Все ждали, что Песталоцци, бросив свои затеи, переселится в город и займется тем, чем заниматься полагалось — какой-либо службой. Правда, Песталоцци так и не окончил высшей школы, мало читал, несколько одичал, писал с ошибками, был, по общему мнению, лишен приятных светских манер, речь его была порывиста и порою криклива, порою невнятна и даже бессвязна — все это не предвещало большой карьеры, однако это было лучше, чем барахтаться а деревне, все больше и больше увязая в долгах.

И тогда, когда всем казалось совершенно бесспорным и очевидным полное крушение чудачества Песталоцци, он не только не покинул Нейгофа, но затеял новое дело. дело, доставившее ему новые страдания, внешне кончившееся еще более тяжким провалом, дело, о котором он потом всю жизнь не мог забыть, к которому он всегда возвращался. дело, побуждающее нас с величайшим вниманием изучать работу этого «чудака», хотя в сравнении с тем что создается у нас а Стране советов — это было небольшим и неверным в своей теоретической основе экспериментом.

Песталоцци создал целое учреждение, названное им «учреждением для бедных», которому он отдал свое имение, самого себя целиком. «Трезвые» люди отвернулись от него окончательно решив, что они имеют дело с неисправимым идиотом, зато нашлись многие друзья, люди с большим чутьем и с большим пониманием тех задач, которые ставил себе этот «идиот».

Как ни странно этот период жизни Песталоцци весьма мало освещен документами. Главный материал для понимания нейгофского опыта дан в сочинениях самого экспериментатора. Поэтому об «учреждении для бедных» можно узнать только путем внимательного изучения всех работ Песталоцци. Он пишет о своем институте и в романе «Лингард и Гертруда», и в главной педагогической работе «Как Гертруда учит своих детей», и в предсмертной «Лебединой Песни», и во многих других местах. И он верен себе — во всех случаях он говорит о нейгофском эксперименте почти в одних и тех же словах. Можно с уверенностью сказать, что в этот опыт он вложил самое дорогое, самое заветное в своей жизни, это, если позволено так выразиться, — стержневая идея его деятельности.

План Песталоцци был настолько же прост, насколько он был утопичен. К себе в дом Песталоцци взял несколько десятков сирот, беспризорных в возрасте от 8 до 15 лет. обучал их письму, чтению, начаткам естествознания. географии и т. п., одновременно давая им работу в прядильной и ткацкой мастерских, на «фабрике», специально для этого выстроенной, а летом, кроме того, — в поле и огороде.

Таким образом, Песталоцци ставил задачу объединить обучение с производительным трудом — промышленным и сельскохозяйственным.

Но для чего это было нужно? Что двинуло его на этот весьма тяжелый опыт, который вверг его в неописуемые страдания и следствия которого ощущались в течение половины его жизни?

Была ли это филантропия — спасание бедных и беспризорных? Ведь именно так зачастую оценивался нейгофский опыт в многочисленных биографиях Песталоцци.

Было ли это, наоборот, спасание собственной фермы, находившейся в чрезвычайно тяжелых материальных условиях? Некоторые из биографов дают на этот вопрос положительный ответ.

Конечно, ни то, ни другое. Ничего в жизни не ненавидел Песталоцци больше, чем показную филантропию, чем всяческое проявление лицемерия. И уже совершенно чужда была Песталоцци мысль устраивать свои личные дела посредством организации необычайной важности опыта, основную идею которого в течение всей своей долгой жизни он считал безусловно верной. Будь это так, — никогда не решился бы Песталоцци на ту широчайшую пропаганду своего дела, на ту предельную публичность, в условиях которой оно протекало. И вообще, если бы только последнее предположение оказалось хоть в какой-либо мере правильным, то надо было бы признать, что мы создали себе образ совсем не того Песталоцци, каким он был на самом деле, и вся его последующая деятельность, все теоретические и художественные выступления говорят против этого допущения. Он исходил из других, нам уже отчасти знакомых предпосылок.

