противником, она казалась куда более привлекательной, чем преступная и бесполезная борьба. Почему я должен был участвовать в войне, которую изобрёл для себя Кафф? Я не собирался больше убивать омохитхов и поступал так исключительно в порядке законной самозащиты.

— Откуда в вас столько ослиного упрямства? Раскройте глаза, Кафф! Мы воображали, что это осаждённые Сиракузы, а себя, с нашими винтовками и динамитом, считали Архимедами двадцатого века. Но всё указывает на то, что они сражаются за свою землю и другой у них нет. Кто может осудить их за это?

— Вы что, белены объелись? — ответил он мне, сжимая кулаки. — Вы ещё не поняли, что это Богом забытое место? Вам хочется видеть огни соборов там, где земля покрыта пеплом. Это самообман, Камерад! Вы ещё живы только благодаря тому, что я открыл вам двери маяка! Если мы их не уничтожим, они уничтожат нас. Это так. Нам нужно спуститься на затонувший корабль! Я помог вам тогда. А вы теперь отказываете мне в помощи?

Наш разговор превратился в спор фанатичных византийцев. В нём отражались моё отчаяние, его упрямство и страшное одиночество, в котором мы жили на маяке. Нас может спасти только разум, считал я; на пути насилия мы уже зашли в тупик. Вместе мы сильны, не стоит разделяться — к этому сводились его аргументы. Однако на этот раз мне не хотелось идти у него на поводу, я просто не мог сдаться. Батис надеялся на свою силу аргонавта, я же противопоставлял ему ловкость фехтовальщика. Когда он в очередной раз повторил свои доводы, я закричал:

— Это я пытаюсь вам помочь! И смогу это сделать, если только вы перестанете упираться, как осёл!

Тут Кафф начал хохотать, как сумасшедший. Он забыл о вёдрах, которые пришёл наполнить, посмотрел мне в глаза и засмеялся ещё громче.

— Я осёл, конечно, осёл, — говорил он кому-то невидимому. Батис хохотал и повторял: — Лягушаны — почтенные господа, а я осёл!

Кафф смеялся, глядя в небо, и при этом ходил по кругу, как игрушечный паровозик. Он был возмущён до крайности или совсем рехнулся; а может быть, и то и другое вместе. Я услышал, что он бормочет себе под нос историю об итальянце, которого ошибочно сочли содомитом, и зажал уши обеими руками:

— Замолчите же вы наконец, Кафф! Заткнитесь! Забудьте о своих итальянцах и содомитах! Кого волнуют ваши занудные истории? Рано или поздно нам придётся понять, что единственный разумный шаг — договориться с ними, заключить мир, чёрт возьми!

Неожиданно Батис притворился, что не слышит меня, как будто я исчез, а он остался у источника один. Это ребяческое поведение возмутило меня.

— Очень возможно, что в их головах мозгов побольше, чем в вашей! — сказал я, тыча пальцем себе в лоб. — И, вероятно, единственные звери на этом острове — это мы с вами! Мы, с нашими ружьями и винтовками, патронами и взрывчаткой! Убивать куда проще, чем договориться с противником!

— Я не убийца! — прервал он меня. — Я не убийца.

И, каким бы противоречивым это ни показалось, бросил на меня такой уничтожающий взгляд, какого я ещё не разу не видел.

Потом взял в каждую руку по ведру и ушёл. В эту минуту я понял, что Батис когда-то убил человека и терзался из-за этого. Я предполагаю, что не выслушать его признания было огромной ошибкой. Правда, он прятал свою душу под такой слоновой кожей, что понять его было нелегко.

Я продолжил свою прогулку. Пошёл дождь. Его капли пачкали белизну снега и растапливали ледяную корку на стволах деревьев. Сосульки, свисавшие с веток, надламывались с сухим щелчком и падали на землю. На дорожке появились лужи, и мне приходилось через них перепрыгивать. Сначала дождь мне не мешал. Капли просачивались через шерстяной капюшон, и я его снял. Но вскоре дождь усилился настолько, что потушил огонёк моей сигареты. В этот момент я был гораздо ближе к дому метеоролога, чем к маяку, и решил укрыться там. Жалкая лачуга показалась мне дворцом для нищих. Тучи застилали всё небо. Я нашёл огарок свечи и зажёг его. Пламя дрожало, заставляя тени плясать на потолке.

Я курил, ни о чём не думая, когда появилась Анерис. По всему было видно, что Батис избил её. Я усадил её на кровать рядом с собой и спросил, не рассчитывая на ответ:

— За что он тебя так?

