Железная дверь камеры со скрипом приоткрылась, и сторож просунул миску с баландой, хлеб и деревянные ложки.

Ворон, усевшись на пол с поджатыми ногами, по-татарски, поставил миску себе на колени и следил, чтобы все ели честно, поровну.

Хлеб он выдал не весь, оставив половину про запас. Наверно, на дорогу. Когда Баранчик украдкой хотел отломить ещё кусочек, получил от командира ложкой по лбу.

Вот так же и мне придётся подчиняться во всём этому злому Ворону. А что делать? Неужели без всякой вины

сидеть в тюрьме? А потом попасть в какую-то ужасную колонию.

Так сидел я, задумавшись. Шайка не обращала на меня внимания. Ни крошки хлеба, ни глотка баланды я не получил. Ведь я был для шайки чужой. Не дал клятвы. Не назвался Котом.

Вся жизнь вспоминалась мне. И желанная бабушка, совсем старая, она ещё живёт при школе и надеется увидеть меня хорошим, учёным человеком. И моя добрая тётя Надия, которая приютила меня, выучила и послала учиться дальше, чтобы стать таким же полезным народу человеком, как она.

Вспомнился дядя Миша-солдат, подаривший мне совсем новые сапоги. Как он обрадовался, увидев меня в окне интерната!

Какое же горе я им всем причиню, если сбегу с беспризорниками…

Светлое лицо Оли, казалось, заглянуло в тюремное окошко. Я поднял глаза. В стекло за решёткой что-то легонько стукнуло. Словно птица крылом. Что же это могло быть? Я привстал на лавку и вздрогнул. Прилепившись к стеклу, качался «лётчик». Кто же мог запустить его? Только Андрон да я знали, как надо нажевать кончик бумажной самокрутки, чтобы образовалась липкая жвачка, и как ловко запустить «лётчика», чтобы прилепился к потолку.

Впрочем, я научил этому ещё одного человека, от которого у меня не было тайн… Олю! Неужели? Неужели я всё-таки не брошен всеми друзьями?

Заметив, что я тянусь к стеклу, Ворон крикнул:

— А ну, помогите ему на волю взглянуть!

И мигом беспризорники построили живую лестницу. Я взобрался до самой решётки и долго смотрел на кусочек пыльной улицы внизу и кусочек неба вверху. Никого не обнаружил.

Видя моё огорчение, ребята злорадно запели самую грустную песню беспризорников: «Позабыт, позаброшен…»