Зима на Украине в тот, 1944 год стояла неровная – то оттепели и появляющееся на синем небе солнце, то вдруг пролетит северный ветер и подымет пробирающую до костей вьюгу.

Раньше такие капризы природы на разведчиков не действовали. Наоборот, они сопутствовали нашей удаче. А удача – это радость, которую, не испытав, не прочувствовав своим солдатским сердцем, до конца понять трудно. Но в эти дни у людей нашей разведроты настроение было отвратительное. В морозную январскую полночь, в свисте и вое метели, в нашу дружную семью пришла страшная весть. Ушедшая в тыл врага группа сержанта Ананьева с задания не вернулась. Погибли и, вероятно, страшной, мучительной смертью, великолепные молодые ребята. Фашисты пытали и мучили их безжалостно и изощренно.

А тут еще неудача за неудачей: почти два месяца наша рота не может взять «языка». Комдив злится: он не знает, кто стоит перед нашей дивизией, не знает замыслов врага. Майор Боровиков почернел и стал раздражительным. О командире роты и говорить нечего. Капитан Неботов извелся, но себя не распускает, еще пытается защищать разведчиков от справедливого гнева начальства.

Но нам по-прежнему не везет. Ведь и мы такие же, как всегда, и делаем все, что в наших силах, а ничего не получается. Прямо наваждение какое-то, да и только. Вот и сейчас, не раздеваясь, прямо в маскхалатах, сумерничают в комнате разведчики из группы Юсупова. Они опять вернулись из поиска без пленного, да еще потеряли убитым своего товарища.

Заскрипев, широко распахнулась дверь и отвлекла меня от воспоминаний. В черном проеме появился разведчик с висящим на груди автоматом. Оглядев комнату, он крикнул:

– Близниченко! Со всеми людьми на правый фланг второго батальона.

Стрелковый полк, куда входил этот батальон, занимал оборону перед селом Компаниевкой. Его правый фланг кончался напротив квадратной рощи, опушку которой опоясывала немецкая траншея.

Близниченко с разведчиками прибыл в батальон к четырем часам утра. Я стоял среди своих ребят и думал: какая все же великая сила приказ. Команда – и люди готовы к бою. Вот и сейчас они все как один готовы выполнить любое задание. У всех подвешены к поясным ремням финки и гранаты, за спины закинуты автоматы с дисками.

Справа из темноты донеслись сначала скрип снега, а потом негромко слова команды:

– Глаза и уши – к командиру!

Мы вскочили в траншею. К нам, освещая циферблат часов зеленым лучом фонаря, подошел капитан Неботов. Стройный, всегда подтянутый, худощавый, он был сосредоточен. По его хмурому взгляду мы догадались! предстоит серьезное задание.

– Пришлось вызвать срочно, – капитан жадно затянулся цигаркой. – Против кас действует новая немецкая дивизия, а ее силы, огневые точки до сих пор неизвестны. Поэтому, решено: провести разведку боем. Наша задача: изучить позицию врага, выявить ее уязвимые места, по возможности взять «языка». Действуем со стрелковой ротой. Ясно?

– Так точно, товарищ капитан, – ответил Близниченко.

– Через полчаса выходим на исходный рубеж, – добавил Неботов.

Время подошло быстро. Мы начали продвигаться по нейтральной полосе, ориентируясь на левый угол квадратной рощи. В операции кроме нас участвуют, конечно, и артиллеристы. Они приготовились в любое время прикрыть нас. Но сейчас это преждевременно. Мы стремимся как можно быстрее подползти к позициям гитлеровцев. Ползем то по-пластунски, то на четвереньках, до крови натирая колени.

Ползти оставалось недалеко. Над нейтральной полосой нависла мертвая, скованная морозом тишина. И нам она казалась подозрительной. Но вот ее нарушили стрелки: слева захлопали винтовочные выстрелы. Это – начало операции.

И сейчас же передний край немцев задышал огнем – траекториями и целыми пучками светящихся трассирующих пуль. Откуда-то из-за квадратной рощи и деревни Федосеевки ударили фашистские орудия, завыли шестиствольные минометы. Грохнули первые взрывы.

