Предисловие автора к первому изданию

Рассказ этот был написан с целью дать полный достоверный отчет о моих полярных путешествиях, который я просто обязан сделать для моей семьи, друзей и для самого себя. Это моя первая и единственная книга, и она заключает в себе результаты всей моей полярной работы.

В ней подытожено все, что я собрал в полярных странах. Читатель не найдет в ней разглагольствований, ибо я постоянно стремился излагать все сжато. Нет в книге и изложения других путешествий и ссылок на сочинения других исследователей. Не потому, что я не ценю их открытий и не воспользовался опытом Кена, Хейса, Холла, Грили, Мелвилла и других путешественников, как моих соотечественников, так и иностранных, бывших моими предшественниками, но потому, что я не имею ни права, ни времени рассказывать об их путешествиях и их результатах. Любознательный читатель обратится к оригинальным сочинениям; обычный читатель редко интересуется библиографическими ссылками на другие сочинения, специалисту же они и так известны.

Работу мою постоянно подстегивало неотступное чувство, что есть нечто, что можно и должно исполнить; и я не мог успокоиться до тех пор, пока не сделал этого.

Я надеюсь, что рассказ мой и сам по себе не лишен интереса, но думаю также, что точно подобранные и многочисленные иллюстрации, большинство которых представляет не просто «картинки», но типичные виды и предметы, имеют выдающееся воспитательное значение, показывая в истинном свете полярные области, их обитателей и условия жизни.

Заботливо стараясь суммировать на этих страницах общие положения и заключения моей работы, я предупреждаю, что не стремился изложить собранные мною данные с научной полнотой и подробностями.

Моей целью было сделать достойную и полезную для широкого круга читателей книгу, придав, ей, однако, такой характер, чтобы она была интересна и тем, кто серьезно интересуется полярными областями, ученым и специалистам.

Во время своих экспедиций я собрал ценный научный материал по этимологии, метеорологии, географии и естественной истории. Материал этот еще не разобран и не изучен специалистами. Когда это будет сделано, результаты будут опубликованы в виде монографии.

Я собираюсь в следующую экспедицию и надеюсь, что эта книга послужит базой для моих дальнейших исследований или хотя бы станет полным отчетом об уже проделанной мною полярной работе.

 

Введение

Моя полярная работа включала:

1) летнее путешествие и разведку гренландского льда в 1886 г.;

2) 13-месячное пребывание в северной Гренландии в 1891–1892 гг., во время которого я прошел на санях 1200 миль по льду и определил, что Гренландия остров;

3) 25-месячное пребывание в северной Гренландии в 1893–1895 гг., в течение которого я совершил второе санное путешествие по льду, пройдя снова 1200 миль, закончил изучение туземцев Китового пролива, детально обследовал эту часть земли и открыл большие метеориты мыса Йорка;

4) летние путешествия 1896 и 1897 гг., когда я отправил в путь последний и самый большой из метеоритов, весом в девяносто тонн.

Прежде чем перейти к описанию этих путешествий, я попытаюсь дать читателю реальное представление о земле, которая была ареной моей деятельности.

* * *

Простираясь к югу по выпуклой поверхности Земли, Гренландия представляет как бы нарядную бусину брошь в блистающем ожерелье изо льда и снега, опоясывающем Северный полюс.

Этот полярный остров-материк – наиболее интересная из всех полярных земель, земля поразительных контрастов, земля полуночного солнца и полуденной ночи, тропического неба и вечного снега, гор, склоны которых еще пропитаны теплым жаром древних вулканических огней, а вершины скрыты под шапками нагроможденного на них снега.

Я думаю, что большинство моих читателей будут удивлены, узнав, что история открытия Гренландии сопровождалась разными загадочными явлениями, не менее удивительными, чем ее полуночное солнце и бесконечные снежные поля.

Девятьсот лет тому назад исландский изгнанник Эрик Рыжий открыл новую страну и назвал ее Гренландией, потому что считал, что «люди скорее переселятся в нее, если у нее будет хорошее имя». Опытный старый путешественник! Из основанной им колонии его сын Лейф и другие беспокойные умы отправлялись открывать новый мир. Говорят, что спустя несколько веков из этой земли ледяных гор и морей вывезли груды моржовых бивней – дань за крестовые походы.

Еще позже враждебный флот напал на колонии и увел многих обитателей, чтобы они возместили Европе тех, кого унесла моровая язва или «черная смерть». Странная аномалия – Гренландия населяет Европу! В конце концов, последний капитан, знавший дорогу в Гренландию, был убит германскими купцами, которым он отказался продать свой груз, и Гренландия в пятнадцатом столетии выпала из цивилизованного мира и оказалась совершенно забытой до путешествий Колумба.

Столетием позже Дэвис снова открыл «Страну Уныния» – но колонисты уже вымерли, и в настоящее время, хотя датчане занимают почти всю обитаемую землю в Гренландии, разбросанные там и сям развалины домов и церквей все также немы относительно таинственной судьбы своих прежних обитателей.

Географически и топографически Гренландия с того самого дня, когда ее черные утесы появились из полярного тумана перед глазами Эрика, оставалась таинственной страной и источником постоянно растущего интереса и предположений.

Она простиралась за пределы известных земель к северу дальше, чем какая-либо другая страна на земном шаре, и были основания предполагать, что ее северная оконечность может быть краем ряда островов, по которым часть человеческой расы медленно переселялась из Сибири через полюс в Западное полушарие.

Внутренние земли Гренландии все еще покрыты ледниками, которые в течение веков наводняли ледяным потоком северные части Европы и Северной Америки.

Ее северные берега названы именами американцев, извлекших из полярного тумана и ночи ее песчаные мысы и обледенелые заливы.

Расстояние от мыса Фарвель, южной оконечности Гренландии (находящейся на той же широте, что и Христиания, С.-Петербург и гора Св. Илии), до мыса Вашингтона, наиболее северной известной нам ее точки, лежащей на 83°38' с. ш., на 50 миль больше ширины Соединенных Штатов от устья Рио-Гранде до 49-й параллели. Однако, вероятно, что ее северная граница лежит вблизи или на 85-й параллели, и в этом случае длина Гренландии равняется 1739 милям, что примерно равно расстоянию по прямой линии от Вашингтона до Мехико. От мыса Хатертона, ее самой западной, до мыса Бисмарк, ее наиболее восточной известной нам границы, 690 миль.

Площадь ее от 749 000 до 750 000 кв. миль, что приблизительно равно площади Мексики и в четыре раза превосходит площадь Новой Англии и штатов Среднего Запада. Не менее 4/5 этой площади, или 600 000 кв. миль, в три раза превосходящие площадь Франции или Германии и в 13 раз площадь Пенсильвании, покрыты льдом.

Население страны составляет 10 000 человек. Две или три сотни из этого числа – датчане, живущие к югу от 73 1/2° с. ш., Датское королевство располагает флотом из шести или восьми судов для перевозки ворвани, гагачьего пуха, мамонтовой кости и мехов, добываемых в южной части страны.

Берега отвесные и гористые, изрезанные многочисленными глубокими фьордами и защищенные рядами береговых скалистых островов. Некоторые из этих фьордов тянутся вглубь страны на расстояние от 60 до 80 миль, и многие из них служат местом впадения больших ледниковых потоков внутреннего льда.

Но самое интересное в этой стране – ее внутренние области. Все имеют общее представление о Гренландии и знают, что она покрыта льдом и снегом, однако реальные факты настолько отличаются от того, что мы наблюдаем в более низких широтах, и имеют мало общего с тем, с чем мы лично знакомы, и поэтому можно с уверенностью сказать, что едва ли один из десяти читателей имеет верное представление об истинном состоянии этого огромного оледенелого материка.

Вдоль берега Гренландии, полосой шириной от 5 до 25 миль (и в одном или двух местах от 60 до 80), тянется земля, такая, как мы ее себе представляем: горы, долины и глубокие разветвленные фьорды; земля эта окружена полярным морем, ареной существования ледяных гор и полей, и в свою очередь окаймляет и подпирает, подобно гигантской стене, огромный белый ледяной покров, под которым погребены внутренние территории страны.

Я уверен, что большинство тут же представит какую-нибудь гористую местность, с которой знаком воочию, например, Скалистые горы, Альпы, Пиренеи, несколько сот футов которых покрыты снегом и льдом, но сохраняющей изначальную изрезанность. Такая картина, однако, совершенно не соответствует тому, как на самом деле выглядят внутренние области Гренландии. Здесь копившиеся веками снежные осадки (дождь в этих широтах никогда не идет, а снег не тает даже в долгие летние дни) постепенно заполонили все долины и подняли их до уровня горных вершин, и, продолжая накапливаться век от века, засыпали, наконец, и высочайшие из них слоем снега и льда в сотни или даже тысячи футов толщиной.

Внутренние области Гренландии в настоящее время представляют собой бесконечное снежное плато, приподнятое над уровнем моря на 5, 8 и даже 10 тысяч футов. Это – громадный белый блистающий щит в 1200 миль длиной и 500 миль шириной, который покоится на поддерживающих его горах. Это – полярная Сахара, по сравнению с которой африканская Сахара совсем невелика. В этой заледенелой Сахаре внутренней Гренландии нет ни растительной, ни животной жизни, не видно ни камешка, не песчинки. Исследователь, пересекающий ее замерзшие пустыни, путешествуя, как я, неделями, видит, кроме себя и своей партии, только три вещи: бескрайнюю замерзшую равнину, бесконечный купол холодного, голубого неба и холодное белое солнце – и более ничего.

Путешественник, пересекая эту замерзшую пустыню, знает, что под ним на всем протяжении пути, на глубине 1000–5000 футов лежат высочайшие вершины, укрытые толстым снежным одеялом, – вот какова внутренняя Гренландия! И по этой приподнятой ледяной пустыне, предпочтя ее обычному пути полярных санных экспедиций – замерзшей поверхности моря, тянущейся вдоль изрезанной береговой линии полярных земель, совершал я свои санные походы, двигаясь почти прямо на высоте 5–8 тысяч футов над уровнем моря.

В конце 1885 г. я завершил работу, за которую взялся, вернувшись из предыдущего путешествия: подготовил чертежи и планы правительственного межокеанского канала в Никарагуа. Однако проект был отложен на неопределенное время.

Нужно было найти что-нибудь, чтобы заполнить свободное от работы в адмиралтействе время и найти замену делу, которому я отдавал всю свою энергию последние шесть лет.

Однажды вечером в книжной лавке мне попался небольшой рассказ о льдах внутренней Гренландии. Струна, вибрировавшая во мне в детстве, когда я читал удивительные книги Кена, снова была затронута. Я прочел все, что только смог найти по этому вопросу, нашел противоречия в рассказах Норденшельда, Йенсена и других и понял, что должен сам посмотреть, какова же этой великая и таинственная внутренняя Гренландия.

В результате летом 1886 г. я отправился в Гренландию и исследовал внутренние области (первая часть этой книги).

В докладе, прочитанном в Национальной Академии наук в Вашингтоне 23 апреля 1886 г., я отметил следующее:

«После того как я рассмотрел эти попытки [исследовать внутренний лед], я думаю, будет очевидна истинность следующего: не было сделано ни одного решительного усилия, чтобы достичь восточного берега Гренландии, и нет никаких свидетельств, что хорошо задуманное и решительное предприятие не увенчается успехом, если работа не будет прекращаться целое лето. И тогда естественно возникает вопрос: как это осуществить?

Есть два пути. Выбрав первый, необходимо отправиться из Алайтсивик-фьорда и идти к юго-востоку до мыса Дана, затем спуститься по берегу вокруг мыса Фарвель до поселений. На это понадобится два лета, так как, достигнув берега, путешествие непременно будет сильно зависеть от передвижений туземцев. Расстояние, которое нужно пройти, менее 400 миль, и я не имею ни малейшего сомнения, что, отправившись своевременно, в благоприятный год, его можно пройти туда и назад за одно лето.

Отправная точка другого, более трудного, но в то же время и более привлекательного пути, лежит в Китовом проливе или рядом с ним, а конечный пункт – в какой-нибудь точке на неизвестном восточном берегу вблизи 80-й параллели, и эта дорога, как мне кажется, будет ключом для решения гренландской проблемы. Этим путем, на мой взгляд, можно не только пересечь Гренландию, но и обозначить и нанести на карту ее береговую линию».

В интервью, напечатанном перед моим отъездом в «Нью-Йорк Геральд» 8 мая 1886 г., добавлено:

«Для выполнения простой задачи перейти Гренландию, он (Пири) считает, что путь от Алайтсивик-фьорда в северо-восточном направлении к восточному берегу близ островов Грэ, к югу от мыса Дана, скорее всего, более удобен, чем любой другой. Расстояние менее четырехсот миль, и поэтому возможно, что путешествие туда и назад, при раннем отъезде и очень благоприятных обстоятельствах, может быть проделано в одно лето. Возвратиться он предполагает вдоль берега к мысу Фарвель.

Третий путь, в котором сам переход к восточному берегу будет на втором плане по важности и послужит только шагом к чему-то большему, имеет своим началом Китовый пролив или соседнюю с ним местность, а конечной точкой – какое-нибудь место на неизвестном восточном берегу вблизи 80-й параллели. Этот путь, который, как известно, возможен, послужит ключом к решению гренландской проблемы; выбрав его, можно будет нанести на карту береговую линию Гренландии с меньшим риском и с меньшими издержками».

Из этого видно, что путь, которым Нансен попытался пересечь Гренландию в 1886 г., был подвергнут критике, и что мое собственное путешествие от Китового пролива до бухты Независимости, совершенное в 1892 г., было мной четко продумано.

По возвращении из разведки, преисполненный различными планами воплощения в реальность перехода через Гренландию и исследования ее в северном направлении, я обнаружил, что проект канала в Никарагуа начал осуществляться, и следующие два года моей жизни были посвящены ему; часть этого времени я провел дома, другую же в экспедиции в Никарагуа.

По возвращении из этой экспедиции я был отправлен на остров Лиги в Филадельфии, на строительство деревянного сухого дока, только что начатое тамошним адмиралтейством. Короткая статья, рассказывающая о моем летнем путешествии, мои выводы и мой план сухопутного исследования Гренландии, были напечатаны в бюллетенях Американского географического общества в декабре 1886 г. В 1888 г. Нансен пересек южную Гренландию, отправившись по кратчайшему из указанных мною путей; он был вынужден, однако, изменить свои планы и окончательно прошел по пути в 280 миль длиной.

Это исполнение задуманного мною предприятия оказалось для меня серьезным ударом, но моя государственная служба связывала мне руки, и мне оставалось только выбрать другой, более северный путь. Излишне и говорить, что я постоянно обдумывал этот проект, и как только строительство сухого дока стало близиться к завершению, я разработал план и представил его на рассмотрение и обсуждение Филадельфийской Академии наук, Американского Географического общества, Национального Географического общества и Бруклинского института. Он был единогласно поддержан всеми этими обществами, и так как морской департамент уже был негласно извещен, то я направил прошение о восемнадцатимесячном отпуске, сопровождаемое описанием моего проекта и письмами от Джеджа Дэли, профессоров Лейди, Пэтнама, Адамса и других. Моей целью было достигнуть и определить северную границу Гренландии сухопутным путем, т. е. пересечь внутренний лед.

Преимущества моего плана заключались в следующем:

1) воспользоваться возвышенной поверхностью большого внутреннего моря льда, лежащего за прибрежной линией земли, как прямым путем к точке назначения;

2) взять как можно меньше людей;

3) надеяться только на дичь, которую можно добыть в местности около моего исходного пункта, или главной квартиры, для снабжения моей партии запасами мяса;

4) сделать сани и снаряжение как можно более легкими и компактными, насколько позволит поверхность, по которой предстоит пройти;

5) присутствие руководителя экспедиции в авангарде исследования.

Моя просьба была поддержана капитаном Сили, комендантом острова Лиги и начальником бюро адмиралтейства и доков, командором Норманом Форкваром, героем самоанского бедствия; секретарь Трейси немедленно предоставил мне отпуск.

Американское Географическое общество выделило тысячу долларов, профессор Пэтнам дал тоже тысячу за выставку этнологических материалов в Чикаго, нью-йоркская газета «Сан» предложила тысячу долларов за письма. Вергоев дал две тысячи долларов, а профессор филадельфийской академии Гейльприн организовал вспомогательную экспедицию, члены которой также внесли свой вклад в общее дело; все это, вкупе с меньшими суммами от разных друзей и моими несколькими тысячами долларов, позволило мне снарядить северо-гренландскую экспедицию 1891–1892 гг. и зафрахтовать судно, чтобы доставить ее на север.

Здесь необходимо дать четкие разъяснения, чтобы исправить ошибочное впечатление. Филадельфийская Академия была первым учреждением, которому был представлен мой проект, и она первая безоговорочно поддержала и одобрила его. Однако, академия, как учреждение, никогда не назначила и не дала ни одного доллара на экспедицию. Члены академии в частном порядке очень способствовали как трудами, так и деньгами успехам экспедиции.

Личному интересу, дружбе, колоссальной энергии и усилиям профессора академии Анджело Гейльприна, куратора академии, был я обязан более, чем кому-либо другому, не только из-за официального участия академии, но и неофициального интереса и усилий ее членов, что позволило мне собрать средства, необходимые для успешного окончания дела.

Покойному уважаемому президенту Лейди и совету Национальной Академии наук в Филадельфии, профессору Пэтнаму, члену Американской ассоциации содействия развитию наук, Джеджу Дэли, президенту Американского Географического общества, профессору Хуперу, директору Бруклинского института, президенту Адамсу и исполнительному комитету географического департамента Бруклинского института, профессорам Ли и Юнгу, президенту и другим членам колледжа Бодуэна, моей alma mater, я был обязан сердечной и в высшей степени ценной поддержкой моего проекта.

