— Черт возьми!

Приподняв шляпу, я взглянул на прелестную девушку, шествовавшую между женихом и старухой матерью.

Др...др...др... Боже мой, как радостно скрипели новенькие ботинки моего приятеля, вышагивающего в это воскресное утро По залитой солнцем площади! А невеста! Ее по–детски голубые глазки, розовые щечки, белые зубки так и сияли счастьем. Раскрыв над головой крикливо–красный шелковый зонтик, она что есть мочи обмахивалась веером, словно желала погасить пламя радости и смущения: впервые она, совсем еще девочка, шла по людным улицам рядом — др, др, др — с таким блистательным женихом, совсем новоиспеченным, прилизанным, надушенным и самодовольным.

Мой приятель тоже приподнял шляпу (осторожно, чтобы не помять поля) и посмотрел на меня. Но что такое? Видя, что я остановился посреди площади, он поклонился мне со смущенной улыбкой. Я ответил ему тоже улыбкой и помахал рукой, как бы говоря: «Поздравляю! Поздравляю!»

Через несколько шагов я опять обернулся. Мне было очень приятно взглянуть не столько на гибкую фигурку маленькой невесты, сколько на него, моего друга, с которым я не виделся около трех лет. Неужели он не оглянется, чтобы посмотреть на меня хотя бы еще раз?

«Ревнив он, что ли? — подумал я и повесив нос пошел дальше. — Ну что ж — это понятно. Черт возьми, она и впрямь мила. Но он–то, он...»

Странное дело: мне показалось, что он стал даже выше ростом. Любовь творит чудеса! Он весь как–то помолодел, особенно глаза; было совершенно ясно, что он следит за своей внешностью с такой тщательностью, на какую я никогда не счел бы его способным, так как помнил, что он враг тех интимных и весьма занятных бесед, которые каждый молодой человек, часами простаивая перед зеркалом, имеет обыкновение вести с собственным отражением. Любовь творит чудеса!

Где же он пропадал все эти три года? Прежде он жил здесь, в Риме, у своего родича и моего лучшего друга Квирино Ренци. Для меня Тито всегда был именно «родичем Ренци», а не Бинди, как его звали дома. Он уехал в Форли года за два до того, как Ренци покинул Рим, и с тех пор я его больше ни разу не встречал. И вот он снова в Риме — и вдобавок жених.

«Ну, дорогой мой, — подумал я, — теперь–то ты, уж конечно, не занимаешься живописью! Др, др, дp. Твои ботинки слишком громко скрипят. Это говорит о том, что ты занялся более прибыльным делом. Ну что же, молодец. Хвалю, пусть даже твои дела заставили тебя подумать о женитьбе».

Дня через два–три, почти в тот же самый час, я опять встретил его вместе с невестой и будущей тещей. Мы опять раскланялись и обменялись улыбками. На этот раз, грациозно кивнув головкой, мне улыбнулась и невеста.

По тому, как она улыбнулась, я понял, что Тито много рассказывал ей обо мне, о мое пресловутой рассеянности и, уж конечно, сообщил, что его родственник Квирино Ренци зовет меня Пифагором, потому что я не ем фасоль; он, несомненно, объяснил ей также, почему того, кто не ест фасоль, можно в шутку называть Пифагором и т. п. Все это действительно очень забавно.

Я заметил, что история с фасолью и Пифагором особенно забавляла тещу, потому что всякий раз, когда я встречал их втроем, старая сычиха, отвечая на мой поклон, буквально заходилась от смеха и ничуть не скрывала этого, а потом, не переставая хохотать, долго глядела мне вслед.

Мне хотелось как–нибудь встретить Тито одного и спросить, неужто теперешнее счастье не дает ему, его невесте и теще какого–нибудь другого повода для веселья. Я надеялся пристыдить его, но удобного случая для этого все не представлялось. А кроме того, мне очень хотелось узнать у Тито что–нибудь о Ренци и его жене.

Но вот в один прекрасный день я получаю из Форли следующую телеграмму: «Дела плохи, Пифагор. Завтра буду в Риме. Встречай на вокзале в 8.20. — Ренци».

«Странно! — подумал я. — Здесь его родственник, а он обращается ко мне».

Я долго раздумывал над тем, что значит «дела плохи», и наиболее вероятным мне показалось вот что: Тито впутался в скверную историю, и Ренци спешит в Рим, чтобы расстроить свадьбу. Признаюсь, после трех месяцев поклонов и улыбок я испытывал к этой куколке, невесте Тито, непреодолимую антипатию, а ее мать внушала мне просто омерзение.

На следующий день в восемь я уже был на вокзале.

А теперь посудите сами: не смеется ли надо мной судьба. Поезд подходит, из окна вагона высовывается Ренци, я устремляюсь к нему... Но вдруг ноги у меня подкашиваются, руки опускаются...