– За мной! – крикнул Близниченко, и разведчики очутились в воронках. Я лежу рядом с Егором. Осторожно поднимаем из воронки головы.

«Нейтралка» осветилась сплошным светом: над нами вист ракеты, и мы хорошо видим немецкую траншею и суетящихся в ней гитлеровцев. Но бросок в траншею сделать не удалось: не успели. Град свинца прижал разведчиков и стрелков к земле. Мороз заползал под маскхалаты.

– Наблюдать за противником, – приказал Близниченко. – Точно засекать огневые точки.

Перед глазами по-прежнему ярко и четко вырисовывалась упруго дышащая огнем, местами изломанная линия переднего края немцев. Мы отмечаем огневые точки и тут же, по цепочке, передаем все, Что заметили, Близниченко. Он торопливо наносит наши данные на крупномасштабную карту. Мы уже не чувствуем холода. Так бывает всегда, когда сам понимаешь: дело, которое ты делаешь, – нужное и делается оно хорошо и правильно. Мы засекаем все новые и новые огневые точки врага, а Близниченко передает наши сведения по телефону в тыл. И вдруг – громкий голос Шолохова:

– Егор, смотри, вон разрыв огневой ленты.

– Это стык, – утвердительно сказал Близниченко и придвинулся к телефонному аппарату. – Восемнадцатый? Правее рощи вижу стык. Что говорите?.. Ясно.

Командир, положив трубку полевого телефона, внимательно осмотрел нас и тихо сказал:

– Приказано во что бы то ни стало достать «языка».

– Где его взять, – заворчал прижавшийся к снегу маленький, юркий, с монгольским прищуром глаз Кара-бердин. – «Языки» на нейтралке не валяются.

– Там, в стыке, на фланге, – повторил Близниченко приказание Неботова и чуть улыбнулся. – Может, и завалялся…

Мы начали выдвижение. Усталость брала свое. Двигаться страшно тяжело. Наконец добрались до ложбинки, поросшей мелким кустарником, заросли которого тянулись к роще. Прошло полчаса. Наша артиллерия усилила огонь. Небо над нейтральной полосой наполнилось клокотаньем, воем мин и снарядов. Снежный наст вокруг покрылся сплошными воронками.

Чтобы не быть обнаруженными, мы старались проползать мимо черных плешин – воронок: ведь мы в белых халатах. Погода благоприятствовала нам: ветер дул в нашу сторону. Мы выбрались на кукурузное поле и прислушались. И вдруг – ветер донес скрип снега и чей-то голос. Напрягаем зрение и слух.

Кругом темнота, ничего не видно: поземка сечет глаза. Влево от нас по-прежнему идет бой. А что здесь? Западня, ловушка? Почему молчат немцы справа?

– Выжидают, проклятые, – сказал кто-то из разведчиков.

– Поспешных выводов не делать, – предупредил Близниченко. – Усилить наблюдение.

Скрип снега слышался все отчетливее. Стало понятно: люди идут со стороны квадратной рощи. Но сколько их и кто они? Немцы или наши стрелки, прорвавшие оборону? Неясность сковала инициативу Близниченко, мешала правильно и быстро принять решение.

– Ребята! – встревоженно шепнул Карабердин. – Смотрите, мы лежим на минном поле.

Осторожно прощупывая вокруг себя снег, я посмотрел в сторону, куда Карабердин указал рукой. Перед моими глазами в темноте вырисовывалась продолговатая дощечка с надписью: «Минен!»

Боясь выдать себя, мы неподвижно лежали на снегу, затаив дыхание и ловя каждый звук. Вокруг нас из-под снега торчали кукурузные будылья. К ним привязаны тоненькие проволочки. Под тяжестью снега они натянулись до предела. Стоит кому-нибудь задеть проволочку – и прыгающая мина взлетит на воздух, взорвется и засыплет все вокруг сотнями шрапнельных пуль.

Но разведчиков, как и саперов, сберегла осторожность. Каждый знал поговорку: сапер ошибается только один раз в жизни. Потому мы постарались не ошибиться: тут же освободили стерню от проволоки и подготовили проход для своего отхода.