Секретаря Трейси я благодарю за предоставленный отпуск, одобрение моего проекта и любезное содействие моим планам, командору Форквару и главному инженеру Мелвиллу, начальникам бюро адмиралтейства и доков и паровых машин, я обязан любезными услугами, которых никто другой не был в состоянии мне оказать.

Национальному Географическому обществу я обязан благодарностью за интерес к моему делу, обществу же и мисс Ульрике Дальгрэн за пожертвованный ими прекрасный флаг, чтобы отнести его «как можно дальше».

Хотя друзья в Портлендском обществе естественной истории и другие сопровождали свои пожелания успеха ценными пожертвованиями, однако Американскому Географическому обществу и, в частности, усилиям деятельных членов северо-гренландского комитета Филадельфийской Академии естественных наук, профессорам Лейди, Шарпу, Гейльприну, Бринтону и Харту и докторам Рушенбергеру и Мак-Куку я обязан теми средствами, которые были необходимы, в придачу к моим собственным деньгам, для снаряжения экспедиции.

И когда неожиданный решительный отказ китобойной компании «Дэнди» и директора «Гринланд трейд» перевезти мою партию в Гренландию на каком-нибудь из их кораблей вынудили меня нанять судно, профессор Пэтнам за счет своего этнологического отдела на Всемирной выставке, Вергоев и организованное профессором Гейльприном летнее научное путешествие обеспечили дополнительные средства, необходимые для покрытия более чем двойных издержек.

Таким образом, была организована моя северо-гренландская экспедиция 1891–1892 гг.

Возвратившись из этой экспедиции на «Коршуне», который был послан за мной, благодаря неутомимой энергии и усилиям профессора Гейльприна и других друзей в академии, я хотя и осознавал, что мои друзья были правы, называя выдающимся мое продолжительное путешествие на санях, однако был совсем не удовлетворен. Я чувствовал, что на севере должно быть сделано еще более важное дело, именно теперь, когда железо горячо и я был вооружен приобретенным опытом.

Важным фактором в связи с этим было предложение, сделанное мне майором Пондом, известным устроителем разнообразных чтений, – прочесть ряд лекций; это предприятие могло бы снабдить меня средствами для второй экспедиции, масштабы которой были бы более обширными, чем первой. Но для этого мне нужно было получить отпуск, который мне не дали бы скоро, как я имел основания предполагать.

Я обратился к Нолану, секретарю академии. Его совет был: «Обратитесь к президенту генералу Уистару. Если он одобрит ваше намерение, то поможет получить вам отпуск, если же нет, то академия не возьмет на себя инициативы». В тот же день я беседовал с генералом Уистаром. В конце нашего разговора он сказал: «Я думаю, что вам нужно воплотить ваши задумки в реальность. В виду того, что обратиться за деньгами к академии невозможно, так как имеющиеся в ее распоряжении средства не предназначены для подобных целей, я употреблю все мои усилия, чтобы вы получили отпуск». Имея на своей стороне такую поддержку, я считал дело решенным. С помощью своих друзей из академии, докторов Чапмана и Диксона, генерал Уистар представил дело в морской департамент в таком убедительном свете, что секретарь Трейси немедленно дал мне трехлетний отпуск.

Это было в ноябре 1892 г. В моем распоряжении были шесть месяцев для того, чтобы собрать средства, организовать свою партию и снарядить экспедицию. Слишком много было дел для такого короткого промежутка времени, и хотя в целом мне все удалось, однако кое-что было упущено. Это относится, прежде всего, к выбору партии. Увлекаемый энтузиазмом и не располагая временем для спокойного рассмотрения дела, я совершил катастрофическую ошибку, взяв, вопреки своей теории, большой экипаж. Я понял, но уже когда было слишком поздно, что многие члены экспедиции были плохо приспособлены для полярной работы.

За лекции, которые я прочел в 1888 г. в течение 196 дней, я получил 13 000 долларов. Миссис Пири дала все деньги, полученные за свои книги, Американское Географическое общество снова пожертвовало тысячу долларов, нью-йоркская газета «Сан» удвоила, против прежнего, свою плату за письма. Доходы из других источников достигли двух или трех тысяч.

Однако этого было все еще недостаточно, а в это самое время разразилась серебряная паника, и было невозможно заинтересовать какое-либо общество или частное лицо. Я уже зафрахтовал судно, заказал экипировку и припасы, навербовал партию, но не имел средств, чтобы заплатить. Что было делать? При этом кризисе один приятель посоветовал выставить на всеобщее обозрение мое судно и собрать таким образом необходимые средства. Я медлил, поскольку эта мысль мне совершенно не нравилась, но другого выхода не было, и жителям Филадельфии, Нью-Йорка, Бостона и Портленда за определенную плату была дана возможность осмотреть судно.

В результате была собрана необходимая сумма.

Северо-гренландская экспедиция 1893–1894 гг. отправилась на «Соколе» в июне 1893 г. На этот раз мое судно, значительно превосходящее «Коршун» по размерам, было зафрахтовано на два путешествия: отвезти меня на север и привезти назад. Оно вернулось за мной в 1894 г. с Брайантом, начальником вспомогательной экспедиции, который был помощником Гейльприна в 1892 г. Издержки в прошлом году превзошли мои ожидания, и моя мать дала необходимые на наем судна средства вместе с профессором Гейльприном, организовавшим вспомогательную партию.

Результаты работы в прошлом году не были блестящими, и я остался с Ли и Хэнсоном, остальные же члены партии вернулись. Миссис Пири и наша маленькая девочка также вернулись домой. Возвращаясь из Филадельфии в Сент-Джон, «Сокол», после того, как с него была высажена на берег партия, утонул вместе со всем, что было на борту.

Все мои сбережения и сбережения миссис Пири были истощены, и ей пришлось в одиночку собирать необходимые средства, чтобы нанять судно для посылки за мной и моими товарищами в следующем году.

Несмотря на все усилия, моя супруга не смогла собрать необходимой суммы, хотя Американское Географическое общество снова дало тысячу долларов, Американский музей естественной истории также выделил тысячу, географический клуб в Филадельфии, благодаря усилиям профессора Гейльприна, своего президента, собрал 760 долларов, чтобы послать одного из своих членов, Национальное Географическое общество организовало лекцию, принесшую 400 долларов, и несколько друзей – Дэли, мисс Торп, мисс Брайант, господа Беринг, Брайант и Пэриш – также пожертвовали различные суммы.

В этих крайних обстоятельствах президент Американского музея Моррис К. Джесап проявил беспримерное великодушие и гарантировал выделение необходимых средств. «Коршун» снова был послан на север в 1895 г. во главе с Эмилем Дибичем, командиром экспедиции. Опыт 1894 г. сделал его особенно подходящим для этих мест. Он совершенно забросил свои собственные дела и посвятил все свое время и энергию, чтобы помочь миссис Пири.

Возвратившись из этой экспедиции, истощенный моим сухопутным путешествием, я почувствовал, что мои полярные труды, по-видимому, окончились, а тот факт, что там в настоящее время работали две хорошо снаряженные экспедиции с шансами на успех, заставлял меня думать, что я потерпел неудачу.

Однако оставалось еще несколько не прослеженных нитей моей работы, которые мне хотелось связать, прежде чем я забуду о своих замыслах; стремление к более важным делам не оставляло мне времени заняться ими. Главным из моих неоконченных побочных дел было: привезти третий, последний и самый большой из метеоритов, открытых в 1894 г. Чтобы сделать это, я мечтал организовать еще одно летнее путешествие.

Было много возражений против предоставления мне необходимого для реализации этого плана отпуска, но мощное влияние президента Джесапа вкупе с личными усилиями Уайтни взяли верх, и мне была дана возможность осуществить летнее путешествие 1896 г.

Вернувшись из этого путешествия без метеорита, чему виной стали неблагоприятные обстоятельства, я узнал о возвращении Нансена из его трехлетнего путешествия через полярный бассейн, о достижении им очень высоких широт и о том, что в течение своего путешествия он не видел земли с «Фрама», хотя и прошел между Землей Франца-Иосифа и полюсом. Это лишало всех надежд Джексона и не позволяло больше смотреть на всю сибирскую часть полярного бассейна, как на возможный для достижения полюса путь. Летнее путешествие и полярная атмосфера стерли последние следы истощения и слабости прошлого года. Я снова почувствовал, как ко мне возвращаются прежние сила духа и энергия. Тот факт, что поле оставалось еще открытым, а план, зарождавшийся в моей голове и теперь вполне сформировавшийся до моего возвращения, оказывался не только более практичным, но единственным, осуществив который можно было достичь неизвестной точки Земли, наполнил меня новыми надеждами и бодростью.

Планы, реализовывать которые до завершения экспедиций Нансена и Джексона было несвоевременно, теперь созрели для обнародования, и на ежегодном заседании Американского Географического общества 12 января 1897 г., по случаю награждения меня медалью Каллума, я вкратце очертил свои замыслы, целью которых было «достижение Северного полюса, окончательное нанесение на карту Гренландского архипелага и изгнание с наших карт неизвестной площади между 84-й параллелью и полюсом».

Мой план, вкратце, состоял в следующем: «Собрать достаточно средств, чтобы обеспечить исследования в течение пяти лет, если это будет необходимо, т. е. 150 тысяч долларов, и положить их на депозит; купить судно, нанять как можно меньший экипаж; нагрузить судно концентрированными съестными припасами, отправиться к Китовому проливу, взять на борт несколько семейств своих верных эскимосов с их палатками, каяками, собаками и проч.; пройти через канал Робсона до фьорда Шерарда-Осборна или дальше и высадить на землю людей и припасы; затем отправить судно назад. Как только толщина льда в больших фьордах северно-западного берега позволит осуществить санные путешествия, необходимо заняться оборудованием складов с припасами к северо-востоку вдоль берега, причем каждый раз нужно будет брать небольшой груз и располагать склады на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга, чтобы можно было делать быстрые переходы. Как только припасы будут передвинуты вперед, вся партия также подвинется, оставив склад позади, что можно будет легко сделать, так как люди последуют примеру эскимосов и будут жить в снежных домах. Затем будет предпринят второй переход, и так до тех пор, пока солнце перестанет появляться на горизонте. Каждая из светлых зимних лунных ночей позволит продолжать эту работу, так что ранняя весна застанет партию и основные запасы провизии на северной оконечности северо-гренландского архипелага, вероятно, недалеко от 85-й параллели, со складами позади ее на каждом выступающем мысе. С этого места, когда настанет нужный момент, можно будет попытаться с хорошими шансами на успех сделать бросок к полюсу, взяв с собой отборных собак, самый легкий багаж и двух лучших эскимосов. Если первое лето будет неблагоприятным по ледовым условиям, его можно будет посвятить подробному исследованию самого архипелага и восточного берега, как можно дальше к югу, а северное путешествие отложить до следующего лета. Каждое лето судно должно пытаться дойти до главной квартиры партии, поначалу раз в два года, а затем, с приобретением необходимого опыта, и каждый год, и снабжать ее пищей, собаками и эскимосами до тех пор, пока не будет достигнута цель экспедиции. Если судно не сможет пройти канал Робсона в первый год, партия должна высадиться в заливе Хейеса и посвятить первый год исследованию этой неизвестной области.

Вернуться же из колонии, основанной у фьорда Шерарда-Осборна, можно будет в любой момент через внутренний лед к Китовому проливу.

Таким образом, для реализации моего плана нужно: 1) собрать необходимые средства, чтобы, если в первый год попытка будет неудачной, ее можно было повторить во втором, в третьем и т. д., до тех пор, пока она не будет реализована; 2) поселить часть выбранных мной семей эскимосов, врача и опытного начальника партии на самой северной точке северо-западного берега Гренландии с достаточным запасом продуктов и всего необходимого, со средствами сообщения, которые позволили бы колонии продержаться до тех пор, пока не будет реализован план, и при необходимости обеспечили возможность покинуть это место независимо от корабля.

Мой план вызвал всеобщее одобрение и поддержку, и мои друзья начали принимать меры, чтобы воплотить его в реальность. Средства были собраны, и единственной проблемой оставалось продление морским департаментом моего отпуска.

Возражения против этого отпуска, которые я прочувствовал в прошлый раз, теперь были такими решительными и резкими, что, несмотря на доклады, представленные в морской департамент Джесапом, президентом Американского Музея естественной истории, Дэли, президентом Американского Географического общества, и просьбы выдающихся деловых людей и ученых страны, понадобилось личное вмешательство и убедительное красноречие Чарльза А. Мура. Он напрямую обратился к своему другу, президенту Мак-Кинли, и тот ответил, что не возражает, если мне будет предоставлен необходимый отпуск.

Незамедлительным следствием отпуска стало летнее путешествие последнего года шестой экспедиции Пири (пятая часть книги), в ходе которого коренные жители прошли подготовку, необходимую для реализации моей программы в следующем году, а также был благополучно доставлен домой большой метеорит.

В заключение я в хронологическом порядке упомяну людей, которые своим личным участием, усилиями и содействием больше других способствовали моим путешествиям: проф. Анджело Гейльприн, генерал Уистар, Моррис Джесап и Чарльз Мур.

Помогали и оказывали содействие господа Кэннон из Нью-Йорка, Фрэнсис Вильсон из Бруклина и многие другие, имен которых я не имею права обнародовать; кроме того, употребляли в мою пользу силу своего влияния и постоянно помогали всеми средствами, морально и материально, Джедж Дэли, президент Географического общества и члены его совета, главный инженер Мелвилл, нью-йоркская газета «Сан», Сайрус Адамс и Г. Л. Бриджмен.

В том, что касается друзей, я, безусловно, самый счастливый человек на свете; всех их просто невозможно перечислить.

Организациям и частным лицам, оказавшим мне, когда я нуждался в помощи, моральную и материальную поддержку, необходимую, чтобы поставить мое предприятие на ноги, я обязан признательностью, о которой могу заявить здесь, но за которую никогда не смогу отблагодарить. Никто, кроме меня, не знает, как необходима была мне эта помощь, и я глубоко признателен за нее.

Прессу и читающую публику своей страны я благодарю за их любезный интерес к моему делу. Их дружелюбие стало большим утешением для меня.

Таковы вкратце события и их следствия, связавшие воедино мои экспедиции, и роль, которую сыграли мои друзья.

Необходимо также, на мой взгляд, внести ясность в некоторые моменты. Предприятие, описанное в этой книге, было реализовано исключительно на частные средства. Я могу, пожалуй, считать, нисколько не преуменьшая роли тех людей, которые помогали мне деньгами и содействием, что оно является результатом исключительно моих усилий. Хотя я являюсь членом той корпорации, которая развозит по всем морям земли звезды и полосы нашего флага, однако ни одна из моих экспедиций, вопреки всеобщему мнению, не пользовалась поддержкой правительства. Правительство никогда не выделяло, и его не просили выделять ни одного доллара для какой бы то ни было из моих экспедиций. Правительство не несет никакой ответственности по отношению к моим предприятиям. Оно, однако, позволяло мне располагать моим временем, т. е. предоставляло мне отпуск, необходимый для реализации моих планов.

Никто, ни организации, ни частные лица, не жертвовали мне средств, которые бы в значительной мере позволили компенсировать мои расходы. Более двух третей всей суммы, потраченной мной на мое полярное предприятие в течение последних двенадцати лет, были моими собственными, личными сбережениями. Отдельные пожертвования никогда не превышали тысячи долларов, за исключением одного случая, когда Моррис Джесап, президент Американского Музея естественной истории, снял с любезностью и благородством, сделавшими меня навеки его должником, бремя с плеч миссис Пири и взял на себя львиную долю расходов при посылке судна к северу в 1895 г. В течение семи лет я тратил всю свою энергию и каждый заработанный мною доллар на свое полярное предприятие, и благодаря мне большую часть времени звездно-полосатый флаг развевался по ту сторону Полярного круга.

Все мои скудные средства и средства миссис Пири были потрачены на организацию экспедиций: мои доходы от лекций и статей в газетах и журналах, доходы от перевозки научных экспедиций в Гренландию и проч.; в итоге в настоящее время я имею несколько тысяч долларов долга. Я рассказываю об этом не для того, чтобы кого-то разжалобить, но чтобы установить истину, о которой необходимо знать.

Мой обширные планы путешествия по Гренландии, обнародованные в 1886 г., были основаны на использовании внутренних льдов для сухопутных санных путешествий; последующее развитие и реализация на практике методов, средств и снаряжения позволяют мне считать, что я открыл новый способ полярных путешествий. С того момента Нансен прошел Гренландию, Конвей – Шпицберген. Если существующие знания условий Антарктики верны, то, возможно, что покоритель Южного полюса использует мои методы и снаряжение. Мое продолжительное санное путешествие по льду в 1892 г. служит ярким подтверждением моих мыслей. Оно четко характеризует главные особенности моего плана: внутренний лед вместо дороги, собаки в качестве тягловой силы саней, экспедиция из двух человек.

Я могу считать себя инициатором идеи использования самих собак в пищу собакам. В 1891–1892 гг. впервые экспедиция отправилась в полярное путешествие с заранее продуманным планом, подразумевавшим использование большей части собак в пищу собакам, что позволило гораздо рациональнее применить взятые с собой припасы. Именно эта задумка сделала возможным предполагаемое путешествие, и результаты показали всю правоту этой идеи.

Нансен, готовясь к своей последней экспедиции к Северному полюсу, ознакомился с нюансами и методами моего путешествия 1891–1892 гг. через своего соотечественника Аструпа, моего спутника в этой экспедиции; он моментально осознал все преимущества моего способа распределения припасов, и, использовав их, сумел в ходе своей блестящей атаки на полюс сохранить своих собак в течение трех месяцев, взяв пропитания для них только на месяц.

