Вот уже три дня, как дом профессора Агостино Тоти покинули радость и покой, на которые он, по его мнению, имел теперь полное право.

Профессору уже под семьдесят, и при всем желании его красивым не назовешь: он почти карлик, его несоразмерное, лишенное шеи туловище на двух паучьих ножках венчает огромная лысая голова... Да, да! Профессор Тоти это прекрасно сознает и не питает никаких иллюзий: разве его хорошенькая жена Маддаленина, которой не исполнилось еще двадцати шести лет, может любить его?

Правда, он взял ее из бедной семьи и возвысил до себя: дочь служителя лицея стала супругой ординарного профессора естественных наук, который через несколько месяцев должен получить право на высшую пенсию. Мало того, два года тому назад на него, точно манна небесная, неожиданно свалилось крупное состояние: брат профессора Тоти, который много лет назад уехал в Румынию, умер там холостяком и оставил ему в наследство почти двести тысяч лир.

Однако профессор Тоти считает, что не это дает ему право на радость и покой. Он философ и понимает, что одних только материальных благ недостаточно для молодой и красивой женщины.

Если бы наследство было получено им до брака, он, пожалуй, мог бы еще требовать, чтобы Маддаленина проявила некоторое терпение, то есть дождалась бы его уже недалекой смерти и только после этого вознаградила бы себя за жертву, которую она принесла, выйдя за него замуж. Но, увы, эти двести тысяч лир были получены слишком поздно — через два года после свадьбы, когда... когда профессору Тоти пришлось философски признать, что одной пенсии, которую он в один прекрасный День получит, а затем оставит своей жене, оказалось недостаточно, дабы компенсировать принесенную ею жертву.

Профессор Тоти давно уже примирился со всем этим и полагает, что теперь благодаря весьма значительному наследству он больше, чем когда–либо прежде, имеет право на покой и на радость в собственном доме. Тем более что, будучи человеком благожелательным и мудрым, он не ограничился тем, что облагодетельствовал свою супругу, но пожелал также облагодетельствовать... да, да, именно его, славного Джакомино, одного из лучших своих учеников, юношу скромного, порядочного, деликатного и к тому же красивого, белокурого и кудрявого, точно ангел.

Разумеется, разумеется, он все сделал, обо всем позаботился, старый профессор Агостино Тоти! Джакомино Делизи болтался без дела, собственная праздность огорчала и унижала его, и профессор Тоти подыскал ему место в Земельном банке, куда поместил двести тысяч лир, полученные в наследство.

В доме теперь есть ребенок, ангелочек двух с половиной лет, и старик привязан к нему всей душою, словно влюбленный в своего господина раб. Каждый день, сразу же после занятий в лицее, он спешит домой и покорно выполняет все капризы своего маленького тирана. По правде говоря, получив наследство, он мог бы уйти на покой, отказаться от своей пресловутой пенсии и все время отдавать малышу. Но нет! Это было бы грешно! Он должен нести свой крест до конца, как бы ни было это тяжко! Ведь он женился единственно для того, чтобы облагодетельствовать свою жену, а между тем супружество это стало для него нескончаемой мукой.

Да, профессор вступил в брак с этой юной особой с одним только намерением — облагодетельствовать ее, и любит он свою супругу, можно сказать, по–отечески, особенно с того времени, как родился ребенок... Насколько ему было бы приятнее, если бы малыш называл его дедушкой, а не папой! Бессознательная ложь, слетающая с чистых, невинных уст младенца, заставляет его страдать; ему кажется, что это оскорбляет его собственную любовь к ребенку. Но ничего не поделаешь! Вслед за поцелуем с непорочных уст Нини слетает это слово «папа», вызывающее насмешки недобрых людей; они не способны понять нежность, которую он испытывает к этому невинному существу, и ощущение счастья, которое приносит ему сознание того, что он, Тоти, делал и продолжает делать добро молодой женщине, и славному юноше, и малышу, а также и себе, и себе, конечно! Какое это счастье — прожить последние свои годы в радости, в кругу милых твоему сердцу людей и, шествуя к могиле, чувствовать в своей руке теплую ручку ангелочка!

Однако они смеются, смеются над ним, все эти злобные люди! Какой жалкий, какой глупый смех! А все потому, что они не понимают... Потому что они не могут представить себя на его месте... Они видят только смешную, даже гротескную сторону его положения, не умея проникнуть в его подлинные чувства!.. Но что ему до них! Ведь он же счастлив!