– Теперь понятно: немцы идут сюда, – сказал Близниченко. – Они проверяют мины.

– На ловца и зверь бежит, – добавил Шолохов.

– Но зверя, Коля, надо поймать… – Карабердин не договорил. Близниченко одернул его, прижал к земле. И туг заметил, что гитлеровцев было двое.

Прозвучала, как всегда, немногословная, команда. Шолохов и Карабердин, слившись в предутренней мгле и наплывавшей дымке со снегом, подползли к немцам еще ближе. Те продолжали идти и разговаривать. Когда гитлеровцы поравнялись с притаившимися в снегу разведчиками, Шолохов и Карабердин стремительно вскочили. Прыжок вперед – и через минуту фашисты лежали у их ног с кляпами во ртах. А рядом стояли другие разведчики, и немцы уже не пытались сопротивляться.

– Молодцы! – сказал Близниченко. – Мертвой хваткой взяли. Одним словом, здорово! Теперь – отход.

И мы начали отходить. Сейчас стало веселее, но трудностей прибавилось вдвое. «Языки» вели себя беспокойно. Первый испуг прошел, и они пытались задержать нас, надеясь, что подоспеет подмога. Конечно, от них всегда можно избавиться, но… Но «языков» необходимо доставить живыми, а это не так-то просто.

Противник обстреливал нейтральную полосу. А когда мы дали красную ракету – сигнал отхода стрелкам – гитлеровцы всполошились и открыли бешеный огонь. От взрывов дрожала земля, противно выли осколки, бороздя снег. Грянуло сразу три взрыва, они угодили прямо в цепь отходящих стрелков. Донеслись стоны. Кто-то звал на помощь. Наш санинструктор Илья Юдин подбежал к раненому и, оказав ему первую помощь, потащил товарища на себе. У самой нашей траншеи санинструктор остановился, и под тяжестью ноши его ноги подкосились. Но Илья не уронил раненого. Он осторожно опустил его на снег. Товарищи обступили бойца.

Нейтральная полоса, изрытая воронками, еще дышала гарью. А я думал о Юдине. Разведчики любили его.

– А, это ты, Илюша?.. Значит, все будет хорошо, – не раз слышал я от ребят. Он многим бойцам спас жизнь.

Знали Илью и как смелого воина. Он был старше нас, с детства любил профессию учителя, но не стал им – помешала война. И здесь, на фронте, качества воспитателя у него проявились ощутимо, особенно когда Илья стал парторгом роты разведчиков.

… Наша дивизия по-прежнему прощупывала силы противника – вела бои местного значения. Полк Константинова продвинулся вперед, завязал бой. Немцы, чувствуя, что им не удержаться у оврага, отошли к небольшой высоте. Вскоре стало ясно: гитлеровцы. на ней заранее подготовили позицию, и сейчас в лоб их не возьмешь.

Стрелки стали наступать по отлогим склонам высоты, покрытым глубоким снегом. Но и здесь противник просматривал все. Под градом пуль и снарядов наши залегли. Дальше продвинуться невозможно – мешал крупнокалиберный пулемет. Двух бойцов, пытавшихся уничтожить его, тут же срезало очередью.

Тогда дивизионные артиллеристы выкатили на прямую наводку пушку и открыли огонь. Живого места, казалось, не осталось на склоне высоты. Но-как только пехотинцы поднялись для броска в атаку – снова ожил вражеский пулемет.

– Подержи-ка сумку, – тихо попросил Юдин стоявшего рядом с ним разведчика, а сам схватил связку гранат и выскочил из окопа.

Подвижный, как ящерица, Илья короткими веребеж-ками добрался до пехотинцев. Он решил перехитрить вражеских пулеметчиков. Напружинившись, Илья сделал резкий бросок вперед, секунду-две полежал, потом мет-нулся вправо, затем – влево. Его белый маскхалат растворился в снежном вихре. Но немцы заметили Юдина, полоснули по нему очередью. К счастью, разведчик уже был вне зоны обстрела – пули пролетали выше, над ним.