Высшей ступенью реализации будет следующее: два человека заключительные четыре или пять дней своего обратного путешествия смогут питаться мясом последней собаки, которая до этого съест всех своих товарок. Я почти реализовал это в моем путешествии 1895 г. Ранее основной принцип полярной экспедиции состоял в том, что сухопутное путешествие было невозможно, и что единственным вариантом остается путь по льду вдоль берегов моря.

В моих экспедициях я впервые использовал и доказал пригодность важных для полярного путешественника нюансов: выбор зимних квартир, использование измерителя пройденного пути, барографа и термографа, отказ от считавшегося до сих пор обязательным спального мешка.

Приобретенные мной подробные знания прилегающих к проливу Смита районов позволили мне показать различным ученым местности, наиболее пригодные для их специальных исследований, что, помимо прочего, дало возможность одному из ведущих в нашей стране специалистов по ледникам профессору Чемберлену снять за одно лето выдающуюся жатву сведений и оригинального материала для исследований. Без этих знаний он затратил бы на подобные исследования два или три года, эти сведения удвоили объем информации и научного материала о полярных районах.

Одна из частей моего труда имеет важное этнографическое значение, а именно та, которая посвящена небольшому, но в высшей степени интересному народу, скорее, подвиду человеческой расы – маленькому сообществу эскимосов, самых северных представителей человечества, числом всего лишь 253, живущих у мыса Йорк и к северу от него и изолированных от остального человечества непроходимыми ледяными барьерами.

Моя экспедиция дала возможность этим детям севера приобщиться к благам цивилизации. Чтобы ярче проиллюстрировать их состояние пять лет тому назад и в данный момент, я приведу следующий пример: представьте себе общину или поселение поденщиков, зарабатывающих по доллару с четвертью в день и не имеющих ничего, кроме этой платы, а затем предположите, что в определенный момент времени каждый член этой общины получил участок и десять тысяч долларов на счету в банке. Семь лет тому назад у большинства мужчин не было ножей, а многие женщины не знали, что такое игла. Немногие из этих людей имели каяки, или кожаные каноэ, и хорошо вооруженным считался тот, у кого древко копья или гарпуна было сделано из цельного куска дерева. Теперь же мужчины и женщины в изобилии снабжены ножами и иглами; каждый взрослый мужчина и подросток имеют свое каноэ, у большинства мужчин есть ружья, и каждый охотник снабжен лучшим деревом для своего копья, гарпуна, дротика и саней. Эти улучшения однозначно повлияли на качество охоты, что, в свою очередь, повысило благосостояние этих людей. Они лучше одеты, могут содержать больше собак (своих единственных домашних животных), и, как результат более сытного питания и следующей из этого большей способности сопротивляться постоянным трудностям жизни, в последние шесть лет смертность уменьшилась, а рождаемость заметно увеличилась.

Я также уверен в том, что во многом, если не всецело, благодаря мне, произошло возрождение интереса к полярным исследованиям, которые, начавшись с моей экспедиции 1901–1902 гг., продолжают увеличиваться в объеме и интенсивности.

Помимо уже упомянутого, мною было установлено следующее: санные путешествия вполне безопасны даже в условиях полярной ночи; белые люди способны долго пребывать в высоких широтах, не боясь цинги, этого ужаса полярных путешественников; только очень маленькие партии пригодны для полноценной работы в полярных районах; исследования северных областей могут быть целесообразными с экономической точки зрения и осуществляться без человеческих потерь.

Предприятие, описание которого содержится в этой книге, с самого начала шло в определенном направлении, и теперь, когда была доказана целесообразность сухопутного путешествия по северной Гренландии, когда нужно только сосредоточить приобретенный в прошлом ценный опыт на необходимых усилиях и главных направлениях, чтобы решить задачу и исследовать неразведанную часть земной поверхности, человечество не простит нас, если мы оставим ее нерешенной и не нанесем на карту.

* * *

Я нахожу целесообразным посвятить несколько слов общим вопросам санного снаряжения. Нет надобности говорить, что время, потраченное на усовершенствование снаряжения для санного полярного путешествия, никоим образом нельзя считать потраченным впустую. Снаряжение – это главный механизм и орудие путешественника.

Его эффективность напрямую влияет на объем проделанной работы, а от приспособленности снаряжения к различным нуждам зависят существование и даже безопасность как самого путешественника, так и его партии. Первое и главное требование, предъявляемое к каждому предмету, это прочность. Условия во время путешествия не позволяют заниматься ремонтом, и экспедиция не может обременять себя орудиями и материалами для ремонтных работ. Следующее требование – легкость. Продвижение любой экспедиции зависит, до определенного предела, от провизии и снаряжения. Отсюда получаем зависимость: каждый фунт веса, сэкономленный за счет более легкого снаряжения, позволит взять дополнительный фунт пищи, что в свою очередь позволит увеличить пройденный путь.

Из всех предметов снаряжения на первом плане по важности находятся сани. От них зависит все. Они должны сочетать в себе такие качества, как легкость, прочность и удобство на ходу. Каждая мелочь очень важна, и, по-видимому, даже небольшие модификации могут повлиять на их качества так же, как изменения очертания судна влияют на его скорость. Несмотря на кажущуюся простоту, для постройки саней, предназначенных для определенных целей, требуется немалый опыт, и в той же мере этот опыт необходим, чтобы уже готовые сани отнимали как можно меньше сил для их управления.

Особенности льда внутренних областей Гренландии таковы, что позволяют строить более легкие сани, чем для путешествия по морскому льду, хотя многие участки ледяного покрова, где поверхность испещрена зазубринами, станут для саней серьезным испытанием на прочность и выносливость. Основное отличие саней, предназначенных для путешествия на наземном льду, от тех, которые предполагается использовать на морском ледяном покрове, заключается в более широком и плоском полозе, необходимом для того, чтобы сани не тонули в глубоком мягком снегу,

Опыт моих путешествий 1886, 1891, 1892, 1893 и 1894 годов в постройке и использовании саней позволил мне четко и определенно представлять, что важно, а что несущественно в этом вопросе, и когда я начал делать рисунки саней для разведывательного путешествия весной 1895 г., я знал, что хочу получить. Результаты подтвердили мою уверенность.

Следующее – удобная одежда, в высшей степени важная для полярного путешественника вещь; среди арктических авторитетов наблюдается разнообразие мнений по этому поводу. Сватка склоняется в пользу одежды исключительно из оленьего меха. Грили же не верит в меховую одежду. Мнение последнего, однако, скорее относится к одежде из тюленьего меха, который считается аборигенами совсем не теплым. Мой собственный опыт убеждает меня, что меховая одежда абсолютно необходима в полярной экспедиции и что путешественник гораздо комфортнее чувствует себя в одежде из меха, чем из шерсти, естественно, при условии, что одежда качественная и человек правильно ее носит. Это особенно касается путешествий по гренландскому льду, где ветер гораздо более пронизывающий, чем на уровне моря.

Ничто, кроме меха и непроницаемой одежды из натуральной кожи, не защитит путешественника от этого ветра, и исследователь, путешествующий по ледяному покрову без меховой одежды, делает это или из-за невежества, или потому, что просто не понимает, насколько это опасно; он горько пожалеет об этом своем заблуждении. В нашей одежде, подобранной с учетом накопленного в прошлые годы опыта, мы чувствовали себя комфортно при любой температуре в интервале от –60° до +50 °F, при любом виде деятельности, от сна в палатке до перетаскивания саней на снегоступах по глубокому снегу.

Палатка всегда считалась совершенно необходимым элементом снаряжения полярной санной партии. Некоторые авторитеты выступали в пользу иглу, однако эти снежные юрты никогда не использовались путешественниками, которых не сопровождали аборигены. В моих же путешествиях по ледяному покрову 1886 и 1892 гг. у меня не было палатки, и мой опыт позволяет утверждать, что палатка в экспедиции – не более чем излишняя роскошь. В хорошую погоду было вполне достаточно подветренной стороны саней, а в бурю – куска парусины, прикрепленного одним концом к стоящим вертикально лыжам или натянутого на три снежных выступа и прикрытого сверху санями.

При разработке плана кампании 1894 г. я не включил палатку в список, хотя палатка, используемая нами в ходе подготовительной работы и оставленная на зиму на ледяном покрове, была нами взята, когда мы достигли склада с припасами. Разыгравшаяся во время равноденствия буря показала, что палатка необходима для работы на ледяном покрове ранней весной. Вот почему она использовалась нами в ходе всего этого путешествия.

Когда я думал над тем, какая палатка нужна для кампании 1895 г., я держал в уме две цели: во-первых, уменьшить величину и вес до минимума, при достаточном уровне комфорта; и, во-вторых, реализовать на практике идею, возникшую у меня в 1891 г., а именно прикрепить палатку к специально приспособленным саням. Обе эти цели были успешно достигнуты, и палатка, состоящая из тента, пола и полога для входа, весила 13 фунтов и вполне соответствовала всем нашим требованиям.

Человек, путешествующий по океану, использует компас, секстант и хронометр, я же, путешествуя по большому льду, заменил лаг одометром и лот – анероидом. Показания последнего позволяют рассчитывать путь таким образом, чтобы собаки меньше уставали; он также предостерегает в туманную погоду от приближения к земле, между которой и спокойными, гладкими высотами внутреннего ледяного покрова находятся опасные участки голого голубого льда и зияюшие расщелины, и где путешественника могут подстерегать бешеные шквалы и сильные бури.

Мой набор инструментов для путешествия состоял из теодолита, секстанта и искусственного горизонта, трех хронометров, нескольких компасов, двух измерителей пути, трех анероидов, нескольких термометров, пары биноклей и фотокамеры.

Теодолит («Фот и К°», Вашингтон) использовался чаще, чем секстант, для наблюдений на ледяном покрове, так как с его помощью можно было определить, наблюдая в течение двух или трех часов, широту, долготу и магнитное склонение с достаточной для практических целей точностью. Секстант и искусственный горизонт были взяты про запас, на случай, если вдруг испортится теодолит.

Хронометры («Говард вотч компани», Бостон) были карманными. Они были открытого типа, заводились с помощью ключа и помещались в алюминиевый ящичек, который был сделан специально по моему заказу и который я носил во время путешествия на груди под одеждой, на цепочке, надетой на шею. Эти хронометры удовлетворяли всем моим требованиям, были легкими и точно показывали время.

Набор компасов состоял из одного четырехдюймового лодочного компаса и нескольких компасов карманного размера в ящиках. Карманные компасы применялись для определения направления, когда я шел впереди партии. Лодочный же компас использовался так же, как и на море; он был прикреплен к верхушке моих саней в течение первых трехсот миль путешествия к северу, когда я был вынужден править и погонять упряжку из десяти собак. На обратном пути он позволял нам правильно выбирать направление во время тумана: без него наше продвижение было бы очень затруднено.

Измеритель пройденного пути, или одометр, состоял из колеса и двух записывающих механизмов.

Моя разведка внутреннего льда в 1886 г. показала, что одометр был необходимой вещью в снаряжении человека, путешествующего по большому льду. За исключением самого северного края ледяного покрова, местность, пройденная мной, вполне подходила для использования этого прибора. Этот инструмент избавил меня от скучной и трудной работы, позволив сократить количество необходимых наблюдений за солнцем; состояние ледяного покрова делало эти наблюдения, даже при наиболее благоприятных условиях, в высшей степени трудными и часто невозможными или, и это в лучшем случае, просто неудовлетворительными. Постоянные ветер и вьюга делали применение искусственного горизонта очень затруднительным, даже когда температура была достаточно высокой и не влияла на состояние ртути. Похожие причины – снежная поверхность, которая то была исключительно твердой, то, наоборот, слишком мягкой, а также постоянные колебания из-за ветра, затрудняли использование теодолита.

Рефракция и атмосферные колебания на ледяном покрове всегда сильны, и яркий блеск солнца, даже если смотреть на него через специальные стекла, настолько сильно раздражает глаза, уже и без того утомленные постоянным блеском неба и снега днем и ночью, что эти наблюдения для меня становились настоящей мукой. Они обычно заканчивались тем, что кто-либо другой был вынужден идти во главе партии, в то время как я шел с завязанными глазами за санями.

Компас же и одометр дают возможность получить необходимые данные с точностью, которая делает ненужными частые наблюдения за солнцем, и показывают путешественнику в любое время дня его положение и скорость, с которой он передвигается.

Зимой 1891–1892 гг. я реализовал на практике эту идею, и во время путешествия по ледяному покрову в 1892 г. колесо одометра было впервые использовано в полярной работе; полученные с его помощью результаты были вполне удовлетворительными. Затем в 1893 и 1894 гг. было сделано несколько колес, и одометр постепенно совершенствовался, так что когда пришло время делать колесо для путешествия 1895 г., у меня были совершенно четкие мысли по поводу того, каким оно должно быть. Результатом стало колесо, удовлетворявшее всем требованиям.

Мои анероиды представляли собой прекрасные алюминиевые инструменты, трех дюймов в диаметре, показывающие высоту до двенадцати тысяч футов. Подобно хронометрам, я держал их в одном ящике, что облегчало сравнения.

Все термометры – стандартные, работы Грина, самозаписывающие, настроенные на максимальную и минимальную температуру, а также обыкновенные ртутный и спиртовый.

Бинокли («Академик Оптикс») были алюминиевые, очень легкие, хорошей силы и четкости.

Камера «Кодак Истмен», № 4, была разработана специально для меня и содержала в себе 250 негативов. Эта камера была очень легкой, прочной и удовлетворяла всем моим требованиям.

Норвежские лыжи, индейские снегоступы и самые темные, дымчатые солнцезащитные очки также были важными компонентами моего снаряжения.

* * *

Как мне кажется, в этом введении необходимо дать основные сведения о характерных чертах и особенностях Сермиксоа, или большого материкового ледяного щита Гренландии, этой Сахары севера, гиперборейского Гадеса. Я буду вполне удовлетворен, если читатель получит пусть даже поверхностные знания об этом ледяном покрове.

Выражение «внутренний лед», под которым известно это образование, на самом деле дает неверное представление. Поверхность эта образована не льдом, а очень плотным снегом. Так как вся поверхность земной коры приподнята над уровнем моря на высоту от 4 до 9 тысяч футов, то береговые горы, которые видны морякам с расстояния от 60 до 80 миль, исчезают под ледяными шапками, как только путешественник оказывается на расстоянии 15–20 миль от берега. После этого он путешествует днями и неделями, не видя ничего, кроме голубой со стальным отливом линии горизонта.

Вопросы о характеристиках этого уникального наземного образования – находится ли эта огромная залежь льда и снега в стационарном состоянии, увеличивается или уменьшается – представляют большой интерес для геологов и гляциологов.

Основные из упомянутых факторов – ледники, ветер, таяние и испарение. Первые выступают из каждой глубокой долины береговых гор и сбрасывают в море в течение года огромное количество льда из нижних слоев «большого льда», в виде многочисленных образований айсбергов.

Интенсивность света оказывает огромное влияние на ледяной покров. Мои путешествия по «большому льду» проходили в течение полярного лета, т. е. когда солнце постоянно оставалось над горизонтом в течение четырех месяцев. Полярное солнце в ясную погоду светит так же сильно, как где-нибудь в южных широтах, и когда этот свет, усиленный отражением от бесконечной и абсолютно гладкой сверкающей белой поверхности льда, выходит в очень разреженные и чистые верхние слои полярной атмосферы, интенсивность света становится такой, что осознать ее силу может только тот, кто видел это своими глазами. Этот ослепляющий свет настолько жгуч, что даже самые подготовленные и привыкшие к такому свету, но незащищенные глаза могут переносить его только несколько часов. Человек, оказавшийся летом в центре «большого льда» без каких-либо средств для защиты глаз, в конце дня будет таким же беспомощным, как слепой котенок. Путешественник по «большому льду» должен постоянно оберегать свои глаза с помощью защитных стекол из темного дымчатого стекла, но даже с ними мы часто были вынуждены в пути и во время ночлега дополнительно защищать наши глаза меховыми повязками, чтобы предохранить их от света, который пробивается даже сквозь закрытые веки.

Иногда, хотя и очень редко, на белую равнину бросают тень облака, но обычно они или являются предвестниками ураганных бурь, заволакивающих все небо, или проносятся в виде размытых прозрачных перистых облаков. В ясный день путешественник видит в этой белой пустыне только снег, небо и солнце. В облачную же погоду исчезают даже они. Много раз я путешествовал в такую погоду, двигаясь в сером пространстве, чувствуя снег под снегоступами, но не видя его. Ни солнца, ни неба, ни снега, ни горизонта – абсолютно ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Зенит и надир не различимы, вокруг безмолвная серая пустота. Силуэты моих снегоступов выделялись резко и ясно, с каждым шагом я чувствовал снег, однако мне казалось, что я иду в пустоте, так как глаза мои больше ничего не видели. Пространство между моими снегоступами было точно таким же, как и небо. Мутный свет, заполнявший все вокруг, казалось, шел как снизу, так и сверху. Я никогда не забуду, хотя и не могу описать словами, какое это на меня производило впечатление. Напряжение как физическое, так и моральное от этой слепоты с широко открытыми глазами, было таким, что спустя некоторое время я был вынужден остановиться, пока не пройдет туман, или образовавшиеся вверху облака не дадут мне возможности определить направление движения.