Только вот уже три дня...

Что, собственно, произошло? У жены глаза распухли и покраснели от слез; она жалуется на сильную головную боль и не выходит из своей комнаты.

— Ах, молодежь!.. Молодежь!.. — вздыхает профессор Тоти, покачивая головой, и на губах у него появляется грустная и проницательная улыбка. — Какое–нибудь облачко... мимолетная гроза...

И вместе с Нини он слоняется по дому, печальный, встревоженный, даже немного раздраженный, ибо... по правде сказать, он не заслужил такого к себе отношения ни со стороны жены, ни со стороны Джакомино. Молодые никогда не считают дней: у них еще много времени впереди... Но для несчастного старика потеря каждого дня — это тяжкая утрата!

А ведь уже целых три дня по вине жены он места себе не находит; Маддаленина не радует его больше песенками и романсами, которые она обычно распевает своим страстным звонким голосом, и не выказывает по отношению к нему той заботы, к какой он уже успел привыкнуть.

Нини тоже задумчив и серьезен, как будто понимает, что маме сейчас не до него. Профессор водит его за ручку из комнаты в комнату, и при этом старику почти не приходится наклоняться — настолько он мал ростом; он подносит ребенка к фортепиано, несколько раз наугад ударяет по клавишам, отдувается, зевает, потом садится, устраивает малыша у себя на коленях и, сидя, пускается вскачь, но затем внезапно встает — он чувствует себя как на угольях. Он уже раз пять или шесть пытался вызвать на откровенность свою молодую жену, но тщетно.

— Голова все еще болит? Ты себя все так же дурно чувствуешь?

Маддаленина по–прежнему не хочет ему ничего рассказать, она только плачет, просит притворить ставни и унести ребенка из комнаты: ей хочется побыть одной, в темноте.

— Голову сильно ломит? Да?

Бедняжка, у нее так мучительно болит голова... Эх, должно быть, ссора между ними произошла нешуточная!

Профессор Тоти отправляется на кухню и пробует завести разговор со служанкой, чтобы выпытать у нее хоть какие–нибудь сведения; однако он не знает, как к ней подступиться, ибо служанка ему враг: она, как и все остальные, злословит на его счет, позорит его, дура несчастная! Старику так ничего и не удается у нее узнать.

И тогда профессор Тоти принимает героическое решение: отводит Нини к матери и просит, чтобы она одела его потеплее.

— Зачем? — спрашивает Маддаленина.

— Я пойду с ним гулять, — отвечает профессор. — Сегодня праздник... Бедный малыш скучает дома!

Мать не соглашается. Она знает, что скверные люди всегда насмехаются, когда видят старого профессора с ребенком; ей известно даже, что какой–то злобный наглец осмелился сказать ее мужу: «До чего же сынок похож на вас, профессор!»

Однако Тоти упорствует:

— Нет, мы пойдем гулять, мы непременно пойдем гулять... И вместе с малышом он направляется к дому Джакомино Делизи. Юноша живет у своей незамужней сестры, она заменяет ему мать. Не подозревая об истинной причине благодеяний профессора Тоти, синьорина Агата была сначала весьма ему признательна; теперь же, напротив, эта ханжа считает его сущим дьяволом — ни больше ни меньше, — ибо он толкнул ее Джакомино на смертный грех.

Профессор Тоти звонит, и ему приходится довольно долго ждать, пока откроют дверь. Синьорина Агата подошла к дверям, поглядела в щелку и убежала. Она, без сомнения, хочет предупредить брата о визите, сейчас возвратится и скажет, что Джакомино нет дома.

Вот и она. В черном платье, тощая, хмурая, с восковым лицом, на котором выделяются синие круги под глазами; едва приоткрыв дверь, она, дрожа от негодования, обрушивается на профессора:

— Вот вы как... позвольте... выходит, его теперь не оставляют в покое даже дома?.. Что я вижу?! И ребенка привели? И ребенка с собой привели?

Профессор Тоти не ожидал подобного приема; он просто оторопел, затем взглянул на синьорину Агату, перевел взор на малыша, растерянно улыбнулся и пробормотал:

— Но... в чем дело?.. Что произошло?.. Я не могу... не могу прийти к...