– Кто этот смельчак? – спросил Константинов.

– Юдин, наш парторг, товарищ командир полка, – ответил начальник разведки Боровиков.

– Молодец!.. Настоящий коммунист!

Мы с тревогой следили за своим товарищем. Скатившись в овраг, он по-пластунски добрался до кустарника, раздвинул иссеченные пулями ветки, посмотрел по сторонам, на какое-то мгновение замер. Справа, в нескольких метрах, он заметил сероватый холмик, который остался невредимым на исковерканной вокруг земле. Из-под холмика, словно из черной пасти, торчало дуло пулемета. Над ним еще витал дымок, чуть повыше еле заметно поднимался пар.

Теперь у разведчика не было сомнений, что это и есть тот дот, который мешает нашим стрелкам. Юдин крепче сжал центральную рукоятку связки гранат. Сделал стремительный рывок, привстал и бросил связку гранат прямо в амбразуру. Тут же вздыбилась земля, раздался страшной силы взрыв. Он послужил сигналом для возобновления захлебнувшейся было атаки.

По оврагу разнеслось раскатистое «ура». Пехотинцы, словно снежный ураган, ворвались в окопы врага…

Спустя пять дней разведчики уходили в поиск. Перевалив через бруствер траншеи, они один за другим скрывались в темноте. В эти минуты телефонист принял сообщение: войска 2-го Украинского фронта овладели крупным промышленным центром Украины – городом Кировоградом.

– Ура!.. – Юдин бросился обнимать бойцов в траншее. – Жаль, что наши ребята не знают об этом. Как бы эта новость помогла им в поиске… – И тут же сам скрылся за бруствером, быстро пополз по «нейтралке», туда, где «утюжили» снег разведчики. Поравнялся с командиром, и весть о победе теплом осела в душе каждого: «Наш фронт взял Кировоград! В Кировограде наши войска…»

Таким Илья остался в моей памяти на всю жизнь: смелым, находчивым и душевным человеком. Слава о нашем парторге гремела по дивизии.

Жаль только, что вскоре его не стало. Ранило товарища, Юдин бросился ему на помощь. Стал перевязывать и не успел. От тупого удара в грудь на минуту застыл, потом, как бы извиняясь за неосмотрительность, тихо, хрипловато выдохнул: «Прости, браток…»

Мы похоронили Юдина со всеми почестями, как коммуниста, на которого каждый хотел быть похожим.

Позже я написал заявление с просьбой принять меня в партию: «Я клянусь, что буду бесстрашным в бою с врагами нашей Родины, хочу идти в бой коммунистом…»

Моя мечта осуществилась. Этот день остался в моей памяти счастливым и дорогим навсегда. Вручая партбилет, начальник политотдела дивизии Кунгуров сказал:

– Помни, ты теперь коммунист…

Он еще что-то говорил, а я думал об Илье. Он так умел бить врага, так любил Родину, так верил в победу, что эти качества передавались и нам.

* * *

Наступили первые мартовские дни. Вражеская оборона южнее Кировограда, если смотреть на нее с воздуха, напоминала громадного удава. Ощетинившись колючей проволокой, минами, жерлами пушек, она из-за каждого своего большого и маленького изгиба, бугорка, лощили извергала смертоносный огонь. И вот эта оборона немцев под натиском наших войск лопнула, как истлевшая нитка, сразу в нескольких местах. В одну пятикилометровую брешь устремились части нашей стрелковой дивизии. Наши разведчики шли за гитлеровцами днем и ночью и, вступая с ними в тесное соприкосновение, добывали для командования необходимые сведения.

Но вот фашисты снова зацепились за выгодный рубеж – холмистую возвышенность. Оттуда они хорошо просматривали наши боевые порядки – наспех отрытые одиночные окопы, которые тут же заливала вода, стекающая с высот.

Пехотинцы второго батальона после нескольких атак заняли первую траншею противника. Одна рота, развивая наступление, подошла к селу Приют.

Надвигалась ночь. Наши разведчики вернулись из села.

