Как же так случилось, что никто за меня не вступился? Никто не обнаружил, куда я попал? Да очень просто. Глафира Ефимовна и Пургасов уехали раньше всех в совхоз, куда готовилась экскурсия наших ребят. Там они организовали предпраздничный субботник. Потом игры, танцы вместе с совхозными ребятами. Это называется «смычка».
Глафира Ефимовна запевала русские песни. Пургасов — мордовские. И радовались, что их ученики одинаково ладно поют и те и другие.
Жаль, меня там не было.
Обо мне там не беспокоились. Все были уверены, будто я блаженствовал в гостях у Оли.
А её родители хотя и были огорчены, что я почему-то уехал в совхоз, несмотря на обещание прийти к ним, но не особенно волновались: значит, в коллективе мне интересней.
Волновалась только Оля.
Не поверилось ей, будто я не сдержал слово. Не таков шумный брат! Сердцем почуяла она недоброе. И решила сама проверить, почему это и как мог я изменить данному слову.
Ничего этого я не знал, конечно. И очень переживал тюремное одиночество. Но я был уверен, что меня должны освободить. Ведь я не виноват. И всё ждал, что вот сейчас раздадутся шаги. Зазвенят железные ключи. Заскрежещут большие замки. Дверь отворится, и я выйду на волю.
Вскоре послышались шаги. Ключи зазвенели. Замки заскрежетали. Ржавые двери открылись, и дежурный — усатый, рябой человек — закашлялся, вдохнув в сырости.
— Тсс! Затаись, Кот! Спрячься за наши спины! — шепнул мне Ворон. — Сделайте ему кошкин вид! — приказал он своим подчинённым.
Кто-то, опустив руку на грязный пол, провёл пятернёй по моему лицу, размазав грязь.
— Эй вы, шатия, — прохрипел дежурный, — на выход! В баню. Обмыть, одеть вас к празднику приказано, шпана несчастная. Угощать ещё будут, как барчат… Тьфу! Все выходи, а который тут Берёзкин — останься!
— Пошли, — потянул меня Ворон, — а ты, Баранчик, останься. Вот тебе его вид! — Атаман, сорвав с меня знаменитый картуз с пупочкой, бросил его Баранчику.
Картуз ловко сел на его кудрявую голову. Притворщик поправил его одним движением и быстро изготовился сыграть подмену.
Лукаво поглядывая на меня, он чуть склонился на бочок и, сузив плечи, прищурил веки своих больших, округлых глаз. Я похолодел, видя, как он превращается в меня! Вот сейчас какой-то неизвестный парнишка станет Александром Берёзкиным… А кем же тогда буду я? Исчезну? Не буду самим собой?
«Нет-нет!» Во мне вдруг словно распрямилась какая-то пружина. Подбросила. И я очутился перед дежурным, оттолкнув Ворона.
— Я Берёзкин! Я!
— Ну и ладно, тебя ж не вызывают, чего орать-то? — удивился усач. — Шпану вон на угощенье зовут ради праздника, а тебя никто не приглашает. Вот как… Значит, хорош гусь… Ну и гогочи, тихо сиди!
Большущей ладонью он отсчитал беспризорников и, погрозив гримасничавшему Баранчику, шлёпнул его, толкнув к выходу.
Дверь заскрипела, заскрежетали замки, зазвенели ключи. Шаги смолкли.
Я остался один перед «волчком» — маленькой «гляделкой», темнеющей вверху двери.
Долго стоял я перед «волчком», боясь пошевелиться.
Всё ещё страшился, что мог уйти вместе с Вороном в какую-то лихую, дурную, ненастоящую жизнь.
Странные чувства испытывал я: и радость, что остался самим собой, и горечь, что стою в одиночестве.
Однако нет, я не один. Я это почувствовал всем существом: спиной, руками, ногами. Глаза ещё не видели, а слух уже различал присутствие в камере другого живого существа.
Осторожно, примериваясь, оно двигалось ко мне всё ближе и ближе.
По спине прошли мурашки. В страхе я попятился к двери. Из тёмного угла на меня смотрели внимательные глаза.
Присмотревшись, я различил крысу.
Видел я этих тварей немало. И в капканах, и на воле. Но такой огромной, страшной, облезлой, с хвостом, похожим на кнут, я не видывал.
Что она хочет от меня? Почему так пристально смотрит? Почему так тихо, но упорно приближается? Может быть в тюрьмах живут крысы-людоеды?
Похолодев, я не мог даже пискнуть, не то что позвать на помощь.
Я только пятился, всё отступая к двери, так же тихо, бесшумно, как крыса, невольно подражая ей.
И когда я прижался спиной к ледяной двери, крыса вдруг остановилась. И стала шарить крохи, оставшиеся от обеда беспризорников. Что они могли ей оставить? Однако оставили.
Она нашла корочку и стала не торопясь грызть её. Съев, снова уставилась на меня. Я понял: она требует и моей доли.
Поняв, я развёл руками. Нет у меня самого никакой доли в этой тюрьме — чем же я могу поделиться?
Крыса ждала долго-долго, вогнав меня в пот своим упорным взглядом. Так долго, что я несколько освоился и стал разговаривать с ней.
— Ну, честное слово, ничего нет. Забыли, понимаешь? Все меня забыли, друзья и недруги…
Вспомнилось, что крысы живут чуть ли не триста лет. Значит, много повидала она за свою жизнь. И наверное, привыкла, что люди, очутившись в неволе, разговаривают с ней. Крыса моргала понимающе.
И мне становилось всё интереснее объяснять ей, кто я таков, как здесь очутился.
Но в конце концов я, наверно, надоел ей, крыса слышала истории и похлеще. Вильнула хвостом и была такова. Исчезла в тёмной норе.
Там послышалась возня, писк, шорох. Крыса присоединилась к своей компании. Так я остался в канун праздника совсем один.
И так мне стало худо, так тоскливо, что я, никогда не плакавший, готов был разреветься вовсю…