Спальня.
В центре широкое окно. Слева дверь в ванную комнату.
Дверь в гостиную справа.
Два дивана. Кресло.
Оба дивана и кресло расположены по отношению друг к другу точно так же, как в первом действии, с той разницей, что левая и правая стороны поменялись местами.
В тусклом свете различима фигура Анны, сидящей на диване.
Слабо светится стеклянная дверь ванной комнаты.
Тишина.
Свет зажигается. Открывается дверь в гостиную. Входит ДИЛИ с подносом. Он ставит поднос на стол.
ДИЛИ: Прошу. Горячий и ароматный. Горячий, крепкий и ароматный. Как предпочитаете? Сладкий с молоком?
АННА: Да, спасибо.
ДИЛИ (наливая): Горячий, крепкий, ароматный, сладкий с молоком.
Передает ей чашку.
Нравится комната?
АННА: Да.
ДИЛИ: Мы здесь спим. Это наши кровати. Что в этих кроватях восхищает, так это их колоссальная способность к перемещениям. Можно их разделить, как сейчас. Можно поставить под прямым углом или упереть одна в другую посередине, можно спать ногами друг к другу, можно — головами, а можно — рядом. А все потому, что у них ножки с колесиками.
Садится, держа в руке чашку.
Да, я хорошо помню вас по «Пилигриму».
АННА: По чему?
ДИЛИ: По кафе «Пилигрим», рядом с Бромптон-Роуд.
АННА: Когда это было?
ДИЛИ: Вечность назад.
АННА: Думаю, что вы ошибаетесь.
ДИЛИ: Нет, нет, это были вы, несомненно. У меня прекрасная память на лица. Вы приходили и садились в угол, довольно часто, иногда одна, иногда с кем-то. И вот вы снова сидите передо мной, в моем загородном доме. Та самая женщина. В это трудно поверить. Там был один парень по имени Люк. Вы его знали.
АННА: Люк?
ДИЛИ: Такой здоровенный малый. Рыжие волосы, рыжая борода.
АННА: Право, мне кажется, вы ошиблись.
ДИЛИ: Ну как же, там сходилось целое сборище, поэты, кинодублеры, жокеи, конферансье, все такой народ. Вы еще носили шарф, да, да, черный шарф и черный свитер с юбкой.
АННА: Я?
ДИЛИ: И черные чулки. Только не говорите, что вы забыли «Пилигрим». Вы могли забыть название, но само заведение должны помнить. Вы были общей любимицей в баре.
АННА: Вы знаете, я никогда не была богата. У меня не было денег на спиртное.
ДИЛИ: У вас была почетная стража. Вам не надо было платить. За вами ухаживали. Я сам пару раз заказывал для вас стаканчик.
АННА: Вы?
ДИЛИ: Ну конечно.
АННА: Никогда этого не было.
Пауза.
ДИЛИ: Двадцать лет назад… или около того.
АННА: Вы говорите, что раньше мы встречались?
Пауза.
ДИЛИ: Ну, конечно, мы встречались.
Пауза.
Мы даже разговаривали. В этом кафе, например. И углу. Люк дулся, но мы не обращали на него внимания. А потом все поехали на какую-то вечеринку. К кому-то на квартиру, в Вестборн-роув. Вы сидели на узеньком диване, прямо напротив меня, и я запускал глаза вам под юбку. Ваши черные чулки казались еще чернее, оттого, что у вас белые бедра. Теперь все это в прошлом, конечно, не правда ли, во всем этом уже нет того осязательного интереса, все в прошлом, но тогда это казалось стоящим занятием. Я просто сидел, потягивая легкое пиво, и пялился, пялился вам под юбку. Вы не возражали, вы находили все это вполне допустимым.
АННА: Я знала, что вы пялитесь мне под юбку?
ДИЛИ: Разгорелся какой-то бурный спор, кажется, о Китае, или о смерти, а может, и о смерти, и о Китае, не помню точно, но во всей этой сутолоке только у меня был такой целующий взгляд и только у вас — такие целующие бедра. И вот вы сидите здесь. Та же женщина. Те же бедра.
Пауза.
