1

Точки зрения «молодых» на предстоящее бракосочетание не совпадали в корне.

Невеста утверждала, что зрелый возраст брачующихся совершенно несовместим с торжествами и вообще всякой помпой, а потому было бы лучше после соблюдения требуемых формальностей просто разойтись по домам. А если уж без неофициальной части никак нельзя, то желательно было бы отметить событие в небольшом ресторанчике, без громкой музыки и при пастельном освещении в обществе нескольких самых близких родственников.

Жених был не согласен. Он считал, что возраст совершенно ни при чем; регистрация брака это событие, которое следует отметить громко и на широкую ногу, а что до невесты, то, на его взгляд, она должна сшить себе роскошное подвенечное платье со шлейфом.

В ответ меня испепеляли взглядом, жгли, кремировали, отправляли в геенну огненную.

– Подумай только, – продолжал убеждать я, – свадебное платье со шлейфом – это воплощение роскоши и элегантности. Раньше их надевали только королевы, принцессы и придворные дамы. Теперь принцессой будешь ты…

Она разглядывала меня в полнейшем бешенстве.

– А понесет шлейф мадам Шуглазова, – добавил жених.

– Спятил? – шипела невеста.

– Либо шлейф с Шуглазовой, либо гражданство России.

Развить наступление помогла будущая теща, которая, пожалуй, впервые поддержала меня. Она иссохла телом, но вот все что касается души, тут годы были неподвластны. Те же бонапартизм, лицемерие и глупость.

– Солнышко мое, – начала ворковать она аки горлинка при виде обожаемого голубка. – Подумай только, какой красавицей ты будешь, тобой будет любоваться весь город. А как буду счастлива я. Да бог с ней, с Шуглазовой-то. Какая разница, кто понесет, главное, что понесет, – продолжала она, уже не соображая, что городит…

Я к тому времени уже успел подметить, что моя невеста – далеко не та, что была когда-то. Годы куда-то подевали ее харизму, и теперь она не только не управляла другими, а сама служила объектом управления, причем со стороны гораздо более тонкого и изощренного ума, только пока я не мог сообразить, кому он принадлежит. Она превратилась в человека довольно банального, по-прежнему тщеславного, но не очень мудрого, в чем я убеждался с каждым часом все сильнее.

– Соглашайся, солнышко, соглашайся, – уговаривала теща голосом, до краев наполненным елеем.

Снобизм двух дур оказался гораздо сильнее остатков здравомыслия одной, и на следующий день невеста отправились в ателье, где у нее еще сохранились связи.

На регистрацию приехали Снежинка и Гурген, выразивший желание быть свидетелем жениха. Говорить, кто был свидетелем невесты, излишне. Формы мадам Шуглазовой теперь уже превосходили возможности мировых производителей бельевого трикотажа, и Гурген, который всегда предпочитал, по его собственному выражению, дам с душой и характером, восхищенно процитировал Ленина:

– Какая глыба а, какой матерый человечище!..

И вот теперь это человечище под Марш Мендельсона и сдавленные хихиканья будущих супругов шло за моей уже женой и несло шлейф. Увы, я не мог видеть, что происходило сзади, но даже спиной чувствовал неординарность происходящего. Когда мы дошли до того места, где столпились папарацци, я наклонился к уху супруги и максимально невинным голосом спросил:

– Так какой же я по счету муж у тебя, дорогая?

В следующее мгновение букет роз, который я старательно выбирал на рынке, уже летел мне в физиономию. Папарацци были на седьмом небе.

– Что ты ей сказал? – спросила Снежинка, когда мы вышли на улицу, и моя жена, тихо прошипев «Гад!», – села в такси. Носик дочки подрагивал от любопытства.

– Это наши маленькие семейные тайны, дитя мое.

– Мог бы дождаться и ночи, – заметил Гурген.

– Типун тебе на язык, – пожелал ему я.

* * *

Номер местного таблоида «Ни хрена себе…» уже распространялся, когда начали собираться гости. На первой странице был опубликован снимок летящего в меня букета, а ниже следовала корреспонденция под заголовком «А роза упала на морду Азора»:

«Рутинная процедура заключения браков была нарушена сегодня Алевтиной Гренадировой, швырнувшей букет в лицо Владиславу Сташевскому, женой которого она стала вновь. Они воссоединились после четырнадцати лет сепарации. Что сказал Ставшевский супруге, мы, конечно, никогда не узнаем, хотя можно предположить, что это имеет некое касательство к словам поэта «Все мы, все мы в этом мире тленны». Бывшая в прошлом светская львица, без устали эпатировавшая когда-то местную публику, растеряла все достоинства. Ни фигурки, ни изящества, ни личика…»

– Какая низость! – возмутилась моя вновь жена, глядя на воображаемого гада где-то там на стене… – Что значит ни фигурки, ни изящества?!.

– У нас свобода слова, дорогая, – пытался успокоить ее я. – Учись жить в условиях подлинной демократии.

Знала бы она, что заметка написана от первого до последнего слова мной. Вопрос был продуман заранее. Брались в расчет несколько ответных действий. Наиболее вероятным я посчитал коронное «цветы в морду», поставил на это, написал заготовку, заранее предложил ее таблоиду, попал в десятку и праздновал первую победу.

* * *

На свадьбу прибыла вся родня, вплоть до кумовьев. Стол ломился, гости не скрывали восхищения, а глаза Гургена, не привыкшего к такому изобилию, разбегались.

Теща превзошла саму себя. Переливавшаяся краснобелой радугой селедочка под шубой соседствовала с безупречным изумрудом маринованных огурчиков, строгий коричневый тон копченого палтуса, колбас и мясных рулетов составлял пленительный ансамбль с нейтральным матово-серым цветом заливного судачка, плененного желе, в котором играли отражения тещиных канделябров, а кругом лафитнички и штофы с охлажденной водкой, настойкой и чем-то мутным, напоминающим самогон.

Теща, не уставая, повторяла, что впереди еще жаркое и расстегайчики, а это так, чтоб было в аппетит. Поскольку кричать «Горько» было запрещено под угрозой схлопотать по голове бутылкой, а сказать что-то надо было, она взяла инициативу на себя и заявила, что о таком зяте мечтала все свою жизнь. Последовала немая сцена. Вася открыл рот и так и застыл. Тесть, передававший Гургену блюдо с палтусом, остановился на полпути. А кум Федор Борисович, говоривший что-то жене и поднявший почему-то для этого руку, забыл ее опустить. Это продолжалась с минуту, после чего все та же теща предложила выпить за любовь.

И началось!..

Пили за любовь. За «молодых». В отдельности за «молодого» и «молодую». За тестя и тещу. За всех вместе и каждого по очереди. И наконец, просто пили… Ели, как бригада грузчиков морского порта перед началом отгрузки труб большого диаметра.

Гурген, который был единодушно назначен свадебным генералом (без пяти минут доктор наук, как-никак), был выбран тестем для его традиционных откровений. Вначале брату объяснили, почему Шерлок Холмс не годится в подметки майору Пронину, потом разговор гармонично перешел к обитателям местных водоемов… Гурген смотрел на собеседника как на вылезающий из картофельного боровка кукурузный початок и был близок к тому, чтобы высказаться любимым ругательством.

Я знал, что тесть уже близок к той кондиции, при которой теща обычно колет ему магния сульфат, и особенно не волновался. Повод для беспокойства был, но иной и нежданный. К Гургену уже магнитилась мадам Шуглазова, еще не распрощавшаяся со своими симпатиями к южным красавцам, и я совсем не исключал, что брата может потянуть на подвиги, а это было крайне нежелательно, учитывая специфику момента.

Обстановка осложнялась тем, что близилось время конкурса на самый тупой анекдот, и я решил сперва изолировать Снежинку. Но было уже поздно.

– Умирает старик, – начал Вася. – Спрашивает старуху: «Ты когда-нибудь изменяла мне?». «Никогда», – отвечает она. «А помнишь тридцать лет назад я пришел с работы, ты вертелась у шкафа…» «Ой! – закричала старуха, подбежала к шкафу, открыла дверь, а оттуда скелет вывалился».

Последовало молчание.

– А что, за тридцать лет она в шкаф ни разу не заглянула? – спросил свояк Сергей.

– Так это ж анекдот, Серега…

– Понятно… – почесал затылок Серега. – И все-таки тридцать лет чтобы шкаф не открывать, такого быть не может.

– Да ты балдой сообрази… – начал терять терпение Вася…

Тем временем Гурген размагнитил Шуглазову сам, и та во всю силу своих могучих легких уже рыдала на кухне, успокаиваемая по традиции моей женой… Сергей уже орал Васе: «Пошли, выйдем!» Я же успел в последнюю минуту перехватить Снежинку и увести ее вместе с братом.

Далее события развивались так. Несмотря на укол магния сульфата, тестя госпитализировали. Вася с Сергеем дрались в подъезде. Теща голосила: «Помогите, убивают!» Кончилось милицией и штрафом.

Моя жена лежала тем временем в опочивальне в одиночестве и с мокрым полотенцем на лбу. Шло теперь по-моему.

2

Женитьба ничего в моей жизни не изменила. Я по-прежнему обитал в своей захламленной берлоге, ел что попало и старался поддерживать минимум контактов с окружающим миром, который мне так опостылел, что мне удалось выработать в себе нечто вроде иммунитета против его соблазнов, а другой, не окружающий, был для меня недоступен.

На работе была сплошная рутина. Командировки, бесконечные судебные иски по поводу публикаций и соперничество амбиций, в которых погрязло едва ли не три четверти редакционной команды. Оно нагоняло на меня тоску мимикрией, вынуждало больше молчать и не обращать внимания на детали и разные мелочи, от которых можно было окончательно опупеть.

Если что-то в жизни и радовало, так это то, что моя вновь обретенная жена неукоснительно соблюдала днепропетровские договоренности, меня не беспокоила, а значит, и не напоминала о нашем супружестве. Она устроилась в какую-то второразрядную контору и сейчас занималась формальностями, связанными с получением гражданства. Представителей ее семейки я не подпускал после свадьбы на пушечный выстрел, прежде всего, конечно, Ваську, который часто караулил меня у редакции, пытаясь выпросить сотню-другую.

Но самое главное – теперь я беспрепятственно общался с дочерью. Это было качественно новое состояние, к нему следовало приспособиться, что в очередной раз подтверждало, что обретенная свобода, к которой так стремишься, на первых порах может стать серьезной проблемой. Больше не было ни сарафанной спецслужбы мадам Шуглазовой, ни нужды добывать информацию окольными путями… Информацию низвергала на меня бурным потоком сама Снежинка в письмах, которые она присылала раз в неделю, где в том числе сообщила, что перестала заниматься тхэквондо (надоело лягаться), порвала с Витькой (слишком много начал себе позволять), что дядя Гриша готовит теперь вместо супа из красной фасоли сборную солянку (обалденно, хоть и остро!) и что начала посещать специальные семинары по управлению производством. И вообще – «заканчиваю учебу и рвусь к тебе».

Если за тхэквондо и Витьку я ее похвалил, то многие другие новости ставили меня в тупик, поскольку мне следовало как-то реагировать, давать им оценку как папа, а быть папой я давно разучился. А если честно сказать, так никогда толком и не умел.

Однажды она шокировала меня вопросом из разряда тех, которые девицам принято задавать мамам, и я уже собирался было это ей и порекомендовать, как вдруг подумал о том, что мать она спрашивать, возможно, и не хочет. И хотя тут была кое-какая пища для размышлений, я все-таки пошел в читальный зал, заказал, пряча глаза от недоумевающего взгляда знакомой библиотекарши, специальную литературу, добросовестно переписал то, что было сказано по сему вопросу, и уже собирался было изложить это в письме, как понял, что надеваю на себя шутовской колпак. Тогда я бросил листок с советами в корзину и изложил свое понимание проблемы, представляя выражение лица дочери, когда она будет читать эту ахинею. К моему великому изумлению, в ответном письме она поблагодарила меня именно за тот совет, которого ждала.