— Его нет! — ответила Агата резко и сухо. — Джакомино нет дома.

— Превосходно, — кивнул головой профессор Тоти. — Однако вы, синьорина... прошу прощения... вы встречаете меня так, что... и не знаю, как это понять! Кажется, ни вашему брату, ни вам я не причинил...

— Видите ли, профессор, — сказала несколько мягче синьорина Агата, — мы, что и говорить, весьма... весьма вам признательны, но вы должны также понять...

Профессор Тоти прищурил глаза, снова улыбнулся, поднял руку и несколько раз ткнул себя кончиком пальца в грудь, как будто говоря, что уж кто–кто, а он–то прекрасно все понимает.

— Я уже стар, синьорина, — сказал он, — и понимаю... многое понимаю! Но прежде всего, мне представляется, никогда не следует поддаваться гневу, и когда возникают недоразумения, то лучше всего объясниться начистоту... да, да, объясниться, синьорина, объясниться начистоту, ничего не утаивая и не горячась... Разве не так?

— Конечно, так... — растерянно подтвердила синьорина Агата.

— А посему, — продолжал профессор Тоти, — позвольте мне войти и позовите сюда Джакомино.

— Но его дома нет!

— Вы опять за свое?! Зачем вы мне говорите, что его нет дома? Джакомино здесь, и вы должны тотчас же позвать его. Мы с ним все спокойно обсудим! Я уже стар и все понимаю, потому что и я ведь был когда–то молодым, синьорина. Мы с ним все спокойно обсудим, так и скажите ему. А теперь позвольте мне войти.

В скромной гостиной профессор Тоти опустился на стул и усадил к себе на колени Нини; ему пришлось довольно долго ожидать, пока сестра уговаривала Джакомино.

— Сиди спокойно, Нини... мой хороший! — говорил старик время от времени ребенку, которому непременно хотелось подойти к столику, где так заманчиво сверкали фарфоровые безделушки; между тем профессор терялся в догадках, что за нелепая и, видимо, серьезная ссора могла произойти в его доме, и притом так, что он даже ничего не заподозрил. Ведь Маддаленина такая добрая! Что дурного могла она совершить? Чем могла она вызвать столь сильное негодование даже у сестры Джакомино?

Профессор Тоти, до сих пор полагавший, что речь идет о мимолетной размолвке, начал теперь не на шутку тревожиться.

А вот наконец и Джакомино! Господи, до чего у него взволнованное лицо! Какой взъерошенный вид! Но что это? Как он смеет? Он холодно отстраняет малыша, который бросился к нему навстречу, протягивая ручонки и радостно крича: «Джами! Джами!»

— Джакомино! — сурово, восклицает пораженный в самое сердце профессор Тоти.

— Что вы хотели мне сказать, профессор? — быстро спрашивает Джакомино, избегая смотреть в глаза старику. — Я нездоров... Я лежал в постели... Мне трудно говорить, и мне сейчас не до гостей...

— Но ведь ребенок!..

— Ах, да... — спохватывается Джакомино, наклоняется и целует малыша.

— Ты себя дурно чувствуешь? — продолжает профессор, слегка успокоенный этим поцелуем. — Я так и предполагал, потому и пришел сам. У тебя голова болит, да? Садись, садись... Давай немного побеседуем. Пойди сюда, Нини... Ты слышал, что Джами бобо? У него голова болит... да, дорогой, у нашего Джами головка болит... Будь умником, мы скоро пойдем домой. Я хотел спросить тебя, — прибавляет старик, поворачиваясь к Джакомино, — говорил ли с тобой о чем–нибудь директор Земельного банка?

— Нет, а что такое? — спрашивает с беспокойством Джакомино.

— Дело в том, что вчера я разговаривал с ним о тебе, — отвечает с загадочной улыбкой профессор Тоти. — Твое жалованье не слишком–то велико, сынок. И знай, одного моего слова...

Джакомино корчится на стуле и с такой силой сжимает кулаки, что ногти впиваются ему в ладони.

— Профессор, я вам весьма признателен, — говорит он, — но сделайте милость, ради Бога, не заботьтесь больше обо мне! Очень прошу вас!