Да, а потом к вам подошла какая-то ваша подруга, девушка. Она села на диван рядом с вами, и вы начали болтать и хихикать, сидя рядом, и я сполз немного вниз, чтобы видеть вас обеих, и продолжал пялиться на ваши бедра, ваши и ее, огрызаясь направо и налево, и вы знали, что я смотрю, а она — нет, но тут меня окружили толпой и стали требовать, чтобы я высказал свое мнение насчет смерти или Китая, или что там было, и они никак не хотели оставить меня в покое, они наклонялись надо мной, обдавая своим нечистым дыханием, скаля гнилые зубы, и эти зубы, носы, волосы, смерть и их задницы на ручках моего кресла довели меня до того, что я вскочил и начал вырываться, а они с такой яростью преследовали меня, словно это я был предметом их спора, я же оглядывался назад, ничего не различая в дыму, и пытался пробиться к столу, отыскать там на клеенке еще хоть одну бутылку с пивом, я смотрел назад сквозь дым, едва различая в толчее двух девушек на диване, одна из них — вы, склонившихся друг к другу и что-то шепчущих, а потом вы ушли. Я пробрался к дивану. На нем никого не было. Я смотрел на вмятины от четырех ягодиц. Две из них были ваши.
Пауза.
АННА: Какая печальная история.
ДИЛИ: Ничего не скажешь.
АННА: Я ужасно виновата, простите.
ДИЛИ: Ничего.
Пауза.
Больше я вас не видел. Вы совсем исчезли из тех мест. Наверно, уехали.
АННА: Нет, я не уезжала.
ДИЛИ: Но я больше не встречал вас в «Пилигриме». Где вы бывали?
АННА: О, на концертах, наверное, на балете.
Молчание.
Как долго Кэти купается.
ДИЛИ: Вы же знаете, что с ней делается, когда она попадает в ванну.
АННА: Да уж.
ДИЛИ: Обожает это. Проводит там массу времени.
АННА: Очень долго, да.
ДИЛИ: Страшно долго. Блаженствует там. Намыливает себя целиком густой пеной.
Пауза.
Всю целиком себя намыливает, а потом начинает потихоньку, потихоньку все смывать. Очень тщательно. Вот эта основательность сочетается в ней с какой-то, я бы сказал, утонченной чувственностью. Она потом весьма дотошно себя осматривает и, не говоря уж о чем другом, выходит такая чистая, как стеклышко. Вы согласны со мной?
АННА: Очень чистая.
ДИЛИ: Действительно, ни одного пятнышка. Ни одного потека. Сверкает, как воздушный шар.
АННА: Да, и как будто плывет.
ДИЛИ: Что?
АННА: Она из ванны — выплывает. Как греза. И совсем не замечает, что кто-то стоит рядом, ждет ее с полотенцем в руках ждет, чтобы завернуть ее. Вся погружена во что-то.
Пауза.
Пока не накинешь полотенце ей на плечи
Пауза.
ДИЛИ: Правда, она совсем не умеет вытираться как следует. Вы не находите? Потереть себя она может прекрасно, а вот с такой же основательностью с себя стереть… Я замечал, за годы моего общения с ней, что это ей далеко не всегда удается. Всегда найдешь на ней несколько капелек, притаившихся как ни в чем не бывало в самых неожиданных местах.
АННА: А почему бы вам самому ее не вытирать?
ДИЛИ: Вы советуете?
АННА: Вы могли бы сделать это как следует.
ДИЛИ: Прямо полотенцем?
АННА: Ну конечно, не криво.
ДИЛИ: Как, не криво?
АННА: Господи, ну конечно, полотенцем, прямо полотенцем.
ДИЛИ: Даже не знаю.
АННА: Конечно, вытрите ее сами, полотенцем.
Пауза.
ДИЛИ: А почему бы вам ее не вытереть?
АННА: Мне?
ДИЛИ: Вы бы сделали это как следует.
АННА: Нет, что вы.
ДИЛИ: Не хотите? Вы все-таки женщина, вы лучше знаете, где и в каких количествах на женском теле скапливается влага.
АННА: На свете нет двух одинаковых женщин.
ДИЛИ: Пожалуй, вы правы.
Пауза.
У меня блестящая идея. Может, нам использовать пудру?
АННА: Что же в ней такого блестящего?
ДИЛИ: А что?
АННА: После ванны очень многие посыпают себе тело пудрой. Это принято.
ДИЛИ: Одно дело, когда ты сам себя посыпаешь, а другое — когда тебя посыпают, это совсем не принято. Может, я ошибаюсь? Там, где я родился, это не принято, могу вас уверить. Мою мать хватил бы удар.
Пауза.
Послушайте, вот что я вам скажу. Я сделаю это. Я все сделаю. В конце концов, я муж. Но вы должны наблюдать за всей процедурой. И поправлять меня, где нужно. Этим мы убьем сразу двух зайцев.