Надо полагать, она тоже постигала науку быть дочерью своего папы.

Гурген в письмах не мог на нее нахвалиться; немногословный затворник был счастлив, что обзавелся племянницей, теперь ему было о ком заботиться, что он и делал с трогательной мужицкой неуклюжестью. Все остальное брат нес в клочья – НИИ, руководство, работу, политику… и мадам Шуглазову, которая каким-то известным только ей образом умудрилась заполучить его адрес и теперь забрасывала исполненными страсти эпистолами, выражая надежду на скорую встречу. Гурен не отвечал, но ее это не останавливало.

Так бы и текли дни по залаженному, если бы в мою жизнь тихо и почти незаметно, как легкий сквознячок, не вошла Полина.

* * *

Я всегда знал, что мое увлечение классической музыкой меня непременно куда-нибудь да приведет. В последнее время я зачастил в филармонию, где неизменно сидел в последнем ряду с краю, стремясь к максимальной автономии и единению с тем, что слушал. Это было проявление все того же иммунитета против житейских соблазнов.

Началось с того, что я не достал билета в последний ряд на концерт из произведений И. С. Баха. Московский пианист приехал с первым томом «Хорошо темперированного клавира», и подавляющее большинство завсегдатаев превратились, как по команде, в заднескамеечников, видимо, рассчитывая незаметно смыться, если будет слишком худо. Мне ничего не оставалось, как довольствоваться пятым рядом, и я чувствовал себя крайне неуютно.

Опасения подтвердились, гастролер добросовестно и бесталанно отрабатывал свои деньги, и когда наконец отзвучала заключительная си минорная фуга, большинство, не дожидаясь «бисов», дружно вскочило и бросилась к выходу.

– Да, это не Гленн Гульд, – сказал я.

Сидя в последнем ряду с краю, я часто говорил сам с собой, не привлекая ничьего внимания. И сейчас сделал это по привычке. Но тут услышал голос рядом:

– Вы правы.

Обернувшись, я увидел прическу под мальчика и острый носик над тонким подбородком с небольшой ямочкой.

– Простите, вы мне?

– Вам, конечно – ответила соседка, которую я только теперь заметил. – Баха Гленн Гульд действительно играет божественно.

– Ну, не только Баха, – возразил я.

– А кого еще?

– Скрябина, к примеру. Спорно, конечно, но очень интересно.

– Гленн Гульд?.. Скрябина?

– Представьте себе… Третью и пятую сонаты, несколько поэм…

– Первый раз слышу.

Тут я почему-то проявил смелость, столь не свойственную мне в таких случаях:

– Хотите послушать?

– Очень. Но только не сегодня…

Мы вместе направились в гардеробную, и в фойе я сумел внимательней к ней приглядеться. Роста она была невысокого, что мне сразу понравилась, поскольку я никогда не любил рослых женщин, напоминавших мне жену. Но даже не это меня привлекло в первую очередь… Она была воплощенное ретро, в чем, собственно, и состояла ее прелестная экзотичность. Казалось, будто бы ожил один из агитационных плакатов первых советских пятилеток – те же оптимизм, открытый взгляд и комсомольский порыв. Накинь на нее красную косынку, и вот-вот она скажет: «Раскрепощенная женщина – строй социализм». Я, привыкший к масштабам Шуглазовой и компании, успел забыть, что существуют и такие стандарты.

Как-то само собой разумелось, что провожать ее было мне. Стоял пряный осенний вечер с только что прошедшим дождиком. Мы пошли пешком. Моя новая знакомая взяла меня под руку и говорила почти беспрерывно. Я узнал, что работает она преподавательницей фортепиано в музыкальном училище, что ее сыну, которого оставляет у соседки, когда ходит на концерты, четыре года и что подруги ей надоели.

– Почему?

– Потому что мне нужно ваше общество, Влад, – ответила он. – Я ведь давно на вас глаз положила и многое знаю. Пыталась обратить на себя ваше внимание, только вы такой бука, сидите на последнем ряду и никого не замечаете. Мне это надоело, и я подкараулила, когда вы придете за билетами, встала за вами и купила место рядом.

Я так удивился, что на меня кто-то еще способен положить глаз, что спросил:

– Тогда скажите хоть, как вас звать.

– Ну наконец-то…! – засмеялась она. – Я – Поленька…

И помолчав немного, добавила:

– И… не собираюсь вас сегодня никуда отпускать… То есть, я хотела сказать, тебя отпускать…

Сказав это, она впервые улыбнулась. Это была особая улыбка. Началась она с глаз, которые вдруг заискрились и чуточку сузились, как бы дав больше простора щекам, на которых тотчас же появились озорные ямочки, губы стали немного шире, подбородок как бы приподнялся, и все это вместе выражало бесхитростность и кокетливую лукавинку, обезоруживая мгновенно…

Я, приученный к тому, что улыбка – это в первую очередь искривление души, вдруг почувствовал прелесть вечера.

3

Городок наш небольшой, компактный и зело сплетенный. О главных фигурантах «высшего света» известно все вплоть до кулинарных пристрастий и внебрачных детей, стремительность распространения новостей может бросить перчатку скорости света, а о пикантных скандальчиках у нас не просто мечтают, их вожделеют. Поэтому наше с Полиной совместное появление на концертах в филармонии сразу же принялись обгладывать с таким же остервенением, с каким бездомная дворняга обгладывает найденную на помойке кость.

Как-никак, я был человеком женатым, про мой бутафорский брак никто из тех, кто по-прежнему считал семью ячейкой государства, не слышал, то, что я посещал концерты один – это мне еще могли простить. Но мое появление в обществе с другой особой, да к тому же в этой среде хорошо известной, было уже слишком. Наши сарафанные радиостанции работали круглосуточно и на полную мощность. Мы в долгу не оставались, с удовольствием и даже азартом добавляли приправы в это острое блюдо.

Тон эпатажу задавала Полина, которая словно была создана для того, чтобы поглядывать на общество, вызывающе задрав свой остренький носик, а мне ничего не оставалось, как приноравливаться к обстоятельствам. Поначалу меня, воспитанного чопорной обстановкой редакций с их тогдашней философией «Кабы чего не сказали в обкоме», это слегка шокировало, однако я мужественно приноравливался я к обстоятельствам, тем более что времена изменились и обкомы ушли в прошлое.

Встречаясь в филармонии, мы обменивались троекратным целованием, в антрактах ходили в обнимку или держась за руки, а однажды она позволила себе нечто совершенно неслыханное – села ко мне на колени в ожидании, когда наконец откроют двери зала и начнут запускать публику. Снимок не замедлил появиться в «Ни хрена себе». Полина вырезала его, вставила в рамку и демонстративно установила на рояле в аудитории, где давала уроки.

На второй или третий день нашего знакомства она влетела в мой редакционный пенал, будто ею метнули из пращи, и, сев на стол так, что ее острые коленки уперлись мне почти в подбородок, начала рассуждать о недостатках в игре Гленна Гульда, когда он исполняет не Баха, а Бетховена и Брамса. Тут зашел главный и уставился на нас в полнейшем недоумении. «Что вы на меня так странно смотрите?», – спросила она. – Вам не нравится, как я сижу?» «Нет, – ответил главный, – мне не нравится, что сидит он».

Спустя еще день утром меня разбудили телеграммой: «Имя твое, – ах, нельзя! Имя твое – поцелуй в глаза». Марина Цветаева. Муза-09». Зная, о какой музе речь, я позвонил Полине и полюбопытствовал, что все это значит.

– Неужели не ясно? – спросила она.

– Пока ясно, что это из посвящения Блоку…

– Какой ты непонятливый! Имя твое, поцелуй в глаза – Блок, имя твое – поцелуй в глаза – Влад.

– А что значит Муза-09?

– Я просто сэкономила на телеграмме. Нынче ведь 2009-й. Впрочем, пусть будет любая цифра, кроме 666…

– А с музой как…?

– Влад, ты придераст! – возмутилась она и бросила трубку.

Меня ее непредсказуемость поначалу шокировала, поскольку была совсем не похожа на хладный рационализм моей жены, который я воспринимал едва ли не как поведенческий стандарт, тем более что тоже считал себя человеком скорее рассудочным, чем эмоциональным. Потом эти выходки стали восприниматься мной даже с умилением, когда в другом человеке и в другой обстановке они меня просто бы бесили. А кончилось тем, что я тоже стал валять дурака.

Это продолжалось довольно долго и принимало разные формы, одна глупее другой.

Пытались, например, общаться с привидением, которое, по словам Полины, якобы живет в их доме. Для этого надо было выйти в полночь на крыльцо подъезда и ждать. Я спросил: сколько? Она ответила: не знаю. Мы вышли на крыльцо и стали ждать. Дух не появился. Появился милиционер и спросил, что мы здесь делаем. «Привидение ждем», – ответила Полина. Страж порядка задумался, а потом заметил, что ожидание привидений к нарушениям порядка, пожалуй, не относится. «Вы не так поняли, – возразила Полина. – Мы ждем привидение Моисея Соломоновича». «Оно что, еврей?» – спросил сбитый с толку милиционер. «Нет, просто в последнее время оно стало хуже выглядеть», – парировала Полина, и милиционер, поняв, что с ней не совладать, тихо ушел.

Скоморошества прекратились неожиданно.

Однажды Полина позвонила в три ночи, сказала, что у нее появилась идея, и предложила приехать. Я чертыхнулся, заказал такси и через полчаса был у нее. Она бросила на коврик декоративные подушки и положила свой любимый стеклянный абажур, который использовала как пепельницу.

– Тебя не беспокоит, что ты ночами встречаешься с женатым человеком? – спросил я.

– Если это не беспокоит тебя, то почему должно беспокоить меня?

– Женщины в таких делах зависят от обстоятельств больше, чем мужчины, – возразил я.

И понял тотчас же, что сморозил страшенную глупость, поскольку уж кому-кому, а мне следовало бы знать, как зависят от обстоятельств мужчины.

У Полины был свой взгляд на проблему:

– Сначала создали обстоятельства, а потом стали ломать голову, как их преодолевать, – заметила она.

Об обстоятельствах я уже не думал.

– У тебя найдется выпить?

– Кажется, водка есть…

– Годится…

Хватив одну за другой пару рюмок, я понял, что на чудачества у меня просто нет сил…

– Влад, ты хочешь что-то сказать?.. Ау, Влад…

Я прислонился к стеллажу с книгами, закрыл глаза и вдруг почувствовал неодолимое желание снять наконец с шеи этот жернов. Странно, право же, почти два десятилетия молча нес его, а тут вдруг подумал об исповеди, по существу, малознакомой женщине, и из-за какой-то глупой реплики о мужских обстоятельствах.

И вдруг, сам того не ожидая, начал рассказывать.

О той рождественской ночи, когда ждал рождение Снежинки, рассказал; о волке, который изнасиловал лису; и о том, как был изгнан на корпункт; о четырнадцати годах разлуки…

И говорил, говорил, говорил…

И тут вышло нечто уж совсем нежданное, то, что случалось только в далеком детстве, о чем я давно запамятовал, что если и существовало, то в теории, и я забыл, как это происходит…

Я почувствовал непонятно откуда взявшуюся влагу на своих щеках. Поначалу меня это даже удивило, и я полез за платком, но ее становилась все больше, и вот она стекала уже по моему подбородку…

Полина опустила мою голову себе на колени.

– Плачь, Влад, плач. – Она говорила спокойно и тихо. – Оправдана твоя слеза. Плачь…

Мы и не заметили, как наступило утро.

* * *

Началось с зеркала. Посмотрев на себя однажды, я увидел некое звероподобное – до предела заросшее и с одичавшими глазами, оставалось лишь гадать, как оно могло приглянуться молодой женщине. Звероподобное было облачено в протертые почти до дыр джинсы и свитер, который таковым можно было назвать лишь условно, поскольку он давно вернулся в изначальную пряжу, грязную и потерявшую цвет.