Песталоцци прежде всего хотел найти путь к решительному улучшению тяжелого положения крестьянства. Как демократ и народник, он остро чувствовал, как невыносимо страдало беднейшее крестьянство. И в старой борьбе городского патрициата, городской аристократии с крестьянами Песталоцци, как уже мы видели раньше, безоговорочно стал на сторону последних. Он понял также, что простой пропаганды, простого участия недостаточно, нужно было найти какие-то иные, при этом реальные пути. Но этот путь он увидел не в том, чтобы бороться со своими угнетателями, и не в том, чтобы бросить землю и уйти на работу в промышленность. По его мнению, лишь соединив занятие земледелием с промышленностью, крестьянство могло найти выход из того тупика, а котором оно находилось. А для этого надо уже с детства соответствующим образом подготовить крестьянина, чтобы он, не помышляя об уходе со своего участка, в то же время имел второй, может быть даже основной заработок от занятий промышленного характера. Это «профессиональное» образование должно начинаться очень рано, должно носить сугубо практический характер и итти параллельно с общим образованием Песталоцци казалось, что он нашел выход для «бедных», что этот путь единственный, и в это он твердо верил до конца своей жизни. Он неоднократно отмечает, что лишь благодаря его неумелости, неопытности опыт кончился полным провалом.

«Я хотел, — пишет он тридцать лет спустя, — воспитать в детях бедных знания сельского хозяйства, промышленности и домашнего хозяйства, но сам ничего не понимал во всех этих вещах. Учреждение требовало организованности, которая сама по себе обеспечивала бы достижение поставленных целей. Но именно этого во мне не было и быть не могло».

За всем этим, — за обучением земледелию, промышленности, домашнему хозяйству — Песталоцци видел нечто большее. Все это само по себе не имело бы для него значения, если бы не подчинялось некоторой высшей цели. Этой высшей целью для него было воспитание человечности, а все остальное являлось только средствами для достижения этой цели. Идеалист, религиозный человек, Песталоцци в данном случае был только последователем.

Его практические рассуждения весьма наивны. В «обращении к друзьям человечества и покровителям о поддержке учреждения, имеющего задачей дать работу и воспитание бедным детям на ферме», обращении, с которым Песталоцци принужден был обратиться к тогдашней швейцарской общественности уже на первом году существования «учреждения он с самого же начала выдвигает положение о том, что для него «уже давно очевидна возможность даже для маленьких детей при небольшой работе — при благоприятных условиях — заработать средства на свое содержание». Два года спустя в письме к некоему Чартеру он доказывает тот же тезис «Совершенно бесспорно, что промышленное использование детей легко связать с их воспитанием: мы видим, как рано городские дети начинают шить и вязать, а деревенские — прясть. Начиная с шестого года жизни они могут быть использованы в промышленности… Эта способность зарабатывать средства к жизни должна быть в воспитании бедных использована настолько рано, насколько это позволяют разумные педагогические принципы». Это же письмо Песталоцци наполняет арифметическими выкладками, которые должны были доказать, что и с финансовой точки зрения это — дело бесспорно осуществимое. Здесь одна из основных ошибок Песталоцци. Нельзя было строить учебно-воспитательное учреждение на основе самоокупаемости, применяя почти исключительно детский труд. Он не мог изолировать своего учреждения от общих условий производства и рынка. И Песталоцци в этом убедился на жестоком опыте — ему пришлось прибегнуть к ростовщикам и банкам, окончательно запутывая свои дела.

Отметим попутно, что капиталистическая промышленность широко использовала детей на производстве. Основоположники марксизма считали привлечение детей к производству тенденцией прогрессивной и благотворной (при условии соединения производительною труда с обучением), «сколь ни отвратительны способы и формы, о коих эта тенденция при господстве капитала осуществляется» (из резолюции первого конгресса I Интернационала).

Песталоцци собирал сирот и беспризорных, находя их всюду и не отказывая никому. Это не означало, конечно, того, что он не считал свой метод подходящим для остальных крестьянских детей. Напротив, в своем романе *Лингард и Гертруда», написанном вскоре после крушения нейгофского эксперимента, он описывает очень подробно, как должен быть применен этот метод в сельской школе. Обратился он к беднейшим и потому, что всегда стремился помочь тем. кому особенно скверно жилось, и потому, что толпы детей, без крова, без семьи, бродяжили тогда по Швейцарии, и потому, что подобный опыт ему не разрешили бы ни в какой тогдашней школе. В городскую школу он не пошел, он был всегда связан с крестьянством, был выразителем чаяний трудового крестьянства Швейцарии. Отсюда и типичная мелкобуржуазность всей философии «опыта». Особенно ярко это видно из первого письма в Чарнеру, где он высказывает свое основное положение о необходимости воспитывать детей крестьян именно для крестьянской жизни, а не для какой-либо другой, например для жизни в городе, причем бедный должен знать, что ему придется в бедности прожить всю свою жизнь.