Пауза.
(Про себя). Господи. (Медленно поднимает на нее взгляд.) Вам, наверно, около сорока теперь.
Пауза.
Если бы я сейчас вошел в «Пилигрим» и увидел вас там, в углу, я бы вас не узнал.
Дверь ванной комнаты открывается. Входит КЭТ. На ней купальный халат. Она улыбается Дили и Анне.
КЭТ (с наслаждением): А-а-ах.
Она подходит к окну, смотрит в темноту.
ДИЛИ и АННА смотрят на нее.
ДИЛИ начинает тихонько напевать.
ДИЛИ (поет): Твой ласковый смех впотьмах…
АННА (поет, нежно): Рукав твоего пальто…
ДИЛИ (поет): Память об этих днях…
АННА (поет): Эту радость, о нет, у меня не отнимет никто…
КЭТ отворачивается от окна, смотрит на них.
АННА (поет): Как мы танцуем до трех…
ДИЛИ (поет): Как ты машешь рукой из авто…
АННА (поет): Как тает украдкой вздох…
ДИЛИ (поет): Эту радость, о нет, у меня не отнимет никто…
КЭТ подходит ближе к ним, улыбаясь. АННА и ДИЛИ продолжают петь, но все более торопливо и небрежно.
АННА (поет): Как забудешь мотив невзначай…
ДИЛИ (поет): Как споешь вместо ля — до…
АННА (поет): Как стынет в блюдечке чай…
ДИЛИ (поет): Эту радость, о нет, у меня не отнимет никто…
КЭТ садится на диван.
АННА (к Дили): Ну, разве она не очаровательна?
ДИЛИ: О-о.
КЭТ: Спасибо, я чудесно освежилась. Здесь очень мягкая вода. Гораздо мягче, чем в Лондоне. В Лондоне вода слишком жесткая для меня. Здесь все мягче. Вода, свет, формы, звуки. Нет этих углов повсюду. И рядом — море. Невозможно сказать, где оно начинается, где кончается. Это влечет меня. Резкие линии меня не трогают. Мне не по душе их назойливость. Я бы хотела жить где-нибудь на востоке, где очень жарко и можно лежать под москитной сеткой и медленно дышать. Знаете… Смотреть из-под парусинового навеса на песок, на все. В большом городе хорошо только, когда идет дождь. Все кругом плывет: и огни машин, и в глазах что-то плывет, и на ресницах дождь. Больше в городах нет ничего хорошего.
АННА: Есть кое-что еще. Например, если у тебя есть крохотная комнатка, и маленькая газовая печка, и теплый домашний халат, и горячий кофе, и кто-то сидит и ждет, ждет, пока ты покажешься.
Пауза.
КЭТ: Дождь идет?
АННА: Нет.
КЭТ: Все равно, я, пожалуй, не стану выходить.
АННА: Как хорошо. Я очень рада. Теперь тебе надо выпить чашечку крепкого, ароматного кофе после ванны.
АННА встает, наливает кофе.
АННА: Или, если хочешь, я тебе почитаю.
ДИЛИ: Ты хорошенько вытерлась, Кэт?
КЭТ: Кажется, да.
ДИЛИ: Ты уверена? Насухо?
КЭТ: Кажется, да. Я нигде не чувствую влаги.
ДИЛИ: Это точно? Потому что я не хочу, чтобы ты здесь разводила сырость.
КЭТ улыбается.
Вы видите эту улыбку? Точно так же она улыбалась, когда мы шли с ней по улице, после этого фильма, «Третий лишний», или немного спустя. Как вам нравится эта улыбка?
АННА: Она очаровательна.
ДИЛИ: Улыбнись снова.
КЭТ: Я улыбаюсь.
ДИЛИ: Уже не так. Не так, как секунду назад и как тогда. (Анне.) Вы знаете эту улыбку, о которой я говорю?
КЭТ: Кофе холодный.
Пауза.
АННА: О, прости, я сейчас приготовлю свежий.
КЭТ: Я не хочу, спасибо.
Пауза.
Чарли придет?
АННА: Я позвоню ему, если хочешь.
КЭТ: А Мак-Кейб?
АННА: Ты действительно хочешь кого-то видеть?
КЭТ: Вообще-то я не очень люблю Мак-Кейба.
АННА: Я тоже.
КЭТ: Он странный. Все время говорит какие-то странные вещи.
АННА: Какие, например?
КЭТ: О, разные чудны е вещи.
