В приложении к первой главе я говорил, что офицер контрразведки никогда не должен доверяться своим впечатлениям о подозреваемом. Хороший шпион достаточно натренирован, чтобы создать о себе благоприятное впечатление. У него может быть открытое, честное выражение лица. Используя все свои актерские способности, он постарается доказать, что он настоящий честный гражданин. Наоборот, действительно честный человек обычно не готов к этому, если только он не продавец и не коммивояжер, ибо сама профессия учит их завоевывать симпатии людей. Более того, невиновному человеку незачем усиленно подчеркивать свою честность при перекрестном допросе. Он знает, что он ни в чем не виновен, и надеется, что допрашивающие поймут это без его помощи.

Поэтому, работая в контрразведке, не умно делать окончательные выводы с первого взгляда.

Правда, человек с большим опытом иногда сразу делает правильные выводы. Может показаться, что он руководствуется интуицией, но это не так. Его выводы основываются на определенных признаках, которые он замечает сразу, тогда как неопытный человек может их и не увидеть. Так архитектор с первого взгляда оценивает несколько планов, или просто у него складывается определенное впечатление о них, редактор дает заключение о статье после беглого ознакомления с ней, а хорошо подготовленный следователь после первого же разговора с подозреваемым составляет о нем правильное представление. Нельзя слепо доверяться предчувствиям, но те же предчувствия часто помогают раскрыть истину.

Я не могу теперь вспомнить, что заставило меня заподозрить, что Эмиль Буланже может оказаться немецким шпионом… Прорвав оборону немцев, передовые части союзников вступили в Бельгию. Танки и моторизованная пехота стремительно продвигались вперед, воздух сотрясали оглушительные раскаты орудийных выстрелов. В дзоте на перекрестке дорог временно расположился наш разведывательный отряд. Крестьянские дома и постройки поблизости от нас были заняты штабом дивизии. Поскольку штабу этой дивизии мы не подчинялись, нам приходилось устраиваться самим. Приданные высшему штабу, мы пользовались некоторыми преимуществами. Так, мы могли перемещаться, куда нам было угодно, не спрашивая разрешения. Но это было сопряжено и с рядом неудобств. Например, о размещении нашего отряда никто не заботился, и мы должны были устраиваться сами.

Однако вернемся к Эмилю Буланже. Его привели ко мне из штаба дивизии два армейских офицера контрразведки. Его нашли, когда он потерянно бродил вокруг эвакуированной бельгийской деревни, которую противник только что подверг сильному артиллерийскому обстрелу. Я молча, внимательно посмотрел на Буланже. По одежде это типичный фермер, а говорил он на франко-бельгийском наречии с заметным валлонским акцентом. Но что-то в его манере держаться, в ярком блеске его голубых глаз вызвало у меня подозрение. Мускулистая, собранная фигура Эмиля Буланже, его мощная бычья шея как-то не вязались с обликом крестьян этой части страны, обычно неуклюжих и худых.

— Вы фермер? — спросил я.

— Я был фермером, — ответил он, слабо жестикулируя. — Теперь у меня ничего нет. Боши забрали весь скот, забрали даже утят. На полях — сплошные воронки от снарядов и бомб, а дом разнесло в щепки. Моя жена осталась там, под обломками дома. Все остальные куда-то исчезли…

И вдруг он протянул ко мне руки, согнув пальцы, похожие на когти. Пальцы были исцарапаны, ногти сломаны, и под ними запеклась кровь, перемешанная с грязью.

— Я хотел откопать ее, свою жену, — прошептал он. — Она осталась под обломками, в темноте, а ведь она так боялась темноты… Я скреб, как краб, но она уже умерла. — Он печально задумался.

— Вы умеете считать? — спросил я, прерывая его молчание.

— Считать? — недоуменно повторил он.

Под рукой у меня оказалась тарелка сухой фасоли, «освобожденная» нашими войсками. Я подвинул эту тарелку к нему.

— Считайте фасоль, — приказал я, — считайте вслух.

Он не торопясь брал по одной фасолине и удивленно считал по-французски: «Un, deux, trois…» Когда он добрался до семидесяти двух, я остановил его. Первый экзамен он выдержал успешно. Если бы он был знающим французский язык немцем, выступающим в роли валлонского бельгийца, он произнес бы «семьдесят два» по-французски «soixante-douze», а не так, как говорят валлонские крестьяне, — «septante-deux». Пока все шло гладко. Но я еще не был уверен, что Буланже действительно тот, за кого он себя выдает, — честный бельгийский фермер, ошеломленный потерей жены и дома. К счастью, в то время я был не очень занят и мог уделить ему достаточно внимания. Если он окажется невиновным, никто ничего не потеряет. А если будет доказана его виновность, мы вовремя обезвредим шпиона в тылу наших наступающих войск.