В эту минуту я готов был убить его. Мне начинала открываться одна истина: величие любви, которую мы чувствуем к одному существу, может явиться нам через величие ненависти, которую мы испытываем к другому. Анерис промокла до нитки, но это лишь подчёркивало её красоту, несмотря на следы побоев. Она сняла с себя одежду.

Грань между животной и человеческой сутью никак не влияла на то наслаждение, которое она мне доставляла. Мы так долго и страстно отдавались друг другу, что в глазах у меня поплыли жёлтые круги. Наступил момент, когда я перестал ощущать, где заканчивается моё тело и начинается её; где граница дома или всего острова. Потом я лежал, вытянувшись на кровати, и чувствовал её холодное дыхание на своей шее. Я выплюнул сигарету, так что она отлетела далеко в сторону, и стал одеваться, думая о самых обыденных вещах. Застегнув пряжку на ремне, я вышел из дома и вздрогнул от холодного воздуха.

Драма разыгралась, когда мне оставалось каких-нибудь сто метров до маяка. Чтобы хоть как-то разнообразить свои действия, я решил пройти северным берегом, вместо того чтобы двигаться по дорожке в лесу. Путь по берегу был нелёгким. Справа от меня простирался океан, слева стеной стоял лес. Корни деревьев выглядывали из-под земли, кое-где скрываясь среди мусора, выброшенного на берег волнами. Иногда мне приходилось прыгать с камня на камень, чтобы не упасть в море. Я распевал студенческий гимн и, когда дошёл до третьего куплета, вдруг увидел дым на горизонте. Тонкая чёрная нить пригибалась под напором ветра совсем низко над морем. Корабль! Наверное, по какой-то причине он отклонился от своего маршрута и сейчас оказался совсем близко от острова. Да, да, это был корабль! Спотыкаясь и падая, я добежал до маяка.

— Батис! Корабль! — и, не переводя дыхания: — Помогите мне включить прожектор!

Кафф рубил дрова. Он равнодушно взглянул в сторону моря.

— Они нас не увидят, — таково было его заключение, — слишком далеко.

— Помогите мне передать SOS!

Я взбежал наверх по внутренней лестнице. Кафф не спеша последовал за мной. „Слишком далеко, слишком далеко, они вас не увидят“. Батис был прав. Прожектор маяка был подобен огоньку светлячка, который вообразил, что может переговариваться с Луной. Но моё страстное желание вызвало у меня оптические галлюцинации, и на протяжении нескольких минут мне казалось, что корабль стал двигаться в направлении острова и что крошечная металлическая точка становилась виднее с каждым мигом. Естественно, я ошибался. Корпус судна провалился за горизонт. Ещё некоторое время можно было различить дым из трубы, ниточка которого становилась всё тоньше и тоньше. Потом и он исчез. Не осталось ничего.

До последней минуты я лихорадочно передавал морзянкой SOS, Save Our Souls, SOS, Спасите Наши Души. Никогда ещё молитвы и просьбы о помощи не сливались вместе с такой силой. И никогда не был явлен столь очевидный довод для атеизма. Они не приедут. На этом корабле были люди, множество людей. Их где-то ждали семьи, друзья, возлюбленные, судьбы, которые сейчас, именно сейчас, должно быть, казались им бесконечно далёкими. Но что они могли знать о расстояниях? Обо мне, о маяке? О Батисе Каффе и об Анерис? Для них мир, зажавший меня своими щупальцами, был не чем иным, как силуэтом вдали, ничего не значившим и бесплодным пятном Земли.

— Они вас не видят, — сказал Батис совершенно безразличным тоном, в котором не было на сожаления, ни злорадства. Он до сих пор держал в руках топор и провожал корабль бесстрастным заворожённым взглядом, мигая изредка, как большая сова.

Я поступил несправедливо по отношению к нему. Но поскольку никого другого поблизости не было, я сорвал на нём своё раздражение:

— Посмотрите на себя! У вас ни один мускул на лице не дрогнул! Во что вы превратились здесь, Кафф? Не желаете помочь мне ни с омохитхами, ни с людьми. Своими действиями или бездействием вы саботируете любую мою попытку поступать разумно или попытаться позвать на помощь. Если бы у потерпевших кораблекрушение были профсоюзы, вы бы стали отличным штрейкбрехером!