АННА: Я никогда его не любила.
КЭТ: А вот Данкен милый, правда?
АННА: О, да.
КЭТ: Мне так нравятся его стихи.
Пауза.
Но знаешь, кого я люблю больше всех?
АННА: Кого?
КЭТ: Кристи.
АННА: Он чудесный.
КЭТ: Он такой мягкий, правда? И его юмор. У него такой чудесное чувство юмора, ты не находишь? По-моему, он очень… чуткий. Почему бы тебе его не позвать?
ДИЛИ: Ничего не получится, его нет в городе.
КЭТ: О, какая жалость.
Молчание.
ДИЛИ (к Анне): Вы собираетесь навестить еще кого-то в Англии? Родственников, братьев, сестер?
АННА: Нет. У меня же здесь никого нет. Кроме Кэт.
Пауза.
ДИЛИ: Как вы находите, она изменилась?
АННА: О, совсем немного, почти нет. (К Кэт.) Ты все такая же робкая?
КЭТ удивленно смотрит на нее.
(К Дили.) А вот когда я с ней познакомилась, она была такая застенчивая, робкая, как газель, правда. Если кто-то наклонялся к ней во время разговора, она отпрядывала назад и, хотя оставалась стоять на прежнем месте, делалась совершенно недоступной. Когда она так отпрядывала, продолжать разговор становилось невозможно, и дотронуться до нее было уже нельзя. Я отношу это насчет ее воспитания, все же пасторская дочка, и конечно, в ней очень много напоминало Бронтё.
ДИЛИ: Как, разве она дочь пастора?
АННА: Но сравнивая их, я имела в виду не страстность Бронтё, а скрытность, эту ее упорную молчаливость.
Легкая пауза.
Я помню, как она в первый раз вспыхнула.
ДИЛИ: Что? Как? Как это было?
АННА: Я позаимствовала кое-что из ее белья, перед тем, как идти в гости. Потом ночью я ей в этом призналась. Это было нехорошо с моей стороны. Она смотрела на меня в изумлении и, я бы сказала, в замешательстве. Но я сказала ей, что уже наказана за свой поступок — какой-то мужчина весь вечер не отрывая глаз смотрел мне под юбку.
Пауза.
ДИЛИ: И тогда она вспыхнула?
АННА: Как спичка.
ДИЛИ: Смотреть под вашу юбку на ее белье. М-м-м-м.
АННА: С того вечера она иногда настаивала, чтобы я брала поносить ее белье, — у нее тогда было больше белья, чем у меня, и, главное, гораздо лучшего качества, — и каждый раз, когда она мне это предлагала, она вспыхивала, — вспыхивала, но все равно предлагала. А я, когда возвращалась домой, всегда рассказывала ей, если было что-то интересное.
ДИЛИ: И она тогда тоже вспыхивала?
АННА: Мне было не видно. Обычно я возвращалась поздно, она читала, устроившись под лампой, и я начинала рассказывать ей, но она всегда говорила мне: постой, выключи свет, и я рассказывала в темноте. Она больше любили, чтобы с ней разговаривали в темноте. Конечно, полной темноты не было, свет шел от печки и пробивался сквозь занавески, и, хотя она об этом не знала, я, зная ее привычку, всегда выбирала такое место в комнате, откуда я могла видеть ее лицо, а она моего не видела. Она могла только слышать мой голос. Так что она слушала, а я смотрела, как она слушает.
ДИЛИ: Выглядит, как счастливая семейная сцена.
АННА: Мы были очень близкие подруги.
Пауза.
ДИЛИ: Вы сказали, что она напоминала Бронте своей скрытностью, но не страстью. А какая она была в страсти?
АННА: Мне кажется, это скорее ваша область.
ДИЛИ: Вам кажется, что это моя область? Что ж, вы, черт возьми, правы. Это действительно моя область. Я рад, что наконец-то проявлена хоть капля такта. Разумеется, это моя законная область. Я ведь как-никак ее муж.
Пауза.
Я, собственно, хотел задать вам один вопрос. Может быть, не одному только мне все это начинает казаться бестактным?
АННА: Что же вы нашли здесь бестактного? Я прилетела из Рима, чтобы повидать свою старинную подругу, после двадцати лет разлуки, и познакомиться с ее мужем. Что же вас здесь тревожит?
ДИЛИ: Меня тревожит мысль о вашем муже, который сейчас слоняется один по своей огромной вилле, голодный, как волк, на одних крутых яйцах, и который ни черта не понимает по-английски.