Ветер никогда не утихает на «большом льду». День и ночь, летом и зимой, из года в год дует он, то с большей, то с меньшей силой, из застывшего сердца «большого льда», неся с собой снежные массы и спускаясь по направлению прямо к земле. Достигнув ее, он проносит снег через горные вершины и засыпает вьюгами и вихрями долины. Немало снега долетает и до береговых утесов, над которыми он проносится вихрем в море или на морской лед. Во время небольших бризов эта метель почти не заметна и поднимается не более чем на фут или два над поверхностью. Когда же ветер усиливается, снежинки становятся больше, сила потока летящего снега увеличивается, пока в диких порывах замерзшей Сахары эта вьюга не превращается в ревущую, стонущую, ослепляющую, удушающую Ниагару снега, поднимающегося на сотни футов в воздух.

Эта вьюга почти мгновенно засыпает всякий неподвижный предмет, и путешественнику почти невозможно в ней дышать. Несущийся снег проникает повсюду, подобно воде. Когда метель не поднимается на высоту выше колена, поверхность ее так же осязаема и почти так же ясно видна, как поверхность воды, и это непрекращающееся, головокружительное движение и пронзительный свист сводят с ума, как капание воды на голову жертв во время пытки в специальной комнате. У меня нет сомнений, что именно в это время и в этом месте, среди полярной ночи в центре этого «большого льда», находится самое холодное место на земном шаре, отделенное от действия солнечных лучей снежно-ледяным одеялом в милю или более толщиной, и на расстоянии 250 миль от возможного влияния океана.

Охарактеризовать районы внутреннего льда, которые я лично наблюдал в 1886 г., углубившись в залив Диско, можно следующим образом. Береговая линия очень разнообразна по своему строению в зависимости от широты местности, времени года, высоты и рельефа соседних гор. Когда лед выступает книзу долины в виде длинного языка или потока, края его стягиваются и сжимаются от более теплых скал с каждой стороны, образуя глубокий каньон, заполненный чаще всего ледниковым потоком. Верхние слои льда, подтаявшие от тепла, идущего от гор, и разрыхленные ежедневными колебаниями температуры больше, чем своим движением вперед, представляют собой хаотический лабиринт трещин, рытвин и небольших снежных холмов, которые становятся больше по отношению к длине ледяного языка по мере приближения к морю. У меньших ледников, спускающихся сквозь мелкие расщелины гребня горной гряды, изломаны только края, верхние же слои покрыты сетью узких разломов.

Выше, вдоль гряды, где скалы обращены на юг или возвышаются над границей льда, между льдом и скалами могут образоваться глубокие каньоны. Ложе каньона почти всегда заполнено водой. Там, где скалы ниже уровня льда, и тело, отраженное от скал, оттесняло лед, он спускается с утесов в виде куполообразных склонов. Часто скалы заметаются со льда тонким твердым снегом, подобно насыпям, через основание которых береговые потоки промывают туннель. Еще выше, на самой вершине гряды, лед лежит на скалах ровным слоем. Что же касается вида внутреннего льда, лежащего за береговой линией, то поверхность его вблизи края представляет собой ряд скругленных, нагроможденных друг на друга льдин, более крутых и высоких на обращенной к земле стороне, которая иногда бывает отвесной. Далее эти льдины переходят в длинные плоские пригорки, в свою очередь уменьшающиеся в высоту по направлению внутрь, до тех пор, пока не переходят в плоскую, слегка приподнятую равнину, которая становится в конце концов ровной.

Идя от края ледяного покрова до его центра, можно заметить до пяти отдельных зон, количество и ширина которых меняется в зависимости от времени года, широты и высоты. Зимой вся поверхность покрыта, без сомнения, глубоким непрерывным слоем тонкого сухого снега. Позже, весной, теплое солнце в полдень размягчает поверхность снега вдоль нижних границ льда, ночью же он замерзает, образуя легкую корку. Постепенно эта корка распространяется дальше внутрь, и летом снег вдоль границ внутреннего льда насыщается водой. Впоследствии эта зона насыщенного водой снега следует за зоной корки внутрь, снег же вдоль границ льда полностью тает, образуя в углублениях колодцы и ручьи, которые прорезают во льду глубокие промоины; формируются заполненные водой полости, открываются старые трещины и появляются новые. Эта зона быстро распространяется и расширяется вслед за другими, а позади нее граница льда становится неровной и грязной, на его тающей поверхности появляются голыши, валуны и морены, и к концу полярного лета лед становится рыхлым, испаряется под действием тепла и протачивается ручьями, образуя непроходимую поверхность.

Во время моего путешествия 1891 г. по ледяному покрову северной Гренландии, направляясь на север, я всегда старался не отклоняться к востоку, но меня постоянно уводило в сторону то непредвиденное обстоятельство, что большие фьорды северо-западного берега простирались вглубь ледниковых бассейнов, и я вследствие этого постоянно терял время и испытывал определенное беспокойство. В обратном путешествии, в том же самом году, я шел дальше от берега, чтобы избежать этих препятствий; это оказалось верным решением. Очевидно, что из этих двух маршрутов, имеющих одинаковые отправные и финишные точки, и очерчивающих продолговатый эллиптический сектор, нужно выбирать некий промежуточный вариант, дорогу, по которой я и отправлюсь в следующем путешествии; эта дорога будет не только короче, но и позволит обойти расщелины и крутые торосы, характерные для первого пути, и глубокий мягкий снег – для другого.

Так и произошло; учитывая опыт путешествия к северу, я изменил направление обратного пути еще больше, чтобы уменьшить расстояние на несколько миль и облегчить путешествие. Сравнение четырех профилей льдов между Китовым проливом и заливом Независимости очень интересно: оно дает очень четкое представление о рельефе «большого льда», в действительности практически плоской горной системы льда с центральным хребтом, боковыми отрогами и промежуточными долинами.

Широкая зона «утечки», которая была четко видна у вершины залива Диско, очень узка и местами совсем сходит на нет вдоль края ледяного покрова в северной Гренландии. Нунатаки, часто встречающиеся в южной Гренландии, в северной части страны, по моим наблюдениям, можно увидеть только на пути ледников и в нижней части их бассейнов и никогда на удалении от береговой полосы.

Во время первого путешествия я шел вблизи края льда и пересекал, если можно так сказать, большие бассейны вымывания и находящиеся между ними водоразделы; их профиль демонстрирует, в какой последовательности поверхность поднималась и опускалась, как на железнодорожном пути, идущем вдоль подножия горной системы. Профиль обратного путешествия того же года показывает только одно углубление – в бассейне Гумбольдта. Профили двух путешествий 1894 г. идеальны в том смысле, что демонстрируют быстрое поднятие от залива Бодуэна до поверхности центральной массы льда и затем постепенное восхождение по западному склону континентального водораздела до его вершины, вблизи залива Независимости, откуда спуск к краю льда делается крутым.

Несомненно, что гребень водораздела гренландского континентального льда находится к востоку от срединной линии земли. Очевидно, что, пересекая водораздел по пути к бухте Независимости, он тянется к северо-западу и, быстро снижаясь, теряется в береговых торосах «большого льда», вблизи места, где сходятся пролив Виктории и северо-западный берег. От этого континентального водораздела отходят ветви к полуострову мыса Йорка, к земле Прудо, Вашингтона, Холла и т. д. Между этими водоразделами находятся громадные бассейны, питающие ледники бухты Меллвилла, залива Инглфилда, бассейна Кена, фьордов Петермана и Шерарда-Осборна.

Опытный путешественник, пересекая «большой лед» может, подобно своему собрату на море, избежать или преодолеть неблагоприятные условия. Если он подойдет слишком близко к земле, т. е. к краю льда, и окажется между скалами и бурунами, т. е. трещинами и крутыми торосами голубого льда, он немедленно должен выйти в море, т. е. уйти вглубь земли. Когда же он встретит в море дующие навстречу ветры или бури, т. е. расщелины в леднике и глубокий, мягкий снег, он может избежать этого, направившись к берегу, где он вскоре доберется до твердой почвы.

Систематичность ветров, дующих на «большом льду» Гренландии, как мне удалось установить во время более чем семимесячного пребывания на нем и более или менее продолжительных ежемесячных посещений, просто феноменальна. За исключением атмосферных явлений необычайной силы, вызывающих штормы, ветер «большого льда» в Гренландии постоянно направлен радиально от центра к краям, перпендикулярно ближайшей части береговой полосы земли. Это направление ветра настолько неизменно и четко соотносится с этой перпендикулярностью, что я могу сравнить его только с течением воды, спускающейся по склонам «большого льда» с центрального внутреннего купола к берегу. Направление к ближайшей земле всегда легко определить по ветру. Изменение направления ветра показывает, что по соседству находятся большие фьорды, а если перейти через водораздел, то об этом «сообщит» практически безветренная зона или зона ветров переменного направления, за которой ветер начинает дуть в противоположном направлении, независимо от показаний барометра.

Сразу же после моего возвращения в 1892 г. было высказано мнение, что ветер, сносящий снег с ледяного покрова, является одной из главных причин, препятствующих увеличению высоты льда; фактор этот почти равноценен объединенному вкладу испарения, берегового и подледникового таяния и выноса льда ледниками. Это мнение было подтверждено и развито моими последующими наблюдениями. Учитывая, что массы воздуха с холодных высот внутреннего покрова к береговой линии перемещаются с большей или меньшей интенсивностью в течение всего года, и что тонкий слой снега таким образом сносится с края ледяного покрова на свободную ото льда землю, где он тает, следует признать, что это мнение имеет право на существование. Я уверен, что ученые, изучающие ледниковые явления, должны уделить особое внимание определению реального количества переносимого таким образом снега.

Природа «большого льда» такова, что производит сильное впечатление даже на очень прозаические умы. Думая о нем, я редко вспоминаю голод, холод, изматывающую работу, разочарования, через которые мне довелось пройти, путешествуя по «большому льду». Размышляя о его переменчивости, я вижу этот лед как одно из самых интереснейших и величайших явлений на нашей земле. Единственное, в чем я могу его упрекнуть – что он забрал слишком много жизней моих собак.

* * *

В заключение несколько слов по поводу собственно полярных исследований. Начиная с древних времен, когда люди представляли себе, что далеко за Землей людоедов находится вечно освещаемый солнцем Гиперборейский рай, и до настоящего времени область, находящаяся за Полярным кругом, за той магической линией, которая ограничивает северный диск полуночного солнца и полуденной ночи, всегда оказывала странное возбуждающее воздействие на мужчин и женщин самого разного уровня развития, возраста, живущих в самых разных условиях.

Ныне исследования, и в том, что касается как самого дела, и его подготовки, сильно отличаются от того, что было в прошлом. Невозможно более перейти границы познания одним броском, совершенным силой ума или с помощью кропотливой работы… Дни, когда Галилей или Колумб могли одним скачком достичь и перейти узкую границу мира разума или материи, уже прошли. Полярное исследование должно, подобно другим занятиям, стать бизнесом, работой; его нужно проводить из года в год, пользуясь каждой представляющейся возможностью.

Два стандартных возражения против полярных исследований – трата средств и человеческие жертвы. Некоторые люди настолько страстно отстаивают свое мнение, считая полярную работу транжирством, что кажется, будто бы деньги, потраченные на полярную экспедицию, попросту зарыты на севере в снег и, следовательно, безвозвратно потеряны. Но эти люди забывают, что провизия для этих экспедиций закупается еще дома, и что они служат для поддержания существования определенного числа людей в течение некоторого времени, и не суть важно, живут ли эти люди дома или отправляются в путешествие.

Другое возражение, мол, полярная работа забирает слишком много жизней, в действительности не имеет ничего общего с реальными фактами. Тем, кто знаком с посвященной полярным исследованиям литературой, хорошо известно, что число погибших, даже с учетом тех экспедиций, которые бесследно исчезли среди диких просторов белого севера, составляет около двух процентов от всего числа людей, занятых в этом деле; смертность эта ниже ежегодных потерь среди рыбаков и матросов Британских островов. В течение всех одиннадцати лет, когда я был занят исследованиями, только одна жизнь была потеряна, и это стало результатом случайности и не было напрямую связано с полярной работой; такое несчастье могло случиться в Альпах или в каком-нибудь нашем диком горном округе.

Мой опыт окончательно утвердил меня во мнении, что для полярной работы необходимо снаряжать небольшие партии. Результаты, полученные Гре, Ре, Холлом, Сваткой, Грили и другими, были получены партиями, состоящими из двух или трех человек. Множества несчастных случаев, которые являются неотъемлемой частью полярной истории, можно было бы избежать, если бы партии были маленькими. Бытует мнение, что чем больше состав экспедиции – тем безопаснее путешествие. Но против такого протестует, кажется, сам дух полярных стран; вынужденные временно или постоянно питаться ресурсами определенного района (что вполне вероятно в полярном путешествии), члены большой партии умрут там, где маленькая партия без проблем найдет себе пропитание. Трус, больной, бунтарь приведут к падению духа скорее в большой, чем в маленькой партии. В экспедиции Франклина не осталось ни одного живого человека из ста тридцати восьми, которые могли бы рассказать нам ужасную историю их последних дней, и я не сомневаюсь, что гибель этой экспедиции стала прямым следствием того, что в ней было слишком много участников. Когда все идет хорошо, большая партия чувствует себя хорошо, но когда начинаются проблемы, смута вспыхивает моментально. Нет ничего более ужасного, чем отступление и борьба за существование большой партии, на которую обрушивается вся ярость полярной непогоды.

Каким бы выдающимся ни был руководитель, он не способен передать всей большой партии свою отвагу и уверенность в успехе, как мог бы он это сделать с маленькой. Каждый член экспедиции представляет собой, если можно так сказать, дренажную трубу для жизненного магнетизма и силы руководителя, от которых зависит судьба партии. До известного предела его пример заразителен, и его жизнерадостность, инициативность и отвага находят отклик в каждом члене партии, но когда дни трудной работы, холода, голода и разочарования уменьшают физические и моральные силы, вливание очередной порции мужества в упавшего духом потребует такой же ощутимой траты жизненных и нервных сил руководителя, как наполнение сосуда водой из резервуара; а резервуар при этих обстоятельствах не наполняется так же быстро, как в обычных условиях.

Тем людям, которые, не понимая пользы от этих усилий, спрашивают: «Какой смысл в полярных исследованиях?», я могу ответить: «Какую пользу приносят соревнования яхт, состязания атлетов, испытания машин и военных кораблей или любое другое из бесчисленных испытаний, бывших со времен сотворения мира единственным способом определить превосходство одних людей, машин, методов, наций над другими?» Если бы меня просили перечислить все возможные выгоды полярных исследований, я должен был бы откровенно сказать, что не могу этого сделать, точно так же, как ни я и никто другой не могли сказать пятнадцать или двадцать лет тому назад, что ничем не примечательная трава, растущая на берегах тропических рек, сделает реальностью электрическую лампу накаливания. Нет ничего удивительного в том, что в области удивительнейших контрастов, где действующие вулканы окружены вечным льдом и снегом, и где маки, эти символы теплоты, сна и роскоши цветут у самого подножия ледников, будут найдены вещества, которые принесут пользу будущим поколениям.

Но предположим, что полярная экспедиция – это только эмоции, и она не приносит денег, не развивает торговли, не служит делу колонизации, не делает богатыми многих людей. Пусть она и остается эмоциями. Любовь, патриотизм и религия – тоже чувства и эмоции, и мы не ждем от них прибыли.

Однако, то, в жертву чему были принесены такие люди, как наши соотечественники Кен, Холл, Де Лонг, Шип и Локвуд и, по ту сторону океана, – Франклин, Белло, Крозье и еще многие другие, и что вдохновило перо Маркгема, Петермана, Барро, Мелвилла и других, не нуждается в защите. Нет ни одной страницы истории, которой бы Англия гордилась более, чем те, где записаны деяния и открытия ее сыновей в царстве полуночных ночей и полуденного солнца, и нет ни одного американца, который бы не гордился подвигами Де Хейвена, Кена, Хейса, Холла, Де Лонга, Грили, Локвуда и Шлея.

Какие бы доводы не приводились против полярных исследований, нет никаких сомнений в том, что ни одна часть земного шара не обладает такой притягательной силой для молодых и старых, ученых и не ученых, слабых и сильных, как эти снежные страны. И можно с уверенностью сказать, что как северная полярная звезда будет светить всегда, так, независимо от пользы или бесполезности, какое-то внутреннее обаяние полярной работы и непреодолимое стремление человека к остающемуся еще неизвестным ему уголку земли будут манить его на белый север до тех пор, пока не будет нанесена на карту каждая квадратная миля моря и суши.

Разведка гренландского внутреннего льда в 1886 году

Как только морской департамент предоставил мне отпуск, я сделал необходимые распоряжения и покинул Сидней в конце мая 1886 г. на борту парового китобойного судна «Орел» под управлением капитана Джекмана.

Северное путешествие в Гренландию было для меня новостью и представляло огромный интерес. Мастерство, с которым Джекман направлял крепкий, обшитый железом нос «Орла», прокладывая проход через весенний лед пролива Дэвиса, стало для меня настоящим открытием.

Свежий воздух, солнце, которое со временем стало светить на небе в течение всех 24 часов, и бесконечная смена контрастов сделали это путешествие незабываемым.

Один день: непрекращающаяся музыка скрипа и визга от ударов, когда «Орел» разбивал лед, последовательность действий: остановка, задний ход, передний ход; непрерывный шум рулевой цепи, когда руль клали налево, вправо, снова налево и с высоты мачты неизменный крик человека, ведущего судно. Следующий день: сумасшедшая скачка судна, бросающегося в волны, палуба, окатываемая водой, пеной и брызгами, которые прорываются через борта и мостик, как ослепительная снежная метель, в то время как наверху скрипели снасти, а безумный северо-восточный ветер натягивал канаты так, словно они были сделаны из железа.