Батис направился вниз по лестнице, избегая стычки со мной. Но я побежал за ним по ступенькам, осыпая упрёками его спину. Он делал вид, что не слышит меня, и только бормотал проклятия на каком-то немецком диалекте. Я потянул его за рукав. Он поднял руки вверх, жестикулируя так, словно я был ненавистной ему тёщей. Иногда ему удавалось отойти от меня, но я снова хватал его за локоть или за приклад винтовки, которая висела у него за плечами. Он остановился лишь на площадке перед маяком. Мы осыпали друг друга взаимными обвинениями. Силуэт корабля сломал тонкие шлюзы, которые до сих пор удерживали нас на грани, за которой начинается открытая враждебность. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы понять, что Батис уже давно молчит.

Он стоял с раскрытым ртом и не произносил ни единого слова, лишь поворачивал голову то направо, то налево. Оба берега, южный и северный, кишели крошечными омохитхами. Они стояли до пояса в воде или прятались между скал у моря, как крабы. Перепонки на их руках и ногах были почти прозрачными. Батис раздул ноздри и выпустил из них пар, как жеребец. Он посмотрел на небо, на яркие лучи солнца, а потом на маленькие фигурки, которые прятались на границе моря и суши. Он казался человеком, заблудившимся в пустыне, который пытается понять, что перед ним, мираж или реальность. Он сделал шаг в северном направлении. Детёныши скрылись за камнями. Рост большинства из них не превышал и метра. Вид этих существ вызывал чувство нежности. Даже волны, казалось, старались выкатываться на берег с большей осторожностью, словно умеряя свою силу, чтобы случайно не поранить их. Малышня раскачивалась на них, словно на надувном матрасе, и с интересом наблюдала за нами.

Неожиданно Кафф снял с плеча винтовку и резким движением взвёл курок.

— Вы не сделаете этого, правда? — сказал я.

Он сглотнул слюну. Его взгляд не мог констатировать никакой опасности. Перед нами были дети, всего лишь дети, которые не ждали наступления темноты, чтобы убить нас. Они появились именно сейчас, когда дни стали длиннее. В конце концов Батис развернулся и потрусил к маяку, исполненный недоверия ко всему и совершенно забыв обо мне.

Кафф мог спугнуть их одним выстрелом в воздух, но стрелять не стал. Почему он этого не сделал? Если перед нами были безмозглые твари, которые являлись источником наших бед и страданий, почему он их не убил? Мне кажется, что он сам не понял всей значимости своего отказа от насилия. А может быть, как раз понял.

С робостью воробышков и осторожностью мышат маленькие омохитхи приближались к сердцу острова, а значит, к маяку. В первые дни они не отваживались даже отойти от берега. Их присутствие заставляло нас чувствовать себя животными, выставленными напоказ в зоопарке. Сотни глаз цвета зелёного яблока следили за нами часами, не пропуская ни одного, даже самого незначительного нашего движения. Мы не знали точно, как нам следовало себя вести. Особенно трудно приходилось Каффу. Теперь, когда противник был таким безобидным, он не знал, какую позицию ему следует занять. Его недоумение в точности отражало обуревавшие его противоречия. Угрызения совести заставляли его не давать воли упрямству.

Он превратился в какого-то человекоподобного паука и покидал маяк только рано утром. Через пару часов появлялись первые ребятишки, всегда исполненные любопытства. Кафф делал вид, что не замечает их, и почти сразу прятался в своей комнате. Иногда он уводил с собой Анерис и привязывал её за щиколотку к ножке кровати. Однако порой действовал так, словно она была пустым местом. Его поведение становилось ещё более непредсказуемым.

Кафф был из тех людей, которые распространяют вокруг себя крепкий запах своего тела, — я отнюдь не хочу сказать, что от него воняло, просто это являлось его особенностью, — и сейчас вся комната пропиталась характерным для него духом. Ни одному европейскому носу не дано было установить происхождение сего аромата. Чтобы избежать воображаемой опасности, он закрывал бронированные ставни на балконе, и его комната погружалась в темноту. Однажды я решил зайти туда и обнаружил его скорее благодаря обонянию, чем зрению. Тень возникла около одной из бойниц: он наблюдал за плавучим детским садом, в который превратился наш остров. Солнечный свет проникал через узкую горизонтальную щель, рисуя на его лице, на уровне глаз, подобие карнавальной маски. Комната из спальни превратилась в логово зверя.

— Это дети, Кафф, только дети. Дети не убивают, они просто играют, — начал я разговор, протискиваясь через люк. Но он даже не взглянул на меня. Вместо ответа приложил палец к губам, предлагая мне замолчать.