— Ах, так! — произносит профессор Тоти, все еще продолжая улыбаться. — Браво! Выходит, мы уже больше ни в ком не нуждаемся, да? Ну а положим, что я хочу это сделать ради собственного удовольствия? Мой милый, если не о тебе, то о ком же мне, по–твоему, заботиться? Я уже стар, Джакомино! А старики — ну, если, разумеется, они не эгоисты! — старики, которые бедствовали, как я, пока не добились определенного положения, радуются, видя, что достойные молодые люди продвигаются в жизни с их помощью; они разделяют радость своих питомцев, их чаяния и надежды, они с удовлетворением наблюдают, как те мало–помалу занимают должное место в обществе. А по отношению к тебе... я к тому же... ну, ты ведь прекрасно знаешь... я смотрю на тебя, как на сына... Что с тобой? Ты, кажется, плачешь?

Джакомино и в самом деле закрыл лицо руками и весь содрогается от безудержных рыданий, которые тщетно пытается подавить.

Нини, испуганно смотрит на него, потом поворачивается к профессору и говорит:

— Джами бобо...

Старик поднимается и хочет положить руку на плечо Джакомино, но тот вскакивает со стула, точно в порыве отвращения; лицо юноши вдруг искажается, и он с отчаянной решимостью, не помня себя, кричит:

— Не приближайтесь ко мне! Уходите, профессор, умоляю вас, уходите! По вашей вине я испытываю адские муки! Я не заслуживаю вашего расположения и не желаю его, слышите, не желаю!.. Уходите, Бога ради, уходите, уведите ребенка и забудьте, что я существую на свете!

Профессор Тоти ошеломлен, он растерянно спрашивает:

— Но почему?

— Сейчас я вам скажу! — кричит Джакомино. — Я помолвлен, профессор, понимаете, помолвлен!

Профессор Тоти пошатнулся, как будто его ударили по голове. Воздев руки, он бормочет:

— Ты? Помо... помолвлен?

— Да, профессор, — отвечает Джакомино. — А потому все между нами кончено, кончено навсегда!.. Теперь вы, надеюсь, поймете, что я не могу больше видеться... видеться с вами...

— Ты меня выгоняешь? — почти беззвучно роняет старик.

— Нет, — горестно отвечает Джакомино, — Только лучше будет, если вы... если вы уйдете, профессор...

Уйти? Агостино Тоти без сил опускается на стул. У него подкашиваются ноги. Он хватается за голову и стонет:

— О Господи! Беда–то какая! Так вот оно что! Горе мне! Горе! Но когда это случилось? Каким образом? Ничего мне не сказав! С кем же ты обручился?

— Видите ли, профессор... уже давно... — лепечет Джакомино. — С одной бедной сиротою, такой же, как и я... с подругой моей сестры...

Профессор Тоти устремляет на него блуждающий взгляд, совсем угасший; из его открытого рта вырываются нечленораздельные звуки, он заикается:

— И... и... и ты бросил все... так вот просто... и... и... и больше не думаешь о... ни о ком... больше ничего не принимаешь в расчет...

Джакомино слышится в этих словах упрек в неблагодарности, и он мрачно возражает:

— Однако позвольте... Вы что же, меня своим рабом считаете?

— Я считаю тебя своим рабом? — с рыданием в голосе спрашивает профессор Тоти. — Я?! И ты можешь так говорить? Ведь я сделал тебя господином в моем доме! Вот уж поистине черная неблагодарность! Ты, видно, считаешь, что я оказывал тебе благодеяния для моей собственной выгоды? Но что мне это дало, кроме насмешек глупцов, которые не в силах понять и оценить моих подлинных побуждений? Стало быть, и тебе они непонятны, стало быть, и ты не сумел оценить по достоинству чувства несчастного старика, который готовится вскоре покинуть этот мир и был покоен и радовался, что оставляет все в должном порядке, что его маленькая семья не будет нуждаться... и будет счастлива! Мне уже семьдесят лет, не сегодня завтра я умру, Джакомино! Что это взбрело тебе в голову, сынок? Ведь я же вам все оставлю... Что тебе еще нужно? Я не знаю и не хочу знать, кто твоя невеста, если ты ее выбрал, она, должно быть, достойная девушка, ведь ты и сам хороший человек... но подумай... подумай, что... быть того не может, Джакомино, чтобы ты нашел кого–нибудь лучше, чем... да, во всех отношениях... Я имею в виду не только обеспеченное положение... но ведь у тебя уже есть собственная семья, в которой только один я лишний, но и это ведь ненадолго... да я ив счет не иду... Разве я вам докучаю? Ведь я для вас как отец... Могу даже, если хотите... для вашего спокойствия... Но скажи мне, как все это произошло? Как все это случилось? Как это ты вдруг так переменился, сразу?.. Ответь мне! Скажи...