Сначала я направил стопы к парикмахеру, которая кисло заметила, что голову можно было сначала и помыть, затем в универмаг, откуда вышел нагруженный свертками, тем не менее Полине ухитрился позвонить…

– Информирую, купил костюм, джинсы, свитер и три рубашки.

– Упасть и не подняться, – восхитилась она. – Только давай договоримся, когда ты в следующий раз пойдешь за шмотками, возьми меня.

– Боюсь, это будет нескоро.

– Вот увидишь, тебе это понравится.

На работе мой новый имидж вызвал сенсацию. Наташка Глазова, наш главный специалист по соплям в сахаре, поперхнулась чаем, который пила, главным образом чтобы как можно дольше не браться за судебную хронику, и просипела:

– Тебя жена видела?

Вряд ли она предполагала, что ее вопрос окажетсятся провидческим.

Дома я узнал от автоответчика, что звонила жена, которой нужно срочно меня видеть. Она вышла на связь впервые после «свадьбы», и я знал, что за этим стоит. Мой план срабатывал.

4

Дверь открыла теща.

– Владислав, как я рада! – с энтузиазмом воскликнула она.

– Что вы говорите! – с таким же энтузиазмом гаркнул я.

Меня проводили в комнату, где в кресле перед початой бутылкой заморского ликера сидела моя суженая. По традиции мы разминались взаимными смотринами, потом она изобразила на лице нечто отдаленно похожее на улыбку.

– Рада…

– Не могу сказать этого о себе.

Она закурила, но дымок мне в физиономию не выдула, из чего следовало, что скандала не будет, в противном случае я бы уже давно вдыхал ее никотин.

– Мне сообщили, что тебя все чаще видят с некоей музыкальной потаскушкой, – перешла она сразу же к делу.

– Если ты еще раз оскорбишь эту женщину, получишь пощечину.

– Ишь, какой смелый, – восхитилась она и отхлебнула ликера. – Прости, что не предлагаю. Самой мало.

Это было видно и без слов. Я посчитал, что мысль все же следует развить:

– Меня же никогда не интересовали твои постаскуны.

– А общественного мнения не боишься?

– Если это общество Шуглазовых, то нет, а умные люди в чужие дела не лезут.

– А если скандал подниму я?

– Не поднимешь…

– Это почему?

– А потому, что тебе достаточно платья со шлейфом.

Намек был слишком прозрачен, чтобы его игнорировать. Если кто-то из нас боялся общественного мнения, то в первую очередь она.

– Тогда почему бы тебе не ходить на концерты со мной?

– Ну что ты! В зале народу много…

Она налила себе еще, выпила залпом и продолжала пристально разглядывать меня, как обычно делала, когда хотела выбить у меня почву из-под ног. Раньше это срабатывало. Но сейчас почва, похоже, ускользала из-под нее.

– За что ты так ненавидишь меня? – задала она вопрос, заданный ей мной пятнадцать лет назад.

– А за что мне любить тебя? – ответил я ее ответом на мой вопрос, заданный ей пятнадцать лет назад.

Теперь я сел в кресло напротив и подчеркнуто стал буравить ее встречным взглядом. Это был камуфляж, я ее на самом деле не видел, а нужен он мне был для того, чтобы собраться с мыслями. Иногда этот прием удавался. Сейчас я гадал, а не пойти ли наконец вразнос? Другой возможности, скорее всего, уже не будет. А сказать когда-то надо. Не век же говорить только ей.

– Изволь, отвечу.

– Любопытно.

– А за то я ненавижу, что ты лишила меня естественной мужской радости – нормального отцовства…

– Брось, Влад, – снисходительно улыбнулась она. – Я же предоставила тебе возможность начать новую жизнь. Большинство мужиков могут об этом только мечтать… Женился бы, наплодил детей…

У нее уже начал заплетаться язык, она это, видимо, чувствовала сама и потому выговаривала слова с особым старанием.

– А ты подумала о том, нужна ли мне была эта новая жизнь?.. Хотя о чем я? Если ты и способна была в ту пору думать, то только не обо мне. Светили командировки, деньги… я был на твоем пути помехой, которую следовало топтать, дабы не мешал, и ты топтала…

Я чувствовал, что внутри меня поднимается хорошо знакомая волна, когда мне уже не по силам будет сдерживать себя. Лучше всего было, не доводя до скандала, распрощаться и уйти, но время для этого было упущено, и меня уже прорывало.

– Топтала?..

Было видно, что она уже пьяна и все хуже контролирует себя.

– А как это можно назвать иначе?.. У меня был мой мир, пусть маленький, но мой. Это был скромный мир, который я создал своими руками и любил. Очень любил. И вот в один прекрасный день этот мир перестал существовать, и потому только, что ты увидела возможность переселиться в другой, более обеспеченный и благополучный мир. В последние годы нашей жизни ты фактически гастролировала по командировкам, где зарабатывала большие по тем временам деньги, тем не менее, наша семья продолжала жить скромно, поскольку их не видела… Где сейчас эти деньги?.. Нет их… Они были съедены инфляцией начала девяностых…

Я видел, как ее губы задрожали, потом начали разъезжаться густой красной краской, а по щекам потекли черные от туши слезы, от чего она стала нетерпимо вульгарной. Мне, наверное, следовало остановиться, но я уже не мог. Наступала моя очередь топтать…

– Пользуясь связями и покровителями, ты разъезжала, останавливалась в престижных отелях, красовалась на приемах, нашла наконец достойного, по твоему разумению, мужа, и что же?.. Осела ты, когда вместе с эпохой кончились и командировки, в полной безвестности в небольшом рабочем городишке, и пределом твоих мечтаний стало возвращение к корням.

– Ты все сказал? – в ее голосе уже слышалась откровенная угроза.

Теперь она держала в руке бутылку, и мне казалось, что еще мгновение и эту бутылку ждет недавняя судьба букета роз. Но дело ограничилось очередной порцией ликера, поглощенной залпом.

– Нет, не все… Есть и еще кое-что.

Наступала пора самого жестокого, и я взял несколько секунд паузы, чтобы подготовить как можно более сильный удар.

– Ты рассчитывала, что наша дочь будет только твоей, и вновь жестоко просчиталась. Снежана не переставала быть и моей, и теперь она больше моя, чем твоя, и вскоре, думаю, ты в этом убедишься. Ты проиграла везде, где только могла.

Это был уже перебор. Но слова были сказаны, и она, сжав кулаки, бросилась на меня, но тут же запнулась о кресло, потеряла равновесие и рухнула к моим ногам. Я поднял ее и помог сесть. Бешенство из нее как ветром выдуло. Все – воля, самообладание, уверенность – куда-то делось. Остались лишь силы, чтобы хныкать.

Я уже бежал к двери, а вслед мне летело:

– Жена ж я тебе, Влад. Жена!..

Не помню, как преодолел лестницу. Помню лишь, как на улице начал звонить Полине.

– Все хорошо, Влад, все хорошо, – успокаивала она меня. – Сейчас последняя ученица, минут через двадцать – домой, заберу Сашеньку из садика, приготовлю наскоро что-нибудь… Быстрее ко мне.

* * *

– И это все? – спросила Полина, выслушав мой рассказ. – Плюнь да разотри. У нее климакс.

– Не понимаю, почему она со мной не разводится? Я же ей больше не нужен.

– О разводе, дорогой, и речи не будет.

– С чего бы такая уверенность?

– Есть женщины, которые не могут не быть замужем. Неважно, какие из них жены, но они непременно должны находиться в супружеской упаковке. Твоя жена, полагаю, – из этой породы…

Полина уже уложила Сашеньку и теперь чувствовала себя совершенно раскованной, как бывало обычно, когда все основное ею сделано, а я нахожусь в ее обществе. В такие минуты она позволяла себе полностью пренебрегать условностями.

– Слушай, Влад, ты никогда не думал, почему я пригласила тебя приехать в ту ночь?

– Я полагал, что это было одно из твоих настроений.

– Ну, в целом ты прав, но это было особое настроение, – сказала она и, видя, что я жду продолжения, добавила, – я хотела предложить тебе сделать нашего ребеночка.

Признаться, чего-то подобного я ждал, хотя не думал, что она заговорит об этом так просто. Мне сотни раз задавали вопрос о втором ребенке, и я всегда старался уклониться от его обсуждения и не столько потому, что не люблю лазанья в душу, а из-за боязни быть непонятным. Но вот все, что касалось Полины, находилось для меня как бы в другой плоскости, и сейчас я усиленно соображал, как найти слова, чтобы мой ответ был максимально честным. Я чувствовал на себе ее взгляд и терялся в догадках.

– Ну, Влад, что скажешь?

Я взглянул на нее, такую непохожую на все, что окружало меня, на такую одну-единственную и вдруг сообразил, что если меня и поймет кто-то, то именно она, и не надо каких-то особых слов, достаточно самых обыкновенных.

– Поленька… Поверь, если бы я хотел второго ребенка, то лучшей матери, чем ты, мне не найти… Но. Видишь ли, есть писатели одной книги, ученые одной идеи, а я вот папа одного ребенка… Говорят, двое детей – это как два родительских пальчика… Так вот, у меня один такой пальчик… Другого не нужно.

Она помолчала, видимо, тоже подбирая верные слова, и, не найдя таковых, сказала самые нехитрые:

– Тогда просто будем вместе.

Был, кстати, между нами и другой вопрос – о папе Сашеньки, но я все никак не решался задать его, боясь, что она может не так понять, но однажды вдруг ни с того ни сего стал смелым.

– Давай не будем об этом, Влад, я в этой истории такая дура, ты мне не простишь. – Есть теперь Сашенька. Разве этого мало? У нас есть.

– Давай не будем, – согласился я.

На том и порешили.

5

Сашенька сразу меня принял, подружился и стал задавать вопросы. Он задавал очень разные вопросы. Однажды спросил даже, что такое «свобода», и я честно ответил, что не знаю. «А почему?» – заинтересовался он. «У меня ее никогда не было, и я не могу рассказать о том, чего никогда не имел»…

Этот ангелок облюбовал мое продавленное кресло, где сидел, склонив свою льняную головку неизменно чуть вправо, а я пристраивался на скамейке рядом и читал ему все то же «Тараканище» и «Федорино горе»; песню Федоры я пел все также bel canto, как когда-то Снежинке. Только в отличие от ее мамы, называвшей меня идиотом, Полина, пытавшаяся навести в моей берлоге хотя бы видимость порядка, аплодировала и звала на «бис».

В такие минуты я возвращался в те времена, и порой мне даже казалось, что почти ничего не изменилось, и, наверное, чтобы доказать это самому себе, я предложил Сашеньке сочинять рассказики, как когда-то Снежинке, он охотно согласился, а я их сохранял в компьютере. Эта жизнь мне начала постепенно нравиться, хотя ностальгия не только не ослабевала, а, напротив, скорее усиливалась. Я подумывал даже, чтобы взять маленькую собачку, но возникала неразрешимая проблема выгула в период моих командировок. Обременять этим Полину я не мог. У нее и без того были огромные нагрузки.

Когда она работала, из садика Сашеньку забирал я, и мы заходили за мамой или шли в детский кафетерий, который он давно облюбовал из-за мороженого с ванильным кремом, или просто гуляли. Мы начали привыкать друг к другу и даже наслаждаться этой безмятежностью, но однажды нарвались на Шуглазову, которая сразу обратила безмятежность в фарс. На лице ее было такое выражение, что, казалось, еще секунда и она снесется чудо-яйцом.

– Чей это ребенок? – завопила она так, что я испугался за окна ближайших зданий.

Сашенька с любопытством разглядывал тетю и, судя по его глазкам, можно было предположить, что именно так он и представлял себе Бармалея, про которого я читал ему накануне. Я же, видя, как она выхватывает мобильник, уже представлял скандал в клане жены.

