Моей дружбе с Гришей кое-кто позавидовал. Это был плотный, коренастый паренёк, по имени Андрон, а по прозвищу «Конопач». На его скуластом лице смешно лепились красные веснушки.
— Охота тебе с чумазым в пыли возиться, пойдём со мной на луг, Учителкин! (Мою тётю Надию здесь звали «учителка», а меня стали звать «Учителкин».) За конями пойдём!
На плечах у Андрона звенели удилами две уздечки. Можно ли было отказаться? За конями!
Мы нашли их на лугу стреноженными. Встреченный приветливым ржанием, Конопач быстро снял путы. Накинул уздечки. Подсадил меня на пегую лошадь, сам ловко, как зверёк, вскочил на гнедую. И мы поскакали.
Конопач сидел на коне свободно, как на лавке. Задирал босые ноги, откидывался назад. Мог ехать задом наперёд. А я трясся, держась за гриву. Как же он хохотал, когда я свалился!
Раза три он снова подсаживал меня на пегашку, словно нарочно, чтобы посмотреть, как я буду падать.
Пегашка каждый раз останавливалась и жалостливо на меня поглядывала. А Конопач взвизгивал от радости.
И я не обижался. Покорённый ловкостью и лихостью Андрона, готов был ещё раз свалиться с коня для его удовольствия.
В синяках и ссадинах явился во двор Андрона, где поджидал его дедушка Кцрясь.
— Ай, ай, ай, — пожалел меня Кирясь, — как же это ты так отделался, Учителкин?!
Промыл мои ссадины и синяки квасом, дал напиться и уложил в телегу на мягкое, свеженакошенное сено.
Он взял нас с собой на пашню.
Пегашка везла. Гнедка бежала в пристяжке. За нами пылила соха, повёрнутая горбом вверх. И резво носилась собачонка, вспугивая жаворонков.
Я нежился на сене, полёживая в телеге, забыв про синяки и царапины.
Затем мы пахали. Пахал дед Кирясь, вцепившись в соху руками и удерживая её в борозде. Пегашка тащила соху. А гнедая следом — борону. Мы с Андроном по очереди водили её в поводу.
А когда надоело и ноги стали заплетаться, увязая в мягкой пашне, отдали повод деду. Кирясь подвязал его к сохе, и лошадь отлично обошлась без нас.
Мы стреканули в ближайшую рощу. Здесь Конопач стал лазать по берёзам, разорять грачиные гнёзда и набрал полный картуз грачиных яиц.
Развели костёр и стали их печь.
— Вот наедимся! — радовался Андрон. — Дармовые!
Но пиршество наше не удалось. Все яйца оказались насиженными. Внутри уже были крошечные синие грачата.
Подъехавший на дымок костра дед Кирясь стал ругать нас. Ухватил рыжего за ухо. Но Андрон увернулся и закричал, что пожалуется отцу.
И выполнил свою угрозу. Откуда ни возьмись, подкатил на лёгкой тележке, запряжённой озорным жеребчиком, отец Андрона, по-уличному прозвищу «Губан», по фамилии Абрамов.
— Ты моего сына не тронь! — погрозил он старику кнутом. — Он тебе не родня и не ровня, понял?
И дед Кирясь молча поклонился. Оказывается, он был у Абрамовых батраком, а не настоящим дедушкой.
Сам Губан не пахал, не сеял, разъезжал по деревням, скупал пеньку и сало. А потом подороже продавал.
Не мужик, не купец. Таких на деревне звали прасолами.
Сына своего за дружбу со мной Губан похвалил:
— Это хорошо, играй, играй с Учителкиным.
А мне сказал:
— Держись за своих, мордовских, а Гришку ты брось, он тебе не ровня.