На заводе Гавацци чувствует себя как дома. Огромный цех, машины, товарищи по работе для нее — все равно что для домашней хозяйки четырехкомнатная квартира, обстановка, дети. За воротами она уже не та. Тут ее можно сравнить с тяжело нагруженным возом, который тянет астматик ишак. В цеху, например, ни. сто не обращает внимания, если она нечаянно толкнет кого-нибудь или в тесноте толкнут ее. Но как только она оказывается за воротами, на тротуаре, в магазине, где угодно, — все и вся ей мешают. Не было случая, чтобы она оступилась в цеху. На улице же не пропустит ни одной ямки — обязательно в нее угодит, ни одной арбузной корки — непременно поскользнется. За сегодняшний вечер она спотыкалась трижды. В последний раз, не удержись она за столбик с табличкой «остановка», обязательно стукнулась бы о фургон, стоявший между трамвайной линией и тротуаром. Она задыхается. Холод для ее бедных щиколоток — зарез. В эти первые дни января, который обещает быть очень суровым, ей особенно скверно. В довершение всего она засомневалась, действительно ли есть такая улица: «Имени генерала Фары» или ей это только приснилось, а какой номер дома: 32, 23 или 123? Она чуть было не повернула обратно.

С некоторых пор Гавацци заметила, что у нее появилась привычка, как что не так, чертыхаться.

В поисках квартиры Инверницци она обошла с полдюжины темных, как склепы, подъездов, поднялась не на тот этаж, спустилась, позвонила не в ту дверь и, наконец, предстала пред удивительными и жаркими очами всего семейства. От батарей центрального отопления идет приятное тепло, тут же, под боком — диван. Она плюхается на него без сил и испускает тяжкий вздох.

— Я старый-престарый пес. Вернее, дряхлая сука, которой место — под забором.

— Будет тебе, будет! — увещевает Маркантонио. Он рад ее приходу.

— Только одряхлевших собак приканчивают разом, выстрелом из двустволки, а меня — каждый день понемногу.

Сильвия, более догадливая, поспешила накапать в рюмку кардиамина.

— Пей потихоньку, а то сведет ноги. Может, поешь?

— Я уже ела.

— А то приготовлю тебе суп из концентрата. Займет не больше пяти минут.

— Пять минут, пять минут. Через пять минут я уже выкачусь отсюда. Забрались к черту на кулички…

По мнению Гавацци, жить в районе Центрального вокзала — значит «у черта на куличках».

Этот квартал, выросший за церковью Сан-Джоакино, не старше человека средних лет, а уже весь перекопан бульдозерами, расковырян кирками… С одной стороны — развороченные подходы к новой железнодорожной платформе Варезине, с другой — целая чаща строительных лесов: возводятся умопомрачительные призмы, они реют в воздухе как знамена капитализма, вновь окрепшего и тем гордящегося. Что же до жилища Инверницци, то это типичный анахронизм. Квартира большая, с высоченными потолками, но нескладная, обветшалая; трубы торчат снаружи, электропроводка прибита к стене — держится на белых изоляторах. Но, в общем, довольно уютно.

Столовая без окон. Зато много дверей. Некоторые застекленные, другие — сплошные, покрашенные масляной краской. Одна дверь входная, остальные ведут в кухню, в ванную, в комнату родителей, в комнату трех старших сыновей и в комнату двух малышей; есть еще стенной шкаф, который тоже можно принять за дверь.

— Это моя Соборная площадь, — поясняет Маркантонио. — Выдайся у меня свободная неделя, я бы тут знаешь как все разрисовал! Намалевал бы повороты, возле каждой двери — стоп-линию, по диагонали — пешеходную дорожку, вон над той дверью (это в ванную) — «стоянка разрешается только от и до», над этой (над кухней то есть) — знак, запрещающий проезд на велосипедах (то есть детям моложе двадцати лет)… А восклицательный знак (сигнал, предупреждающий об опасности) знаешь куда мои ребятишки — продувные бестии хотят повесить? Не догадываешься? Над нашей кроватью! Как будто жена у меня — старуха и уродина… — Помрачнев — А все-таки, как подумаю, что двое старших скоро женятся… Можешь ты себе представить наш дом без них? Тогда он действительно будет похож на Соборную площадь, но только в августе, когда все разъезжаются.

Гавацци смотрит на Маркантонио — то снизу, то сбоку. Как только она уселась на этот проклятый диван (теперь ее подъемным краном с места не сдвинешь), на нее пахнуло настоящим семейным уютом. Отец и мать — хоть и не первой молодости, но и не старые, еще красивые зрелой августовской красой. Девчушка, самая младшая («Мой подарок супруге на серебряную свадьбу», — объясняет Маркантонио), копошится на полу, в обнимку с кошкой (которая покорно дает себя мучить). Мальчик, предпоследний по счету («Будущий семинарист», — шутит Маркантонио), примостившись на краешке обеденного стола, делает уроки и ни на кого не обращает внимания. Через стекло в соседней комнате видна фигура третьего номера — так называемого Инженера, а за неплотно притворенной дверью — большая кровать, на которой спят двое старших. Их сейчас нет, ушли, то ли в ячейку, то ли на свидание с подружками, а может, отправились с подружками в ячейку, объясняет Маркантонио. Ему явно трудно скрыть, что он горд этим как коммунист и отец.