– Вот гад проклятый, – не вытерпев, выругался Си-ренев. – Надо же дойти до такой мерзости. Разведчика обступили пехотинцы.

– Понимаете, фрицы выселили из Приюта всех жителей, а дома заминировали. Встанешь на порог – взрыв! Дотронешься до любого предмета – опять взрыв! И думаете, что взрывается? Гранатометные патроны. И что обидно, Сашу Первунина ранило.

– Сашу?! – не удержался я и смолк. Ведь Саша мой дружок.

– Патрон разорвался прямо у ног, – уточнил Сиренев и, посмотрев на меня, успокоил: – Ничего. Выживет.

… Наша разведрота после многодневных боев расположилась в селе Водяная, в двух километрах от переднего края. Мартовским слякотным утром нашего нового командира взвода лейтенанта Донского вызвали к начальнику разведки. Через час он вернулся и собрал нас.

– Задача нам предстоит нелегкая. Сегодня ночью идем в тыл к фашистам. Мы должны связаться с партизанами из отряда Калашникова.

Донской вынул из планшета карту, развернул, положил ее на стол.

– Вот тут, на окраине села, живет семья одного из партизан. Нам надо получить там важные данные. Затем разведать расположение немцев на хуторе Коммуна. И последнее-на обратном пути обязательно захватить «языка».

И лейтенант, еще ниже склонясь над картой, начал объяснять нам маршрут движения.

Весь день до боли в глазах мы наблюдали за передним краем гитлеровцев, за их поведением. Ночью сделали небольшую вылазку в расположение врага. А на следующий день, вечером, в траншее батальона собрались разведчики: спокойный и рассудительный Яковлев, сутуловатый, уверенный в своих действиях Котов, круглолицый, с медленной походкой Карпенко, наш лейтенант и я.

Хорошо, когда идешь в тыл к фашистам под командой смелого офицера. Владимиру Донскому всего 22 года. До войны он окончил мукомольный техникум в Воро неже. На фронте своей храбростью, находчивостью и хладнокровием завоевал славу дерзкого боевого разведчика. И мы ему верим, как и он верит нам. Ведь он сам отбирал каждого из нас в свою группу.

В одиннадцать часов вечера мы уже были на наблюдательном пункте командира батальона. Лейтенант еще раз проверил у каждого забинтованные в марлю автоматы, наличие индивидуальных пакетов, подгонку маскхалатов.

– Неспокойно ведут себя гитлеровцы, – заметил командир батальона. – Особенно справа, за насыпью шоссейной дороги.

– У них с нервами паршиво, – попытался кто-то пошутить.

– Нет, – перебил лейтенант, – Неправда, что враг слаб. Его беспокойство может не дать и нам покоя.

Он смолк и, поправив гранаты на поясе, закурил. Сообщение командира батальона было неприятным, но изменять маршрут было поздно.

– Пошли, – коротко сказал лейтенант и первым вышел из блиндажа.

Падал мокрый снег. Доносились посвисты ветра в ветвях деревьев да чавканье грязи под ногами. Двигались цепью. Осторожно прошли свой передний край, миновали боевое охранение. Дальше траншей нет. Местность открытая. Прижимаясь к земле, мы ползем по-пластунски. В лицо бьет пороша. Видимости никакой. Это укрывает нас от немцев, но таит и неприятности – можно сбиться с маршрута.

Подползаем к шоссе. Вспоминаются слова командира батальона. Он был прав. Только мы хотели перескочить шоссе, как всю окрестность, до этого погруженную в темноту, озарило белым молочным светом – в воздухе сразу вспыхнуло несколько ракет. Раздалась длинная дробь пулемета. Где-то впереди ухнуло, из-за насыпи пронеслись пунктирные ленты трассирующих пуль. Присмотревшись к действиям беспокоящихся гитлеровцев, решили: похоже, что они стреляют наугад. И снова наступили тишина и кромешная темень.

По одному переползаем шоссе. Согнувшись и озираясь, двигаемся короткими бросками. Идем час, другой. Метель постепенно прекращается, все четче вырисовываются окружающие предметы и местность. Немецкая передовая осталась позади.