АННА: Я перевожу, когда нужно.
ДИЛИ: Но вы-то здесь, а он там. Он там один, мечется взад-вперед по террасе, ждет, пока придет катер, когда оттуда вывалится хотя бы эта чудесная толпа. О, это зрелище, эта особая элегантность, которая нам здесь и не снилась, эта лазурнобережная поджарость, которая нам тоже не снилась, и этот их раскорячистый снобизм, который нам уже скоро будет сниться по ночам. Длиннейшие ноги в мире, нежнейшие голоса. Они и теперь звучат во мне. И вот что, поставим вопрос ребром, я держу руку на пульсе, на тысяче пульсов, по всему земному шару, натерпелся лишений и оскорблений, так почему я доложен тратить свое драгоценное время, слушая двух…
КЭТ (быстро): Если не нравится, уезжай.
Пауза.
ДИЛИ: Уезжай? Куда же я поеду?
КЭТ: В Китай. Или на Сицилию.
ДИЛИ: Но у меня нет катера. У меня нет белого смокинга.
КЭТ: Тогда в Китай.
ДИЛИ: Ты прекрасно знаешь, что они со мной сделают в Китае, если увидят меня в белом смокинге. Они меня сразу прикончат. Ты же знаешь, что там за люди.
Легкая пауза.
АННА: Вам в любое время будут рады на Сицилии, вам обоим. Приезжайте ко мне в гости.
Молчание.
КЭТ и ДИЛИ смотрят на нее в немом изумлении.
АННА (обращаясь к Дили, мягко): Я хочу, чтобы вы знали: я приехала не для того, чтобы разрушать, а чтобы праздновать.
Пауза.
Праздновать нашу старинную и дорогую для меня дружбу, которая успела окрепнуть между нами до того, как мы вообще о вас узнали.
Пауза.
Я нашла ее. Она узнала чудесных людей благодаря мне. Я водила ее по кафе, уютным, почти как квартиры, где собирались художники, писатели, иногда актеры, а в некоторых и танцоры, где мы сидели затаив дыхание, за своим кофе, прислушиваясь к жизни, бурлившей вокруг. Единственное, что я для нее желала, — это счастье. И до сих пор я желаю ей только счастья.
Пауза.
ДИЛИ (к Кэт): А ведь мы встречались раньше, ты знаешь. Анна и я.
КЭТ смотрит на него.
Да, мы встречались в кафе. В углу. Она совсем потеряла голову от меня. Конечно, я был куда стройнее в те дни. Куда изящнее. Немного взбалмошный, по правде говоря. С густыми кудрями. С огромной шевелюрой. Однажды между нами произошла сцена. Она закатила истерику. Ей не на что было купить хлеба, и я заказал ей стаканчик. Она смотрела на меня своими глазами, такая робкая, застенчивая. Она иногда любила подделываться под тебя. Очень мило получалось. Даже белье твое иногда надевала. И с большим тактом позволяла мне взглянуть. Истинное благородство. Это так восхищает в женщине. Потом мы пошли на вечеринку. К знакомым философам. Неплохие ребята. Приятели Эдгвара Роуда. Симпатичная компания. Сто лет их не видел. Все время мыслили. И выражали свои мысли. Вот таких людей мне сейчас не хватает. Все они умерли, во всяком случае, я никого их них больше не видел. Группа Мэйда Бейл. Большой Эрик и маленький Том. Они жили где-то рядом с Пэддингтонской библиотекой. По дороге на эту вечеринку я зашел с ней в кафе. Она представляла, что она — это ты, и говорила мало, так мало.
Пауза.
КЭТ: Как ты думаешь, почему ее тянуло к тебе?
ДИЛИ: Не знаю. Почему?
КЭТ: Ей твое лицо казалось чутким, ранимым.
ДИЛИ: Правда?
КЭТ: И ей хотелось успокоить его, как это умеет делать только женщина.
ДИЛИ: Правда?
КЭТ: Да.
ДИЛИ: Она хотела успокоить мое лицо, как это умеет делать только женщина?
КЭТ: Она была готова принять тебя.
ДИЛИ: Не понял?
КЭТ: Она влюбилась в тебя.
ДИЛИ: В меня?
КЭТ: Ты совсем не похож на других. Наши знакомые мужчины были жестоки, грубы.
ДИЛИ: Но разве есть на свете грубые мужчины?
КЭТ: Есть очень грубые.
ДИЛИ: Но ведь это было так грубо — заглядывать ей под юбку.