Скандала не последовало. Я был склонен объяснить это близким приездом Снежинки и нежеланием клана заваривать кашу накануне. Всякой каше – своя тарелка…

И оказался прав…

* * *

Снежинка приехала вся в счастье и идеях. Я уже успел подыскать ей место в фирме, занимающейся выпуском красителей, и она, прыгнув мне на шею прямо с вагона, сказала, что уже знает, как ее реформировать. Снежинка повзрослела и изменила имидж, прилизав волосы и собрав их пучком на затылке, что делало ее гораздо строже и больше похожей на работницу социальной сферы. Это я сразу заметил ей и был удостоен исполненного пренебрежения: «Ой, да ты ничего не понимаешь!»

Вместе со мной ее встречали жена и теща. Первая на меня не смотрела вообще, вторая – смотрела, но блюла «прынцыпы». Я отдал должное дипломатии Снежинки, изобразившей при виде их бурную радость, однако мимо моего внимания не прошло, что поцелуи, которыми она одарила конкурентов, были гораздо сдержаннее запечатленных на моих щеках.

По договоренности, достигнутой накануне, жить ей на первых порах предстояло в доме тещи, поскольку моя пещера не годилась для постоянного проживания девиц. Вечером она уже звонила мне.

– Я все знаю…

– Что ты знаешь?

– Что у тебя любовница с ребенком…

– Мне не нравится слово «любовница».

– Хорошо, пусть друг…

– Тебя что-то беспокоит?..

Она помолчала.

– Дядя Гриша просил передать тебе, что все сволочи.

Сказав это, она положила трубку, хотя звонок представлялся мне не такими безобидным, как могло казаться. Полине я, конечно, ничего не сказал, но, похоже, ее тоже что-то беспокоило. Ночью она растолкала меня, что было настолько в ее стиле, что я даже не чертыхнулся.

– Снежинка – человек терпимый?

– Не знаю, а что…

– Я волнуюсь…

– С чего бы?

– Ладно, спи…

На следующий день вечером Снежинка была у меня, изображая внимательного, любящего и слегка виноватого ребенка. Она отреагировала на мою критику по части прически и вернула себе днепропетровский имидж. Я в свою очередь изображал, что о вчерашнем звонке не помню, был несказанно рад и всем своим видом показывал, что не собираюсь говорить на щекотливые темы.

На том взаимные изображения кончились. Началось «реалити-шоу».

Потоптавшись у стеллажа с книгами, проявив показной интерес к пейзажу местного художника и осуждающе проведя пальцем по слою пыли на письменном столе, она вернулась на круги своя.

– Кто это женщина?

Я решил потянуть время:

– О ком ты?

– Ты знаешь, о ком…

– Снежана, я отказываюсь понимать твое чрезмерное любопытство.

Когда я сердился, то обращался к ней по изначальному имени.

– Но это же так просто понять…

– Так объясни.

Она изобразила недоумение:

– Я ревную…

Мне показалось, что я ослышался…

– Ревнуешь?

– Да, ревную. Ты же ревновал меня к моим мальчишкам в Днепропетровске…

– Это не одно и то же… Так ты считаешь, что твой папа не имеет права на личную жизнь?..

– А почему ты думаешь, что я отношусь к тебе как к папе?..

Я вдруг почувствовал первые сигналы межреберной невралгии, о которой успел забыть со времен, предваряющих мой отъезд в Среднюю Азию…

– А как к кому ты ко мне относишься?

– Как мужчине, которого люблю…

Мне показалось, что я ослышался. Боль в груди становилась все сильнее, теперь она уже сдавливала меня так, будто через мою голову и плечи умудрилась протащить узкий обруч…

– Ты думаешь, что городишь?

Я понимал, что говорю грубо, но ничего иного на язык не шло.

– Думаю…

Я подошел к столу, выдвинул ящик, где хранились лекарства, и начал искать болеутоляющие таблетки, но был только анальгин, а он в таких случаях мне не помогал. Снежинка спокойно сидела в кресле и наблюдала за мной. Меня начали все сильнее беспокоить ее глаза, пронзительней.

– Ты не могла бы оставить меня одного?

Теперь эти глаза были уже злыми…

– Гонишь?..

– Если хочешь, гоню…

В глазах было уже бешенство.

– Хорошо.

Слышно было только, как оглушительно хлопнула дверь. Боль в груди стала почти невыносимой, а потом со мной стало что-то происходить…

* * *

Помню только, в ушах стоял жуткий гул. Он походил то ли на скрежет железа, то ли на пронзительный визг тормозов. Вокруг кружила чернота, такая липкая и вязкая, что я не мог отделить себя от нее, хотя и знал, что если попытаюсь пошевелиться, то тысяча толстых игл, коловших мою грудь, мгновенно превратятся в миллионы.

Будто сквозь толстые стены до меня доносились слабые отголоски улицы, но сразу же тонули все в том же невыносимом лязге. Иногда в него вплетались мелодичные звуки, похожие на те, что издает флейта, но быстро пропадали, и какофония продолжалась. Я потерял представление о времени, понимая лишь, что лежу, поскольку находился в горизонтальном положении, но на чем лежу и главное где, не сознавал. Что-то произошло, это я тоже понимал, и теперь пытался вспомнить, что именно.

Сосредоточиться мешала все та же какофония, но теперь она стала меняться, гул и лязг ослабли, и слышалась все больше флейта, которая постепенно становилась все более организованной, осмысленной и постепенно фокусировалась, пока наконец не превратились в трель. Теперь она была даже приятной, и я поймал себя на том, что не только с удовольствием слушаю ее, но и пытаюсь понять, откуда она исходит. И тут я сообразил, что это звонит мой мобильный телефон. Значит, стул, на котором я обычно его оставляю, когда ложусь, рядом, и надо лишь дотянуться… Я пошевелил рукой. Было больно, но стул и телефон нащупал… Потом был тревожный голос Полины.

– Влад, это я…

– Да.

– Влад, я все время звоню тебе…

– Да.

– Влад, с тобой все в порядке?

– Нет.

– Влад, мне приехать?

– Да.

Полина приехала сразу же, открыв дверь своим ключом. Сев рядом, она взяла меня за руку:

– Что?

Это «Что?» почти тотчас же развеяло мою амнезию. Она слушала, не перебивая. Судя по выражению ее лица, ясно было, что мой рассказ воспринимается ею гораздо серьезнее, чем демарш жены по поводу наших филармонических эпатажей.

– Это может быть просто девчачья блажь, а может и кое-что гораздо более сложное, – заметила она, когда я наконец выпустил пары.

– Что именно?

– Например, Эдипов комплекс девочки…

– А что, есть и такой?

– Представь себе… Девочка постепенно начинает воспринимать отца как объект любви, а в матери видеть свою главную соперницу. Хотя в случае с твоей Снежинкой возможны и варианты… Вы не виделись четырнадцать лет, и кто знает, как это отразилось на ее психике.

– И что теперь делать?

– Не пороть горячку…

– А еще?

– Я не специалист, Влад…

Мне еще никогда не доводилось видеть Полину такой напряженной. Куда-то делись ее непредсказуемость, тяга к парадоксу, эксцентричность, передо мной была теперь уже совершенно иная женщина, исполненная тягостного ожидания и тревоги.

Я еще не вполне пришел в себя и продолжал лежать, а она суетилась на кухне. Даже привычное звяканье посуды выдавало ее состояние. Я был совсем не голоден, но молчал, боясь обидеть.

Вдруг она вошла в комнату и сказала то, что, на первый взгляд, могло показаться странным…

– Влад, я, чувствую, что со Снежинкой мне суждено встретиться совсем скоро, а наши отношения никогда уже не будут такими же, как прежде…

Они встретились уже на следующий день…

6

В этот вечер мы с Полиной были у меня и слушали «Хорошо темперированный клавир» в исполнении Кита Джеррета. Она где-то раздобыла диск, страшно этим почему-то гордилась и спешила узнать мое мнение. Я сидел в кресле и старался как меньше двигаться, чтобы не разбудить невралгию, до предела измотавшую меня накануне.

Джеррет играл, на мой взгляд, вполне сносно, но это был какой-то выхолощенный, дистиллированный Бах, что я объяснял самому себе тем, что Джеррет – джазовый пианист, и оттого, боясь сойти на проторенные пути, предпочитает показную простоту.

– Что молчишь? – спросила Полина.

– Мне сказать крылатую фразу про сапожника и пирожника?

– Влад!..

Была даже некая символика в том, что именно в этот момент мы слушали прелюдию си бемоль минор из первого тома с ее особой, щемящей безысходностью. Последние звуки прелюдии совпали с еще одним звуком – звонком в дверь.

На пороге стояла Снежинка. Она бросилась мне на шею и, казалось, уже ничто не напоминало наше вчерашнее противостояние; я боялся даже думать, что это были скандал, ссора или даже простое недоразумение, и пытался объяснить происшествие накануне обычным несовпадением точек зрения. Я расцеловал ее в обе щечки, взял за руку и повел в комнату.

– Познакомься, дочка, это мой друг Полина Андреевна Авилова. Она учительница музыки.

– Поленька (я сознательно употребил ласковую форму имени) – это моя дочь Снежана.

– Очень рада, Снежана, – улыбнулась Полина и протянула руку.

Я смотрел на дочь и не узнавал ее. Только что светившееся радостью лицо Снежинки превратилась вдруг в холодную каменную маску, и лишь глаза, сосредоточенные на Полине, были живы и до предела враждебны. Казалось, еще мгновение и моя девочка, обычно ласковая и такая понятливая, ринется в яростную атаку.

Они так и стояли. Полина – с протянутой рукой, Снежинка – с руками по швам. Со своими руками я не знал, что делать. Они ерошили мне волосы, бегали по туловищу, лезли в карманы. Молчание становилось все тягостнее, пока не стало совершенно нетерпимым. Снежинка продолжала не спускать глаз с Полины, а та не знала, как быть.

– Наверное, нам пора, Влад, – наконец сказала она.

– Пожалуй, – согласился я и, обернувшись к Снежинке, процедил: – подожди меня.

В такси я пытался взять Полину за руку, но она отстранилась и сидела молча. Мы боялись Снежинки, но то, что встреча обернется катастрофой, предположить не могли. Уже у подъезда Полина нарушила молчание:

– Это был наш последний день, Влад?

Я понимал цену ответа. Но лгать было бы еще хуже.

– Боюсь, что да.

Она замолчала, и только дрожание губ да разве что замутненность во взгляде выдавали ее состояние.

– Так нельзя, Влад…

И пошла к двери, но потом все же обернулась:

– Так даже с собакой нельзя.

На обратном пути я послал ей огромный букет роз. Позже узнал, что она не приняла их.

7

Я даже представить не мог, что у меня когда-то появится желание залепить дочери оплеуху, но сейчас оно переливалось через край. Правда, сначала мне хотелось все-таки высказаться, и на обратном пути я подготовил даже целый монолог о совершенной недопустимости такого поведения, но первые же слова дочери лишили меня дара речи.

– Садись, Владислав!..

Теперь я уже не верил и глазам своим. Передо мной сидела моя жена в свои лучшие годы, когда она ловко манипулировала подругами и занималась постановкой водевилей. Тот же голос, та же осанка, те же манеры…

– Тебе же сказано сесть, – повторила мне дочь.

– Ты и мать по имени называешь?

– Нет, ты особый случай…

– Любопытно было бы знать какой.

– Сейчас узнаешь…

Она глубоко вздохнула, словно набираясь сил перед чем-то очень серьезным, к чему готовилась очень давно.

– Владислав… Ты не обратил внимания, что я больше не называю тебя «папой»?

