Они не шумели и не кричали. Просто стояли друг против друга и вполголоса, почти шепотом перебранивались.
— Доносчик!
— Жулик!
Вытянув шею, словно гуси, готовые вот–вот ущипнуть противника, они без передышки повторяли «доносчик», «жулик» и, как видно, не собирались замолчать, все сильнее нажимая один на «о» в слове «доносчик», а другой — на «у» в слове «жулик».
Невысокие деревца по обеим сторонам узкой и каменистой улочки словно наслаждались этой сценкой.
Ведь те, что росли по правую сторону, совсем недавно видели, как Мео Дзецца взбирался на стенку, а их собратья на левой стороне знали то место, где прятался дон. Филиберто Фиориннанци.
Воробьи, синицы, маленькие серые винноягодники, точно получив сигнал от своих, бдительных дозорных — деревьев, веселым разноголосым хором вторили злобному шипению двух врагов, которые неподвижно стояли друг против друга и без устали повторяли все те же два слова.
Ни тот, ни другой не повышали голоса, не кричали фальцетом, а лишь презрительно тянули:
— Доно–о–осчик!
— Жу–у–улик!
— Доно–о–осчик!
— Жу–у–улик!
Наконец, когда у обоих совсем пересохло в горле и каждый решил, что теперь ему удалось навсегда запечатлеть на гнусной физиономии врага несмываемое пятно позора (недаром же они с такой яростью великое множество раз повторяли это свое «доносчик» и «жулик»), Мео Дзецца направился в одну сторону, а дон Филиберто Фиориннанци — в другую.
Но и разойдясь, они продолжали кипятиться, глаза их горели злобным огнем. Вытянув шеи и втянув животы, враги все еще повторяли пересохшими, дрожащими губами: «доносчик, доносчик, доносчик», «жулик, жулик, жулик».
То были последние искры догорающего пламени. Однако едва дон Филиберто Фиориннанци переступил порог своего дома, гнев и ненависть вспыхнули в нем с новой силой.
Это он–то доносчик?
Дон Филиберто Фиориннанци чувствовал себя как бы запачканным этим словом. Тяжело отдуваясь, он снял плащ.
Значит, если честный человек изобличит жулика, который много лет безнаказанно обделывает свои делишки, он — доносчик?
Дрожащими руками он принялся чистить щеткой плащ, потом повесил его в шкаф.
Но кому и когда он, дон Филиберто Фиориннанци, доносил на этого матерого ворюгу? Он ни разу даже словом ни с кем не обмолвился, ни разу!
Разве только смотрел на Мео Дзеццу пристально и многозначительно. Да, да, когда это грубое животное Мео Дзецца с развязной веселостью подходил к нему, скаля зубы и нагло подмигивая, и пытался похлопать его по плечу своими толстыми волосатыми ручищами, он лишь многозначительно щурился в ответ! Суровый, прямой дон Филиберто Фиориннанци отстранялся от него; холодный и строгий взгляд его пожелтевших от чрезмерной раздражительности глаз ясно говорил: «Я все видел и все знаю...»
— Жулик... жулик... — все еще повторял он, расхаживая по комнате в рубашке, без пиджака, нервно притрагиваясь дрожащими руками то к одной, то к другой вещи.
В конце концов полумертвый от усталости дон Филиберто сел на край кровати. Взгляд его с удивлением остановился на свече, которая спокойно горела на ночном столике, словно призывая хозяина улечься спать.
Он даже не помнил, что зажег эту свечу.
Наконец он разделся и лег в постель, но так и не смог сомкнуть глаз в эту ночь.
Когда–то дону Филиберто казалось, что он может толково и обстоятельно объяснить себе любое явление; словом, ему казалось, что он понимает, как устроен мир.
И вот дон Филиберто медленно–медленно пустился в путь по жизни. Нельзя сказать, чтобы шагал он очень уверенно, нет. В душе его постоянно жил страх перед неожиданным и безжалостным нападением, которое в один миг может разрушить воздвигнутый им с таким трудом домик спокойствия.
С давних пор, во время оживленных споров в клубе и в кафе, а также при решении более серьезных дел, он являл собой образец благоразумия и сдержанности; эти примерные качества дона Филиберто Фиориннанци сказывались даже на его походке и в манере одеваться. Один только Бог знает, какие мучения претерпевал он, когда в жаркий летний день выходил в наглухо застегнутом плаще. Конечно, плащ уже далеко не новый, но какую суровую важность придает он своему владельцу! А как тяжело дону Филиберто Фиориннанци нести прямо и гордо свою большую и упрямую голову на длинной и тоненькой шее! Но ведь должен же он сохранять торжественную многозначительность.