Я тоже постоянно был начеку. Но моя тревога была скорее благотворной. Наши противники были выходцами из другого мира, я их не понимал. Они вели с нами войну, а потом вдруг посылали своих детей на поле сражения. Возможно, они считали нас чем-то вроде сифилиса, который поражает только взрослые особи. Как бы то ни было, не надо иметь большого ума, чтобы обнаружить некую связь между воткнутым в песок ружьём и появлением их детёнышей. Что скрывалось за этим: решение гениальных стратегов или полная безответственность? С другой стороны, если они хотели сообщить нам о своём решении, какими способами они располагали? Пока мы использовали огнестрельное оружие, они всегда противопоставляли ему свои сильные обнажённые тела. Я попросил их о перемирии, оставив на пляже разряженное ружьё, и они ответили, послав к нам безобидные создания. Было ли это выражением извращённой логики или, напротив, гениальной мыслью?

Детёныши очень быстро поняли, что я не причиню им никакого вреда. В последующие дни они смело выбирались на сушу, но до поры до времени держались на почтительном расстоянии. Несмотря на то что я старался казаться серьёзным, мне иногда не удавалось удержаться от улыбки: они разглядывали меня очень пристально, всё смотрели и смотрели. Глаза их были невероятно широко открыты, рты разинуты, словно их заворожил фокусник на ярмарке.

Однажды утром я углубился в лес, чтобы отдохнуть. Меховая шуба служила мне матрасом, толстые штаны не пропускали холода, руки я скрестил на груди, чтобы не замёрзнуть. Но спокойно отдохнуть мне не удалось. Хор голосов где-то поблизости заставил меня открыть глаза.

Их было пятнадцать, а может быть, двадцать. Они висели на ветках на разной высоте от земли, разглядывая меня своими совиными глазами. Я пребывал в том состоянии полусна, который только усиливал ощущение нереальности происходящего. Деревья не были для них привычной средой, поэтому они карабкались по веткам крайне неловко. От этого их крошечные тела казались необыкновенно хрупкими. Стоит мне резко подняться, как они, испугавшись, бросятся врассыпную и могут ушибиться. Я протёр глаза.

— Ну-ка, давайте отсюда, — сказал я, стараясь не повышать голоса. — Идите обратно в воду.

Они не двинулись с места. Я поднялся в полный рост в окружении толпы маленьких соглядатаев. Большинство из них не говорили ни слова и не шевелились. Некоторые тихонько что-то бормотали или хватали стоявшего рядом товарища за плечи, то ли начиная шуточную борьбу, то ли выражая братские чувства; но и эти ни на минуту не сводили с меня глаз. Я не смог удержаться от искушения и потрогал ступни малыша, который был ближе всех ко мне. Он сидел на толстой горизонтальной ветке и болтал ногами. Стоило мне дотронуться до маленькой пятки, как дружный смех разнёсся по лесу.

Очень скоро они совсем перестали меня бояться. Настолько, что даже стали надоедливыми. Куда бы я ни шёл, эти маленькие лысоголовые существа следовали за мной. Они напоминали стаи голубей, обитающих на площадях больших городов. Оборачиваясь, я видел прямо за собой, на уровне пупка, целый ковёр круглых голов. Иногда какое-нибудь резкое движение пугало их, но малыши отступали лишь на несколько метров. Им страшно нравилось трогать меня. Самые дерзкие проказники щипали меня за локти и за колени, потом отбегали и снова нападали, смеясь своим резким, похожим на утиное кряканье, смехом. Стоило мне где-нибудь присесть, и сотни крошечных пальчиков принимались перебирать мои волосы на затылке. Пару раз я даже дал оплеуху какому-то озорнику. Однако потом мне самому становилось стыдно.