– Да как-то не сподобился…

– Тем не менее это так. Скажи, неужели ты все еще считаешь, что нашу встречу в Днепропетровске устроила мать? Если да, то ты глубоко заблуждаешься, она уже давно не в состоянии ничего организовать. Нашу встречу устроила я, подбрасывая ей идеи, но так, что она воспринимала их как свои… Это я ей предложила продать мой адрес, отправив к тебе Ваську за деньгами. И ответ тебе тоже писала я, она же сидела рядом и думала, что руководит, вставляла одно-другое слово, я с ними соглашалась, и ей этого вполне хватало…

– Не проще ли было бы связаться со мной без этих мезальянсов?

– Как?.. Я не знала о тебе ничего… ни адреса, ни работы… Если мы и могли встретиться, то только через мать… Наконец я поняла, как действовать.

– И долго ты думала?

– Долго, Владислав, очень долго. Четырнадцать лет…

Она на мгновение замолчала, словно не зная, с чего начать.

– Мне мать не жалко. Ей воздано по заслугам…

Порывшись в сумочке, она вытащила пачку сигарет, взглядом спросила разрешения и, увидев, как взмахом руки я даю согласие, многозначительно закурила. Оставалось лишь, по примеру матери, выдуть никотин мне в физиономию, и все было бы, как встарь.

Я терпеливо ждал.

– Значит так, – начала она, – мать, кажется, очень быстро поняла, что мужчина, на которого она тебя променяла, не стоит и твоих подметок. Нет, на первых порах он хорошо играл роль отца, но именно играл, поскольку был ко мне совершенно равнодушен. Мать этого не понимала, поскольку занималась в первую очередь собой, а когда поняла, было уже поздно. К тому времени я уже ненавидела его всеми фибрами и ребрами… Это был образцовый совковый жлоб, чье представление о счастье ограничивалось «Жигулями», дачей и оснащенной толстым задом телкой, к которой в конце концов он и ушел. Мать и раньше налегала на спиртное, а после того, как он ее бросил, начала пить систематически.

– Нельзя ли обойтись без пошлостей?

– Нельзя. Когда я говорю о нем, нельзя… К концу их совместной жизни он относился ко мне с подчеркнутым равнодушием, а матери если я и нужна была, то скорее для престижа. Как и, кстати, все остальное, чем она себя окружала. Она и в ту пору все еще считала, что мир создан для того, чтобы вертеться вокруг нее.

И вот тут-то я и начала все чаще вспоминать другого папу, доброго, любящего, заботливого, который водил меня в садик, катал на спине и рассказывал сказки. Ты остался в моей памяти какими-то размытыми контурами, я не помнила ни твоего лица, ни голоса, ничего… Знала лишь, что ты журналист, все остальное оставалось за кадром. Мать запретила мне упоминать о тебе, а для папаши ты был вообще покойником.

Постепенно мысль о тебе овладевала мной все сильнее, становясь если не уж навязчивой идеей, то чем-то вроде «пунктика», бзика, называй это как угодно. Я теперь все чаще романтизировала твой образ, видя тебя кем-то вроде рыцаря на резвом скакуне, который однажды появится и освободит меня из этой темницы. Мне было в ту пору лет тринадцать, и я начала задумываться, какие возможности есть у меня, чтобы получить о тебе лучшее представление. На первых порах надо было отыскать хотя бы одну твою фотографию. Но это было очень сложно, если возможно вообще. В двух официальных и потому доступных семейных альбомах тебя быть не могло. Надо было искать в архивах.

В прихожей у нас был огромный встроенный шкаф, который мать использовала как кладовку, где держала всякую старую кладь. Однажды, оставшись одна, я предприняла первую попытку покопаться в этом старье. Открыла два старых чемодана и перебрала тряпье, которое там было. Ничего не нашла, и когда взялась за третий, то услышала чьи-то шаги и быстро захлопнула шкаф. Это была не мать, но продолжать не хотелось.

На следующий день я занялась поиском, как только пришла из школы. Работы было много, поскольку мать никогда ничего не выбрасывала. Она обычно складывала отжившее свой век барахло в очередной чемодан и запихивала его в кладовку. Я копалась в этом старье около часа, пока не надоело. Оставались неосмотренными три сумки, а это можно было сделать и завтра, тем более что мои надежды на успех стремительно таяли и я уже начала думать о других возможностях достать твой снимок.

И вот когда уже, казалось бы, были потеряны все надежды на успех, я вдруг отыскала в одной из сумок потертый временем фотоальбом, затерявшийся в куче старых башмаков. Это случилось на третий день поисков, когда меня от старья начало уже мутить. Я жадно начала листать его, встречая снимки, часть которых была вырезана. Скорее всего, были удалены твои изображения, причем еще в тот период, когда жизнь матери была связана с тобой. Ты можешь легко представить мое состояние, когда не просмотренных страниц больше не осталось, а фотографии твоей у меня не было по-прежнему. И вот когда уже я собиралась закрыть альбом, выпала крошечная, затерявшаяся между страниц фотка. Она, скорее всего, предназначалась для документа и была очень старой. Черты лица почти не разбирались, ясно было только, что на ней запечатлен мужчина… Я так была поглощена снимком, что не расслышала ключа в замке. Увидев мать, я пролепетала что-то про кеды для физкультуры и, пряча в ладони фотку, убежала в свою комнату.

– Когда-то я так же искал твой снимок…

– Не удивлюсь, если это было не в одно и то же время… У нас был в классе мальчик, который увлекался фотографией, и я спросила его, сможет ли он увеличить снимок, и если сможет, то я соглашусь пойти с ним в кино. Я считалась самой красивой девчонкой в классе, и он сразу же согласился. А на следующее утро принес мне увеличенный снимок. Я глянула на него и обомлела. С плохо пропечатанного снимка на меня смотрел писаный красавец, перед которым меркли все кинозвезды, сводившие с ума моих подруг. Если бы ты вдруг появился тогда в нашем классе, все девчонки разом потеряли бы головы.

Но совсем не это было главное тогда. Главное было в том, что я мгновенно узнала тебя – моего единственного, моего любимого папу, папулю, папулечку и… вспомнила, пусть не все, но многое и как-то сразу. Из моих глаз вдруг потекли слезы, я убежала в туалет и там начала плакать. Я плакала сначала тихо, потом навзрыд. Слезы текли сами по себе, их накопилось так много за годы нашей разлуки, и теперь надо было все выплакать. Я не пошла на урок и плакала, плакала, плакала…

– Давай помолчим, – попросил я.

Она замолчала и теперь снова была моей дорогой ласковой девочкой.

– Почему ты не рассказала об этом в Днепропетровске?..

– Там я была другой Снежаной. Не перебивай… Фотография, которую таковой даже и назвать по нынешним меркам нельзя, в корне изменила мою жизнь. Делая уроки, я выставляла ее рядом и время от времени любовалась своим папой, в школе то и дело доставала из ранца и ловила себя на том, что говорю с тобой. Мне так много надо было сказать тебе. Ты становился для меня кем-то вроде супергероя, человека-Бога, объекта поклонения… Я жила в постоянном страхе, что мать может найти снимок, и сделала несколько копий.

Между тем мое отношение к ней начало постепенно меняться. Если дочерняя любовь не без влияния ее муженька постепенно сменилась равнодушием, то теперь я все чаще начинала испытывать к ней неприязнь, а то и просто нелюбовь. Она разлучила меня с тобой, почему я должна это прощать? Я имею право на своего папу, а не на какой-то эрзац…

Я понимала, что не любить мать – это плохо, очень плохо, но ничего не могла с собой поделать, тем более что неприятие матери усиливалось по мере рождения чего-то совершенно нового, доселе неведомого и беспокойного… Во мне начала пробуждаться чувственность.

Мне все чаще снились сны, которые казались мне поначалу странными и пугающими, а затем все более привлекательными и волнующими. Они были главным образом про нас с тобой. Я начинала смотреть на парней уже совсем иными глазами, но идеалом для меня оставался ты. Я сравнивала тебя с другими мужчинами и соперника тебе найти не могла. Ты был вне конкуренции. Ты оставался моим идеалом.

Я никогда не жаловалась на недостаток мужского внимания. Вокруг меня вечно вертелись мальчишки, и я ими помыкала, а подчас только полы ими не терла. Диктовала свои условия, заставляла вести себя так, как хотелось мне. И они подчинялись моей воле. Я уже тогда заметила, что умею диктовать свои правила игры. Мне это очень нравилось. Парни у меня ходили по струнке, но выбирала я их очень осмотрительно. Главное мое условие состояло в том, чтобы они не затмили тебя. Помнишь в Днепропетровске ты спросил, почему я хожу на дискотеку с парнем, которого считаю дураком? А я ответила, потому что дурак. Я сказала правду. Умным для меня был один мужчина. Ты.

– Ты хочешь убедить меня в том, что сознательно водила дружбу только с дураками?

– Вернее было сказать с теми, которые не могли быть умнее тебя… Я примерно представляла, каким должен быть интеллект журналиста, и это был тот потолок, ниже которого и были шкалы моего выбора.

– Ты слишком высокого мнения о журналистах, – заметил ей я.

Но она пропустила это мимо ушей.

– Ты в ту пору был для меня и папой, и любимым…

– Что за чушь?

– Это не чушь, это прямое следствие безотцовщины. Теперь я понимаю, что от начала до конца мое поведение было мотивировано сидевшей глубоко во мне мечтой о красивом, умном папе, с которым я буду гордо ходить под руку по улице, танцевать, оберегать от разной бабьей нечисти и которого я была по воле матери лишена. В результате в изломанном сознании девочки-подростка жили два образа – отца и любовника, затем они совместились, и наконец, остался один образ – любовник.

– Ты начиталась Фрейда.

– Я его вообще не читала…

– Мне все это очень не нравится… Я – отец твой. Опомнись!..

– Полно, Владислав, отца уже нет, его образ давно вытеснен. Как это могло случиться, судить не мне, но что есть, то есть… Дальше было лишь всепоглощающее желание встретиться с тобой.

Она курила сигарету за сигаретой, меня это ужасно раздражало, однако табак, видимо, помогал ей находить слова, и я не возражал…

– В ту пору мать уже почти деградировала, однако ее маниакальное стремление любой ценой не допустить нашу встречу не ослабевало. Однако и прозябание, по существу, в рабочей слободке, которым был наш городишко, уязвляло ее невероятное тщеславие, и я постепенно начала убеждать ее в том, как хорошо было бы вернуться на родину. Она соглашалась, но не представляла, как это можно сделать, поскольку к тому времени мы уже жили уже в разных странах. «Если бы мой настоящий папа был не женат, ты могла бы снова выйти за него замуж, и тогда все решилось бы само собой», – бросила я пробный шар. «А он и не женат, – ответила мать и добавила: – и притом мечтает о встрече с тобой…»

Если б ты только знал, каких сил мне стоило скрыть то, что я испытала в то мгновение. Это было даже не ликование, это был скорее экстаз, а в голове сразу же родилась идея, где каждый элемент мозаики плотно состыковывался с другим. «Тебе надо выйти за него замуж», – предложила я. «Он никогда не женится на мне», – отрезала мать. Тогда я подсказала, как можно убить двух зайцев сразу. «Пусть это будет условный брак. Ты вернешься домой, а он встретится со мной. К тому же отец уже в таком возрасте, когда появляться на людях одному не принято».

Мать обещала подумать. Я полагала, что думать она будет долго, однако, к моему удивлению, согласие было дано к концу дня. Я тут же набросала сценарий вашей встречи в Днепропетровске, вплоть до отдельных фраз, вроде бутафорских мужа и жены…

– И твое театральное появление под занавес, изображая радость от нашего воссоединения с матерью?

– Конечно.

– Тогда ты просто переиграла.

– Ты совершенно прав. Но это неважно. К тому моменту я уже вертела вами обоими… Сложнее всего было, когда ты приехал. Я заранее продумала, как буду вести себя во всех возможных мизансценах, играя потрясенную встречей дочь. Я была действительно потрясена, но совсем не как дочь. Знал бы ты, чего мне стоило спать с тобой в одной комнате!.. В первый день я вообще с треском провалилась, почему-то изображая забитое, немногословное существо, хотя и ужасно боялась ляпнуть что-то не то и все загубить. Потом был идиотизм с демонстрацией тряпок, когда я впала в другую крайность, попытавшись воплотиться в топ-модель. Единственный раз я была довольна собой, когда ходила на дискотеку с Витькой. Тут все было как по нотам, даже канкан к месту пришелся.