«Бедный, — пишет он, — должен воспитываться в бедности. Воспитание бедных требует глубоких, точных знаний о потребностях, недостатках и особенностях положения бедного класса и знания деталей их вероятного положения в будущем. Друг человечества должен спуститься в самую бедную хижину, должен увидеть бедняка за его ежедневным делом в его темных комнатах, его жену и ребенка в кухне, полной дыма: это — хижина, в которой должен жить его общественно-воспитанный сын, это кухня, в которой будет вести хозяйство его жена… (Поэтому) комната, где воспитываются дети, должна возможно более походить на ту комнату, в которой придется жить впоследствии воспитываемым, ребенок должен в своей тесной комнате рабочей учиться сообразовать свою работу с желаниями других: его постель должна быть бедной, у него одного и с другими вместе: ему должно быть безразлично — мягче или тверже она, а этого никогда не будет, если у него одного будет мягкая и теплая постель…»

Одним словом, организатор подобного учреждения для бедных должен так построить дело, чтобы те «умения, которые воспитываются у детей, были бы наиболее вероятным источником отыскания средств к жизни в тех условиях, где им придется жить в будущем».

Шире ставит вопрос о воспитании Песталоцци в другом месте (в 1782 г.): «человек должен искать основных принципов своего обучения в своем основном труде, и голое умственное обучение не должно предшествовать работе его рук, он должен свое обучение вывести из своего труда, поэтому обучение детей должно концентрироваться вокруг его собственного труда и должно быть нм так ограничено, чтобы ни учитель ни ученик не могли от него слишком далеко отойти. Мой читатель! Мир полон бараньих голов, несомненно благодаря той глупости, с которой оторвали детей в их детские годы от работы и привели их к книгам, и несомненно, несомненно, несчастья старости многих людей подготовлены теми знаниями, знаниями чуждого, бесполезного, ненужного, непереваримого, однобокого, знаниями бедных отражений, которые они получили в юности».

Воспитателю, по мнению Песталоцци, тем легче организовать соответствующим образом дело, что дети бедняков, т е. трудящихся, в отличие от детей богатых ставятся самими тяжелыми условиями их жизни в более благоприятные, с точки зрения успеха их воспитания, условия.

Нейгоф

«Низшие сословия, — пишет Песталоцци в своей «Лебединой Песни» (1826), — и даже самая низшая ступень последних, бедный, лишенный собственности народ, сами собой побуждаются неизбежной потребностью поддержания их жизни к тому, чтобы приложить руки ко всему, что дает им хлеб, и даже при недостатке технических умений, они тем не менее до известной степени хорошо или по крайней мере сносно к этому подготовляются и образовываются…

Этого не бывает с высшими сословиями… Они в этом не нуждаются и в их положении нет для этого никаких побуждений и средств. Жизнь не понуждала их хотя бы на минуту подумать о том. откуда, собственно говоря, получается самый хлеб».

И в другом месте: «я убедился, что нужда и недостаток воспитывают в ребенке бедняка то существенное, присутствие чего в каждом воспитаннике безусловно для каждого воспитателя необходимо, а именно: внимательность, способность напрягать силы и преодолевать препятствия при помощи тех условий, в которых бедняк живет постоянно».

Точного описания своего «учреждение» ни сам Песталоцци, ни его современники нам не оставили. Однако, судя по тем отдельным штрихам, которые разбросаны в его сочинениях и письмах, — условия работы были очень не легки. В сочинении, написанном через двадцать пять лет («Как Гертруда учит своих детей»), он так характеризует этот период своей жизни: «Я жил годами в кругу более чем пятидесяти нищих детей: я делил с ними в бедности мой хлеб; я сам жил, как нищий, для того чтобы научить нищих жить по-человечески». Он работал с утра до вечера, его жена была его деятельной помощницей. Дисциплина в «учреждении» поддерживалась, главным образом, ею.

