I

Большинству немцев свойственна «Gründlichkeit», что можно перевести как «скрупулезность», или, более свободно, «привычка делать все самым лучшим образом». Многие утверждают, что это почти равнозначно гениальности, но в моей практике были случаи, когда скрупулезность, если она проявлялась чересчур сильно, приводила человека к смерти. Мне известен случай, когда у шпионов, пойманных на пустынном берегу, нашли настоящие английские деньги и английскую одежду, которая имела даже этикетку портного. Это как раз тот случай, когда скрупулезность зашла слишком далеко.

Альфонс Льюис Юджин Тиммерманс — бельгиец. Ему тридцать семь лет, он не женат. Он плавал на торговых судах и был настоящим морским волком. Тиммерманс — грубоватый, прямой и добродушный человек с голубыми глазами и красивыми непокорными волосами. Он всегда чисто одет, что называется, на все руки мастер, большим умом не отличается, но у него достаточно здравого ума. Вы можете встретить сотни таких моряков в любом порту мира.

Для того времени его рассказ был не более необычным, чем его внешность. После того как немцы оккупировали Бельгию, он решил бежать в Англию и поступить в свободный бельгийский торговый флот, базировавшийся в то время на порт Брикетам. Он прошел через оккупированную Францию в зону, контролируемую правительством Виши, и, продвигаясь в южном направлении, достиг Пиренеев. Тиммерманс сумел перебраться через горный барьер в Испанию, где попал в тюрьму. Несколько месяцев он провел в сырой камере в Барселоне, пока бельгийский консул не добился его освобождения. Из Барселоны Тиммерманса отправили в Лиссабон, и там, в Португалии, благодаря стараниям консула его фамилия оказалась в длинном списке беженцев, ожидавших отправки в Англию. Молодой, сильный человек, способный выполнять задания государственного значения, Тиммерманс получил некоторые привилегии. В апреле 1942 года он прибыл в Англию и был направлен в Королевскую викторианскую патриотическую школу в Клафаме для чисто формального прохождения процедуры проверки.

Тиммерманс был бельгийцем, и дело его казалось ясным. Проверку его, которая носила формальный характер, возложили на бельгийского офицера безопасности, который, как выяснилось позже, был одним из моих учеников. До этого времени я не имел отношения к делу Тиммерманса. Я занимался одним упрямым испанским фалангистом, который доставил мне массу хлопот. Бельгийский офицер безопасности был проницательным, умным и трудолюбивым человеком и блестяще справлялся с подобными поручениями.

Как мы уже знаем, в Королевской викторианской патриотической школе имущество беженцев осматривалось очень тщательно. Даже невиновный человек иногда привозит с собой, неизвестно зачем, почтовые открытки с рисунками или фотографиями, газеты и клочки бумаги, которые могут привлечь внимание опытного осмотрщика. Виновные же, прибывшие с целью шпионажа, обычно привозят с собой средства для передачи добытой информации. Конечно, шпион никогда открыто не повезет радиопередатчик, но он может спрятать, например, микрокамеру. Немногие шпионы обладают хорошей памятью и запоминают имена и адреса, часто на незнакомом языке, по которым им придется передавать добытую информацию. Таким образом, имущество беженцев необходимо осматривать со всей тщательностью. Это обычно делается после предварительного и до подробного допроса, во время которого следователь основывается на уликах, полученных в результате осмотра вещей беженца.

В школе имелась большая комната, в которой не было никакой мебели, кроме длинного стола со стульями по обеим сторонам. Мы называли ее чуланом. Каждое утро осмотрщики садились за этот стол, заваленный вещами их «клиентов». Они очень тщательно осматривали, иногда с помощью сильной лупы, чемоданы, портфели, сумки, саквояжи, записные книжки, кисеты для табака, портсигары, связки ключей и другие нехитрые пожитки беженцев, причем осмотренные вещи откладывались в сторону. Вся эта процедура напоминала таможенный досмотр или дешевую распродажу на благотворительном базаре.