Профессор Тоти приблизился к Джакомино, намереваясь Дружески похлопать его по плечу; но тот весь съежился, как будто охваченный ужасом, и отпрянул назад.

— Профессор! — воскликнул он. — Как вы не понимаете, как вы не видите, что вся эта ваша доброта...

— Что?

— Оставьте меня в покое! Не заставляйте меня говорить! Как вы не понимаете, что такие вещи могут происходить только втайне? А теперь, когда об этом знаете вы, когда все вокруг смеются над вами, над нами, это немыслимо!

— Ах, так ты, стало быть, боишься сплетен? — вскричал профессор Тоти. — И ты...

— Оставьте меня в покое! — повторил Джакомино, в страшном возбуждении размахивая руками. — Оглянитесь по сторонам! Вокруг столько других молодых людей, нуждающихся в поддержке, профессор!

Профессор Тоти почувствовал, что слова эти ранили его в самое сердце: ведь в них таилось жестокое и несправедливое оскорбление для его жены. Он побелел как полотно и, весь дрожа, воскликнул:

— Маддаленина молода, но глубоко порядочна! И ты, черт побери, это и сам прекрасно знаешь! Она после всего этого может и умереть... потому что болезнь ее — здесь, здесь, в сердце... Да, да, неблагодарный! И ты смеешь говорить о других молодых людях? Ко всему еще и оскорбления? Бесстыжий! И ты не испытываешь угрызений совести, ты еще можешь смотреть мне прямо в глаза? Отваживаешься говорить мне такие вещи прямо в лицо? По–твоему, она может переходить вот так, от одного к другому как Бог весть кто? Она, мать вот этого ребенка? Да что ты такое говоришь? Как ты смеешь так говорить?

Побледневший Джакомино в изумлении воззрился на старика.

— Я? — пробормотал он. — Скорее я должен спросить вас об этом, профессор. Простите, но как вы можете так говорить? Вы все это серьезно?

Профессор Тоти закрыл лицо руками, веки его задрожали, голова затряслась, и он разразился судорожными рыданиями. Нини, глядя на него, тоже расплакался. Старик услышал плач ребенка, поднял его и прижал к своей груди.

— Ах, бедный мой Нини... ах, горе–то какое, мой родной, какая беда! Что теперь будет с твоей мамой? И что будет с тобою, малыш? Ведь мамочка твоя так неопытна, а у нее не останется никакой опоры... Ах, какое горе, какая беда!

Профессор поднял голову и сквозь слезы посмотрел на Джакомино.

— Я плачу, — проговорил он, — и меня мучат угрызения совести: ведь я тебе покровительствовал, ввел тебя в свой дом, всегда говорил ей о тебе только хорошее... я разрушил все сомнения, которые мешали ей полюбить тебя... а теперь, когда она, отбросив все колебания, полюбила тебя... она, мать этого малыша... ты...

Он остановился и, дрожа от негодования, сурово и твердо сказал:

— Берегись, Джакомино! Я ведь способен, взяв за руку ребенка, отправиться в дом к твоей невесте!

От бессвязных речей и слез профессора Джакомино бросало то в жар, то в холод; теперь же, при этой угрозе, он умоляюще сложил руки и стал заклинать старика:

__ Профессор, профессор, неужели вы хотите сделаться всеобщим посмешищем?

— Посмешищем? — закричал профессор. — А что мне до этого, когда я вижу, как ты разбиваешь жизнь несчастной женщины, свою собственную жизнь и жизнь невинного малыша? Пойдем отсюда, Нини, пойдем!

Джакомино бросился к нему: — Профессор, вы этого не сделаете!

— Нет, непременно сделаю! — заявил профессор Тоти с решительным видом. — И чтобы помешать твоему браку, я готов даже добиться твоего увольнения из банка! Даю тебе три дня на размышление.

Ведя малыша за ручку, старик идет к дверям; на пороге он оборачивается и с угрозой произносит:

— Подумай, Джакомино! Подумай хорошенько!