Перед нами, внизу, в беловатых клочьях утреннего тумана, стелющегося почти по земле, вырисовывались темно-серые, крытые камышом хаты. Нас постепенно охватывает тревога: исчезает наше преимущество – темнота и туман.

Во влажном воздухе послышалось пение петуха: на фронте оно было такой редкостью, что мы обрадовались.

– Вот и доползли, – отрывисто сказал лейтенант и махнул рукой. – Ну, еще бросок!

За плетнем – сад. Кажется, тот, который нам нужен. В развесистых яблонях белеет домик – наша надежда и укрытие. Но тут же в душу закрадывается сомнение: а вдруг там немцы? Перемахнув через поблекший от дождей и времени плетень, я вместе с ребятами осторожно пробираюсь к домику. Окружили его с разных сторон. Прислушались. Было тихо, только холодный ветер по-прежнему свистел в ветвях сада, посреди которого, недалеко от крыльца, стоял деревянный столик. Он был таким неожиданным – мирным и добрым на войне, что я, честно говоря, смотрел именно на столик, а не на дом. Зато лейтенант Донской следил за крыльцом. Он махнул рукой, и мы подползли еще ближе к домику. На крыльце появилась женщина. Немного постояв, она вышла в сад. Наверное, она ждала нас.

Лейтенант тихо окликнул ее и назвал пароль. Женщина, сняв с себя головной платок, ответила. Мы тихо вошли в дом, оставив двоих разведчиков во дворе.

Донской начал расспрашивать женщину о гитлеровцах: сколько их, где стоят, где штаб, как связаться с партизанами. Хозяйка подробно рассказывала.

– А наши хлопцы, партизаны, – с гордостью блеснула она карими глазами, – на днях разгромили фашистский обоз.

Хозяйка сообщила, что ее муж – партизан, придет домой вечером. Рассказывая, она хлопотала по хозяйству, легко и быстро двигаясь по своему небольшому, но уютному домику.

Всем нам хотелось поговорить с этой простой, с ласковым, словно поющим голосом, женщиной. Глядя на кее, ребята невольно вспоминали своих матерей, их нежность и заботливость, и от сердца отступали все тягости войны.

– Ешьте, милые, ешьте, сынки, – слышался ее певучий голос. – Я вам еще молочка принесу.

Лейтенант первым встал из-за стола. Обдумывая сведения, полученные от хозяйки, он ходил по комнате. Потом, потушив папиросу, сказал:

– На хутор Коммуна пойдут Яковлев и Пипчук. Оба переоденьтесь в гражданское.

Слова командира снова вернули нас на войну и словно заново мобилизовали. Хозяйка достала одежду, и мы переоделись. Мне досталась высокая шапка, и когда я глянул в зеркало, то увидел в нем чужого человека, очень похожего на донского казака: скуластого и загорелого, с темным чубом. Почему-то стало по-мальчишески весело и легко.

Через пятнадцать минут мы с Яковлевым и мальчиком-проводником (мы сразу прозвали его Кочубеем), лет двенадцати, шли полем к хутору. Чтобы не вызвать подозрения, мы тащили салазки, на которых было навалено всякое тряпье: дескать, пришли менять на продукты.

С пистолетами за пазухой и гранатами в карманах мы пошли по хутору, заполненному гитлеровскими вояками, орудиями, и сразу заметили штаб. От нас требовалась большая выдержка и спокойствие. К счастью, нас никто не остановил. Гитлеровцам, по-видимому, не было дела до «оборванных попрошаек» с грязными (заранее измазанными) лицами. А я, давно забыв, что похож на лихого казака, иногда радовался, что народился небольшого росточка, да еще и с мальчишеским лицом. С опаской посмотрел на Яковлева, но и он вполне мог сойти за старшего братишку нашего проводника. И тут мне стало понятно, почему лейтенант Донской послал в занятый немцами хутор именно нас.

В село вернулись в полдень. Лейтенанта Донского и разведчиков в хате не было.

Хозяйка обрадовалась нашему благополучному возвращению, тихо сказала:

– Начальник приказал вам ожидать. – И передала записку командира.