— Со мной бедняга Тито, — говорит Ренци и сокрушенно указывает на кузена.

— Тито Бинди с тобой? Как? А с кем же я вот уж три месяца раскланиваюсь на улицах Рима? Тито... Боже мой, до какого состояния он дошел! Тито, Тито!.. Но как же? — растерянно бормочу я. — Ты...

Тито бросается мне на шею и горько рыдает. Я ошеломленно смотрю на Ренци. В чем дело? Что случилось? Я чувствую, что схожу с ума. Тогда Ренци пальцем показывает на лоб и вздыхает, закрывая глаза.

— Кто, Ренци, кто, я или Тито? Кто сошел с ума?

— Ну, будет, Тито, — уговаривает Ренци кузена. — Успокойся! Успокойся! Постой здесь и присмотри за чемоданами. Я вместе с Пифагором схожу за багажом.

По дороге он в общих чертах рассказал мне печальную историю своего родственника, который два с половиной года назад женился в Форли: у него родилось двое детей и один из них через четыре месяца ослеп; это несчастье, полная невозможность содержать семью на те деньги, которые давала ему живопись, вечные ссоры с тещей и женой, женщиной глупой и эгоистичной, довели Тито до полного безумия. Теперь Ренци привез его в Рим, чтобы показать врачам и немного развлечь.

Если бы я собственными глазами не видел, в каком состоянии находится Тито, то наверняка решил бы, что Ренци, как всегда, разыгрывает меня. С чувством некоторого смущения и стыда я рассказал Ренци о недоразумении, жертвой которого я был, до самого сегодняшнего дня раскланиваясь на улицах Рима с Тито — женихом. Как ни тревожился Ренци за своего кузена, он все–таки не смог удержаться от смеха.

— Уверяю тебя, — оправдывался я. — Похож как две капли воды. Вылитый он! Три месяца мы раскланиваемся и улыбаемся друг другу. Мы стали вроде бы как приятелями. Теперь–то, конечно, я вижу разницу. Я каждый день здоровался с ним, с Тито, каким он был до того, как три года назад уехал в Форли. И знаешь, он просто вылитый Тито: смотрит, как Тито, говорит, как Тито, улыбается, как Тито, ходит, как Тито. Он, да и только! Вообрази, что почувствовал я сейчас, увидев, до чего он дошел, ведь всего лишь вчера около четырех я видел Тито, счастливого и сияющего, с невестой под ручку.

Меня никто не принимает всерьез — такова уж моя незадачливая судьба. Ренци, как я сказал, посмеялся и немного погодя, чтобы развлечь больного, рассказал ему всю эту прелестную историю. А теперь послушайте, что из этого вышло.

Сперва моя ошибка как–то очень странно поразила беднягу: пока мы ехали от вокзала до гостиницы, его воображение усиленно работало, потом, схватив меня за руку и уставившись на меня своими широко раскрытыми глазами, он закричал:

— Ты прав, Пифагор!

Я вздрогнул, но «попытался улыбнуться:

— Что ты хочешь этим сказать, дорогой Тито?

— Я говорю, что ты прав! — повторил он, не выпуская моей руки, и в его широко раскрытых глазах засверкали безумные искорки.

— Ты не ошибся. Тот, с кем ты здоровался, это я. Именно я, Пифагор, я, который никогда не уезжал из Рима, никогда! Кто утверждает обратное, тот мой враг. Я здесь, здесь, ты прав, я всегда оставался в Риме, юный, свободный, счастливый, каким ты видел меня каждый день, здороваясь со мной. Дорогой мой Пифагор, я снова дышу свободно, снова дышу! Какую тяжесть снял ты с моей души! Спасибо, милый, спасибо, спасибо... Я счастлив!

Счастлив!

— Нам приснился дурной сон, Квирино, — сказал он, обращаясь к Ренци. — Поцелуй меня! Я слышу, как в моей старой римской студии снова поет петух. Вот Пифагор, он подтвердит тебе это. Не правда ли, Пифагор? Да? Каждый день ты встречал меня здесь, в Риме... А что делаю я в Риме? Расскажи об этом, Квирино. Я художник! Художник! Покупают ли мои картины? Ты видишь, я смеюсь — значит, покупают! О!.. Все обстоит чудесно... Да здравствует юность! Я холостой, свободный, счастливый...

— А невеста? — вырвалось у меня; к несчастью, я не заметил, что Ренци, рассказывая Тито о случившемся со мной недоразумении, благоразумно опустил эту опасную деталь.

Тито вдруг помрачнел. Теперь он вцепился в меня обеими руками.

— Что ты сказал? Что такое? Я женюсь? Он испуганно взглянул на кузена. Ренци сделал мне знак.

