Инженер д'Оливо бывает в цеху лишь от случая к случаю. «Вот он у меня где», — выразительно рубит д'Оливо ребром ладони по затылку. Процентов на семьдесят-восемьдесят это правда. С него хватает базара в той половине его кабинета, которая похожа на конструкторское бюро. Не дай бог, если чертежи, рисунки, наброски, диаграммы и графики поступают из соответствующих отделов (отдела машин и оборудования, статистического бюро, отдела темпов и премий) не в срок! Однако когда они поступают вовремя, д'Оливо тоже не удостаивает их взгляда. Ему важно иметь их под рукой, чтобы в нужный момент можно было развернуть чертеж, перелистать нужную подшивку. Скажете, необходим контакт с цехом? Да полноте! Вся эта шатия, что торчит там безвылазно, знает меньше, чем он. Во всяком случае, когда д'Оливо назначает заседание, он в курсе всех дел, а «шатия» узнает что к чему только во время обсуждения. Но уж если какое-нибудь чрезвычайное происшествие заставляет шефа покинуть свою башню из слоновой кости и катапультироваться в гущу машин, он подолгу — пока самому не надоест — вертится под ногами. Словно ненароком обнаружил, что под ним работает завод, и теперь не может от него оторваться. Действительно, чем дольше он не вылезает из своего закутка, тем острее его беспокойный глаз подмечает недостатки и возможные пути их устранения, тем яснее ему становится, какие задачи надо ставить. И тогда он начинает сновать сверху вниз, снизу вверх… Рабочие в таких случаях говорят: как взбесившийся лифт.

Сегодня утром д'Оливо сопровождал по цеху «Г-3» целую ватагу визитеров, судя по тому, что они волокли за собой жен, — американцев. Они слонялись между машинами, как среди развалин римского Форума. Один отряд следовал за д'Оливо и делал вид, что крайне интересуется объяснениями, которые нехотя давал инженер. Остальные растянулись вдоль всего цеха и без стеснения болтали между собой. В передовом отряде выделялся один верзила. У него был нос, который можно было бы считать нормальным разве что для тапира, но ни в коем случае не для мужчины: он свисал на несколько сантиметров ниже хряща и сам двигался. Казалось, этот нос был создан исключительно для того, чтобы определить, не отдает ли тут, в цеху «Г-3», плесенью… Кроме того, верзила в самых неподходящих случаях восклицал:

— Латинский гениус!

«Чтоб тебя черт побрал, с твоим латинским гением! — бесился про себя д'Оливо. — Сунуть бы тебя, верзилу, головой под полуавтоматический пресс. Куда ни шло, я бы отсидел за такое удовольствие лет десять. А может, если подставить один нос, то не больше пяти…»

— О! — верзила явно учуял «Авангард», хотя процессия огибала машину на порядочном расстоянии. — Гениус, латинский гениус! — кудахтал он.

Д'Оливо: — Experiment. Not good.

— Good, good. Латинский гениус!

Будь ты трижды проклят. Д'Оливо готов был отсидеть десять лет за один нос!

После ухода гостей инженер в ярости помчался наверх, потом снова сбежал в цех, потом вернулся к себе, а во второй половине дня явился снова и ринулся к «Авангарду». Рибакки, разумеется, хвостом за ним. Бонци кружил поблизости.

Марианна тут же нажала на красную кнопку и повернула тормоз.

— Продолжайте! — бросил ей д'Оливо. Он пристроился возле столба, вытащил из кармана красный карандаш-фломастер и принялся что-то черкать. Это был даже не эскиз, а какая-то сетка значков, поверх которой тотчас появилась другая, третья…

И так несколько слоев молниеносно рождавшихся и тут же отбрасываемых идей… При этом он досадливо прищелкивал языком.

…«Для кого и зачем он разыгрывает этот спектакль?» — соображал Бонци. Рибакки — о, Рибакки себя не утруждал, никакими вопросами не задавался. Рибакки был поглощен своими великолепными ногтями. Колли Марианна стояла возле «Авангарда» в позе жертвы, сцепив руки за спиной, на копчике.

Внезапно инженер свернул газету и сунул ее в карман.

— Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Стало быть, в пятьдесят седьмом году в так называемой «психологической» столице Италии еще есть итальянцы, которые, дожив до двадцати двух лет, не знают итальянского языка. Вот вы, например, вы не знаете, что значит глагол «продолжайте».

— Я не могу.

— Что вы не можете?

— Я не могу работать при посторонних.

— При посторонних? Значит, завидев меня, вы говорите: здесь посторонние. Так?

Включается Рибакки. Когда он, вдобавок к служебному рвению, пускает в ход иронию, его уже не остановить.

— Знай мы об этом раньше, — ехидничает он, — можно было бы заказать русским железный занавес.

— Прекрасная мысль, господин Бонци, достойная быть занесенной в вашу черную тетрадь.

Черт бы побрал эту Гавацци! Откуда она взялась? То ли из-под земли, то ли с потолка…

— Что и говорить, прекрасная мысль… — Массивная фигура Гавацци вклинилась между Марианной и тремя начальниками. — …поистине достойная «латинского гениуса».