На следующий же день палуба «Орла» была совершенно неподвижна, как пол в доме, хотя все судно вибрировало от шума замерзшего такелажа над головой, а наверху, над самыми мачтами, повис безжизненный свинцовый купол; с подветренной стороны – чернильное море, кажущееся еще более черным на фоне белой кружащейся пены, срываемой с волн и разбиваемой в снежные хлопья, которые поднимаются вверх в такое же светлое, как они, небо; с наветренной стороны – плотные, скрипящие белые паковые льды с заключенными в них двумя или тремя призрачными айсбергами, а над ними узкая полоса света «ледяного отблеска», похожая на длинный низкий зимний закат солнца или светло-серебристое двустороннее лезвие меча викингов.

Затем, выйдя из тумана и шторма, мы встретили подернутое рябью сапфирное, золотое море с великолепным, покрытым барашками небом над ним, а здесь и там плыли айсберги, переливающиеся голубым и розовым в горизонтальных лучах полуночного солнца.

Шестого июня «Орел» оставил меня в Годхавне и отправился к северу на китовый промысел. Здесь я был вынужден ждать две недели, пока бухта Диско не очистится ото льда. В течение этих двух недель погода была весьма неустойчива. Дождь, снег, туман, ветер, тишина, тропическое солнечное сияние и холод – все сыграли свои роли в эти капризные часы. Растения цвели вдоль снежных сугробов, овсянки пели на скалах, над морем оживленно летали чайки, морские ласточки и утки, и воздух был наполнен шумом бегущей воды, в то время как вечный ледяной покров острова смотрел вниз с вершин утесов.

Свадьба, крещение, посещение «магазина» с его богатствами полярных сокровищ – мехами и моржовой костью, и долгие прогулки по утесам и ледяному покрову острова занимали мое время, пока я, наконец, не отправился в Ритенбанк, находящийся у вершины бухты, на небольшом парусном вельботе, со смешанным экипажем: Нейльс – чернобородый, сероглазый; Петер – желтоволосый, голубоглазый; Иккиас, Йохан и Даниель, а также, в качестве лоцмана и переводчика, Фредерик, бывший одним из погонщиков собак английской экспедиции 1875 и 1877 гг.

Моей целью, в общем, было достичь края внутреннего льда, как можно ближе к северо-восточному краяю бухты Диско (мне бы хотелось у основания полуострова Нурсоак) и затем отправиться к горе Петермана на восточном берегу. Но по различным причинам я был вынужден изменить свои планы.

Мое санное снаряжение было идеально легким и совершенным, оно изготавливалось под моим личным наблюдением, и я не собирался использовать собак. Главными компонентами снаряжения были: двое саней длиной девять футов и шириной тринадцать дюймов и весивших вместе с упряжью по двадцать три фунта каждые, сделанные из орешника, стали и кожи по модифицированному образцу саней, применявшихся в заливе Гудзона; маленькие закрытые спиртовые горелки, девятифутовые ясеневые альпенштоки со стальным наконечником на одном конце и долотом на другом, снегоступы, лыжи и так называемые «снего-коньки».

Съестные припасы состояли из чая, сахара, сгущенного молока, сухого хлеба, пеммикана, брусничного варенья, сушеного гороха, либиховского бульона и смеси из мяса, бисквитов и сушеного картофеля; все это было помещено в двухфунтовые кружки фирмы «Ричард и Роббинс» из Дувра в Делавэре. 23 июня я оставил Ритенбанк; со мной были мой друг Христиан Майгор помощник губернатора Ритенбанка, и восемь туземцев на умиаке и двух вспомогательных каяках. В полночь мы обогнули южную оконечность острова Арвепринс в бухте Диско и направились мимо выхода из пролива Икаресак ко входу во фьорд Пакитсок. Над нами висели тяжелые и сырые облака, а впереди каждый выступ темных гор и нижняя сторона темного, облачного навеса над ними были залиты бледным, холодным сиянием внутреннего льда.

Войдя в узкий, окруженный скалами фьорд, мы остановились. На следующий день мы пошли вверх по фьорду через узкий каньон, отделяющий верхний фьорд от нижнего, который туземцы считают проходимым только во время прилива определенной высоты. Одна стена каньона сверкала от ярко-желтого солнечного света, лившегося через западный вход, другая лежала в глубокой пурпуровой тени; между ними протекал бурный темно-зеленый поток; за каньоном блестел голубым светом верхний фьорд, известный под названием Иллартлек, а вершины внутренних гор окрасились в матовый желтый цвет. Позади каньона фьорд расширялся в большое озеро, через несколько миль снова сужающееся. Выше этого места вода была светло-зеленого цвета и быстро делалась мельче, светлее и свежее.

В шесть часов утра 25 июня мы пристали к берегу в верхней части фьорда. В течение суток я исследовал горную плотину высотой около 2500 футов, которая сдерживает внутренний лед, и нашел проходимый путь на поверхность ледяного покрова. Утром 28-го числа наши вещи уже были у подножия льда на 2500 футов выше уровня моря, и утром 29-го наши двое саней, «Свитхёрт» и «Принцесса Тира» (эти сани были названы в честь самой юной датской принцессы), лежали со своим грузом на обращенном к земле краю ледяного покрова, на 1956 футов выше моря. Мы легли с подветренной стороны саней, но ветер и ослепительное солнце не позволяли нам уснуть. Массы черных скал за краем внутреннего льда дрожали в ослепительном блеске, голубой фьорд далеко под нами в одних местах сверкал раскаленным блеском, в других же был стального цвета, словно замерзший, а позади гор лежала голубая бухта Диско.

В 8 часов утра, когда снег затвердел, Майгор и я отправились на восток к ледяному покрову. Когда мы уходили, голубизна бухты Диско местами была испещрена жемчужно-белым туманом, который вливался через теснины, скользил с гор у входа во фьорды и сползал по их восточным откосам перистыми волнами серебристого цвета. Немного позже масса черных облаков закрыла солнце, и в полночь туман затянул местность позади нас. В час утра он дошел до нас; скорость, с которой он покрыл все и окутал нас серым покровом, была просто поразительной. Мы продвигались вперед, пока туман не сменился изморозью, и не поднялся ветер, и тогда я остановился на высоте трех тысяч футов над морем. Перевернув сани набок и положив наши прорезиненные подушки и одеяла с подветренной стороны, мы легли. В это время ветер стал штормовым, и изморозь, ставшая настоящим снегом, неслась непрерывным потоком над санями.

Мы лежали за санями, которые вскоре замело снегом вместе с нами, до вечера второго дня, когда постоянное завывание шторма перешло в перемежающиеся порывы. Мы вылезли и увидели позади и ниже нас плотные массы облаков, черных снизу и темно-свинцового цвета сверху, несущихся к северу буквально над поверхностью земли. Сама земля, покрытая на возвышенностях свежевыпавшим снегом, в других местах была черна, как ночь, а фьорд словно превратился в чернильный пруд. Впереди бледный, какой-то сверхъестественный свет стелился почти до зенита, и по всем направлениям лежал мертвый, молчаливый внутренний лед, сметаемый бешеными снежными буранами, со своими неровностями, сглаженными светом без теней.

Так как в шесть часов вечера облака с каждым мгновением становились все чернее и чернее, и все указывало на то, что шторм продолжается, то я решил взять инструменты, вернуться к палатке и ждать более благоприятной погоды. На уровне края ледяного языка начал падать вместо снега дождь, и края расщелин и голубые возвышенности напоминали покрытую маслом сталь и оказались совершенно непроходимы. Нам ничего не оставалось, как вскарабкаться на гребень горной плотины и спуститься вниз с утесов в долину. Здесь мы перешли вброд ледниковую реку и в полночь добрались до палатки; дождь лил как из ведра, ветер дул вниз по долине, угрожая каждую минуту снести палатку, и ледниковая река превратилась в ревущий поток. Поистине, внутренний лед послал нам свой нам свирепый привет, но мы не отступали.

На четвертый день, 5 июля, после полудня, показались участки голубого неба, и мы снова взобрались на ледяные утесы, нашли сани, откопали их и снова отправились на восток.

К северу и востоку от нас поверхность льда была выше, и наросты, по-видимому, длиннее и более плоские, чем те, которые мы уже прошли. На юго-востоке располагался большой ветвистый бассейн ледника Якобсхавн, простирающийся к востоку вглубь внутреннего льда, подобно большому заливу, и выше, сквозь центр его, словно волны спокойного моря, проступали шероховатые линии самого ледника. Незадолго до отправления, я ходил около саней без лыж и альпенштока и провалился в узкую расщелину; я повис на мгновение, удержавшись на раскинутых руках, прежде чем выкарабкаться, а обломки предательской снежной арки скатывались вниз в лазурную глубину до тех пор, пока вызванное ими эхо не стало похоже на бой серебряных курантов. Наши снегоступы страховали от повторения подобной неприятности во время перехода через сеть трещин, распространившихся к востоку от нашего лагеря. По мере движения вперед они исчезали, и в холоде раннего утра вся поверхность стала твердой, сплошной коркой, очень удобной для передвижения.

Два или три маленьких углубления, которые оказались на нашем пути, были достаточно замерзшими, чтобы выдержать нас, когда мы быстро проходили их, наполовину идя, наполовину скользя на лыжах. Переходя одно из них, Майгор оказался слишком близко за мной; лед, треснувший и ослабевший под моим весом, сломался, и «Принцесса Тира» оказалась в воде глубиной около 5 футов; ценой огромных усилий нам удалось вытащить ее. Это событие заставило нас остановиться в углублении на высоте 3300 футов над морем; мы легли с подветренной стороны саней и проспали несколько часов, после чего провели весь день, просушивая нашу обувь и спальные принадлежности Майгора, намокшие и одеревеневшие на морозе.

Как только солнце склонилось к северо-западу, и снег достаточно затвердел, чтобы выдержать наши сани, мы подвязали снегоступы и снова тронулись в путь. Вскоре мы достигли длинного узкого озера, простирающегося поперек нашего пути влево и еще недостаточно замерзшего, чтобы выдержать нас. Обход этого озера стоил нам двух лишних миль, но и затем мы были вынуждены идти по каше из насыщенного водой снега, которая окружала озеро по обеим его сторонам.

Вскоре после полуночи снежная поверхность сделалась твердой и грубозернистой, с небольшими отдельными участками снега, похожего по чистоте и белизне на мрамор – последствиями последнего шторма.

Позже мы встречали места, покрытые блестящим снегом такой твердости, что даже гвозди нашей обуви и стальные подрезы саней едва оставляли след. Свирепый утренний ветер заставил нас остановиться на высоте 4100 футов над уровнем моря. Вся поверхность внутреннего льда, насколько мы могли видеть, сверкала и блестела в утреннем солнце с ослепительной яркостью, которую просто невозможно описать.

Мы помнили по прошлой остановке, что невозможно спать при сильном блеске солнца и под порывами ветра, и с помощью имевшихся у нас материалов построили грубую хижину, вырезая снежные камни длинной, узкой пилой и складывая низкую стену вокруг трех сторон прямоугольника, на которой разостлали прорезиненные одеяла и прикрыли их санями.

В течение следующих десяти дней мы шли, преодолевая различные испытания, вперед, чаще против ветра. Иногда далеко вверху, в синеве, висели неподвижно очень нежные на вид перистые облака, а то над горизонтом снова появлялись черные кучевые полосы туч. Раз или два мы были окружены густым туманом, покрывавшим все тонкими, молочно-белыми кристаллами льда, и во время одного перехода яркий паргелий раскрасил северо-восточную часть неба радужными красками и вызвал ответные вспышки света на блестящем снежном поле.

После того как мы достигли высоты 6000 футов, температура упала до 10° и 8,5 °F.

Когда мы снова тронулись в путь 15-го числа, ветер переменился на северо-восточный и со снегом. Мы шли против него в наглазниках, тащили сани, нагнув головы, держали путь по ветру, но наши сани постоянно проваливались, а снегоступы забивались снегом, и это вынудило нас остановиться и ждать окончания бури на высоте 7525 футов. Слишком утомленные и полусонные от нашей борьбы с бурей, чтобы заняться строительством хижины, даже если бы мягкий снег и позволил сделать это, мы легли у наших саней и заснули.

Когда я проснулся, то увидел, что нас занесло снегом; мы пролежали здесь 48 часов, в то время как ветер и метель скользили по засыпавшему нас снегу с непрерывным угрюмым ревом. Затем, во время затишья, мы выбрались наружу и вырыли неглубокую яму, накрыли ее прорезиненным одеялом, откопали наши сани и мешки, нагрузили одеяла санями, просунули под них свои мешки и забрались сами в это импровизированное укрытие.

Около пяти часов утра, в понедельник 19-го, узкая лента голубого кристаллического цвета появилась среди облаков на юго-востоке и расширялась и увеличивалась до тех пор, пока не достигла солнца. Затем наступил день, теплый, ясный, почти спокойный, давший мне возможность сделать наблюдения и высушить всю нашу одежду. Наш лагерь, на высоте 7525 футов над морем, на расстоянии сотни миль от края внутреннего льда, находился в мелком бассейне, заполненном снегом, выпавшим до последней бури, плотным, как зернистый сахар, глубиной, насколько мне позволял измерить мой альпеншток, около 6 футов.

У нас оставалось провизии на шесть дней, и так как я не знал точно, что произошло в нижней части внутреннего льда во время нашего отсутствия, то решил вернуться. Мы связали «Свитхёрт» и «Принцессу Тиру» вместе и сделали крепкий и гибкий, насколько это возможно, маленький плот. Черный парус, желтые перекладины и боковины, красный развевающийся вымпел и блестящая жесть груза – все это выглядело очень контрастно на фоне бескрайних белых просторов внутреннего льда.

Поздним вечером 19-го числа мы отправились обратно под безоблачным небом. Наш путь время от времени сопровождался интересным явлением: мы замечали, как опускались большие участки снега, и это сопровождалось характерными приглушенными звуками, которые с шумом расходились под ледяной коркой по всем направлениям, пока не замирали окончательно; это было похоже на то, когда кто-либо катается ранней весной по свежезамерзшему озеру. Над нами было абсолютно чистое голубое небо, с одной стороны красное солнце, с другой – желтая луна, а равнина, по которой мы шли, была подернута бриллиантовой пылью. В полночь северное небо было похоже на море малинового света, а снег погружался в изящные оттенки розового.

Весь следующий день дул восточный ветер, и сани весело шли по ветру, не требуя дополнительных усилий с нашей стороны – нам оставалось только править ими и удерживать в нужном направлении.

Пока мы шли, небо и снег снова дарили нам свой фантастический блеск. Не было видно ни облачка, только на большой высоте плыли два или три хрупких перистых облака.

Снежная пыль, поднятая нашими лыжами, быстро вилась перед нами двумя длинными волнистыми линиями бледно-розового цвета, кружась и волнуясь, словно это духи льда устроили свою неведомую игру.

Когда мы остановились, ветер за санями дул со страшной силой. Приделав к плоту руль (топор, привязанный к концу лыжи), мы легли около саней. Когда желтое солнце снова дошло до северного горизонта, Майгор и я встали, заняли свои места на санях и начали путешествие, подобного которому, насколько я знаю, не было в полярной работе. С полуночи до 5 часов утра мы шли вперед, быстро взбираясь на возвышенности и так же быстро спускаясь вниз. Руль действовал великолепно. Затем поперек нашей дороги появилась группа больших, покрытых снегом расщелин, и земля (это были полуостров Нурсоак и бухта Диско), темная и полускрытая туманом, с поразительной быстротой выступила из-за белой завесы под нами. Некоторые из расщелин, самые крупные, какие нам довелось увидеть, были около 50 футов шириной; все их скопление растянулось на примерно полмили в поперечнике.

Над расщелинами нависали снежные арки, хотя местами эти арки обвалились. Снежные арки были, по-видимому, достаточно крепкими, и мы направили сани на них и, придерживаясь за боковины плота, пролетали по ним. Края всех этих громадных трещин были окаймлены нависшими снежными языками, что не позволяло приблизиться к ним, чтобы измерить и посмотреть, насколько глубоко они уходят вниз. Мы могли только бросать поспешные взгляды на эти арки, проносясь по ним, и видели, что их растрескавшиеся голубые стены, обвешанные гигантскими сосульками и покрытые фантастическими ледяными рисунками, спускались до глубины темно-голубой ночи.

Участок за расщелинами позволил нам спускаться очень быстро, и мы, вскочив на сани, продолжили стремительный бег. Ветер, натянувший парус с такой силой, что грозил сорвать его с мачты, и быстрый спуск увлекали нас вниз с захватывающей дух быстротой. Наш плот скользил по снегу, легко и изящно подымаясь и опускаясь на каждой неровности.

Мы не скоро забудем тот славный бег по ледяным склонам, в хрустящем воздухе, при розовом свете полярного летнего утра. Примерно за час мы достигли области, где каждое углубление представляло собой голубое озеро, часто скрытое ледяными холмами. Мы были вынуждены спустить наш парус, сойти с плота и идти до тех пор, пока на нашем пути не оказалось огромный участок мокрого снега. Всего за это время мы спустились на 2125 футов. Снег у того места, где мы остановились, был насыщен водой, и ветер грозил снести нас в это снежное болото. Здесь мы оставались до полуночи, ожидая, пока поверхность промерзнет достаточно, чтобы выдержать нас. Однако уже на расстоянии пятидесяти ярдов от лагеря мы провалились по колено, и наши снегоступы оказались полностью забиты мокрым снегом.