Один из хорошо знавших работу в Нейгофе учителей — Губер — так характеризует роль жены Песталоцци в организации «учреждения»: «Госпожа Песталоцци прекрасно выполняла свои обязанности по управлению хозяйством, по надзору за обучением и трудом; она вносила в распоряжения твердость, проникнутую любовью и достоинством: се боялись, уважали, любили. Всюду, куда касались ее руки, дела шли по ее желанию».

Сам Песталоцци, напротив, и тогда не проявил себя организатором. Где он проявлял свой авторитет, — так, — по словам того же Губера, — отнюдь не царили ни порядок ни спокойствие: ребята, правда, были спокойны в присутствии учителя, они его боялись, так как он постоянно приходил в гнев и тогда был суров к виновным. Но лишь только он поворачивался к ним спиной — малые и старые смеялись над ним: никакой серьезной дисциплины не существовало».

Основным видом производительного труда, которому учились вместе с обучением письму, чтению и т. п., было пряденье хлопка, тканье на ткацких станках, одним словом — текстильное дело. Второстепенным производством было производство сельскохозяйственное, для девушек — шитье, вязанье, работа на кухне и т. п.

Учили детей и кое-каким предметам общеобразовательного порядка. Однако Песталоцци не считал эти предметы главными в своей школе. Во всяком случае, в сравнении с городской школой чтению и письму следовало уделить меньше времени. Кроме того, Песталоцци не считал неправильным, если дети учились читать и писать не на седьмом году, как в городской школе, а на девятом, так как для воспитания — в его понимании — время не было потеряно.

Самый ход обучения, вероятно, был таков, как он впоследствии был описан в «Лингарде и Гертруде». По крайней мере, и он сам и его современники об этом говорят прямо.

Посмотрим, как описывается обучение детей в этом романе.

Учитель — лейтенант Глюльфи — всех учеников своей школы разделил на три отделения: а) для детей состоятельных крестьян и не имеющих долгов. б) для детей состоятельных, но обремененных долгами и в) для безземельных бедняков. О первых двух отделениях лейтенант заботился очень мало, так как они должны были находиться там, где протекает деятельность их родителей, т. е. на полях и лугах, у хлевов и амбаров», где они и готовятся к своей будущей профессии. В школу они приходили только для того, чтобы там осмыслить свою внешкольную деятельность. Но основное внимание, лейтенант уделил третьему отделению, т. е. тому, которое по социальному составу детей больше всего напоминало Нейгоф.

Лейтенант полагал, что дети этого отделения должны были с самого же начала зарабатывать свой хлеб. Поэтому, первыми пособиями в его школе оказались прялки, ткацкие станки и т. п. С утра до поздней ночи сидели дети за работой, которую или они сами выбрали или выбрали за них родители. При этом они могли наблюдать работу учеников других отделений, что должно было гарантировать их от односторонности и ограниченности. Покончив со своими дневными уроками, дети имели право брать и другие работы с тем, чтобы изучить какую-либо иную ветвь промышленности с известным совершенством. Для того чтобы познакомить детей с мелким земледелием, учитель устроил при школе небольшой садик. У каждого ребенка было по три грядки, где он мог сажать, что хотел; тот. кто выращивал у себе наилучшие овощи и в наибольшем количестве, получал премию: этой работе посвящались преимущественно вечерние часы. Были у них свиньи, кролики и овцы, за которыми они ухаживали. Они учились обращаться с льном или коноплей от момента посева до того момента, когда они в виде тика или полотна попадают в руки портного или швеи; точно также с шерстью — от стрижки овцы до приготовления платья.