Вернулся Донской к вечеру. Часа через два явился и муж хозяйки. Партизан оказался плотным высоким мужчиной, с вьющимися седеющими волосами. Долго беседовал с ним лейтенант Донской, что-то записывал в блокнот своим, только одному ему известным шифром.

– Не дам покоя гадам ни днем, ни ночью, – закончил партизан. – Тошно им стало. Прыгают, как рыба на горячей сковородке.

Надвигалась ночь – сырая, прохладная. Попрощавшись, мы растворились в темноте. Путь предстоял нелегкий: надо было взять «языка» и вернуться к своим.

Нам дали проводника – того же верткого парнишку в папахе, Кочубея, и мы двинулись к небольшому хутору, где, по партизанским данным, расположились пять гитлеровцев.

Двенадцать часов ночи. Все шестеро ползем по липкой черной кашице, перемешанной со снегом. Остановившись метрах в пятнадцати от крайнего дома, услышали мерные шаги. Они то пропадают, то доносятся вновь.

– Часовой, – прошептал лейтенант и жестом дал мне команду: – Убрать!

Нащупав за пазухой пистолет, я заткнул за пояс гранату, сжал финку и пополз. Проходит несколько минут, и вдруг я чувствую – не вижу и не слышу, а именно чувствую – близость часового. Десять, пять, три метра до дома. Поднялся и стою за углом, сжав нож в правой руке.

Что я думаю в этот момент? Не помню… точнее – помню не все. Был страх, но не за себя. Просто я боялся не выполнить приказ и сорвать операцию. И еще была незатухающая ненависть к гитлеровцам.

Чавкающие шаги приближаются, фашист подходит к углу хаты. До хруста сжимаю нож в руке. Неимоверная сила, помноженная на ненависть, командует: вперед! И я совершаю прыжок. Глухой стон в ночи, чавканье грязи, собственное дыхание сливаются в единый гул – от напряжения стучит в висках.

Я лежу пластом на земле, не двигаюсь, прислушиваюсь: все ли получилось удачно, не услышали ли немцы? Но кругом тишина. Через несколько минут подползли друзья, и мы оттащили, труп гитлеровца в сторону.

Мы осторожно, на носках, чтобы не скрипели половицы, поднялись на крыльцо и вошли в сени. Лейтенант нащупал ручку двери и рванул ее на себя. Вскочили в комнату, держа автоматы на боевом взводе. На полу вповалку спали четверо гитлеровцев. Вокруг валялись их одежда и снаряжение: шинели, ранцы, ребристые коробки с противогазами, оружие. Один из фашистов почуял что-то неладное. Он приподнял голову открыл глаза и увидел нас. От ужаса глаза у него забегали. Он шевелил губами, а крикнуть или сказать ничего не мог. Котов мгновенно заткнул ему рот кляпом и связал руки. Это же, в течение нескольких минут, мы по очереди проделали и с остальными.

Успокоив жителей дома – женщину и двоих ребятишек, мы покинули хуторок и по бездорожью, хлюпая в грязи, двинулись к своим. На полпути к передовой мы pacстались с партизанским проводником с ласковым прозвищем Кочубей. А вот имени его так и не спросили…

Заросшие, грязные пленные почему-то шли кучно. Вдруг до нас донесся встревоженный голос:

– Минен… Капут!..

– Где мины? – с яростью почти крикнул Донской. Напряжение последних часов дало себя знать.

Короткий допрос пленных показал, что они являются саперами, и перед ними была поставлена задача: минировать все уязвимые места немецкой обороны. Они отлично знали, где находятся минные поля, и не желали идти на смерть. Гитлеровцы пошушукались и выдали нам вее свои сюрпризы, приготовленные для наших наступающих войск.

… Через сутки части дивизии, обходя минные поля, разведанными тропами перешли в наступление. Основной удар они наносили в направлении хутора Коммуна, где партизаны, засев на чердаках хат, встретили отступающих гитлеровцев крепким огнем.

Мы в это время были заняты своей обыкновенной работой: опять оторвались от своих и ушли на новое задание.