По счастью, глубина этой снежной каши нигде не превышала трех футов и, перейдя вброд ручеек, протекавший в центре участка, мы наконец выбрались на сухой снег и, очистив сани от налипшего снега и льда, принялись бежать, чтобы восстановить кровообращение в ногах. В течение нескольких часов полузамерзшие снежно-ледяные болота чередовались с твердым голубым льдом, покрытым промоинами. Затем все изменилось: мокрый снег и озера исчезли, и поверхность, по которой мы шли, представляла собой белый зернистый лед, исчерченный по всем направлениям бороздами от 1 до 4 футов глубиной и от 2 до 10 футов шириной, с небольшим ручейком в глубине каждой.

Вершины почти всех ледяных холмов были испещрены расщелинами, где-то больше, где-то меньше, и одна из них, покрытая легкой, снежной аркой, чуть было не стоила жизни моему другу. Мы толкали сани, как обычно, до тех пор, пока их концы не оказывались на противоположных краях расщелины. Я перескочил через нее, чтобы подтянуть наш санный плот, в то время как Майгор его толкал. К несчастью, прыгая за мной, он поскользнулся, наступил на снежную арку, подавшуюся под ним, и провалился в расщелину, цепляясь за заднюю часть саней, передок которых резко рванул вверх, едва не вырвавшись из моих рук. На мгновение сани повисли, качаясь на краю пропасти, и жизнь человека зависела от того, упадут они или нет. Мне все-таки удалось удержать их, и голова Майгора появилась из расщелины; сани медленно наклонялись, и Майгор бледный, но улыбающийся, выбрался на лед.

Чуть поодаль от того места неприятное, хотя и неопасное приключение ждало уже меня: когда я спускался в ледниковый ручей глубиной по колено, чтобы перетащить «Свитхёрт» и «Принцессу Тиру» через него, поток сбил меня с ног, я оказался в глубокой впадине ниже этого места, а затем поток с головокружительной быстротой увлек меня вдоль своих полированных краев. Моя беспомощность в борьбе с этим потоком, едва более шести футов шириной и пяти футов глубиной, буквально взбесила меня, и как только на отмели появилось место, где можно было упереться заостренным концом моих снегоступов, я вскарабкался на крутой берег и побежал на помощь Майгору, который с трудом удерживал полупогруженные сани, борясь с течением потока.

По мере приближения к земле количество борозд и расщелин увеличивалось. Солнце, поднявшееся после своего короткого пребывания за горизонтом, блеском утра заставило нас забыть обо всем. Разнообразие глубоких богатых красок среди темных гор под нами было просто удивительным; мы увидели пробивающийся сквозь массивные проходы темный голубой цвет фьордов Пакитсок и Кангендлюарсарсок и за ними пролив Икаресак. Позади нас желтое солнце выплывало из моря света над голубовато-стальной линией замерзшего горизонта. Достигнув края ледяного языка, мы прикрепили сани и, привязав инструменты на спину, спустились по леднику.

На первый взгляд все выглядело точно также, как и три недели назад, но эти три недели полярного лета превратили каждый дюйм поверхности в твердый, блестящий, маслянистый голубой лед, и поверхность стала резче, глубже, более угловатой и сильнее выраженной, как на гравюре, которая дольше, чем обычно, была подвержена действию кислоты. Борозды, настолько широкие, что по ним, с любой стороны, спокойно проходили человек и сани, теперь выглядеди словно в десятки раз увеличенное лезвие ножа. Расщелины, через которые мы перескакивали, стали непроходимыми пропастями. Спускаясь по долине, мы находили новые скопления цветов, появившиеся за время нашего отсутствия. Местами дерн был покрыт пурпурными цветами, повсюду в изобилии росли нежные голубые колокольчики. Жара в долине, даже в этот ранний час, тяготила нас, привыкших к атмосфере внутреннего льда, и когда мы добрались до палатки, почти всю свою одежду, за исключением обуви, я нес на спине.

Два дня спустя, когда мои воспаленные глаза и потрескавшееся и покрытое волдырями лицо пришли в более-менее нормальное состояние, мы перетащили сани через горы, спустили их к палатке на себе и вернулись в Ритенбанк. Здесь, к большому моему сожалению, я был вынужден расстаться с моим рыжебородым, голубоглазым другом Майгором и отправился один к леднику Тоссукатек у основания полуострова Нурсоак.

Переезд в небольшой лодке от Ритенбанка до Кекертака. где я набрал экипаж и нанял умиак для путешествия вверх по фьорду, прошел без особых приключений, за исключением одной ночи, проведенной во время ливня на черном мысе Ниакарнак в ожидании, когда быстро проносящиеся мимо айсберги и поля льда дадут нам возможность переехать через фьорд. Черные скалы, дождь, весело стучавший по моему прорезиненному одеялу, словно по железной крыше, и сама местность укрытая траурным облачным навесом с несущимися по нему разорванными вуалями дождя, представляли собой первозданно-дикую картину, подобной которой я до этого никогда не видел.

От Кекертака я отправился к фьорду Тоссукатек в умиаке с командой широкоплечих, краснощеких, белозубых молодцов – лучших представителей из всех встречавшихся мне эскимосов. На мой неопытный взгляд фьорд казался совершенно непроходимым. От одного берега до другого он был буквально заполонен громадными плоскими айсбергами; в узких проходах и извилистых полыньях между ними, по-видимому, теснились обломки айсбергов и поля плавающего льда. Но мои лоцманы в каяках, казалось, инстинктивно знали, где был проход, и на второй день мы без приключений добрались до вершины фьорда.

Это путешествие вдоль длинного, узкого истока такого громадного и подвижного ледника, как Тоссукатек, было преисполнено неописуемого величия. Воздух постоянно сотрясался от ударов, разнообразных по силе – от щелканья пистона до канонады тяжелой артиллерии; буквально ежесекундно до нас долетали отраженные раскаты, словно где-то бушевала гроза, и волны, вызванные разламывающимися айсбергами, заставляли весь этот величественный ледяной флот качаться, вздыматься и разбиваться с беспрестанным шумом о скалы.

Ледник, когда я увидел его в первый раз, простерся поперек вершины фьорда, подобно гигантской розовой плотине, а над ним вздымался голубой величественный внутренний лед.

Поздним вечером 3 августа, как только солнце опустилось за северные горы, я выбрался из своей маленькой палатки, разбитой у самого края ледяного покрова, и в одиночку отправился на разведку «большого льда» через основание полуострова Нурсоак. Три дня спустя я вернулся, пройдя по льду до края ледника Карриак около 25 миль к северу, где буквально на несколько мгновений остановился, чтобы полюбоваться величественным бассейном большого ледника, который представлял собой хаотическое нагромождение льда. Затем подул юго-восточный ветер, который пронес через великолепные, испещренные ледяными горами голубые воды фьорда Оменак черные облака. Они нависли над Нурсоаком, скрыли снежные вершины Окайтсорталика и Майоркарсуатсиака и их «коллег» и подернули пространство вокруг меня вуалью падающего снега и дождя.

Затем, пробиваясь сквозь бурю, я вернулся по своим следам к палатке. Эта уединенная прогулка в молчании, унынии и бесконечной шири «большого льда» произвела на меня огромное впечатление.

Вернувшись в Кекертак, я взобрался на извилистый пик Найат на северной стороне фьорда, откуда открывается великолепный вид на всю северо-восточную часть бухты Диско. Перед глазами наблюдателя, находящегося на пике Найат, расстилается, словно на карте, весь фьорд Тоссукатек со своими разветвлениями в проливе Икаресак и с громадным ледником у его вершины, и, по-видимому, ровный горизонт простирается от северо-востока к юго-западу. Из Кекертака я отправился к знаменитым, богатым ископаемым материалом пластам Атанекердлюк. Здесь я нашел остатки деревьев, черные окаменелости, четко демонстрирующие строение древесины и коры. Куски песчаника хорошо раскалывались на пластинки, между которыми были видны ясные, резкие отпечатки больших, с неровными углами, листьев; каждая мельчайшая прожилка и тонкая зазубрина краев были видны так же четко, как линии гравюры на стали; встречались и длинные, узкие, сужающиеся к концам листья, и великолепные перистые папоротники.

У тех, кто может по достоинству оценить удивительную историю этих отпечатков листьев, не исследованных еще под микроскопом специалистами, эти ископаемые вызывают странное впечатление. Как будто держишь в руках только что разрезанные, серые страницы книги, отпечатанной бесконечное число веков тому назад, со свежими, зелеными листьями, рассыпанными по ней, которые кажутся знакомыми нам и напоминают листья бука, магнолии и дуба, какие мы можем видеть в июне на залитых солнцем окраинах какого-нибудь из наших лесов; однако, взглянув поверх страницы, мы видим внизу под собой скопление громадных айсбергов и, за узким проливом, вечный ледяной купол острова Диско, венчающий утесы и разбросавший по их бокам ледяные рукава. Я спустился вниз, и меня не покидало странное фантастическое чувство, что если я сейчас вернусь и взгляну на ущелья, то увижу лиственный лес, шелестящий и сверкающий в солнечным свете. Однако все это составляет только часть этого края поразительных контрастов; этого края полуночного солнца и полуденной ночи, тропического неба и вечного снега, гор, полускрытых вечными ледяными покровами, но еще наполненных жаром древних вулканических огней.

От Атанекердлюка я отправился в Кекертак, оттуда в Ритенбанк, затем снова на неповоротливом парусном вельботе в Годхавн, куда за мной 6 сентября пришел «Орел».

Из Годхавна «Орел» отправился прямо на запад, через залив Баффина, пройдя сквозь участки скоплений обломков «срединного» льда, и бросил якорь вблизи острова Агнесмонумент, к северу от реки Клайд. Низкий берег и лежащие позади него горы были практически полностью укрыты снегом; сплошное ледяное подножие скрывало берег. Новый лед намерзает быстро, и уже утром он оттеснил нас, и «Орел» пошел к северу и бросил якорь в бухте Проворства. Этот известный китобоям, но не нанесенный на карту проход, находится к северу от мыса Каргенхольм, в группе совершенно не исследованных островов и глубоких фьордов. Окрестности гавани, очертания которых проступали сквозь густой снег, и гонимые ветром облака создавали впечатление первозданной природы; в глубине гавани виднелись остроконечные, разбросанные то тут, то там горы.

Черные, вертикальные скалы их вершин резко и очень рельефно выделялись на белом фоне. Девять дней простояли мы здесь, среди практически беспрестанного снежного шторма. Затем 20-го числа на рассвете Джекман направил «Орла» против задувающей с северо-востока метели и пошел назад к фьорду Эглингтон. Земля с подветренной стороны постепенно вышла из облаков, и показался мыс Адер, позади которого к северу был хорошо заметен конический пик. Пики на северо-западе от него также были скорее конической формы. Далее на мрачном заднем плане рельефно вырисовывался пролив Скотта; его вертикальные стены были далеко видны среди гор, уходящих вглубь земли. Если смотреть на остров Скотта у входа в гавань, то он напоминает гигантскую крепость с вертикальными стенами 1500 футов высотой, гладкими и ровными, словно они были выложены каменщиками.

Достигнув Эглинтона, мы направились к бухте Равенскрег, на южной его стороне. Берег здесь представляет собой ровную скалу, без гальки и песка вдоль ее сглаженного волной берега. В гавани уже находились три китобойных судна: «Эскимос», «Деятельный» и «Нева Зембла»; при наступлении ночи свой якорь здесь бросил и «Орел».

Бухта Равенскрег одна из самых удобных на всем этом берегу. Узкий, глубокий проход врезается на несколько миль в землю. На следующий день пришла «Терра Нова»; китобои стояли здесь следующие десять дней, ежедневно посылая шлюпки на поиски китов. Иногда до тридцати шлюпок сновали туда-сюда, и тогда фьорд выглядел очень оживленно. Если ветер был благоприятным, суда сами ходили под парусами (китобои никогда не пользуются винтами, находясь вблизи китов) и плавали возле устья фьорда. Во время вылазок на берег члены экипажей этих кораблей убили до десятка медведей. Однажды шлюпки «Орла» также пришли со шкурами двух медведей, убитых острогами в воде. Экипажи трех лодок боролись вместе, чтобы не позволить одному из этих могучих животных забраться в лодку и отомстить за предательский удар сталью.

В последний день сентября мы отправились к острову Бьют на южной стороне Клайда. Берег от Эглинтона до Клайда похож на длинное глубокое ущелье. В полдень следующего дня мы подошли к Катерхеду (на картах китобойных кораблей он обозначен как мыс Рейпера). Здесь мы увидели корабли, это были «Полынья», «Эскимос» и «Терра Нова», а затем шли вдоль берега от Катерхеда до мыса Катер десять дней. В течение этого времени снег шел почти беспрерывно, и молодой лед образовывался с подветренной стороны выступающих мест или около старого льда, где была тихая вода. Однажды утром барометр быстро упал, а после обеда перестал идти снег, после чего с юго-востока на нас обрушился ужасный шторм.

Абсолютный штиль, спокойное море – и вдруг практически бесшумно появляются высокие тяжелые волны, до этого подымавшие и опускавшие, словно пробки, огромные айсберги. Затем волны бросали огромные куски льда на юго-восточную отмель Катерхеда и разбивали их о скалы, и все это действо сопровождалось грохотом, вздымающейся пеной и раздробленным на мелкие кусочки и разлетающимся во все стороны льдом. На закате ярко-голубые стальные западные горы стояли среди пылающего неба и моря, затем появились бриллиантовые россыпи звезд; Млечный Путь соперничал по яркости с зарей, и бешеный ветер дул сквозь утесы. Нас задел край полярного урагана, несущегося по проливу.

8 октября я в первый раз увидел кита; он был и первым, увиденным с борта «Орла» в это лето. Громадное черное животное играло в небольшой полынье среди паковых льдов вблизи горы; когда кит падал головой вниз, его хвост и без малого половина тела выделялись на фоне гор; в этот момент было видно, что хвост, взбивающий тучи морской пены, находится на уровне грот-реи. Порезвившись несколько минут, кит ушел куда-то на юг. У Катерхеда к нам на борт поднялись несколько туземцев. Одно семейство – вдова, старший и младший сыновья, и дочь с ребенком, – показалось вполне опрятным и смышленым. У старой дамы были татуировки в виде линий, изгибающихся от переносицы вверх над глазами и от ноздрей через щеки к ушам.

У дочери было веселое и даже миловидное лицо, с темно-карими глазами и румянцем на щеках. На ногах у нее были особые длинные сапоги из тюленьей кожи – каммингсы, с громадными карманами с наружной стороны. То, как они выглядели над коленями, напомнило мне шаровары турчанок. Ребенок был полностью, за исключением лица и рук, завернут в пятнистую шкуру, и когда его вытащили для кормления, он был похож на цыпленка, только что вылупившегося из скорлупы. Сыновья были крупными, широколицыми парнями, взгляд которых говорил об их сообразительности.

Утром 10-го числа мы обнаружили, что у всех кораблей по ватерлинии намерз тяжелый пояс льда. В полдень «Орел» снова отправился на юг. В полночь мы вошли в лед к северу от мыса Хупера, и на следующий день я и Джекман застрелили трех медведей. Надо сказать, что такая охота сама по себе не опасна для охотника, однако есть определенный азарт в том, чтобы пробиваться сквозь лед и, догоняя громадную дичь, править китобойным судном, словно крепкой лошадью на охоте. Лед был достаточно плотным, так что «Орел» едва плыл вровень с медведями, судно, содрогаясь от ударов ледяных полей, дрожало, медведи же прыгали с одной льдины на другую, скрывались среди ледяных холмов и бросались в широкие полыньи, так что мы без толку потратили несколько патронов, прежде чем попали в одного из них.

Трудно было сказать, удачен выстрел или нет, так как даже при незначительном ранении животное с ревом хваталось за рану. Один из медведей, получивший, когда он пустился бежать, пулю в заднюю лапу из моего винчестера, схватился за рану, дважды лягнул лапой и задвигался еще быстрее, затем капитан прострелил ему вторую лапу; после этого мы несколько раз промахнулись, и он бросился в воду. В этот момент я пустил ему пулю в голову, зверь зашатался, и когда он пытался выбраться на лед, вторая пуля, попавшая в основание черепа, окончательно свалила его на землю. Это был старый медведь, без единого грамма лишнего жира, с великолепной головой и зубами. Его мощнейшим лапам позавидовал бы любой профессиональный борец.

13-го числа, после полудня, «Орел» прошел по краю паковых льдов и вошел в темные, с рябью на поверхности, свободные ото льда воды пролива, около мыса Вальсингам.

На следующий день после полудня нас настиг полярный ураган; поначалу снег падал ровными слоями на палубу, а затем с невероятной быстротой поднялись огромные волны. Мы работали до тех пор, пока все китоловные приспособления не были переправлены из шлюпок в трюм, вместе со всем, что невозможно было зафиксировать на палубе; сами вельботы были привязаны двойными канатами, люки закрыты, и паруса были закреплены еще сильнее; затем весь экипаж подтянул якорь, сразу три матроса с трудом повернули штурвал, и старое судно встало носом к урагану. Цепляясь за подветренную сторону около мостика, совершенно засыпанные, за исключением глаз, снегом, я и Джекман стояли, наблюдая за бешеными волнами, которые догоняли нас, появляясь из ослепляющей метели. В течение нескольких мгновений ничего невозможно было расслышать. Затем зеленое чудовище подбросило корму «Орла» высоко в воздух, пронеслось над гакабортом, прорвалось сквозь трубу винтового двигателя и с шумом ушло дальше. «Вперед!» – прозвучал сигнал в машинное отделение: штурвал сделал оборот, двинулся руль, и, подстегиваемый винтом, парусами и рулем, «Орел» закрутился как волчок, взобрался на второе серо-зеленое чудовище, прошел через его вершину и спустился с другой стороны.