КЭТ: Это не грубость.
ДИЛИ: Если только это была ее юбка. Если юбка была — ее.
АННА (резко): Да, это была моя юбка. Это была я. Я помню ваш взгляд… очень хорошо. Я прекрасно вас помню.
КЭТ (к Анне): А я помню тебя. Я помню тебя мертвую.
Пауза.
Я помню, как ты лежала мертвая. Ты не знала, что я смотрю на тебя. Я наклонилась над тобой. Твое лицо было в грязи. Ты лежала мертвая, лицо исчиркано грязью, в каких-то очень важных надписях, но незапятнанное, они сбегали по твоему лицу вниз, к горлу. Простыни были безукоризненно чистые. Я обрадовалась. Мне было бы неприятно, если бы твое тело лежало на несвежих простынях. Это было бы дурно. Ведь это произошло у меня, в моей комнате. В конце концов, твое тело лежало в моей комнате. Когда ты проснулась, над тобой были мои глаза, глядевшие на тебя. Ты попыталась сделать одну мою небольшую ужимку, одну из тех, что ты у меня переняла, такая маленькая медленная улыбка, медленная робкая улыбка с робким наклоном головы, и полуприкрытые глаза, мы обе так хорошо знали ее, но у тебя ничего не вышло, твоя гримаса только надломила грязь по углам рта и застыла. Ты застыла в этой гримасе. Я всматривалась, нет ли слез, но не увидела их. В твоих глазах не было зрачков. Кости выступали из лица. Но все было исполнено безмятежностью. Страданья не было. Все это случилось не с нами. Не хотелось никаких обрядов, церемоний. Я чувствовала, что время было выбрано очень верно и что, умерев одна, под этой грязью, ты поступила пристойно. Настало время мне принимать ванну. Я мылась тщательно и долго, потом вышла и прошлась по комнате, вся сверкая, потом подвинула стул, села голая рядом с тобой и стала смотреть на тебя.
Пауза.
Когда я привела его в нашу комнату, твое тело, конечно, уже исчезло. Какое это было облегчение, видеть совсем другое тело в своей комнате, мужское тело, совсем другие движения, он делал все то, что они всегда делают, что, по их мнению, выглядит красиво, например, сидеть, закинув ногу на ручку кресла. У нас были две кровати на выбор. Твоя и моя. Мы могли лечь на одеяло или забраться в постель. Порезвиться на одеяле или в постели. Ему нравилась твоя кровать, он думал, что будет выглядеть в ней иначе, ведь он же мужчина. Но один раз ночью я сказала, хочешь я покажу тебе кое-что, одну маленькую уловку. Он лежал в твоей кровати. Он поднял на меня глаза. Он был в большом нетерпении. И очень доволен. Он думал, что мне пошли на пользу его уроки. Что я продвинулась вперед как женщина, что я хочу проявить активность, как он давно надеялся. Я подошла к окну, где стоял ящик с цветами, с милыми незабудками, что ты посадила, зачерпнула чашкой земли и стала облеплять его лицо грязью. Он сопротивлялся… очень свирепо. Он не хотел, чтобы я пачкала его лицо, чтобы я грязнила его. Он отталкивал меня. он сказал, давай лучше поженимся, сменим обстановку.
Легкая пауза.
Все это не имело смысла.
Пауза.
Однажды он спросил меня, еще тогда: «Кто спал на этой кровати до меня?» Я сказала, никто. Никто не спал.
Долгое молчание.
АННА встает, идет к двери, останавливается спиной к Дили и Кэт.
Молчание.
ДИЛИ едва слышно начинает плакать.
АННА стоит неподвижно.
АННА поворачивается, выключает свет, садится на диван, потом ложится.
Рыдания Дили стихают.
Молчание.
ДИЛИ встает, делает несколько шагов, смотрит на оба дивана.
Подходит к дивану, на котором лежит АННА, смотрит на нее.
Она лежит неподвижно.
Молчание.
ДИЛИ идет к двери, останавливается спиной к комнате.
Молчание.
ДИЛИ оборачивается. Подходит к дивану, где лежит КЭТ, садится, потом ложится поперек ее тела.
Долгое молчание.
Очень медленно ДИЛИ садится.
Медленно поднимается с дивана.
Медленно идет к креслу.
Тяжело опускается.
Молчание.
Резкий и неожиданный свет.
ДИЛИ сидит в кресле.
АННА лежит на диване.
КЭТ сидит на диване.
Конец