Он хотел, чтобы во взгляде его, ясном как зеркало, каждый мог прочесть молчаливое предостережение или немой упрек, найти совет и поддержку. Правда, из опасения, как бы отвратительное дыхание повседневности не замутило поверхность зеркала, а грубый пинок не отбросил его далеко в сторону, лишив тем самым возможности оказать поддержку ближнему, дон Филиберто держался в сторонке. Но всем своим видом он неизменно показывал, что собирается вмешаться и, в зависимости от обстановки, примирить спорящих или отразить удар.
У него начинали нестерпимо чесаться пальцы, когда он видел на ком–нибудь расстегнутый пиджак или съехавший набок галстук. Дон Филиберто сам, из своей пенсии, заплатил бы маляру, лишь бы тот покрыл лаком панель в лавке, что напротив кафе. Сменить–то ее сменили, а вот отлакировать не удосужились.
Каждый вечер дон Филиберто Фиориннанци возвращался со своей прогулки по аллее, которая тянулась до самой окраины поселка, раздраженный и подавленный; ведь прошло уже столько месяцев, а муниципалитет все еще не распорядился заменить на последнем фонаре разбитое стекло. И словно судьба вселенной зависела от этого разбитого стекла, дон. Филиберто никак не мог успокоиться.
Чужая небрежность и бездеятельность оскорбляли его и в конце концов доводили до белого каления. Однако, желая успокоиться и сохранить незыблемыми свои суждения о разумном устройстве мира, он мало–помалу начинал подыскивать этой небрежности и бездеятельности всяческие оправдания. И в конце концов это ему удавалось, хотя и дорогой ценой. Его суждения после всех оговорок и оправданий постепенно утрачивали категоричность, начинала колебаться вся стройная система мироздания, и дону Филиберто Фиориннанци то и дело приходилось укреплять ее.
О Боже, теперь он дошел до того, что стал оправдывать воровство! Да, да, красть можно, но только с умом, так, чтобы честные люди понемногу прониклись уважением к вору, начали его ценить. Тогда со временем все решат, что, в сущности, виноват не столько сам вор, сколько глупец, который позволяет себя обкрадывать.
Однако случай с Мео Дзеццой был поистине необычайным. В самое короткое время этот ворюга до того возгордился, что стал требовать к себе особого, ничем не заслуженного внимания. Наглость его была беспредельна. Он повел себя запанибрата с теми, кто по рождению, по возрасту, по воспитанию стоял и стоит неизмеримо выше его. И потом, нельзя было сказать, что хозяин, которого Мео Дзецца буквально грабил, был глупцом. Наоборот, в Форни знали, что маркиз Ди Джорджи–Декарпи образцово управлял своими обширнейшими земельными владениями. Каждый год ученики коммерческих школ под руководством своих наставников приходили даже изучать на месте эту столь совершенную систему управления.
Лет тридцать тому назад отец маркиза рискнул вложить все свои капиталы в осушение Ирбийских болот. Он умер, не дождавшись счастливого конца этой рискованной затеи. Его сын жил теперь в городе и получал огромный доход со своих обширных земельных угодий, едва ли не самых крупных и плодородных на всем юге Италии.
Правда, молодой маркиз ни разу не побывал на своих землях, но вся заслуга в создании образцовой системы управления принадлежала ему. Земельный массив был разбит на десять секторов. Во главе каждого сектора, в который входило десять участков, стоял управляющий. Мео Дзецца был одним из этих десяти. Как же при столь совершенной системе маркиз не замечал, что этот бандит и наглец постоянно обкрадывает его? Ведь бесчестность Мео Дзеццы была видна всем окружающим, да и сам Дзецца с непосредственностью глупого животного почти не скрывал этого.
Когда на следующее утро дон Филиберто встал с постели, в ушах у него все еще со звоном отдавалось это мерзкое слово «доносчик». Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, он принял твердое решение — действовать. Видит Бог, он должен положить конец столь неслыханному безобразию и наглости.
Доносчик? Пусть так, он доносчик; он принимает вызов. Он напишет донесение по всей форме о постоянных хищениях, которые этот тип совершает уже много лет.