«Какой ты коммунист и передовой человек, если не контролируешь рождаемость? — хочется пожурить его Гавацци. — Повсюду сироты, подкидыши, брошенные дети, тоскующие по материнской ласке, по отцовской заботе, мечтающие о крыше над головой. А эти блаженные и в ус не дуют! Народили еще пятерых… В Италии и так два миллиона безработных, будет на пять больше. Но что теперь говорить: дело сделано. Только напрасно ты передо мной выпендриваешься. Расхвастался, как петух! Хочешь уколоть за то, что осталась в старых девах, что ли? Мужики на работе еще ничего, а как только вышли за ворота — все один на одного похожи: только о себе и думают, хвастуны, воображалы».

— Извините, что прерываю! Добрый вечер, товарищ! Мама… — Это так называемый Инженер, длинный, худой парень; глаза из-под роговых очков смотрят горячо, внимательно, точь-в-точь как материны, только удвоенные толстыми стеклами… — Дай мне что-нибудь пожевать. Меня этот Д'Аннунцио совсем доконал…

Сильвия мигом вскочила. На пороге кухни она обернулась и посмотрела на Гавацци, как бы говоря: сама понимаешь, когда дети хотят есть… И скрылась за дверью.

— Папа, одолжи мне пару сигарет!

Гавацци: — А может, хочешь «йогу»? Или кока-колу? Перед тем как съесть бутерброды, — аперитив, после — кружку пива и черный кофе?

— Ты меня извини, товарищ! Понимаешь…

— Я тебе не товарищ. Меня зовут Гавацци, и я реакционерка.

Маркантонио: — Вот что, Инженер, успокойся и помолчи. Гавацци не в гости сюда пришла.

Очкастый: — А зачем же?

Гавацци: — Чтобы убедиться в том, что дети Маркантонио любят совать нос не в свои дела.

Маркантонио (с пафосом): — К твоему сведению, семейство Инверницци — самая настоящая партийная ячейка. У нас друг от друга тайн нет. С каким бы вопросом…

Появляется Сильвия, в каждой руке у нее — по бутерброду.

— На и иди к себе! Нам тут надо поговорить спокойно, по-стариковски. Больше не дам. Иначе хлеба на утро не хватит.

Гавацци: — Спокойно, говоришь?

Очкастый: — Спокойной ночи, товарищ. Извини, если я…

— Завел одну песню: «товарищ, товарищ»…

Сильвия: — Ну вот, теперь все разошлись.

— А двое старших? — интересуется Гавацци.

— Маркантонио: — Да что ты! Они раньше двенадцати… Признаться, я в их возрасте тоже считал, что спать — только время терять.

Сильвия (мужу смущенно): — Ты неисправим.

— Ты права. Единственный твой недостаток, дражайшая моя половина, заключается в том, что твоя половина всегда права.

Гавацци: — Ну как, обмен любезностями окончен? Могу я рассчитывать на ваше внимание хотя бы на протяжении пяти минут?

Супруги умолкли. На сей раз окончательно (надо же уважить товарища, друга). В доме тихо, так тихо, что слышно, как в детской посапывают малыши, в другой комнате работает челюстями, утоляя голод, Инженер, а в кухне капает из крана. Даже диван проявил чуткость: перестал скрипеть.

Гавацци набирает в легкие воздуха и начинает:

— Поскольку ночевать на вашем диване я не намерена… Учитывая, какой оборот приняло дело в пресловутой профсоюзной организации, я надумала… В общем, у меня есть идея, но так как она немного того, необычная… Одним словом, если мы…

В прихожей возня и топот, как в кино после окончания последнего сеанса. Сильвия опускает голову, губы ее неудержимо растягиваются в улыбке… Маркантонио сначала хочет сдержаться, делает над собой усилие, чтобы не засмеяться, и не выдерживает. От этого хохот его еще раскатистей. Врываются два старших сына, те самые, которые считают, что вернуться домой раньше двенадцати (а сейчас десять) — значит опозорить всю мужскую половину семейства Инверницци. Оба разрумянились, через плечо — синий плащ авиационного покроя, в руке — кожаная фуражка. Оба рослые, похожи друг на друга и очень похожи на отца, такие же напористые, жизнерадостные, только моложе.

Один из них: — Голову даю на отсечение, что ты — Гавацци!

Другой: — Можно подумать, что у нас вот тут радар. Кроме шуток, словно сверчок нам в ухо напел: скорее домой, в берлогу! Увидите такое…

Гавацци, преодолев сопротивление дивана, с трудом переносит на свои многострадальные ноги вес огромного туловища.

— Это какой-то зверинец… Зоологический сад!

Сильвия (выйдя из себя, резко): — Ошибаешься, это — семья!