На носу отдали парус, с таким грохотом, словно это был выстрел из пушки, и с парусами, которые были натянуты шкотами так, что стали похожими на косые, расправленные наполовину крылья летающего тезки нашего корабля, «Орел» накренился и лег на воду. Вскоре с подветренной стороны смыло шлюпки, шлюпбалки и пиллерсы; затем жестокая волна разбила наветренные укрепления, вода оказалась в кают-компании, и все в ней поплыло. Незадолго до наступления темноты вахтенный пронзительно закричал: «Лед!» и в тот же миг перед носом судна показалась покачивающаяся громадная голубая, лишь немного выступающая над поверхностью воды, масса льда. Когда «Орел» нырнул на нее, с мостика казалось, что его утлегарь находился от льда на расстоянии одного фута, затем ледяная глыба покачнулась и ушла в сторону. На мгновение подброшенная на вершину волны, она качалась высоко над кормой, проходя мимо нее. Кипящий водоворот и голубоватый блеск под кормой «Орла» показал место, где она погрузилась в воду.

Затем наступила абсолютно темная ночь, и мы вошли в пролив. В полночь снег прекратился, луна ярко засияла, и «Орел» легко шел по стихающим волнам. Ближе к утру мы подошли к американской китобойной базе в проливе Камберленд, где стояли на якоре около шестнадцати дней. 1 ноября мы подняли якорь и в течение суток прокладывали свой путь через плотный молодой лед. Крепкое старое судно, дрожащее от киля до клотика, шло через плотный, быстро замерзающий паковый лед, чтобы не попасть в «зимнее заключение». Эта борьба со льдом разительно отличалась от июньской во время нашего пути в Гренландию. Тогда это была быстрая работа сильного и искусного борца, который не знает проблем, теперь же это было натужное усилие гиганта, пытающегося справиться с тяжестью, которую он едва может сдвинуть.

Два дня мы провели под защитой залива Фильда и затем снова направились на юг. Всю ночь с машиной, работающей на всех парах, с черными на фоне южного месяца парусами, с такими же черными, покачивающимися среди звезд мачтами, «Орел» шел на юг мимо пролива Гудзона под ярким занавесом фантастического в своем великолепии сияния.

Сначала северное сияние простиралось с севера на юг, поперек пролива, в виде блестящей, белой, волнующейся занавеси, край которой, казалось, касался вершин мачт. Затем занавесь исчезла, и с севера судно осветилось волнообразными потоками бледного, размытого света; они, сформировавшись в волнистые складки, двигались и дрожали в воздухе, увеличивались и исчезали, отделялись и сходились вместе, удивительным образом напоминая то, как открывается и закрывается японский веер, и наконец, словно испуганные каким-то недружелюбным вихрем так, что каждая складка стала излучать золотые, фиолетовые, зеленые и малиновые огни, они разделились на парящие фрагменты и растворились в светящихся слабым светом облаках.

После этого мы шли вдоль берега Лабрадора в течение недели неприятных ветров и бурь, нагнавших туман, снег и яростные серо-зеленые волны, изредка освещаемые на мгновение прорвавшимся лучом бледного ноябрьского солнца. 17 ноября «Орел» бросил якорь в гавани Сент-Джон, и мое первое полярное путешествие закончилось. Но бациллы «северной болезни», попавшие в мою кровь, и «полярная лихорадка» остались во мне навеки.

Цель и результаты разведки 1886 года

Цель.

Получить практические знания и оценить возможные трудности и состояние льда внутренней части Гренландии; опробовать некоторые методы и компоненты снаряжения; провести доступные научные наблюдения; проникнуть вглубь «внутреннего льда», насколько возможно дальше.

Результаты.

Достиг наивысшей, чем когда-либо ранее, точки «внутреннего льда».

Проник дальше, чем любой другой белый человек до сих пор.

Впервые достиг внутреннего плато вечной мерзлоты.

Определил главные особенности внутреннего льда от края до середины.

Получил ценные знания и практический опыт относительно условий ледяного покрова и необходимого снаряжения, а также полярного плавания, ознакомился с полярными берегами на значительном протяжении.

Появились идеи, очень ценные в будущем, относительно одометра, парусов и проч.

Сделаны следующие выводы:

Взойти на «внутренний лед» нужно в точке, находящейся как можно выше над уровнем моря, и там, где присутствие больших и быстротекущих ледников указывает на крутой подъем на лед вблизи берега.

Партия должна быть минимальной по численности, ее члены должны в совершенстве уметь пользоваться лыжами и снегоступами.

Поверхность «внутреннего льда» предоставляет отличную возможность добраться до восточного берега и, в случае, если ледяной покров простирается на то же расстояние, что и поверхность земли, то и до северной оконечности Гренландии.

Предлагаю следующие варианты пути;

«От основания полуострова Нурсоак до вершины фьорда Франца-Иосифа и обратно» (А) .

«От Китового пролива до северной оконечности Гренландии, то есть пересечь ледяной покров к восточному берегу. Этот путь будет ключом для решения гренландской проблемы» (В) .

«От бухты Диско до мыса Дана» (Д).

СЕВЕРО-ГРЕНЛАНДСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1891–1892 гг.

 

Глава I. От Бруклина до бухты Мак-Кормика

Последние ящики и пакеты были, наконец, доставлены на мое маленькое судно. В 5 часов пополудни, 6 июня 1891 г., «Коршун» отчалил от пристани у Балтик-стрит в Бруклине и вышел в Ист-Ривер. Яркий солнечный свет освещал толпу друзей и зевак, прощавшхся с нами с пристани. Мы шли к северной Гренландии, и на каждом пароходе и каботажном судне на переполненной Ист-Ривер знали об этом. Нас приветствовали свистками – прощались с нами и желали счастливой дороги. Флаги, висевшие вдоль Ист-Ривер, приветствовали нас и говорили нам «до свидания». Целая армада огромных кораблей прошла мимо нас один за другим, приветствуя свистками; их палубы были усеяны пассажирами, которые махали нам платками. У Флашинга и возле других мест множество яхт приветствовали нас выстрелами из пушек. Пожелания счастливой дороги смолкли только тогда, когда нас скрыла ночь. Наш маленький мир, – все пространство под палубой было занято, и даже на самой палубе находилось мое снаряжение, – был, наконец, предоставлен самому себе.

Список пассажиров «Коршуна» состоял из шестнадцати человек. Семеро были членами Северо-гренландской экспедиции, девятеро же других составляли научную партию, посланную Академией естественных наук в Филадельфии с целью сопроводить меня до места моего назначения и провести научные исследования в соответствии с заданием во время пребывания там «Коршуна». Эта партия была известна под названием западно-гренландская экспедиция.

Численность моей партии была минимально необходимой для предполагаемой работы. Я думаю, что время больших полярных экспедиций прошло. Великая задача будущего, подобно многим делам прошлого, будет решена очень маленькими партиями. Понимая, что каждый лишний человек – это элемент опасности и неудачи, я выбрал из сотен желающих разделить мою судьбу, письма которых я получал в течение нескольких месяцев, только пятерых. Все они были молоды и, помимо выдающихся физических данных, были людьми воспитанными и образованными. На мой взгляд, люди именно такого типа лучше всего подходят для того, чтобы с наименьшими неблагоприятными последствиями преодолевать трудности полярной зимы и проделать двух или трехмесячное путешествие на санях, когда разумное самообладание, присущее молодости умение приспосабливаться к окружающим условиям и энтузиазм перевешивают бездумную выносливость мышц, закаленных годами тренировки.

Моими помощниками стали: Фредерик А. Кук, врач и этнолог экспедиции, родом из Нью-Йорка, получивший степень в Колледже врачей и медиков и в Нью-йоркском университете. Он практиковал в Нью-Йорке в течение нескольких лет. Ему было 26 лет.

Лэнгдон Джибсон из Флашинга, мой орнитолог и главный охотник; крепкий, молодой охотник 26 лет, член Общества американских орнитологов. Он был членом экспедиции Брауна – Стэнтона, исследовавшей каньон Колорадо в 1889–1890 гг.

Эдвин Аструп из Христиании в Норвегии; крепкий юноша, только недавно приехавший в Соединенные Штаты. Сын командира королевской гвардии, он получил диплом первой степени коммерческого колледжа в Христиании и брал многочисленные призы в спорте, в особенности, в катании на коньках.

Джон М. Вергоев из Луисвилля, минералог и метеоролог. 25 лет, учился в одном из восточных университетов. Мистер Вергоев щедро содействовал решению финансовых проблем экспедиции.

Мэттью Хэнсон, мой слуга; смелый чернокожий парень, родом из Виргинии, 23 года. Его ум и преданность, выдающиеся отвага и выносливость, проявленные им в течение нескольких лет, проведенных со мной в различных экспедициях и в джунглях Никарагуа, убедили меня в том, что он очень ценный член партии.

Миссис Пири сопровождала партию. Здоровая, молодая, энергичная и полная восторженного интереса к делу, она не видела причины, почему она не сможет перенести условий и среды, в которых датские женщины проводят годы своей жизни. Я согласился с этим мнением и полагал, что во многих отношениях ее присутствие и помощь будут также содействовать ценным выводам экспедиции, как они были бесценны для меня во время подготовки. События доказали справедливость этого мнения.

Я был начальником обеих экспедиций, северо-гренландской и западно-гренландской, пока первая не расположилась на зимние квартиры в заливе Мак-Кормика. Западно-гренландская экспедиция затем начала свою отдельную работу под руководством известного геолога, профессора Анджело Гейльприна. С профессором Гейльприном были проф. Бенджамин Шарп, зоолог; проф. Дж. Ф. Холт, зоолог; доктор Уильям Хьюз, орнитолог; мистер Леви Менгель, энтомолог; доктор Уильям Бурк, ботаник; мистер Александр Кинили, журналист «Нью-Йорк Геральд»; доктор Роберт Кили, врач и мистер Фрейзер Ашхёрст.

Командиром «Коршуна», паровой шхуны водоизмещением 280 тонн, был покойный капитан Ричард Пайк, известный полярный шкипер и один из лучших мореплавателей среди льдов. Смерть его, весной 1893 г., повсюду вызвала сожаление. Командуя «Протеем», он доставил в 1881 г. экспедицию лейтенанта Грили в бухту Леди Франклин. При этом капитан Пайк совершил феноменально быстрый переход через пролив Смита до места, где был расположен лагерь лейтенанта Грили. Два года спустя капитан Пайк командовал «Протеем», когда лейтенант Гарлингтон попытался спасти Грили. После того, как судно было раздавлено льдом возле мыса Сабин, он отступил со своим экипажем проливом Мелвилла в Упернавик.

Под командованием капитана Пайка находился экипаж из 15 человек, вместе с нами – 31 человек, – всех этих людей нужно было разместить в очень тесном пространстве. «Коршун» был крепким судном, хорошо приспособленным для путешествий, способным развить скорость в семь узлов. Он был совершенно переполнен, и поэтому для моей партии были обустроены дополнительные каюты.

Вопросы снабжения пищевыми продуктами, одеждой и другой экипировкой и приборами для научных исследований были предметом моего пристального и продолжительного обдумывания, изучения опыта моих предшественников.

Мое снаряжение хоть и было одним из самых недорогих, которое когда-либо использовалось на «белом севере», однако в его подготовке было учтено все, что могло повлиять на удобство и общий успех экспедиции.

Съестные припасы, взятые нами, немного отличались от провизии последних полярных экспедиций. Припасы были рассчитаны на полтора года, чай, сахар и кофе – на два с половиной года. Я взял немного мяса, за исключением пеммикана, поскольку считал, что мы сможем без проблем добыть оленину в нужных нам количествах. Разнообразные сушеные овощи, мясная мука, пеммикан и плитки шоколада были специально приготовлены для моей экспедиции.

Я взял с собой лесоматериалов в расчете на дом площадью 240 квадратных футов. В моем распоряжении были два вельбота – «Мери Пири» и «Вера», специально построенных для экспедиции. Первый был назван по имени моей матери, которой я стольким обязан, а второй – в честь крепкого бота, 30 лет назад вернувшего доктора Кейна и его храбрых спутников друзьям и цивилизации, проплывшего мимо тех же скал и заливов, которые вскоре увидят новую «Веру».

Я взял двое новых саней, использованных мной для разведки внутреннего льда в 1881 г., и достаточный запас пиломатериалов, чтобы сделать новые.

Среди других важных предметов снаряжения следует отметить: индейские снегоступы и норвежские лыжи, мокасины, прорезиненные накладки для передвижения по льду, спиртовки и достаточное количество шерстяной одежды. Меховой одеждой и мясом экспедицию должна была снабжать местность вокруг моей главной квартиры.

Мой арсенал состоял из винчестеров 44-го калибра, магазинных винтовок 45-го калибра, дробовика 10-го калибра, трехствольного ружья Дэли и двухствольной винтовки 45-го калибра. Амуниция – два ящика ружейных патронов.

В набор измерительных приборов входили: маленький теодолит, специально изготовленный фирмой «Фот и К°», Вашингтон, с призматическим окуляром и цветными стеклами, один семидюймовый секстант с искусственным горизонтом и ртутью, карманный секстант, три карманных хронометра, сделанных специально для меня фирмой «Говард и К°», Бостон, несколько компасов различных систем, пять анероидов, один прибор для измерения точки кипения, стальная рулетка и полевые бинокли.

Для метеорологических исследований были предназначены ртутный барометр, гигрометр, несколько наборов термометров, рассчитанных на максимальную и минимальную температуру, обыкновенные ртутные термометры, глубоководный термометр и анемометр.

Мое фотографическое снаряжение состояло из камер «Истмен Кодак» и пленок, сделанных специально для меня компанией Истмена.

Кроме того, я взял синие морские огни и сигналы, ракеты, зажигательные стекла, кремень и огниво, карманные лампы и другие вещи, казалось бы, не достойные упоминания, однако очень важные в местности, где невозможно достать куска веревки или обычной иглы.

11 июня, на пятый день после отплытия из Нью-Йорка, мы пришли в гавань Сиднея, и в то время, как экипаж работал весь день, наполняя угольные камеры, члены обеих экспедиций наслаждались своим последним днем в цивилизации. В пятницу вечером, 12-го числа, 180 тонн угля из копей мыса Бретон были погружены на судно; в общем его запасы составляли более 300 тонн, размещенных в камерах, трюме и на палубе. Затем, бросив последний взгляд на окружавшие залив холмы, только недавно одетые в зеленое прикосновением весны, мы вышли в море и направились на север через залив Святого Лаврентия к проливу Бель-Иль.

За кормой бушевала гроза, а около полудня следующего дня усиливающийся ветер перешел в ураган, что стало тяжким испытанием для матросов нашего корабля. Маленький «Коршун», однако, показал себя хорошим судном. Его шкафут и часть квартердека были загружены до бортов углем; на остальной части палубы стояли сундуки, ящики и бочонки. Но несмотря на тяжелый груз «Коршун» шел гораздо быстрее, чем можно было ожидать. В течение ночи море утихло.

Проплывая вдоль западных берегов Ньюфаундленда, сквозь просветы в тумане мы видели горы, испещренные прожилками снега. В Сиднее нам сообщили, что пролив Бель-Иль свободен ото льда, но рано утром в понедельник мы вошли в паковые льды, и члены моей экспедиции получили первый опыт по преодолению этой вполне обычной фазы полярного плавания. Такой плотный полярный лед, заполнивший пролив Бель-Иль от одного конца до другого, никогда не встречался здесь ранее в это время года. Ледяные поля покачивались на волнах, и ритмичный шум разбивающихся краев белых паковых льдов был сильнее шума прибоя на берегу. Поля были от 5 до 100 футов в диаметре и от 1 до 8 футов толщиной; несколько небольших глыб достигали высоты 8—10 футов.

Двигаясь туда и назад вдоль края льда, тщетно разыскивая проход, чтобы направиться на север, мы любовались прекрасными видами грозных берегов Ньюфаундленда и Лабрадора. Несколько ньюфаундлендских рыбаков подошли к нам на вельботах и рассказали о своих трудностях: многие жители их поселений заболели, а у них не было лекарств, и в течение нескольких месяцев ни одно судно не заходило к ним. Мы дали им лекарства и письма к нашим друзьям.

Несмотря на то, что меня несколько беспокоило замедление продвижения вперед, я все-таки наслаждался нашим новым положением. Когда «Коршун», утомленный поисками прохода, приставал там и здесь к ледяному полю, мы ловили рыбу, фотографировали или одевали коньки и лыжи и практиковались. Мы поймали 400 фунтов прекрасной трески и засолили ее для нашего северо-гренландского склада провизии. Мириады серых чаек, чаек-моевок и тюленей оживляли сцену. Были также и сценические эффекты. В понедельник ночью мы наслаждались великолепным закатом. Море отражало, словно зеркало, розовый блеск западного неба, и берег Лабрадора стал пурпурным. Изрезанный фантастическим образом лед плавал вокруг нас, и тишина нарушалась разве что криками чаек и фырканьем китов. Пять дней сражались мы со льдом, то продвигаясь вперед на несколько миль, то отступая назад, когда лед снова захватывал нас. Наконец, в пятницу после обеда, мы снова почувствовали волнение открытого моря и, идя на всех парах и под всеми парусами, скоро выбрались из льдов и пошли со скоростью 8 узлов. Проплывая мимо маяков Бель-Иля, мы увидели, как сторожа подняли британский флаг, желая показать, что они заметили нас, а может быть, просто приветствуя первое судно, которое они увидели в этом году. Когда мы вышли из пролива Бель-Иль, наши лица загорели, словно под тропическим солнцем, под воздействием ослепительного блеска покрытых снегом ледяных полей.