— Да что ты! — тут же воскликнул я, желая исправить свою оплошность. — Да что ты, милый Тито! Я прекрасно знаю, что ты просто шутишь с этой сычихой!

— Шучу? А, шучу, говоришь? — в ярости наседал на меня Тито, вращая глазами и сжимая кулаки. — Где я? Где я живу? Где ты меня видел? Избей меня, как собаку, если увидишь, что я шучу с женщиной. С женщинами не шутят... Всегда начинается просто так, Пифагор! А потом... потом...

Он снова расплакался, закрыв лицо руками. Напрасно я и Ренци пытались утешить его и успокоить.

— Нет, нет, — отвечал он нам, — если я женюсь еще и здесь, в Риме, я погиб, погиб окончательно! Посмотри, Пифагор, до чего я дошел в Форли. Спаси меня, Бога ради, спаси! Во что бы то ни стало меня надо остановить! Там я тоже начал с шуток.

Его трясло как в лихорадке.

— Но ведь мы пробудем здесь всего несколько дней, — сказал ему Ренци. — Ровно столько, сколько понадобится, чтобы переговорить с некоторыми здешними господами о продаже твоих картин. А потом сразу вернемся в Форли.

— Теперь уж ничем не поможешь, — ответил Тито и в отчаянии махнул рукой. — Мы вернемся в Форли, а Пифагор будет по–прежнему встречать меня здесь, в Риме! Да и может ли быть иначе? Я всегда живу в Риме, Квирино, даже когда я далеко отсюда. Всегда в Риме, всегда в Риме, все мои лучшие годы, холостой, свободный, счастливый, такой, каким меня видел вчера Пифагор, не правда ли? А ведь вчера мы были в Форли. Скажи, разве не так?

Взволнованный, вконец расстроенный Квирино Ренци резко встряхнул головой и прищурился, чтобы не расплакаться. Никогда еще безумие его кузена не обнаруживалось с такой ужасающей очевидностью.

— Скорей же, скорей, — твердил Тито, — пойдем, отведи меня поскорее туда, где ты меня обычно встречаешь. Пойдем в мою студию, на виа Сардиния. Сейчас я должен быть там; надеюсь, что в это время там нет моей невесты.

— Но как же так? Ты здесь с нами, мой дорогой Тито! — воскликнул я с улыбкой, надеясь, что он придет в себя. — Ты это серьезно? Разве ты не знаешь, что со мной постоянно случаются всякие недоразумения? Я спутал тебя с одним очень похожим на тебя человеком.

— Нет, это я! Негодяй! Предатель! — крикнул несчастный безумец, сверкая глазами и замахиваясь на меня. — Подумай об этом бедняге. Я обманул его. Я женился, не сказав ему ничего. А теперь ты, кажется, задумал обмануть меня? Скажи правду, ты сговорился с ним? Ты с ним заодно? Хочешь втихаря женить меня? Отведи меня на виа Сардиния... А нет, так я дорогу знаю и доберусь туда сам.

Чтобы не отпускать его одного, нам пришлось пойти вместе. По пути я спросил его:

— Прости, разве ты забыл, что уже не живешь на виа Сардиния?

Он остановился, ошарашенный моим вопросом, взглянул на меня нахмурившись и сказал:

— А где же я живу? Ты должен знать это лучше меня.

— Я? Вот так здорово? Как же я могу знать, где ты живешь, когда ты сам этого не знаешь?

Ответ показался мне весьма убедительным. Я ожидал, что Тито будет им сражен. Я и не подозревал, что так называемые сумасшедшие тоже обладают тем сложным мыслительным аппаратом, который именуется логикой и работает у них превосходно, пожалуй, даже лучше, чем у нас, так как не останавливается даже перед самыми невероятными выводами.

— Я? Но ведь я даже не подозревал, что собираюсь жениться. Ты хочешь, чтобы я в Форли знал, что я делаю здесь, в Риме, один, и свободный, как когда–то? Об этом знаешь ты, ты, который видишь меня ежедневно. Идем же, идем, проводи меня. Я целиком полагаюсь на тебя.

Идя по улицам, он время от времени вопросительно поглядывал на меня, и немая мольба в его взгляде разрывала мне сердце; его взгляд говорил мне, что на улицах Рима он ищет свое второе «я», себя, свободного и счастливого, такого, каким он был в давно минувшие времена; он спрашивал, не вижу ли я чего–нибудь поблизости, он искал себя моими глазами, которые до вчерашнего дня видели его здесь.

Мною овладело тревожное беспокойство. «А что, если, к несчастью, — думал я, — мы натолкнемся на того, другого. Тито, конечно, его узнает: сходство слишком велико! Кроме того, из–за ботинок, которые скрипят не умолкая, на эту скотину все оборачиваются!» Мне казалось, что вот–вот я услышу у себя за спиной — дp, дp, дp — скрип его проклятых ботинок.