Надо думать, что в «Учреждении для бедных» Песталоцци ставил дело аналогичным образом. В своих отчетах о деятельности его учреждения, которые он публиковал в журналах то в виде писем к Чарнеру. то под другими названиями. Песталоцци подчеркивает, что режим его школы является благодетельным для детей — и в нравственном и в физическом отношениях. Так, в отчете 1778 г. он сообщает о девушке, которую намеревались отправить в дом для душевнобольных; в Нейгофе она оправилась благодаря тщательным уходу и руководству. Однако дети, привыкшие к нищенской жизни, с трудом поддавались влиянию новой для них среды, многие убегали, забрав с собою одежду и кое-какие вещи, но зато оставшиеся резко исправлялись, становились деятельными членами коммуны Песталоцци и даже его помощниками. В этом деле социального перевоспитания много вредили родители, часто видевшие в Нейгофском институте место, где можно поживиться, и отдавали своих детей или живших у них сирот на время, чтобы очень скоро потребовать приодевшегося и несколько поправившегося ребенка обратно При этом делалось это не прямо, а через самих детей. Приходили матери и начинали плакать над ребенком:

— Несчастное дитя, неужели ты теперь работаешь целый день?

— Дают ли тебе, по крайней мере, есть?

— Не лучше ли пойти нам вместе домой?

Эти вопросы или им подобные быстро приводили ребенка к плачу и требованию вернуться домой. Между тем, все расчеты Песталоцци, такие ясные и оптимистические, пока они были на бумаге, рушились уже благодаря этой текучести состава воспитанников: как только они немного выучивались и их продукция могла быть источником некоторого дохода, они уходили, их место занимали новые, которых нужно было снова учить, одевать, приучать к распорядку, и очень часто с тем же результатом.

Сизифов труд! Но Песталоцци не сдавался.

Некоторые из его друзей высказывали предположение, что проще можно было бы достичь необходимой выучки, посылая детей на фабрики (мануфактуры), которые в это время были распространены в Швейцарии. Песталоцци решительно против этого. «Справедливо говорится. — пишет Песталоцци, — что дети на фабриках в скверном воздухе используются как машины, ничего не слыша ни о нравственности ни о долге, где их тело, голова и сердце одинаково подавлены… Избави вас боже от того, чтобы мы считали подобные условия подходящими для воспитания бедняков»…

«Фабрика не годится для того, чтобы стать действительным местом воспитания, так как она зачастую требует такой работы, которая сводится к весьма немногим движениям руки… Напротив, промышленно-воспитательное учреждение требует развития различных способностей и навыков, там нет места никакой односторонности».

Песталоцци отклоняет работу на производстве, так как она развивает только некоторые, выгодные — в данный момент — для предпринимателя стороны человека, она не ставит себе задачи всестороннего развития, а это требование выдвигается Песталоцци, как одно из основных, уже теперь. Это еще не наше требование политехнизма, так как мы представляем политехнизм как «часть коммунистического воспитания», а во всей деятельности Песталоцци, конечно, ничего коммунистического не было (от коммунизма он был дальше, чем даже Томас Мор или Томазо Кампанелла. а тем более аббат Морелли). Однако эти высказывания Песталоцци ставят его в ряд предшественников нашей политехнической школы, школы Маркса и Ленина. В нашей стране мы используем в педагогических целях работу детей на производстве; эта работа вводит детей во все главные отрасли производства, а не делает их рабами той или другой специализированной операции. Песталоцци не сумел понять прогрессивного значения привлечения детей к фабричному производительному труду, и политехническая школа, наша советская политехническая школа, выросла не из «домов для бедных детей», а именно из фабричной системы, как пишет об этом Маркс. Однако то, что Песталоцци впервые поставил на реальную почву вопрос о соединении истинного производительного труда с обучением, опередив тем на многие годы своих современников, ставит его в наших глазах очень высоко.

Песталоцци начал новое дело свое в тот момент, когда его материальное положение было исключительно плохо Но вера в правильность намеченного мм пути была настолько велика, что он с необычайной энергией кинулся за его организацию, обращался к десяткам людей и, наконец, нашел новых друзей, принявших самое горячее участие в деле. Среди них одним из первых нужно назвать Исаака Изелина (1728–1782), сыгравшего в жизни Песталоцци исключительную роль. Изелин — секретарь Большого совета города Базеля, был известен и за пределами Швейцарии своими философскими и педагогическими сочинениями. Сам склонный ко всякого рода утопиям, весьма образованный представитель эпохи «просвещения», поскольку она отразилась в Швейцарии, он почувствовал незаурядность Песталоцци и приходил к нему на помощь в самые тяжелые для Песталоцци моменты. Он горячо поддерживал Песталоцци в деле организации «учреждения для бедных», сам занялся пропагандой нового дела, нашел большое количество подписчиков среди базельцев. В числе сочувствующих эксперименту Песталоцци были и Лафатер, старый знакомый Песталоцци, и книгопродавец Фюссли и мн. др.