Дон Филиберто трудился над донесением целых десять дней. Когда наконец все было готово, дон Филиберто с особой тщательностью наглухо застегнул свой неизменный плащ, открыто, с папкой под мышкой сел в повозку и отправился на железнодорожную станцию. Оттуда он поездом выехал в город.
Приехав в город, он прямо с вокзала пошел в управление маркиза Ди Джорджи–Декарпи.
Войдя внутрь, он сразу же почувствовал такое благоговение, что не только не оскорбился, когда ему объяснили, как трудно попасть на прием к маркизу, но, наоборот, с радостью одобрил все эти строгие правила и, без конца кланяясь и сладко улыбаясь, изъявил полную готовность подчиниться им.
Здесь было настоящее царство порядка. Управление работало с точностью часового механизма. Все кругом сверкало и блестело. Курьеры в ливреях, мраморные лестницы, залитые электрическим светом, сияющие, как зеркало, паркеты, великолепные ковры, паровое отопление. И кругом таблички: «Секция I», «Секция II», а на каждой двери дощечки с указанием отдела.
Его сиятельство синьор маркиз принимал посетителей только в определенные дни и часы, по средам и субботам от десяти до одиннадцати. Чтобы попасть к нему на прием, надо было предварительно за два дня подать письменную просьбу, заполнив печатный бланк за первым столиком во второй комнате личной канцелярии маркиза: второй этаж, секция I, второй коридор направо. Тот, кто очень спешит и не может дожидаться приемного дня, должен обратиться в отдел срочных заявлений на том же втором этаже, та же секция, третья дверь по первому коридору налево.
— Да нет же, нет... — лепетал дон Филиберто.
Сведения, которые он хочет сообщить, не столь срочны, сколь серьезны, и он желает передать их маркизу лично.
— Вы специально для этого приехали из Форни? — спросил старший курьер.
— Да, синьор, из Форни, специально для этого.
— Но сегодня только четверг.
— Не важно. Раз у вас такие правила, я подожду до субботы.
Тогда старший курьер обратился к мальчишке–рассыльному, тоже одетому в ливрею:
— Сбегай наверх и принеси бланк.
Однако дон Филиберто Фиориннанци ни за что не соглашался:
— Нет, нет, извините, зачем же? Я сам схожу, сам.
И он поднялся заполнить бланк на первом столике во второй комнате личной канцелярии, второй этаж, секция I, второй коридор направо.
Эти два дня дон Филиберто Фиориннанци, напрягая все свои способности, готовился к встрече с маркизом, точно к великому испытанию. Сначала вступление, короткое, конечно, — ведь у маркиза нет времени слушать абстрактные рассуждения, но должен же он прежде всего объяснить причину и мотивы, побудившие его написать донесение. Потом пункт за пунктом он изложит факты. Дон Филиберто Фиориннанци был счастлив бескорыстно передать все сведения, собранные им об этом жулике, который с редким упрямством старался обойти столь великолепно действующий правопорядок.
В субботу утром, за десять минут до назначенного времени, дон Филиберто уже сидел в приемной. Он был первым в списке, и едва часы пробили десять, его пропустили к маркизу.
Маркиз Ди Джорджи–Декарпи оказался маленьким, плюгавеньким человечком. На нем был изящный костюм, который лишь подчеркивал грубость сухого, словно крестьянского лица. Он сидел за письменным столом в старинном кресле, спинка которого на целую пядь возвышалась над его головой. На глубокий поклон посетителя маркиз ответил еле, заметным кивком; движением руки пригласил его сесть; потом, облокотившись о ручку кресла, подпер лоб рукой.
Теперь один его глаз был прикрыт ладонью, а другой с моноклем в костяной оправе смотрел дону Филиберто прямо в лицо. И столько было в этом неподвижном взгляде упрямой враждебности и жестокости, что дон Филиберто Фиориннанци почувствовал, как у него кровь стынет в жилах, а слова столь тщательно приготовленного краткого вступления застряли в горле.
Глаз этот глядел с недоверием, как бы строго предупреждал: «Я не верю в твое бескорыстие, смотри же, не говори ничего такого, чего нельзя доказать фактами»; казалось, глаз этот с неумолимой строгостью следил за каждым словом, которое слетало с дрожащих губ перепуганного дона Филиберто.
Но вдруг маркиз убрал руку от лба и открыл второй, дряблый и мутный глаз, который, если так можно выразиться, зевая, глядел на посетителя и как бы уныло просил его: «Сжалься!»