Но этого ведь могло и не произойти? Как бы не так.

Ренци зашел в магазин что–то купить. Я и Тито ждали его на улице. Вечерело. Я нетерпеливо поглядывал на дверь, в которой должен был появиться Ренци, и каждая минута ожидания казалась мне вечностью. Вдруг я почувствовал, как кто–то тянет меня за рукав, и я увидел Тито, его широко открытый рот вдруг растянулся в блаженной улыбке. Несчастный! Из его светлых, сияющих радостью глаз катились крупные слезы. Он увидел «его». Он указал мне на него, стоявшего тут же в двух шагах от нас на тротуаре.

Кроме шуток, попробуйте поставить себя на мое место. Этот господин, увидев, что на него пристально смотрят и указывают пальцем, смутился; но, заметив меня, как обычно, раскланялся. Бедняга, он был такой воспитанный! Я попытался одной рукой сделать ему украдкой знак, а другой в это время тащил прочь Тито. Но не тут–то было!

По счастью, господин понял мой жест и улыбнулся; однако он понял лишь то, что мой товарищ безумен; он не узнал себя в облике Тито, в то время как тот сразу же увидел в нем себя. Увы! Так выглядел он три года назад. Это был он сам, он наконец встретил себя таким, каким был всего лишь три года назад. Тито подошел к своему двойнику. Он восхищенно смотрел на него, нежно поглаживал ему руки, обнимал его и шептал:

— Как ты хорош... как хорош... Взгляни, а это наш дорогой Пифагор. Видишь?

Господин смотрел на меня и улыбался растерянно и испуганно. Чтобы успокоить его, я тоже печально улыбнулся. Лучше бы я этого не делал! Тито заметил, что мы обменялись улыбками и, сразу же заподозрив заговор, набросился на этого господина с угрозами:

— Не женись, дурак: ты меня погубишь! Хочешь дойти до такого же состояния, как я? Хочешь стать никчемным оборванцем? Брось эту девушку! Такими вещами не шутят, глупец! Мерзавец! Не зная жизни...

— Но в конце концов!.. — закричал бедняга, обращаясь ко мне, когда увидел, что вокруг нас собирается толпа любопытных.

— Извините... — только и успел вымолвить я. Тито перебил меня:

— Молчи, предатель!

Он дал мне пинка; потом снова обратился к тому — другому, и голос его звучал теперь мягко и вкрадчиво:

— Не надо, успокойся, пожалуйста. Выслушай меня... Я знаю, ты вспыльчив... Но я не дам тебе погубить меня еще раз.

В эту минуту, расталкивая толпу, к нам подбежал Ренци.

— Тито! — закричал он. — Тито! В чем дело?

— В чем? — ответил ему бедняга Бинди. — Посмотри на него. Вот он! Хочет жениться! Скажи ему ты, что у него родится слепой ребенок... Скажи, что он...

Ренци утащил его прочь.

Потом мне пришлось объяснить этому господину все как есть. Я ждал, что мой рассказ вызовет у него улыбку; ничего подобного. Он спросил меня испуганно:

— Так, значит, я действительно очень похож на него?

— О, сейчас нет, — ответил я. — Но если бы вы видели его здесь, в Риме, прежде, года три назад, холостого... Вылитый вы!

— Ну, будем надеяться, — ответил он, — что через три года я все–таки не окажусь в таком положении.

Я уже считал, что этим все и закончилось. Но не тут–то было, господа!

Позавчера — почти два месяца спустя после того злополучного происшествия, о котором я только что рассказал, — я получил открытку, подписанную Эрманно Леверой. В ней говорилось:

«Сударь!

Сообщите Бинди, что я последовал его совету. Я никак не могу его забыть. Он стоит перед моими глазами, точно призрак моей неминуемой участи. Я отказался от женитьбы и завтра уезжаю в Америку.

Ваш Эрманно Левера»

Вот тебе и на! Бедный молодой человек, не поздоровайся я с ним, приняв его за другого, возможно, он был бы теперь счастливым супругом... Как знать! В нашем мире возможно все, даже небольшие чудеса.

Однако, я думаю, раз эта встреча так подействовала на него и привела к подобной развязке, значит, он тоже решил, что встретил в лице Бинди себя самого, такого, каким он стал бы через три года. И пока мне не докажут обратного, я не могу с уверенностью утверждать, что господин Левера не в своем уме.

Теперь же я жду, что в ближайшие дни ко мне явятся покинутая невеста и оскорбленная теща. Даю слово, я пошлю их обеих в Форли. Бог весть, не узнают ли они себя в жене и теще несчастного Тито Бинди. Сейчас мне самому кажется, что все они действительно ничем не отличаются друг от друга, разве что слепой ребенок у них теперь не родится, если, конечно, господин Левера в самом деле уехал вчера в Америку.