— Вас не спрашивают! — Рибакки позеленел от злости. — Никто вас сюда не звал.

Во взгляде д'Оливо — досада, раздражение. Куда он годится, этот Рибакки, если не в состоянии даже заставить себя слушаться?

Торопливо: — Нет, нет. Зачем же… Все, что мне было нужно, я уже посмотрел.

Гавацци: — Минуточку! — Совсем другим тоном — Выслушайте же меня. — С инженером д'Оливо она разговаривав! почтительно. У него хорошие мозги. За это нельзя не уважать.

Д'Оливо (заколебавшись): — Ну давайте, только скорее. Из-за этих визитеров у меня сегодня полдня пропало.

Слово «визитеры» оказалось очень кстати — Гавацци использовала его как заголовок для выступления: — Визитеры. Я полагаю, это была не туристская группа, а специалисты…

Д'Оливо (вспомнив верзилу): — Всюду суют свой нос!..

Гавацци: —Стало быть, эти специалисты интересуются «Авангардом». Наш старый цех вы бы показали с удовольствием, но «Авангард»…

Снова встревает Рибакки. Допустив оплошность, он теперь лезет из кожи вон:

— А если они — специалисты, то зачем было демонстрировать им машину, созданную инженером д'Оливо и имеющуюся только у нас?

— Нет-с! После несчастного случая с Андреони, еще до прихода этой новенькой, Колли, группа инженеров — тоже иностранцев, кажется, из Америки — уже обследовала «Авангард» вдоль и поперек. Еще Берти демонстрировал тогда, как на нем надо работать, помните, господин инженер?

— У господина инженера были на то свои соображения.

— Да что вы не даете ему слова сказать? В няньки, что ли, к нему нанялись?

На подбородке у Бонци дрожит ямочка. Губы его то и дело приоткрываются, обнажая ровный ряд мелких острых зубов. Марианна, напротив, замкнулась в себе, стоит с отсутствующим видом.

Д'Оливо: — Гавацци, я вам уже сказал, что у меня сегодня полдня пропало. Говорите скорее, что вам надо, я не пойму, куда вы гнете…

Гавацци (заносчиво): — Что ж, хотите скажу то, что каждому из вас хотелось бы сказать? «Авангарда» все боятся. Боитесь вы, боятся господа Рибакки и Бонци, боюсь я, боится эта несчастная девчонка, которая мечется около него с утра до вечера. Взгляните: будто ее кто околдовал. Ведь стоит ей чуть-чуть зазеваться и… Мы от нее всего в нескольких шагах, а ведь даже вскрикнуть не успеем. Как не успел Берти тогда, при Андреони…

Рибакки: — Вы, Гавацци, без скандалов и протестов — хоть умри — не можете! Как вы смеете разговаривать с господином инженером в таком тоне, зная, что не кто иной, как он, столько, даже слишк… столько сделал для безопасности рабочего!

— Да кто протестует-то? Кто? — Гавацци принимает менее воинственную позу: раньше она стояла, уперев руки в бока, теперь убирает руки за спину и, понурившись, продолжает — Мы не такие, какими нас считает господин Рибакки. Мы не скотина. Не ослы и не кролики. И не шакалы. Мы — рабочие, черт подери! Мы понимаем, что значит труд. Мы знаем, что машина — это машина, а не побрякушка. Что производство — дело серьезное, очень серьезное. Производство — это жизнь. По крайней мере, для нас. Мы тоже знаем, что «Авангард» нужен, и не один, а много — столько, сколько… — Не договорив, вздыхает. — Если бы вы знали, господин инженер, как много мы понимаем и стараемся понять. Но дело в том, что завод одной машиной пожертвовать может, а рабочий одной рукой — никак.

Рибакки: — Сначала набрасывается чуть не с кулаками, а потом разыгрывает мелодраму.

Замечание явно неудачное, Рибакки сам спохватился, но поздно. Д'Оливо отмахивается от него, как от надоедливой мухи. Что ж, думает д'Оливо, если Гавацци способна здраво рассуждать, пусть рассуждает. Все равно далеко не уйдет — окажется в тупике. Но это удобный случай покончить, наконец, с надоевшими разговорами об «Авангарде». И, обращаясь к Гавацци:

— Продолжайте.

— Я все сказала. Осталось разве сделать вывод. А вывод горький, особенно для вас, господин инженер, отдавшего столько лет этой работе.

— Моя работа тут ни при чем. Продолжайте.

— Как ни при чем? Ваша работа влетела предприятию в копеечку. Изобрести «Авангард», сконструировать его, сделать чертежи, изготовить — разве это мало стоило? А разве на то, чтобы его испытать, обучить работницу, потом несколько месяцев держать в простое, обучить еще одну работницу, не нужны были средства? Что говорить, сдать «Авангард» на слом — значит потерпеть немалый убыток.

Д'Оливо: — Огромный.