В то ясное апрельское утро, когда солнце бросало свои лучи на яркие цветы нашего сада, колышущиеся от легкого ветерка, я сидел за длинным столом рядом с бельгийским офицером безопасности, который вел дело Тиммерманса. Я задумался, рассматривая личные вещи моего упрямого испанца. Вдруг бельгиец повернулся ко мне и спросил:

— Что делать с этим, сэр?

Я был недоволен, что он перебил ход моих мыслей, но поднял голову и посмотрел на него. В одном из отделений потрепанного черного саквояжа он обнаружил небольшой конвертик. В нем оказалась белая пудра. Я был раздражен и резко ответил ему:

— Откуда я знаю? Я не лаборатория. Пошлите ее на исследование и потребуйте, чтобы вам как можно скорее прислали заключение.

Я снова занялся работой. Через минуту или две бельгийский офицер робко спросил:

— Сэр, могу ли я еще раз оторвать вас от работы?

Я хотел было прочесть нотацию этому неопытному молодому человеку, который не справляется с работой и мешает начальнику, но тут увидел у него в руках небольшую связку палочек из апельсинового дерева, которые женщины используют при маникюре.

— Боже мой! — воскликнул я.

— Что такое, сэр?

— Что такое, что такое — ничего. Продолжайте поиски, ищите вату.

— Вату?

Теперь настала его очередь удивляться. Взгляд бельгийского офицера выдал его подозрение, что один из нас внезапно сошел с ума и что этим человеком был не он. Тем не менее он выполнил приказ и покорно засунул руку в соседнее отделение саквояжа. Через несколько секунд он вытащил кусок ваты величиной около восьми квадратных сантиметров. И это решило судьбу немецкого шпиона.

II

Я приказал бельгийскому офицеру передать дело Тиммерманса мне и переключиться на другую работу. Присев на минуту, я стал размышлять о немецкой скрупулезности, которая подвела Тиммерманса. Тот, кто инструктировал его перед поездкой в Англию, учел каждую мелочь и тем самым выдал новичка английской контрразведке. Этот инструктор, как мы узнали позже, жил в Лиссабоне в хорошо известном пансионе «Тетя Сили». Он снабдил Тиммерманса тремя необходимыми вещами для невидимого письма: пирамидоновым порошком, который растворяют в смеси воды и спирта, апельсиновыми палочками — пишущим средством и ватой — для обертки кончиков палочек, чтобы таким образом избежать предательских царапин на бумаге. Беда Тиммерманса состояла в том, что он мог приобрести все эти вещи или некоторые из них в любой аптеке Англии, и никто никогда не спросил бы его, зачем он это делает. Теперь же, поскольку его наставник оказался слишком скрупулезным человеком, он должен был ответить мне на некоторые вопросы.

III

Я знал, однако, что одно дело убедиться в виновности человека, а другое — заставить его признать себя виновным. Нужны такие доказательства, которые можно предъявить в суде. Петлю уже накинули на шею Тиммерманса, но еще не затянули.

Вернувшись в свой кабинет, я вызвал секретаршу и попросил ее напечатать перечень всех вещей Тиммерманса, не пропуская ни одной, какой бы незначительной она ни казалась. Вскоре список лежал у меня на столе. В числе вещей, принадлежавших Тиммермансу, были и три самые важные: конверт с пудрой, связка палочек из апельсинового дерева и кусок ваты.

Я послал за Тиммермансом, чтобы он подтвердил, что эти вещи принадлежат ему. Мне вспоминается происшедший со мной случай — а они довольно часты в нашей практике, — когда виновный на суде под присягой показал, что представленные вещественные доказательства ему подложили следователи. Поскольку обвинение не могло доказать обратного, судья поддержал подсудимого, и его оправдали. Это послужило мне хорошим уроком.

Тиммерманс вошел в комнату слегка покачиваясь. Я пригласил его сесть. Он смотрел мне прямо в глаза и застенчиво улыбался. Я тоже улыбнулся и протянул ему открытый портсигар. Он взял сигарету и, глубоко затянувшись, откинулся на спинку кресла.

— Ну, Тиммерманс, — обратился к нему я по-фламандски, — вам повезло. Никаких осложнений. Мы навели справки о вас и нашли, что все в порядке.