Родственники отнеслись к предприятию Песталоцци, как к новому чудачеству, к новой глупости, что буквально выводило их из себя.

Один из Шультгесов, а именно Иоганн Каспар, пастор в Нейенбурге, писал своему брату Генриху, булочнику в Цюрихе:

«Я заклинал Песталоцци отказаться от своего беспочвенного плана — воспитывать детей на деньги, собранные по подписке, но заняться более серьезными делами и понять указание Провидения — воспитать самого себя и своих близких».

На это «пасторское» письмо Шультгес-булочник отвечает более конкретно:

«Песталоцци воображает, что если его план воспитания бедных покинутых детей Бернской области найдет успех у господ из Берна, то он сумеет при помощи достаточной поддержки путем подписки улучшить свое положение. Однако, по моему мнению, он связывает себе руки слишком большими обещаниями. Крепким орешком обернется Песталуцу (вульгарное на Песталоцци) это дело — учить детей читать и писать».

От этих людей Песталоцци не мог ждать ни понимания, ни помощи.

Почти шесть лег бился Песталоцци, как рыба об лед. По существу, все было против него: и его собственная непрактичность, и отсутствие организаторского таланта (он никогда не знал середины в отношении к людям: или он им беспредельно доверял, или он бешено их ненавидел), — его постоянно обманывали люди, которых он приглашал к себе на службу, и глухое противодействие местных властей, и основная порочность всего предприятия (оно не могло окупиться трудом детей), и текучесть детского состава, и сельскохозяйственные неудачи (два года подряд град побивал все посевы), и неумение торговать и т. д.

Песталоцци проводил целые дни с детьми, он был их учителем, отцом, братом, другом, товарищем. Он отдавал всего себя, от надежды переходил к тяжелому и почти буйному отчаянию, снова оживал и снова кипел в этом мире, где было пятьдесят человек, из которых только два-три человека понимали его.

При поддержке таких друзей, как Изелин, такой жены, как Анна, он продержался почти шесть лет. Срок немалый, если принять во внимание все трудности ведения Нейгофского института для бедных детей.

Песталоцци, наконец, сдался. В 1780 г. «Учреждение для бедных» было ликвидировано. Детей распустили, долги с помощью друзей кое-как были уплачены, однако не совсем — они долго еще висели тяжелым грузом на всем хозяйстве Песталоцци; Песталоцци в течение восемнадцати лет не пускается ни в какие «авантюры», превратившись в нейгофского отшельника. Но воспоминание об «Учреждении для бедных» преследует его всю жизнь — до самой могилы, воспоминание о неисполненной прекрасной задаче жизни, задаче, оставшейся неразрешенной только благодаря его собственной беспомощности, собственному неумению — иных причин неудачи Песталоцци так и не увидел.

Как незажившую рану пронес Песталоцци это воспоминание — через славу романиста, через признание его заслуг революционной Францией, через мировую популярность реформатора школьного обучения. Он расценивал свою неудачу в Нейгофе как невыполнение своего долга перед народом, потому что почти вся его практическая деятельность после этого (за исключением краткого периода работы в Стансе и Бургдорфе) была далека от прямой, от непосредственной помощи беднейшим, крестьянам-беднякам, а в этом он видел смысл своей жизни.

Крушение нейгофского опыта было для Песталоцци не крушением отвлеченной теории, но крушением всей жизни, — оно было трагично в своем существе.

Характерна заметка в дневнике прочитанных книг— 1785 г. — через пять лет:

«Профессиональное образование есть основа для достижения всех этих трех (основных А. П.) целей (воспитания А П)… Если бы захотел бог, я мог бы в тиши провести мое предприятие, думая о ближайшем и современном и забывая все остальное… Но этого и не хватает мне, бедному, который привык больше мечтать, чем действовать».

А действовать он хотел больше всего.