– Не очень, скажу я тебе, приятно чувствовать себя марионеткой.

– Это издержки, Владислав… Главное, мы вместе.

– Прекрати называть меня Владиславом. Ты что, папой меня больше не считаешь вообще?

Я все еще отказывался верить ужасному признанию дочери.

– Нет.

– И что же ты хочешь?

– Остаться здесь… Влад, я девственна…

– За что царь Эдип выколол себе глаза, помнишь?

– Плевать на Эдипа.

– Зато мне не плевать. То, что ты говоришь, граничит с безумием…

– Трус!

Схватив Снежинку за руку, я начал выталкивать ее из комнаты. Она упиралась, ухватившись свободной рукой за край стола. Я попытался разжать ее пальцы, но она что есть сил впилась зубами мне в руку. Было ужасно больно, я на мгновение ослабил жим, и тогда ее нога вдруг поднялась почти под углом девяносто градусов и врезала мне в подбородок, да так, что мы оба полетели на диван, продолжая барахтаться.

– Ты подняла на меня руку? – в ярости шипел я.

– Я подняла на тебя ногу… Забыл, что у меня черный пояс по тхэквондо? – с триумфом добавила она. – И не пытайся меня выгнать, я еще крепко лягаюсь…

Воспользовавшись замешательством, я схватил ее за плечи и вытолкал из комнаты, закрыв дверь на щеколду.

– Ну и что? – кричала она уже в коридоре. – Ты думаешь, я уйду? Ошибаешься, не уйду. Я буду жить здесь, с тобой. Не пустишь меня в комнату, буду спать в коридоре, на кухне, в ванной… Мне все равно. Я слишком долго искала тебя, чтобы, найдя, за просто так отдать какой-то пианисточке.

Я массировал подбородок и соображал, как выбираться из этого абсурда, и, ничего не придумав разумного, лег. Спать не мог. Гудела челюсть.

Это была кошмарная ночь.

8

Первое, что я увидел утром, – лежавшую в коридоре Снежинку. Она проснулась и с сочувствием рассматривала меня.

– Больно? У тебя синяк…

Я не удостоил ее взглядом.

На работе синяк вызвал всеобщее любопытство. Я мрачно молчал. Лечился примочками.

После перерыва пошел в библиотеку и почитал про Эдипов комплекс девочки. Ничего из того, что мне не сказала Полина, я не узнал.

Девочка обожествляет папу… Она может ревновать его к матери и стать по отношению к ней агрессивной… В будущем у нее могут возникнуть проблемы в отношении с противоположным полом, в построении личной жизни… Часто такие женщины связывают свою судьбу с мужчинами гораздо старше себя…

Пути преодоления комплекса предлагались совершенно стандартные, ради которых вовсе не было необходимости обращаться к специальной литературе: здоровые отношения в семье, доверительные отношения между матерью и дочерью.

Мне бросилось в глаза, что анализ этого явления проводился главным образом в рамках семьи, из чего следовало, что оно может возникнуть в условиях, когда отец и мать рядом. А возможно ли развитие комплекса, если отец живет только в памяти девочки? Снежинкин феномен, когда комплекс – если таковой у моей дочери действительно был – сформировался как следствие разлуки длиною в четырнадцать лет, вообще не рассматривался, но из этого не следовало, что его не могло быть.

Правда, в одной из книг я вычитал, что при воспитании дочери только матерью Эдипов комплекс способствует появлению идеализированных фантазий, особенно если отец умер или это просто сказано ребенку. В этом случае усиливается привязанность к матери. Применительно к нашим обстоятельствам – все происходило в точности до наоборот.

Создавалось впечатление, что со времен Еврипида, сказавшего в трагедии «Электра» устами Клитемнестры: «Обычно, что дочери привязаны к отцу, а сыновья к носившей их нежнее» – в понимании проблемы не удалось слишком далеко продвинуться.

Вечером меня ждал сюрприз. Квартира была вылизана, на плите грелся обед, Снежинка излучала счастье.

– Заходи, дорогой, – заговорила она голосом, в котором был откровенный перебор меда. – Есть будешь? Я приготовила димламу. Правда, дядя Гриша добавляет в нее еще и кинзу, но я не решилась. Не знаю, как ты к ней относишься.

Я ушел в комнату и заперся. Через несколько минут Снежинка постучалась:

– Так как же насчет обеда, милый?

У меня в столе была пачка печенья. Я порылся в ящике, нашел командировочный кипятильник и согрел чай. Снова постучалась Снежинка.

– Звонила мама. Я ей сказала, что теперь буду жить с тобой. Нам ведь больше нечего скрывать, правда?

Я запустил в дверь стаканом с кипятком.

Утром было все, как накануне. Снежинка спала в коридоре и что-то промурлыкала, когда я появился. Работать я не мог, поскольку голова была занята семейной фантасмагорией.

Можно было представить, что устроят жена с тещей, если Снежинка обоснуется у меня и будет повторять им про то, что нам нечего скрывать. Она оказалось гораздо более настойчивой и целеустремленной, чем я полагал изначально. Если она, как и обещала, растрезвонит, что наконец нашла любимого человека в лице… родного отца, то моя жена, которая имеет на меня все права и, тем не менее, является таковой лишь фиктивно, попадет в совершенно идиотское положении и уж не упустит случая насолить мне по полной. Такого скандала наш не в меру симпатичный городок не знал. То, что я к выходкам Снежинки касательства не имею, роли играть не будет. Со мной за все сочтутся. А вариантов было великое множество. Вплоть до обвинений черт знает в чем.

Словом, следовало выкурить Снежинку. Для меня это было более чем сложно, поскольку я обожал дочь и не хотел с ней расставаться. Однако если она-таки уйдет, то результатом будет лишение всего, чего я достиг ценой таких огромных усилий…

Вечером она снова ждала меня с обедом, который, как и накануне, я презрел, поужинав хлебом с колбасой. Общение было односторонним. Снежинка стучала в дверь и после этого делала сообщение. На сей раз она интересовалась, буду ли я смотреть очередную серию «Просто Марии» и если да, то можно ли посмотреть и ей. Мое молчание было воспринято как отказ.

Наше третье утро было ознаменовано тем, что Снежинка учинила мне скандал по поводу того, что я не завтракаю, а это глумление над желудком, который у меня далеко не в лучшем состоянии. Я молча ушел, а на работе решил, что вечером поставлю вопрос ребром, и пусть получится, как выйдет. Не смог.

Так продолжалось с неделю. Снежинка готовила разносолы, я запирался, ел всухомятку и слушал ее возмущения по поводу монополизации прав на телевизор.

В последнее наше утро она поставила вопрос ребром, я даже не удостоил ее ответом, а вернувшись с работы, нашел квартиру пустой. На кухне к стене скотчем была прилажена записка: «Я ушла. Не ищи. Это бесполезно… Способен ли ты хоть одну женщину сделать счастливой, Владислав?»

* * *

Странно, я так боялся разрыва со Снежинкой, а когда это произошло, вдруг почувствовал даже что-то вроде облегчения. Может, это даже к лучшему? Если нашим отношениям было суждено пойти по такому невероятному пути, кто знает, чем все это могло кончиться? Хотя я тут же говорил себе, что прячу голову в песок. При любых обстоятельствах это бы ничем не кончилось. Было бы одной дракой больше, и вся разница.

Само собой разумелось, что она уйдет жить к матери, поскольку больше идти ей было не к кому. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что у матери она была чуть больше часа, а потом ушла. Жена не в меру удивилась моему звонку, первому после нашей свадьбы, кстати. «Я думала, Снежана у тебя», – добавила она и не упустила возможность дать пинка, намекнув на свойственную мне безответственность, правда, не уточнив, в чем эта безответственность в данном случае проявилась.

Теперь у меня уже пошло сосать под ложечкой. Я вспомнил, что были еще несколько человек, с которыми она познакомилась, когда была на производстве, где ей предстояло работать. Связался с ними, безрезультатно.

В полном соответствии с собственными манерами я начал упрекать себя в бездушии, потом в черствости и, наконец, согласился с женой по поводу моей безответственности. Теперь она была в контакте со мной уже каждый день, что мне совсем не нравилось, но и альтернативы не существовало. Я обзванивал больницы и обратился даже в милицию, но все было тщетно, и я был почти в отчаянии, когда вдруг мне пришла в голову идея совершенно, на первый взгляд, фантастическая, но чем больше я о ней думал, тем все более приемлемой она мне представлялась. Я вспомнил о сарафанной спецслужбе моей жены. Не знаю, какой переводчицей и профсоюзным деятелем была Шуглазова, но частный детектив из нее вышел бы отменный. При поддержке моей законной половины она могла бы помочь.

– Мы не разговариваем, – отрезала половина, услышав мое предложение.

– Минуточку…

Но она уже бросила трубку.

Можно представить, какова была провинность Шуглазовой, если от ее услуг отказался самый авторитетный работодатель. Предстояло действовать в одиночку.

– Хорошо, но с одним условием, – сказала Виктория Алексеевна, когда я в крайнем смущении изложил ей суть дела.

Памятуя, что конспирация в таких делах превыше всего, мы встретились в захудалой забегаловке на краю города и пили самый дорогой коньяк. Она раздобрела еще более, хотя добреть, казалось, было уже некуда.

– О каком условии речь? – полюбопытствовал я.

– Вы посодействуете за меня перед Григорием Казимировичем.

Мне показалось, что я ослышался.

– Услуга за услугу, – пояснила она.

– И в чем это содействие должно состоять?

– Пусть он напишет мне нежное письмо.

Я представил Гургена за сочинением нежного письма Шуглазовой и поперхнулся коньяком.

– В противном случае ничего не выйдет, – сказала она, наливая мне минеральную воду и устремив взгляд, исполненный мольбы. Такими глазами, наверное, смотрел на Аида Орфей, моля отпустить Эвридику.

– Хорошо, – уступил я.

– Сообщайте подробности, – потребовала она, почти наклонившись к моему уху.

В тот же вечер я отправил Гургену телеграмму: «Срочно напиши Шуглазовой нежное письмо». Ответ был уже утром: «Ты – идиот, набитый дураками, набитыми собаками» (оставалось лишь гадать, как такую депешу приняли»).

В полдень в Днепропетровск полетела вторая телеграмм «Сделай это ради меня». Ответ не заставил себя ждать: «Будь ты проклят!» В третьей телеграмме было сказано уже все: «Вопрос жизни или смерти…»

Ответа не последовало, но Шуглазова недели через две позвонила:

– Ждите, с вами свяжутся…

В письме, которое я получил, было восемь слов: «Жива, работаю, выхожу замуж. Прошу не беспокоить. Снежана».

А еще через месяц в светской хронике «Ни хрена себе…» было опубликовано сообщение о женитьбе генерального директора производственного объединения «Калий» Бориса Фофанова на своей секретарше Снежане Перепечко. Разница в возрасте между супругами, как не без ехидства отметила газета, – более двадцати лет.

Я не сразу вспомнил, что моя дочь до замужества носила фамилию мужчины, который ее удочерил.

9

Я, конечно, понимал, что рано или поздно моя дочь выйдет замуж, и априори ненавидел ее мужа. Но то, что им будет мой заклятый враг Борис Фофанов с его брылястой рожей и идущим словно из прямой кишки голосом, не могло мне привидеться даже в самых кошмарных снах. Он возглавлял в городской табели о рангах сильных мира одно из ведущих мест и был невероятно чванливым. С год назад в одной из своих публикаций я обвинил его в коррумпированности, проиграл суд, заплатил солидную сумму за моральный ущерб, и теперь он отзывался обо мне с подчеркнутым презрением. Не знаю, чем объяснялся выбор дочери, но если она хотела досадить мне, она своего добилась.