По правде говоря, я очень быстро к ним привык. Малышня играла вокруг маяка с раннего утра и до вечера. Единственная предосторожность, которую следовало неуклонно соблюдать, состояла в том, чтобы плотно закрывать входную дверь, иначе они таскали всё, что попало. Проказники заходили внутрь и уносили со склада самые разнообразные предметы: свечи, стаканы, бумагу, трубки, расчёски, топоры и бутылки. Однажды воришка ухитрился даже утащить аккордеон, который был гораздо больше его самого; мне удалось перехватить его, когда он убегал со своим грузом, как муравьишка с огромным зерном. В другой раз в их руках оказалась динамитная шашка. Кто знает, откуда они её только взяли. К моему ужасу, я застал их за игрой, которая напоминала регби: только вместо мяча у них была взрывчатка. Однако не имело смысла обвинять их в воровстве, потому что они даже не подозревали о значении слова „кража“. Если какой-нибудь предмет попадался им на глаза, это было достаточным поводом для того, чтобы его себе присвоить. Когда я громко их ругал, они даже не реагировали, словно говорили: эти вещи здесь, значит, мы можем их просто взять, они же ничьи. Любые попытки воспитать их, используя притворные угрозы или ласки, ни к чему не приводили. И если дверь на склад ещё можно было закрыть, то наши наружные оборонные сооружения спасти не представлялось возможным. Стекляшки, обкатанные волнами, которые мы с Батисом воткнули в щели, привлекали их своим жёлтым, красноватым или зелёным блеском. Малыши их отколупывали, чтобы сделать себе ожерелья. В один злосчастный день они обнаружили, что верёвки и жестянки возле стен представляют собой великолепную игрушку. Озорники таскали их за собой, бегая толпой взад и вперёд: всем известно, что дети подвержены стадному чувству даже больше взрослых. Я тратил половину дня на ремонт наших укреплений. Если мне удавалось застать их за какими-нибудь проказами, то я ревел, как страшный дракон из своей пещеры, но они уже убедились в моей безобидности и в качестве ответа только тянули сами себя за уши двумя пальчиками. Вероятно, у омохитхов этот жест означал то же самое, что у нас показывать нос.

Я начал воспринимать малышей, как некий барометр насилия. Пока они здесь, считал я, омохитхи не нападут на нас. Мне было страшно не столько за себя, сколько за эту ребятню. Я не мог себе представить реакцию Каффа, если какие-нибудь проказники попробовали бы открыть люк, ведущий на его этаж. Самым большим озорником был очень некрасивый заморыш, туловище которого напоминало треугольник. Именно треугольник, потому что у него были очень широкие плечи и удивительно узкие бёдра, гораздо менее развитые, чем у его собратьев, словно природа ещё не решила, каким полом наделить это существо. Его некрасивость подчёркивалась ещё и тем, что он постоянно кривлялся; его рожица летучей мыши ни на минуту не приобретала спокойного выражения. Другие малыши никогда не приближались ко мне поодиночке, они предпочитали выступать сообща. Этот же часто шёл один прямо передо мной. Малыш чеканил шаг, высоко поднимая локти и колени с высокомерием молодого офицера. Я не обращал на него внимания. Задетый моим пренебрежительным отношением, он устраивался прямо возле моего уха и начинал произносить длинные речи. В таких случаях я брал его за плечи и разворачивал на сто восемьдесят градусов. Он удалялся, откуда пришёл, двигаясь, словно заводная игрушка. Но однажды он переборщил.

Как-то вечером я сидел на скале, пытаясь зашить свитер, на котором и так не было живого места. Малышня уже отправилась в свой подводный мир. Остался только Треугольник. Каждое утро он появлялся первым, а каждый вечер уходил самым последним. Малыш стал теребить моё ухо. Я и так был не весьма искусным портным, а тут ещё его пальчики раздражали меня. Неожиданно я почувствовал, что он прижался ко мне всем телом. Его руки обвили мою грудь, а ноги обхватили бёдра. Более того: он принялся сосать мочку моего уха. И, конечно, сразу получил затрещину.

Господи, как же он плакал! Треугольник бегал с воплями, страшно подвывая. Я было засмеялся, но тут же в этом раскаялся. Нетрудно было догадаться, что он отличался от своих сверстников. Продолжая плакать, Треугольник побежал к северному берегу, но прямо у линии волн замер, словно решив, что здесь не найдёт себе утешения. Не теряя ни минуты и не прекращая рыдать, он направился к южному берегу, но на этот раз даже не опустился на песок. Плач перемешался с безутешными стонами, и малыш начал кружиться на одном месте, как юла.

Иногда сочувствие открывается нам, как вид цветущей долины за последним холмом. Я спросил себя, насколько этот подводный мир отличался от нашего: вне всякого сомнения, там были отцы и матери, а поведение Треугольника доказывало, что были и сироты. Я не мог больше выдерживать рыданий Треугольника и взвалил его себе на спину, как мешок с мукой. Я отнёс его на скалу и устроился шить снова. Он опять припал ко мне всем телом, принялся сосать мочку моего уха и так и заснул. Я пытался оставаться равнодушным.