Дон Филиберто Фиориннанци внезапно почувствовал неприятную пустоту в желудке. Значит, тот глаз, тот глаз, который нагнал на него столько страху, был... был искусственный, стеклянный? О Боже, да, да, стеклянный! И, значит, маркиз, закрыв здоровый глаз, не только не смотрел на него пристально, изучающе и с угрозой, но даже не потрудился взглянуть, кто к нему пришел.
Быть может, маркиз даже не слышал ни слова из того, что он с таким трепетом говорил ему.
— Позвольте... синьор маркиз... перейти к фактам, — побледнев, растерянно пробормотал дон Филиберто.
— Вот именно, сделайте одолжение, — пробурчал маркиз. Он перенес руку на стол, снова подпер ею лоб, и больше уже не менял этой покойной позы. Доя Филиберто Фиориннанци вполне мот подумать, что он спит. Когда посетитель кончил, маркиз, отняв руку от лба, сказал:
— Разрешите?
И протянул руку за донесением.
Он рассеянно пробежал его своим единственным глазом, затем сунул руку в карман, вытащил оттуда связку ключей, открыл ящик секретера и вынул какую–то бумагу. Потом положил бумагу рядом с донесением и синим карандашом стал делать на нем какие–то пометки, сверяясь с бумагой. Покончив с этим странным занятием, маркиз молча протянул дону Филиберто испещренное карандашными пометками донесение и вынутую из секретера бумагу.
Дон Филиберто ошеломленно перевел взгляд с донесения на бумагу, посмотрел на маркиза, потом вновь стал сравнивать донесение и бумагу и наконец заметил, что в бумаге почти в том же порядке перечислены все махинации Дзеццы, о которых он приехал сообщить.
— Так, значит... — сказал он, с трудом придя в себя от изумления, — значит, вашей светлости... вашей светлости было уже известно...
— Как видите, — холодно прервал его маркиз. — И если вы повнимательней посмотрите мою бумагу, то заметите, что в ней перечислен целый ряд хищений, не упомянутых в вашем донесении.
— Да... ах, да... вижу... вижу, — поспешно согласился дон Филиберто, совсем растерявшись. — Но, следовательно...
Маленький маркиз снова облокотился о ручку кресла и закрыл ладонью здоровый глаз, смотревший устало и равнодушно.
— Уважаемый синьор, а почему это должно меня интересовать? — вздохнул он.
Пугающе неподвижный взгляд его стеклянного глаза с моноклем в костяной оправе никак не вязался с этим усталым вздохом.
— Подобные вещи, — продолжал он, — выходят за рамки моей компетенции.
— Выходят за рамки?
— Разумеется. Мы должны следить и следим за действиями Дзеццы — управляющего. Как таковой, он выполняет свои обязанности образцово. А что он за человек — нас, уважаемый синьор, не интересует. Больше того: нам даже выгодно, что Дзецца столь бесчестен или, точнее, так жаждет разбогатеть. Сейчас я вам поясню. Другим управляющим, которые более или менее удовлетворяются одним только жалованьем, нет нужды выжимать из моих владений больше, чем они дают сейчас. Дзецца же вынужден заботиться об увеличении прибыли, потому что должен кое–что выгадать и для себя. И вот результаты: ни один из секторов не приносит нам такого дохода, как тот, где управляющим Мео Дзецца.
— Но, следовательно... — заикаясь повторил дон Филиберто.
— Следовательно, — подхватил маркиз, поднявшись с кресла и давая этим понять, что прием окончен, — я благодарю вас, уважаемый синьор, за вашу заботу о моих интересах. Но все–таки... о Боже... право же, вы должны были догадаться, что при таком управлении, как мое, мы не могли не заметить этих фактов. Этих и, как вы могли убедиться, многих других. Во всяком случае, я вам весьма признателен. Честь имею, уважаемый синьор.
Дон Филиберто Фиориннанци вышел от маркиза совершенно ошеломленный, растерянный, если не сказать обезумевший.
— И, следовательно...
Осязаемый результат визита, пуговицу от плаща, он держал в руке. Выслушивая из уст маркиза столь невероятные вещи, дон Филиберто так долго вертел эту пуговицу, что в конце концов она оторвалась и застряла у него между пальцами.
Но зачем, она ему теперь?
Отныне он вполне мог ходить по улице в расстегнутом и даже надетом наизнанку плаще и в сдвинутой на затылок шляпе.
Весь мир для дона Филиберто Фиориннанци раз и навсегда перевернулся вверх дном.