От бешенства я лишился сна и стал постепенно уподобляться своей супруге. Разница была лишь в том, что теперь мадам Шуглазова, шпионившая за мной по заданию жены, начала теперь работать на меня. Делала она это охотно и довольно тонко, причем за плату, которая могла бы кому-то показаться даже ничтожной – одно нежное письмо Гургена в месяц. Я все же вынужден был объяснить, для чего это нужно, в ответ выслушал кучу ругани, но в конце концов получил мрачное согласие.

Я много бы отдал за то, чтобы прочитать хотя бы одно нежное письмо Гургена, однако судя потому, что Шуглазова охотно выполняла мои задания, послания брата ее удовлетворяли, и я даже предположил, что речь идет о некоей разновидности сексуального «изма», наподобие телефонного секса.

Благодаря Shuglazoff-sex я знал, что Снежинка живет теперь в роскошной квартире из четырех комнат в доме, расположенном в самом престижном районе города, ездит на роскошной Honda, полученной от мужа в качестве свадебного подарка, перестала работать и ведет светский образ жизни. Что под последним понимала Шуглазова, я не уточнил. Но то, что Фофанов в скором времени будет под башмаком у дочери, я не сомневался и всей душой желал ей успеха.

Теперь встречаться с психиатром не надо было. Загадка комплекса Снежинки, наверное, так и останется не исследованной и тем более неразгаданной, и хотя оставался открытым вопрос, к каким последствиям может подчас привести не нашедшая выхода любовь дочери к отцу, пусть происшедшее между ней и мной в ту неделю умрет вместе с нами.

Я все же надеялся, что она наконец все поймет и оттает. Однако дни шли, а известий не было. Я даже задался вопросом, а как мне вообще строить с ней отношения, если даже при встрече на нейтральной полосе мы с ее мужем едва сдерживаемся, чтобы не броситься друг на друга с кулаками.

Однажды я позвонил Полине. Услышав мой голос, она положила трубку. Потом я попытался встретить ее после работы. Увидев меня, она бросилась бежать, и я быстро потерял ее из вида. Я продолжал звонить, пока наконец она не установила автоответчик и не прислала письмо без обратного адреса: «Влад. Умоляю, не ищи встречи со мной. Я тоже человек».

Я чувствовал, что становлюсь все более одиноким, неприкаянным, а самое главное – никому не нужным. Если раньше автономия, к которой я так стремился, казалась мне комфортной, то теперь она начала пугать меня. А вопрос Снежинки: «Владислав, способен ли ты хоть одну женщину сделать счастливой?» вспоминался все чаще и острее. Пытаясь дойти до первопричин, я все глубже запутывался и терялся. Иногда меня вдруг охватывала такая тоска, что мысль – а не послать ли разом все это к черту – не казалось мне такой уж безумной. Я прожил больше полувека и был все еще не пришей не пристегни. Тогда стоит ли тянуть лямку еще?

До сих пор не могу понять, что заставило меня тогда остановить взгляд на том ужасном номере. У меня на рабочем столе всегда лежала куча газет, но я почему-то в тот час и в ту минуту смотрел именно на последний выпуск «Ни хрена себе…». Что-то побудило раскрыть его. Некий внутренний голос, какое-то неведомое мне подсознательное чувство, промысел Божий? Но я таки развернул злосчастный таблоид и сразу же увидел набранную нонпарелью заметку:

«Полина Авилова, известная в городе пианистка, была найдена мертвой в собственной квартире. Соседи, встревоженные не прекращающимся плачем ребенка, вызвали милицию. Взломав с ее помощью дверь, они стали свидетелями душераздирающей сцены – пятилетний мальчик рыдал у бездыханного тела матери. Патологоанатомическое исследование показало, что причиной смерти Полины Авиловой был инфаркт миокарда. Она была похоронена вчера. В последний путь ее провожали только коллеги. Родственников у нее не было. Сын Полины находится на попечении органов опеки».

Я помнил лишь слабость в ногах и головокружение… Потом – ощущение пикирования, далее – темнота…

* * *

Из больницы я выписался спустя месяц. Левая рука все еще была слабой, и врач настоятельно рекомендовал поменьше реагировать на обстоятельства, иначе повторный инсульт неизбежен, что в моем возрасте в семидесяти процентах приводит к летальному исходу.

Главный разрешил мне посидеть дома еще две недели, и я теперь усиленно думал о Сашеньке Авилове, которого твердо решил усыновить. Я заранее страшился бумажного бума, предваряющего эту процедуру, но готовил себя к тому, что пройду его любой ценой.

Но мне не было позволено даже это.

Молодая чиновница органов охраны прав детства сначала удивленно выслушала меня, потом порылась в бумагах и, наконец, сказала с чисто профессиональным безразличием:

– Саша Авилов на днях был усыновлен…

– Кем?..

– Простите…

Я сообразил:

– Нет, это вы меня простите.

– Могу сказать лишь, – добавила она уже мягче, – что Сашенька попал к очень достойным людям.

Моя последняя надежда преодолеть одиночество рухнула. Даже медсестры в больнице обратили внимание, что меня навещали только коллеги. «Вы что, не женаты?» – удивленно спросила докторша по лечебной физкультуре. «Женат, представьте». Она ничего не сказала, а я не добавил, что о явлении кого-то из тещиного клана боялся даже думать. Если бы я увидел в палате Ваську, повторного инсульта было бы никакой ценой не избежать. Что до жены, то она, как мне стало известно, пила все сильнее и теперь была пациенткой наркологического диспансера. Снежинка о случившемся не знала, а если бы и знала, то вряд ли бы пришла. А больше и ждать-то некого было.

Правда, Снежинка однажды все-таки вплелась в тогдашние события, но не так, как бы мне хотелось, и уж совсем с нежданной стороны.

Однажды ко мне в редакцию влетела вся в бешенстве мадам Шуглазова и потребовала компенсации. Ее бюст бурлил, как морской прибой, а половину лица закрывал шарф, на котором были изображена пальма с диковинной птичкой. Виктория Алексеевна, надо полагать, все еще была верна идеалам молодости.

– О какой компенсации речь, любезная? – полюбопытствовал я, предвидя очередной фарс. – Вот, полюбуйтесь…

С этими словами она сорвала шарф, и моему взору предстал роскошный синяк, закрывавший треть ее челюсти.

– Это сделала ваша дочь.

– Не может быть!..

Я попытался казаться возмущенным, однако меня распирало от удовлетворения, что хоть раз ей дали по физиономии.

– Может! – орала она так, что ко мне заглянули из службы охраны. – В соответствии с нашей договоренностью я вела наблюдение за вашей дочерью. Сегодня она, как обычно, вышла из подъезда своего дома примерно в половине одиннадцатого и направилась к гаражу во дворе. Я направилась за ней, соблюдая положенную дистанцию. Она вошла в гараж, я встала за дверью, поскольку в руках у нее был мобильник, и мне хотелось знать, кому будет звонок. Но не успела я прислушаться, как дверь открылась и появилась ваша дочь. Я попыталась отбежать в сторону, но не успела. Она вдруг задрала ногу, как делают в кино, и ударила меня по лицу, сказав… Впрочем, не важно, что она сказала. Теперь у меня вот это.

Я предполагал, что могла сказать Снежинка Шуглазовой, и продолжал ликовать. В круговерти последних событий я, признаться, запамятовал о своем поручении и был немало удивлен, что она все еще его выполняет. Сошлись на полутора тысячах компенсации.

– А письма? – жалобно спросила Шуглазова.

– При таком провале вы еще рассчитываете на нежности?

Я был искренне рад за Гургена. Мы с ним общались теперь редко, о случившемся со мной ему сообщено не было.

10

А спустя неделю позвонила вдруг теща, которой к тому времени уже перевалило за восемьдесят, и прошамкала в трубку, что меня хотела бы видеть ее дочь. Перспектива встречи с женой сразу же настроила меня на самый черный лад, поскольку я не исключал, что она примирилась со своей спецслужбой, а коли так, то о том, что Снежинка набила Шуглазовой морду, уже известно, и теперь Алевтина хочет внести кое-какие ясности, а это чревато новым скандалом.

Но встретиться надо было…

* * *

Стояла ранняя осень. Вокруг все было желто, и хрустящий воздух уже начали постепенно наполнять иголочки грядущих морозцев. Я нашел жену в саду, она сидела на раскладном стульчике, накрыв ноги пледом.

В такую погоду я обычно чувствовал себя комфортно. Легко дышалось, думалось… Но сейчас, глядя на Алевтину, я отказывался верить и тому, что вижу, и своим способностям воспринимать увиденное. Передо мной сидела старуха с опухшим, испещренным морщинами лицом, с тяжелыми мешками под глазами и бесформенными прядями седых волос, волочившихся по ее плечам при малейшем движении подобно паутине…

Мы рассматривали друг друга в полном недоумении и не скрывали этого. Я понимал, что выгляжу не лучше.

– Какой ты неухоженный, Влад, – наконец сказала она.

– Да уж какой есть.

– Под тем деревом есть стульчик, возьми его и сядь рядом.

Я выполнил ее просьбу.

– Что ты знаешь о дочери? – продолжала она.

– Думаю, ничего, кроме того, что известно тебе. Замужем за одним из городских тузов, разъезжает на иномарке.

– Она в контакте с тобой?

– Нет.

– И со мной нет. Она беременна.

Я почувствовал сильный укол невралгии, потом следующий. Только бы не здесь, не сейчас…

– Откуда тебе известно?

– У меня свои источники информации.

Похоже, мои прогнозы не оправдывались.

– Так что ты хочешь от меня?

– Ничего… Нет, вру. Хочу. Увидеть хотела. Ты ведь все-таки мой муж.

– Боже мой!..

Она бросила на меня кокетливый взгляд, на который, оказывается, была еще способна.

– Влад, я люблю тебя.

Помню только мою недоуменную паузу, а потом голос, тоже мой:

– Перестань городить…

– И не думаю. Я люблю тебя.

– Всю жизнь, по-моему, ты доказывала совсем обратное…

– Доказывала, правда… Но сейчас все иначе.

– С чего бы вдруг?

По ее лицу было видно, что ей хочется курить. Она имела обыкновение перед тем, как начать длинную и, как ей казалось, глубокомысленную тираду, закуривать. Значит, предстоял монолог. Надо было набираться терпения.

– Слушай, я сейчас буду говорить, – сказала она наконец, а ты не перебивай, если сможешь…

Она замолчала. Стояла густая тишина, которую нарушало только журчание воды из крана неподалеку да стук дятла в глубине листвы.

– Я больна, я очень больна, Влад… Не скажу чем, но больна… Сколько мне осталось, не знаю, но думаю, немного… Только не перебивай. Мне нелегко говорить…

– Так вот, Влад, – продолжила она, помолчав, – я была по отношению к тебе жуткой гадиной, но только ты из себя невинного страдальца не делай, ладно? Я бы могла тебе многое напомнить, но только не хочу. Я хочу иного, я хочу уйти из жизни, примирившись наконец с тобой.

Я не готов был к такому повороту и не очень понимал, к чему взаимные покаяния после всего того, что мы на пару нагромоздили.

– Зачем? Бога боишься?

– Может, и Бога…

– Тогда тебе нужен не я, а священник.

– Нет, ты, Влад. Пока ты… Да, я много грешила и, знаешь, не жалею. Распоряжалась своей жизнью как хотела… Но самым моим большим грехом был все-таки ты, и тут есть о чем сожалеть.

– Вот это новость!

– Не юродствуй, Влад… Ты все прекрасно понимаешь… Так вот, в один прекрасный день – не скрою, это началось после того, как мне сообщили о моей болезни, – я вдруг начала оценивать тебя глазами обыкновенной смертной бабы…

– И что же увидела обыкновенная смертная баба?

