— Как ваша фамилия?

Вопрос застал Чезиру врасплох, когда она собиралась сорвать с календаря «Рив», из-под крылатого колечка шарикоподшипника, листок со вчерашней датой — 16 февраля 1958. Она вздрогнула и сжалась в комок, хотя и так невелика ростом, неказиста.

Рибакки: — Я спросил, как ваша фамилия.

— Моя? — Чезира, слезливо — Я всегда честно работала. Всегда! И на господина Молинари, и на господина Комби, и — пока с ним не стряслась беда — на бедного господина Карлези…

— Ему не так уж плохо: сидит себе дома, решает кроссворды, играет в кегли и толстеет!

— Умер он. На той неделе, я в газете траурное сообщение прочитала в пятницу, когда его уже похоронили.

Голос ее прозвучал жестко. То, что смерть уносит одного за другим всех ее начальников, на которых она работает, для которых каждое утро до восьми стирает пыль со стола и стула, подметает пол, опорожняет корзину для бумаг, срывает вчерашний листок с календаря, Чезира воспринимает если не как месть, но в какой-то мере как возмездие и избавление.

Рибакки: — Значит, вы всех помощников начальника цеха «Г-3» хороните?

— Ну, что вы. Вы еще молоды. А мне уже недолго осталось… Вернее, оставалось… Вчера исполнилось три года, как я на вас работаю. С шестнадцатого февраля пятьдесят пятого. И от вас я тоже не имела ни одного замечания. Вы мне никогда слова не сказали.

Рибакки (припоминая): «Неужели за три года я действительно не сказал ей ни слова? Игнорировал? А она, со своей стороны, игнорировала меня. Стоило мне поинтересоваться ее фамилией, как она меня возненавидела. И с этой минуты поведет счет».

Он спрашивает:

— Как вы запомнили, что я здесь работаю с шестнадцатого февраля пятьдесят пятого года?

Ответа нет. Он решает: «Наверное, ушла». А сам не обернется, не шелохнется. В цеху еще пустынно. Первое время Рибакки часто приходил раньше всех. Не потому, что проявлял особое усердие. Просто ему нравилось, когда на заводе никого нет, все застыло, а потом постепенно пробуждается. Было и прошло… Увлечения молодости] Когда же он, Эдисон Альдо Рибакки, вступил в действие? Одиннадцать лет назад. Через сколько лет выйдет в тираж? Через тридцать три года. По существующему положению, до пенсии остается тридцать три года.

За спиной — женский голос («Неужели так и стояла все время? А если вернулась, то зачем?»):

— Господин Рибакки…

На сей раз отмалчивается он.

— Если я была с вами невежлива… Знаете, может случиться со всяким… Встанешь утром, как говорится, с левой ноги…

Немного погодя, уже не сдерживаясь и не скрывая ненависти:

— Зачем вам понадобилась моя фамилия? Какую вы каверзу против меня замышляете?

Рибакки по-прежнему молчит. В цехе началось движение. Появляются мужчины и женщины; они спешат к раздевалкам, выходят оттуда, застегивая на ходу спецовки, отмечаются, подходят к машинам — короче, приступают к энному трудовому дню. Еще один день, еще тридцать три года…

Женщина: — Меня зовут Белламио, Чезира, по мужу Дже, вдова, рабочий номер 1702. (Сказать ему теперь, что в Кремоне мы жили с ним в одном доме, что я видела его, когда ему было лет девять-десять, наблюдала, как он стрелял из рогатки в ласточек и в птенцов, которые только учились летать?)

Рибакки (после долгой паузы): — Насчет фамилии: извините, что не спросил в первый же день. — Потом — Господин Ваи очень огорчится, если обнаружит, что с его письменного стола не стерта пыль.

Оставшись один, он поднимает глаза на календарь «Рив». На нем все еще вчерашнее число—16 февраля 1958. Внезапно он ощущает необычайную легкость, наверно, так чувствует себя бабочка. Когда затрещал селектор и донесся сначала голос секретарши д'Оливо, а потом самого д'Оливо, вызывавшего к себе наверх, Рибакки мысленно произнес: «Вот и хорошо, что он меня вызвал!» И, уже поднимаясь на «Голгофу»: «Я как раз ждал случая, чтобы сообщить вам, что я, ввиду… Вернее, без особых причин… Точнее, по целому ряду причин… Ввиду целого комплекса причин…»