— Что значит «огромный»? Десять миллионов? Двадцать? Но даже если бы это обошлось в сто или в двести миллионов лир, разве можно поступить иначе? Была совершена ошибка. От ошибок никто не застрахован. Наверно, в бухгалтерии есть специальная графа, куда списываются убытки от ошибок. А если такой графы нет, то это очередная ошибка. Пусть такую графу заведут и первым номером впишут в нее «Авангард».

Д'Оливо: — До сих пор вы рассуждали логично. Однако теперь вы обязаны объяснить, в чем же заключается эта ошибка. Ошибка, из-за которой, как вы считаете, подвергаются опасности ваши руки.

Гавацци куда легче спорить с таким, как Рибакки, желчным и вспыльчивым. Ему надерзишь, он отчитает, и квиты. Гораздо хуже, когда требуется четко сформулировать свою мысль. Гавацци мчится на всех парах, как поезд-экспресс по надежным рельсам, потом, глядишь, рельсы давно кончились, а она разогналась — не остановишь.

— А что бы вы хотели? Еще доказательств? Чтобы после Андреони пострадала Колли, а вслед за Колли — еще одна, вторая, третья? Чтобы получился целый всеитальянский союз инвалидов — жертв «Авангарда»?

Д'Оливо (сухо): — Вопрос стоит так: почему «Авангард» опаснее какого-нибудь «Бронделя», «Гумбольдта» или любой другой машины со вращающейся массой? Если вы в состоянии привести разумный довод, я обязуюсь «Авангард» убрать. В противном случае, мне остается лишь повторить, что у меня нет времени, я и так потерял сегодня полдня.

— Черт подери! — взрывается Гавацци. — Мы же с вами не в бирюльки играем! Здесь не… — Она запнулась: увидела руки Бонци. Они шевелятся, как бы сигнализируя ей: «Спокойно, Гавацци, спокойно». Потом: «А теперь давай! Только по порядку, обдуманно. Я тут, рядом, я тебя поддержу». — Инженер д'Оливо! Такой счастливый день, когда рабочий будет в состоянии всегда и во всех случаях привести вам разумный довод, наступит. Но не скоро. Пока же человечество состоит из невежд, вроде меня, и таких образованных людей, как вы. Но, черт подери! Это вовсе не значит, что вы правы, а мы — нет! Я уверена, что дело обстоит как раз наоборот. Вам надо, чтобы я подкрепляла свои слова разумными доводами? Посмотрите, как мы живем. Понаблюдайте, и вы убедитесь, что образованные загнали нас, извините за выражение, по горло в дерьмо, а мы, рабочие, в лучшем случае с четырехклассным образованием, выкарабкались! Да еще вас, образованных, на буксире вытащили…

Руки Бонци снова зашевелились и как бы увещевают: «Спокойно, спокойно…»

— Куда я гну? А вот куда. Ответ насчет «Авангарда», почему на нем опасно работать и почему его надо убрать, должен исходить не от нас. Его должен дать образованный человек. Например, вы. Или другой специалист с головой. — Взгляд в сторону Бонци. — Скажем, господин Бонци.

Какая наглость, Рибакки даже не упомянула. Тот рассвирепел:

— Все знают, что никакой проблемы нет и что вы ее выдумали, чтобы сеять смуту.

Но инженер д'Оливо повернулся к Бонци. Смерил его взглядом с головы до ног:

— Говоря «все знают», Рибакки имел в виду также и вас?

— Нет, господин инженер.

— Ах, вот как?

— Я такого мнения, господин инженер, что проблема не выдумана, а существует на самом деле.

Рибакки: — Мне вы этого никогда не говорили.

— А вы меня не спрашивали. С тех пор, как я здесь, вы меня ни разу ни о чем не спросили. Молодого специалиста такое отношение не слишком-то обнадеживает.

Гавацци не верит своим ушам: это прозвучало совсем как в прежние времена, лет двенадцать назад, когда завод переживал пору демократии, когда инженер становился на сторону рабочего, если рабочий был прав. Даже если инженер и рабочий принадлежали к разным лагерям.

А д'Оливо, казалось, все бился над вопросом, что собой представляет этот Бонци.

Бонци: — Разрешите продолжать? — И, с видом человека, извиняющегося за то, что он вынужден говорить неприятные вещи: — Совершенно очевидно…

Гавацци (Марианне, которая по-прежнему стоит, нахохлившись, и смотрит в сторону, будто все это ее не касается): — А ты, тетёха, стоя спишь, что ли? Послушай, что говорит господин Бонци, хотя он меньше всех заинтересован…

Бонци (повторяет): — …совершенно очевидно…

Гавацци: — Ему никакой выгоды, а он все-таки объясняет, что «Авангард»…

Марианна (не поворачивая головы): — Просто смех на вас смотреть. Вас трое мужчин. Три начальника. И не можете ее прогнать отсюда?

Гавацци (впервые произнося это имя): — Марианна…

— Втроем не можете с ней справиться? Что же мне, кричать «караул»? Звать полицию?