– А то, что ты вел себя тогда, – понимаешь, о чем я, – как достойный мужик… Не устроил скандал, – хотя мог бы, и ой какой, не делил простыни, не мазал мой забор дегтем, а встал и ушел, оставив мне и квартиру, и все, что в этой квартире было… На такое не каждый способен. – Она откровенно набиралась сил перед следующими словами. – А проблему Снежаны ты решил потрясающе. За счет этого ты выиграл дочь. Признаю твою победу.

Сказав это, она начала вдруг медленно и многозначительно хлопать в ладоши. Алевтина всегда была склонна к театральным эффектам, но если раньше они вносили в ее облик скорее дополнительный шарм, то сейчас это было просто нелепо. Кроме того, я не мог понять, чего здесь больше – восхищения или насмешки, а поскольку мне всегда казалось, что знаю ее как облупленную, я начинал чувствовать себя все более дискомфортно.

– Дочь мы проиграли оба.

– И вот думала я обо всем этом, думала, – продолжала она, не обратив внимания на мои слова, – и вдруг пошла влюбляться в тебя… Улыбаешься? Тебе смешно от того, что спившаяся старуха взяла да влюбилась?

– Мне смешно от того, что ты вообще способна в кого-то влюбиться, кроме самой себя…

– Представь…

– Ну и что мне теперь делать?

– Забыть прошлое…

– С какой стати?

Если бы я знал, о чем пойдет речь, то хотя бы подготовил встречные аргументы, теперь предстояло импровизировать, а это далеко не самая моя сильная сторона.

– А с той, Влад, что бал закончен, а свечи погасли…

– Не забыть этот бал, Алевтина…

– А ты все же попробуй.

– Я ведь тоже хотел распоряжаться своей жизнью, Аля. Только не позволено мне это было… Знаешь, если я что-то и понял в этой жизни, так это то, что всегда приходит время платить по счетам. Вот ты и платишь. И потешная свадьба наша платой была, и роман с музыкантшей, и то, что ты, в конце концов, здесь – это тоже плата. Но окончательный расчет, думаю, еще не состоялся.

– Почему ты такой мстительный, Влад?

– Значит, есть за что мстить, Аля.

Солнце слепило так, что она закрыла глаза.

– У меня есть кое-что еще. Ты ведь верно тогда заметил о деньгах. Но кое-что мне все-таки удалось спасти…

Теперь она загадочно улыбалась:

– Я хочу оставить это тебе.

– Спасибо, не надо…

– Влад, будь благоразумен. Ты тогда был моим мужем и потому имел право на часть тех денег, которые я зарабатывала. Знаю, что ушел ты от меня после десяти лет совместной жизни голым и босым, и это несправедливо, это гнетет, и я хочу загладить свою вину хотя бы частично…

– Я же сказал, нет…

– Но послушай, кому их оставлять? Ваське? Да он их завтра же пропьет. Дочери?.. Они ей не нужны… Влад, умоляю, сними хоть часть тяжести с моего сердца, пожалей меня. Хочешь, я на колени встану…

– Ну, мне, пожалуй, пора, Аля.

– Влад, я умираю, а волю умирающих надо выполнять. Даже перед эшафотом осужденных спрашивали о последнем желании. Выполни мое последнее желание.

– Поправляйся, Аля…

– Может, ты меня больше никогда не увидишь. Неужели тебе нечего сказать мне?

Алевтина теперь умела мгновенно менять имидж. Этим искусством она овладела в последние годы, когда удача, которая была благосклонна к ней в молодости, стала постепенно отворачиваться и была уже не анфас, а скорее, в профиль. А теперь был виден разве что затылок этой самой фортуны.

– Нечего…

Она с трудом поднялась и приблизила свое лицо почти вплотную. Ее дыхание было уже исполнено тленом.

– Ты чудовище… Ненавижу тебя. Всю жизнь ненавидела.

Последние слова были сказаны уже вслед, и было, наконец, похоже на полный расчет.

11

День был хмурым, промозглым. Низкие свинцовые тучи грозили снегом. До кладбища я добрел пешком – хотел подольше побыть со своими мыслями и подальше от людей. Могилу Полины помогла найти выпившая и оттого не в меру словоохотливая смотрительница. Она продала мне цветы и даже попыталась взять меня под руку, чего я категорически не позволил.

Мне давно хотелось побыть с Полиной, но я все тянул, сам не знаю почему. То ли времени не хватало, то ли мужества…

Я где-то вычитал, что самое трагичное в жизни человека в том, что он начинает понимать, как надо жить, когда менять что-то уже поздно и остается только пожинать ошибки своей молодости. Если эта мысль справедлива, то я служу ее опровержением. Пробыв в этом мире более полувека, я продолжал жить, как идиот.

Будь иначе, Полина не лежала бы здесь. И я хотел ей сегодня сказать это.

Полину погребли на самом краю кладбища, у старой облупившейся березки. Могилка была отделена простым металлическим ограждением, увенчанным скрипичным ключом. В памятник было вмонтировано ее изображение – она сидит у рояля, взгляд скорее задумчивый, чем суровый, но лучше уж он был суровым, потому что я видел в этой задумчивости упрек и предназначался он, похоже, для меня. Уход человека всегда тяготит своей недосказанностью, а ей было что досказать, особенно мне.

Тишина была чисто кладбищенской, пронзительной, ее не способны были нарушить даже вороны, которых было здесь великое множество. Я сел на скамейку и стал слушать. Мне всегда нравилось слушать тишину.

Я не готовил себя к этому свиданию, хотя, возможно, и следовало. Наверное, можно было бы поискать слова для покаяния в том, что я допустил ее встречу с дочерью, и если бы событиям было позволено развиваться своим неспешным и естественным чередом, возможно, и развязка – если таковой вообще суждено было быть – оказалась иной. Хотя ясно было, что дело совсем не в этой злосчастной встрече, а в чем-то гораздо более глубоком, чего я, может, тогда и не вполне сознавал…

И тут я с удивлением услышал собственный голос, слова вдруг пошли сами собой, будто давно были готовы и только ждали своего часа.

– Ну вот я и здесь, Поленька… Право, не знаю, с чего начать. Я ведь чуть за тобой не пошел, узнав, что ушла ты. И сейчас думаю, что лучше мне было бы уйти. Здесь ведь меня уже ничто не держит.

Я и не заметил, как начал идти мелкий крупяной снег. Сидеть было холодно, но уходить не хотелось.

– Знаешь, Поленька, во времена моей туманной юности отец как-то сказал мне: «Мы, Сташевские, имеем свойство поздно прозревать»… Наверное, в нашем роду это свойство ярче всего было выражено у меня. Я прозрел на больничной койке, поняв наконец, что ты принадлежишь к тем женщинам, которые полностью посвящают себя тем, кого любят. То, что поначалу воспринималось мной как блажь молодой эксцентричной женщины, оказалось на самом деле глубоким чувством, и мне остается только поражаться собственной слепоте.

После того, как я в этом признался, слова снова нашли выход, хотя я и не очень понимал, кому говорю – Полине или самому себе. Думаю, все-таки себе, поскольку Полина наверняка давно все поняла. Это ей удавалось гораздо лучше, чем мне.

– Наши отношения, Поленька, представлялись мне временными, обреченными на то, чтобы прекратиться сами по себе, и я их-то начал оттого, чтобы свести счеты с женой, заводившей когда-то любовников едва ли не на моих глазах.

Но все вдруг пошло совсем иначе. Я постепенно стал входить в мир тебя и Сашеньки. И так, наверное, и вошел бы, если бы в тот вечер не появилась моя дочь.

Что говорить дальше?.. Правду и ничего, кроме правды.

– А теперь, Поленька, скажу то главное, ради чего пришел. Я хочу сейчас хотя бы раз в своей жизни быть до конца честным. Я люблю другую женщину. Всю жизнь. И без всякой надежды. Я влюбился в нее в ту минуту, когда она родилась. Позже мне стало ясно, что именно это и ничто другое стало поводом для тех ожесточенных сражений, которые вела моя жена, чтобы максимально отделить меня от нее. Ей это удалось. А в моем сознании, ущербном от нереализованного отцовства, с тех пор жили уже два полноценных, полноправных и автономных образа – дочери и возлюбленной, в которую постепенно она трансформировалась. Чтобы встретиться с ними, и потребовалось представление, в котором приняла участие даже ты, хотя скорее в эпизодической роли. Так вот и живу с этими двумя образами в сердце, и ничего не могу поделать с собой.

Теперь предстояло сделать трудное признание, ради чего я, собственно, и пришел сюда. Отступать было некуда.

– Думая о тебе теперь все чаще, я неизменно повторяю самому себе, что в этом уродливом ничтожном спектакле амбиций и фальши, который мы устроили, ты была единственной не игравшей, не притворявшейся, не пытавшейся быть кукловодом, а остававшейся собой, и потому стала жертвой отвратительных лицедеев. Врачи назвали причиной твоей смерти инфаркт миокарда. У меня другой диагноз: разбитое сердце. И убили тебя мы трое. Цинично и подло. Прости нас!..

Больше признаний не оставалось.

Поднявшись и тяжело опираясь на палку, я направился к выходу. Ко мне на выручку вновь пришла все та же выпившая смотрительница, но на этот раз я позволил взять себя под руку, и мы медленно доплелись до ворот.

Снег теперь шел более крупный и частый. От холода я превратился почти в деревяшку и мечтал лишь о том, как быстрей доплестись до конечной остановки автобуса, чтобы плюхнуться на скамейку. Я так и не сподобился купить машину, поскольку знал, что она будет бездействовать и ржаветь, как другая бытовая техника, которую я зачем-то купил, но так и не удосужился использовать. На работе меня теперь почти открыто принимали почти за чудака и едва ли не инвалида и снисходительно позволяли дорабатывать до пенсии.

В автобус я забрался последним, но мне сразу же уступили место. Меня теперь все чаще воспринимали как старика. Если раньше меня это шокировало и даже обижало, то теперь я воспринимал такие вежливости едва ли не как должное.

Я сел, даже не поблагодарив. Хотя окно заиндевело, сквозь протертые кем-то «пятнышки» можно было видеть улицу. Снег теперь уже валил, и прохожих было совсем немного. Они казались совершенно одинаковыми, штампованными… Холод вообще обезличивает людей, а из окна автобуса они и вовсе представлялись бесформенной массой.

И вдруг в хаосе этих безликих стандартных фигур я разглядел будто бы нечто знакомое и, еще не до конца поняв, кто это, уже бежал к выходу, расталкивая пассажиров и слыша ругань в спину. К моему счастью, подоспела остановка, и я, едва не спикировав, выскочил из автобуса.

Она шла впереди, одной рукой толкая детскую коляску, другой ведя мальчика. Я бросился следом, пожирая ее глазами. Она шла так быстро, что мне никак не удавалось сократить расстояние между нами. На какое-то мгновение мальчик обернулся, и меня будто молнией пронзило. В мальчике я узнал подросшего Сашеньку Авилова. Я не поверил глазам своим, но ребенок обернулся снова, будто услышал мой немой крик. Нет-нет, это был точно Сашенька!..

Я теперь почти бежал. Снег валил крупными хлопьями, и я видел сквозь белую сетку все хуже. Меня толкали, я толкал… Мне говорили что-то, наверное, опять хамили. Но я не слышал. Иногда мне казалось, что я теряю их из вида, но они появлялись снова, и я продолжал бежать, бежать, бежать… Было скользко. Палка то и дело скользила по наледи, и я знал, что упаду и что если упаду, мне их уже не догнать. Но я все бежал и бежал… Теперь я был в состоянии видеть лишь смутные контуры, а когда наконец распластался на тротуаре и поднял голову, чтобы хоть так, лежа, видеть их, они медленно, один за другим начали растворяться в снегопаде и сумерках. И вот наконец исчезли совсем…

Доченька, не уходи, подожди меня…

Подожди, не уходи, любовь моя…