Я приказал увести его в сарай — бывший коровник. Снаружи дверь заперли на засов. Между двумя балками было отверстие, через которое за Буланже незаметно для него непрерывно наблюдали. В эту ночь перед сном Буланже опустился на колени и произнес молитву. Он не мог знать, что за каждым его движением пристально следили, и все же молился на франко-бельгийском наречии, простыми, безыскусными фразами, которые он привык с детства повторять за деревенским священником. По голому полу пробежала крыса. Он испуганно вскрикнул: «Dieu!» — типично валлонское восклицание. Затем Буланже растянулся на матраце и, видимо, заснул. Тогда я приказал положить соломы у его двери и поджечь ее. Когда едкий дым проник в коровник через отверстия под дверью, несколько солдат забегали по коридору, выкрикивая по-немецки: «Feuer! Feuer!» Буланже проснулся, приподнялся и снова лег. Снова по коридору забегали солдаты с криком «Au feu, au feu!», что по-французски значит «пожар». Буланже тотчас вскочил и, завопив не своим голосом, стал стучать в закрытую дверь. Когда я открыл засов, он, всхлипывая, произносил молитвы на франко-бельгийском наречии.

Итак, Буланже выдержал еще одно испытание, но я не успокоился. Кто он — бельгийский крестьянин или немецкий шпион с крепкими нервами и незаурядным актерским талантом? Трудно было дать определенный ответ, хотя, казалось, у меня оставалось все меньше оснований не верить Буланже.

На следующее утро я решил испробовать другой метод. Приказав привести Буланже к себе в штаб, я до его прихода рассказал о своем плане одному младшему офицеру, который должен был присутствовать при допросе. Мы договорились, что, задав Буланже несколько вопросов, я затем проговорю по-немецки: «Armer Kerl». Офицер должен будет спросить «Warum?» — и я продолжу разговор по-немецки.

И вот Буланже ввели. Передо мной на походном раскладном столе были разложены его вещи, изъятые у него во время ареста, — огрызок карандаша, кусок веревки, комок изжеванного табака, неуклюжий, самодельный крест и несколько франков. Ничего подозрительного, а тем более зловещего в этих вещах не было.

Буланже угрюмо стоял передо мной и терпеливо ждал, как корова в своем стойле. Я повертел его вещи и, подняв его карандаш, по-французски спросил:

— Зачем он вам понадобился?

— Это же просто карандаш, — ответил он, пожимая сильными, широкими плечами.

— Он был нужен вам, чтобы писать донесения противнику?

Буланже досадливо улыбнулся и посмотрел на меня почти с презрением, — видимо, он хотел показать, что на такой глупый вопрос нечего и отвечать.

Я повернулся к своему подчиненному и, как мы условились, сказал по-немецки: «Бедный парень!» Офицер немедленно спросил, тоже по-немецки: «Почему?»

Я ответил на том же языке:

— Ведь он не знает, что через час будет повешен. После одиннадцати, — я посмотрел на часы. — Да и что может ждать шпиона?

Во время разговора я пристально наблюдал за Буланже, особенно за его глазами и кадыком. Самый смелый и выдержанный человек не в состоянии контролировать так называемые вазомоторные нервы, которые реагируют независимо от сознания и воли человека. Когда какой-нибудь предмет внезапно появляется перед глазами у человека, он невольно моргает, а услышав о близкой смерти, бледнеет или непроизвольно моргает, или машинально глотает слюну, потому что от страха в горле у него пересыхает. Но с Буланже ничего этого не случилось. Зная, что его подозревают в шпионаже, он не шелохнулся, не выказал ни единого признака тревоги. Все это значило, что он не понимал немецкого языка и не мог быть шпионом.

Теперь приходилось соглашаться, что мои подозрения, основанные на неосязаемых и недоказуемых данных, оказались ошибочными. Но я упорствовал, не желая признаться в ошибке даже самому себе. Видимо, меня подогревало оскорбленное самолюбие. Как бы то ни было, я решил продолжить испытания Буланже,

Теперь в ход пошли вопросы о сельском хозяйстве в этой части Бельгии. Я плохо разбирался в земледелии, но видел, что Буланже не допустил ни одной ошибки, рассказывая о сроках посевов, о местных условиях и обычаях. Местные жители потом подтвердили, что Буланже говорил, как знаток местных условий.

Опять приходилось признаваться в несостоятельности подозрений. Каждая новая неудача подтверждала, что я совершил ошибку, заподозрив Буланже в шпионаже. Я советовал своим начинающим коллегам не поддаваться первым впечатлениям, и я же, как самый заурядный любитель, неуклюже угодил в ловушку, от которой предостерегал других. Ночью я долго лежал без сна и анализировал чувства, которые с первого взгляда заставили меня заподозрить Буланже. Затем я восстановил в уме все его действия и слова, пытаясь найти хоть один признак, подтверждающий первое впечатление. И я решил подвергнуть Буланже последнему испытанию. Если и на этот раз оно не даст результата, мне придется признаться в ошибке и немедленно освободить Буланже. Я даже приготовился извиниться перед ним за оскорбительные для него подозрения.

И вот он снова стоит передо мной, такой же бесстрастный и терпеливый. Склонившись над напечатанным документом, я прочитал его до конца, взял ручку и подписал, затем посмотрел на Буланже и быстро произнес:

— So jetzt bin ich zufrieden. Sie können gehen. Sie sind frei.

Буланже глубоко, с облегчением вздохнул, встряхнул плечами, словно сбросив с них тяжелый груз, и радостно улыбнулся. Но тут раздался мой саркастический смех. Вздрогнув, Буланже попытался снова сделать бесстрастное лицо. Слишком поздно! По моему сигналу часовые схватили его за руки.

— Mein lieber Freund… — начал я вставая.

С этого момента до самой казни Буланже, состоявшейся через несколько дней, мы говорили только на его родном — немецком — языке!