Он улыбнулся.

— Мне известно, что вы хотите поступить в свободный бельгийский торговый флот и принять участие в борьбе с нацистами, — продолжал я.

— Это верно, сэр.

На его губах снова появилась улыбка.

— Рад слышать это. Бельгийскому торговому флоту нужны такие люди, как вы, — сказал я, продолжая просматривать документы. — Ну что же, нет необходимости задерживать вас. Все в порядке, скоро вы увидитесь с земляками. Я попрошу офицера, ведающего иммиграционными делами, сразу же оформить ваши документы. Если вы управитесь с делами, то сегодня же вечером можете сесть на поезд, который идет в Бриксгам. Как вы на это смотрите?

— Это было бы прекрасно, сэр. Большое спасибо.

Он широко улыбнулся.

— Одно только… — добавил я. — Пустая формальность. Вот ваши личные вещи, — я показал на стол, где они были разложены, — и вот их перечень. Проверьте, пожалуйста, по этому списку, все ли вещи целы, и, если найдете, что все в порядке, распишитесь в их получении. Затем вы можете забрать их и ехать.

Он взял список и, быстро пробежав его глазами, сказал:

— Все в порядке, сэр.

Я достал из кармана авторучку и протянул ее ему через весь стол. В комнате стояла мертвая тишина, слышно было только, как поскрипывало перо, когда Тиммерманс подписывал свой смертный приговор.

Он встал и отодвинул стул.

— Это все, сэр? — спросил он.

— Не совсем.

Я открыл саквояж Тиммерманса и, внимательно наблюдая за ним, стал медленно доставать порошок, апельсиновые палочки и вату. Все это я положил на стопку чистой бумаги. Улыбка моментально исчезла с его губ, лицо стало мертвенно бледным, веко задергалось.

— Прежде чем уйти, вы, может быть, все-таки объясните, почему эти вещи оказались в вашем саквояже? Ведь они ваши? Вы полминуты назад подписали этот документ. Не так ли?

Он судорожно проглотил слюну и посмотрел на документ, на котором стояла его подпись, так, как будто измерял расстояние между нами, ища возможность вырвать у меня этот проклятый лист бумаги. Вдруг он успокоился, и жалкая улыбка скривила его губы.

— Конечно, сэр. На какой-то момент вы озадачили меня, но сейчас я все вспомнил. Когда я сидел в барселонской тюрьме, вам, наверно, говорили об этом, со мной в камере находился один испанский коммунист. Однажды рано утром его должны были увести куда-то. Когда в коридоре раздались шаги, он отдал мне эти вещи, сказав, что если их найдут у него, его расстреляют. Он попросил меня хранить их до его возвращения.

Пожав плечами, он продолжал:

— Но он так и не вернулся. Я положил эти вещи в саквояж и совершенно забыл о них. Честное слово.

Его находчивость восхитила меня. Оставался только один путь заставить Тиммерманса признаться. Я решил испробовать его. Как человек, умеющий оценить хорошую шутку, я начал улыбаться. Мои плечи стали вздрагивать от сдерживаемого смеха. Откинув голову, я так захохотал, что лицо у меня покраснело, а на глазах выступили слезы. Казалось никогда в жизни я так не смеялся, как над этой нехитрой шуткой.

Тиммерманс сидел неподвижно, стиснув зубы. Вены на его лбу вздулись, а суставы сжатых в кулаки пальцев побелели. Он начал дрожать, а я тем временем продолжал истерически хохотать. Наконец Тиммерманс не выдержал. Он схватился за голову, вскочил и, крича и ругаясь, стал просить меня прекратить этот сумасшедший смех.

— Я расскажу вам все, — закричал он, — но ради бога перестаньте смеяться!

Я предупредил Тиммерманса, что все сказанное им будет записано и что он не сможет отказаться от своих слов. Через два часа его признание, напечатанное на машинке и подписанное им, лежало передо мной.

Тиммерманс — жертва немецкой скрупулезности — был повешен в Вандсвортской тюрьме 7 июля 1942 года.