Следующие пять бурных дней стали тяжелым испытанием для маленького «Коршуна». В четверг утром корабль был вынужден лечь в дрейф на несколько часов, дважды зарывшись в воду и с трудом поднявшись под тяжестью зеленой воды, залившей нос и шкафут. Наши моряки, однако, забыли о своих несчастьях в 11 часов вечера 23 июня, когда мы в первый раз увидели величие гренландского берега. Вдали показался мыс Отчаяния, и на следующее утро нашему взору предстали горы восточной стороны. Ивигтут, знаменитый своими криолитовыми копями, был рядом, и до полудня мы увидели большую мраморную стену ледника Фредериксхааб, одного из самых обширных в мире; справа от него, вдали виднелась острая покрытая снегом вершина пика Кангарсук высотой 4710 футов – точная копия Маттерхорна.

Яркий блеск солнца высвечивал рельефные, зазубренные очертания гор, в 20 милях дальше, на склонах, особенно на северных, на которых было много снега. По мере движения солнца по горизонту свет, тени и резкие профили гор приобрели невероятную величественность. Мы встретили восточный гренландский паковый лед, обогнувший мыс Фарвель, и немного изменили свой путь, чтобы обойти его.

Рано утром в четверг мы прошли Годхоб; к северу от него горы становятся ниже, и до южного фьорда Исорток берег сравнительно низок, а горы скруглены. К северу от южного Исортока, покрытые снегом горы, исполосованные ледниками и изрезанные глубокими ущельями, снова становятся неприступными и суровыми. В пятницу все время после обеда мы шли мимо многочисленных айсбергов, этих весенних отпрысков ледников бухты Диско, восхищающих своим бесконечным разнообразием форм и цвета. Были заметны большие стаи гаг; нескольких мы подстрелили.

Я не буду останавливаться на картинах природы Гренландии, подробно и хорошо описанных путешественниками. Эта книга о доселе неизвестных или малопонятных явлениях северной Гренландии и о приключениях, которых еще не было в полярных исследованиях.

В четверг 27 июля мы бросили якорь в гавани Годхавна – главного поселения Северного инспектората датской Гренландии. Место это не изменилось за те пять лет, с тех пор как я его видел; не появилось новых строений, и площадь была так же пуста, как и раньше. Семейства инспектора Андерсена и губернатора Карстенса разрослись, но инспектор и миссис Андерсен остались такими же, как и раньше, – милой, гостеприимной парой. Мы узнали, что Ганс Хендрик, эскимос, сопровождавший множество экспедиций (в свое время была даже опубликована его автобиография на английском), умер три года назад. Я отправился с миссис Пири и профессором Гейльприном к инспектору Андерсену, и члены экспедиции получили право свободного передвижения. Большая часть из нас отправилась для практики на ледяной покров, спускающийся с вершины острова. Понадобилось четыре часа, чтобы добраться до края ледяного покрова на высоте 2400 футов над уровнем моря. Отсюда мы наслаждались видом вокруг и под нами – подобного не увидишь нигде, кроме как в Гренландии.

Прямо у наших ног раскинулись город и гавань Годхавн с домами – маленькими пятнышками. «Коршун» и датский бриг в гавани казались детскими лодочками. За городом и бухтой Диско, в направлении на юго-восток, виднелись Эгедесминд и туманные Кронпринцевы острова. К западу голубые воды Баффинова залива простирались вдаль до тех пор, пока не исчезали в золотом блеске западного солнца. Левее, над ледяным покровом, тихие воды бухты Диско были покрыты сотнями айсбергов, отколовшихся от гигантского ледника Якобсхавн, блистающее чело которого, прорывающее темный круг гор, было заметно на восточном горизонте. За нами лежал вечный, сплошной ледяной покров, гладкий, как мрамор, со слегка волнистой поверхностью. Мы построили пирамиду высотой 8 футов в память нашего посещения, положив в нее в жестяном ящике листок с датой и списком членов экспедиции и несколько американских монет.

Затем мы вернулись на «Коршун», утомленные и голодные, но полные впечатлений от нашей первой гренландской прогулки.

Следующий день был посвящен экскурсиям по окрестностям. Вечером профессор Гейльприн, Аструп, Кинили, миссис Пири и я обедали у инспектора Андерсена. После обеда мы полюбовались туземными танцами в одном из правительственных строений, а затем провели прекрасный вечер в доме инспектора.

Я намеревался отправиться в путь рано утром в понедельник, но юго-западный ветер, сопровождаемый густым туманом, задержал нас в гавани до 2 часов пополудни, когда мы вышли с развевающимися флагами и с салютом из пушки. Повернув к северу, мы прошли вдоль берега острова Диско, и спустя 36 часов бросили якорь в гавани Упернавика. В течение всего этого времени мы шли по морю, на котором едва была заметна легкая зыбь. За исключением айсбергов, льда на море не было. Вайгат, полуостров Нугсуак, широкое устье фьорда Оменак с большим внутренним льдом, возвышающимся над ним и хорошо заметным издали, и величественная гора Сандерсон-Хоуп, – в этот момент все они предстали в своем самом прекрасном и величественном виде.

Я узнал, что Бейер, губернатор Упернавика, не сможет выделить нам ни одного каяка или туземного переводчика, чтобы он мог сопровождать нас, поэтому, посетив его с официальным визитом в сопровождении профессора Гейльприна и миссис Пири, я продолжил свой путь, оставив позади самый северный город на земном шаре. «Коршун» шел по летнему морю, вдоль многочисленных красно-коричневых островов, словно стороживших полярный берег. В просветах между горами и с вершины каждого фьорда на нас смотрела мраморная поверхность внутреннего льда; трещины в нижних его частях иногда были видны невооруженным глазом.

Мы прошли, не заметив совершенно льда, мимо камней-реперов, которыми китобои измеряют необходимое для свободного прохода пространство в своих ежегодных сражениях с ледяными полями. В 6 часов утра мы подошли к Утиным островам, хорошо известному сборному и наблюдательному пункту китобоев, пережидающих здесь, пока откроется ледяная преграда залива Мелвилла. У этих островов мы оставались до вечера и хотели запастись яйцами гаг, которые несутся здесь тысячами. К сожалению, мы пришли слишком поздно – яйца уже были насижены и стали несъедобными.

Покинув острова, мы отправились прямо к мысу Йорк с самыми радужными надеждами быстро пройти через залив Мелвидла и, может быть, достичь Китового пролива 4 июля; в этот день, более 275 лет тому назад, знаменитый Баффин бросил якорь в проливе. Однако нас ждало жестокое разочарование. В шестнадцати милях к северу от Утиных островов нам преградили путь паковые льды залива Мелвилла, и, пройдя вдоль его края вплоть до Чертова Пальца, а затем назад, снова на запад, в поисках прохода, «Коршун» в 7.30 утра 2 июля направил свой крепкий нос прямо в паковые льды и начал долгую борьбу.

Гренландский ледяной покров, видневшийся над береговой линией гор, казался очень неровным и изрезанным расщелинами. Я, однако, не сомневался, что дальше, во внутренних областях, он предоставит нам благоприятные условия для санного путешествия, какие я и ожидал найти на внутреннем льду северной Гренландии. Озадаченный льдами залива Мелвилла, я в самом начале своей полярной работы столкнулся с одной из вполне обычных превратностей полярного исследования на судах, в то время как в нескольких милях к востоку от нас находилось внутреннее ледяное плато – великолепный путь к дальнему северу.

Паковые льды, когда мы впервые встретили их, уже подтаяли и были толщиной от шести до пятнадцати дюймов. Ледяные пластины, очень маленькие и закругленные ледяные поля, с поперечником, в среднем, около 25 футов, и многочисленные айсберги были рассыпаны среди паковых льдов. Когда же мы прошли дальше, толщина некоторых пластин достигала шести-семи футов.

Мы шли, хотя и в рваном ритме, всю ночь на 4 июля, но на следующее утро лед сделался толще, и мы дрейфовали, совершенно беспомощные, в его объятиях целую неделю. Праздничный день 4 июля мы отметили выстрелом судовой пушки, а поднятие флагов было встречено ружейным салютом. Мы выпили за процветание родины, а затем сделали групповые снимки экспедиции с «Коршуном» на заднем плане. На обед у нас была жареная гага, пудинг и пунш «Залив Мелвилла», состоявший из снега, молока, рома, лимонного сока и сахара. Наше празднование национального торжества выдалось на славу, за исключением пунша: ром был не из лучших и, очевидно, был взят в большем, чем нужно, количестве.

Вскоре после того, как мы вошли в лед, был организован наблюдательный пост, и главным нашим занятием в течение нескольких дней стало тщательное исследование ледяных полей с этого возвышения, в ожидании изменений. Белый, однообразный простор паковых льдов плюс снег и туман – картина, которую мы наблюдали каждый день, была совсем безрадостной.

9-го числа я провел наблюдения и определил наше местоположение – 74° с. ш. и примерно, 60° з. д.

На поверхности ледяных полей образовались озера, лед быстро таял и насыщался талой водой. Температура достигала 31 °F., минимальное значение – 28 °F. Часть рей и мачты с подветренной стороны покрылись толстым слоем инея, что придало им чудесный зимний вид.

Мы уже стали терять надежду, что сможем выбраться из дрейфующего льда, а еще некоторое время спустя у некоторых членов партии явилось предчувствие, что мы проведем всю зиму в паковых льдах залива Мелвилла – не очень привлекательная перспектива, особенно учитывая то обстоятельство, что когда мы делали наши запасы, то не учитывали подобное развитие событий.

В пять часов пополудни, в пятницу 11 июля, без видимой причины лед распался на части, пары были быстро разведены, и «Коршун» начал медленно и с трудом продвигаться вперед; так продолжалось до полуночи воскресенья.

Периоды, когда нам удавалось пробиться через лед, чередовались с остановками, и, в целом, за день мы продвинулись немного вперед.

Около восьми часов вечера, в пятницу 11 июля, «Коршун» пробивал проход через достаточно плотный лед, а я в момент, когда корабль сдавал назад, чтобы совершить очередной бросок вперед, стоял на корме и наблюдал за его ходом. Как только я дошел до борта, громадный кусок льда зацепил руль, сильно толкнул его вверх и вырвал штурвал из рук двух матросов. Одному из них не удалось зацепиться за штурвал и его перебросило через палубу. В следующее мгновение моя нога оказалась зажатой между железным румпелем и стенкой каюты – обе кости над лодыжкой были сломаны.

Я крикнул рулевым, чтобы они прислали ко мне докторов Шарпа и Кука; вскоре доктора вместе с Джибсоном перенесли меня в каюту и положили на стол. Мне перебинтовали ногу и уложили на длинной постели в каюте, где я был вынужден оставаться до тех пор, пока меня не перенесли на берег в наш зимний лагерь. Благодаря профессионализму моего врача Кука и неусыпной и чуткой заботе миссис Пири, я вскоре полностью поправился. Прежде чем это произошло, я воспользовался днями, проведенными во льдах, чтобы приспособить и подогнать все части нашего дома, так что когда мы достигли пункта назначения, сборка постройки отняла совсем немного времени.

Мое увечное состояние сделало вдвойне безрадостным неприятную задержку во льдах. Почти всю следующую неделю мы провели, ломая лед и пользуясь всякой возможностью продвинуться хоть немного вперед. Некоторое приятное разнообразие скрасило нашу жизнь, когда однажды вечером, после того, как мы две недели сражались с ледяными полями, кто-то сообщил, что к «Коршуну» приближается медведь. В мгновение ока все, за исключением меня, были на палубе, присев за бортом с ружьями в руках и ожидая, когда зверь подойдет поближе.

Через несколько минут я услышал продолжительную стрельбу, и вскоре мне сообщили, что медведь уже убит.

Животное было длиной 7 футов и 1 дюйм и весило около 600 фунтов. Две освежеванные задние части весили около 100 фунтов. Но обе они, к сожалению, были потеряны из-за невнимательности матроса, положившего их на борт.

Затем была замечена семья медведей – старая медведица и двое медвежат; кто-то из членов экипажа и экспедиции бросился на лед преследовать их, а «Коршун» пошел в обратном направлении, чтобы попытаться отрезать им путь. Медведи были, однако, слишком осторожны, и, быстро отступив, вскоре исчезли из виду. Говорили, что один охотник в пылу азарта перескочил через борт судна и ринулся преследовать медведей без ружья, и его по возвращении с охоты должны были поднять на борт. Мы видели миллионы разных птиц, охотились на гаг и чаек, а также на тюленей, и это занятие вносило хотя бы какое-то разнообразие в нашу жизнь.

Вечером 16-го числа два ледяных поля затерли «Коршуна», и так как все иные способы освободить его были тщетны, мы пробурили во льду лунки, в которые заложили пороховые заряды. Взрыв разрушил большой пласт льда, после чего корабль, идя кормой вперед, скоро освободился из своего опасного положения. В полночь 17-го числа вода очистилась ото льда, и «Коршун» смог целых 19 часов идти так быстро, что, когда мы снова остановились, то уже увидели мыс Йорк.

В понедельник утром, 26 июля, земля находилась от нас всего в восьми милях, и отсюда была видна береговая линия от мыса Йорк до Конической скалы. 23-го, спустя ровно три недели, как мы оказались во льдах, «Коршун» очутился в чистой воде к северу от Конической скалы. Он, казалось, как и мы, наслаждался полученной свободой и весело шел к северу, мимо ледника Петовик, острова и пролива Вольстенхольм, затем обогнул мыс Парри и вошел в Китовый пролив.

Я надеялся зайти в этот пролив и обустроить зимний лагерь на северном берегу залива Инглфилда. У залива Барден, на южной стороне Китового пролива, мы остановились у поселения полярных горцев, в котором проживали семь взрослых и пятеро детей. Мы приобрели здесь несколько поделок туземной работы, а затем отправились к острову Герберта. Здесь коренных жителей мы не обнаружили и сразу же направились к Китовому проливу, чтобы добраться до места, где предполагалось обустроить мой лагерь, – неподалеку от мыса Тирконнелль на северном берегу залива Инглфилда. Однако лед монолитным полем простирался от восточного конца острова Герберта на юго-восток до мыса Паулет, и наше продвижение вперед вскоре было приостановлено.

Повернув в обратную сторону, «Коршун» прошел между островами Нортумберленд и Герберта и попытался войти в залив Инглфилда с востока, через пролив Мэрчисона. Но и здесь нам снова пришлось остановиться. «Коршун» вошел в пролив, находящийся немного дальше к западу и известный под названием бухта Мак-Кормика, и здесь моя партия обустроила лагерь на следующий год.

Возле того места, где должен был стоять дом, росли цветы, вокруг были видны многочисленные следы оленя, лисицы и зайца, в водах бухты обитали тюлени и моржи, были также заметны многочисленные признаки пребывания коренных жителей. Мы нашли только одну населенную деревню, другие же, в которых мы побывали, по всей видимости, были покинуты на время. Повсюду, где бы мы ни причаливали, мы находили лисьи капканы с приманками и запасы мяса и ворвани. Вот почему меня не покидала уверенность, что моя экспедиция не будет страдать от нехватки свежего мяса.

 

Глава II. Подготовка нашего северо-гренландского дома

Моя борьба со льдами залива Мелвилла была куда более серьезной, чем у моих предшественников, исследовавших северную Гренландию. Это, во-первых, произошло из-за сравнительно небольших размеров моего судна, а, во-вторых, стало следствием слишком раннего начала экспедиции.

Три недели отняла у нас борьба со льдом – ровно столько, сколько я намеревался посвятить подготовительной работе, которая предшествовала реализации главных целей моей экспедиции. Впрочем, у нас было еще около трех месяцев, чтобы работать, до тех пор, пока полярная ночь не заставит нас бездействовать.

Первое, что нужно было сделать, это выбрать подходящее место для лагеря, поставить дом и как можно скорее наладить наше полярное хозяйство. Затем, если эскимосы сами не подойдут к нашей главной квартире, необходимо наладить с ними контакт. Я полагал, что один или несколько охотников будут нам очень полезны. Кроме того, мне хотелось, чтобы они жили возле нас. Было бы хорошо познакомиться с этим изолированным от цивилизации и самым северным из всех народов, и я надеялся, подразумевая изучение этой интересной расы, убедить некоторых из них провести зимние месяцы вблизи нашего зимнего лагеря.

Так или иначе, следующие двенадцать недель будут нелегким испытанием для моих охотников, так как нам нужно будет заготовить свежего мяса и оленьих и тюленьих шкур, необходимых для изготовления полярной одежды. Я надеялся, что мы найдем нескольких туземок, которые будут шить нам меховую одежду. Мне также хотелось, если представится такая возможность, послать санную партию на внутренний лед через землю Прудо к северу, чтобы обустроить один или несколько складов провизии для партии, которая отправится к северному берегу следующей весной. Так как моя маленькая партия была ослаблена моей временной нетрудоспособностью, я чувствовал, что предстоящие работы потребуют от всех больших усилий.

Страстное желание работать занимало мои мысли, когда я беспомощно лежал в каюте, но моя партия пользовалась возможностью отдохнуть в прекрасный полярный летней день и наслаждалась великолепными видами по пути к бухте Мак-Кормика. Солнце только что поднялось с низшей точки своего почти горизонтального пути над увенчанными льдом скалами, которые опоясывают северный берег пролива. Все было наполнено светом, теплотой, жизнь вокруг буквально кипела.

Один или два оленя спокойно паслись на покрытых мхом и цветами склонах, протянувшихся вдоль южного берега между водой и темно-коричневыми и красно-бурыми скалами, которые окружают пролив и поддерживают внутренний лед. Вниз по долинам, промытым водой среди песчаных и базальтовых скал, опоясывающих залив, неслись ручейки, похожие издали на серебряные ленты. Стайки пуночек трещали и чирикали, и тучи маленьких гагарок оживляли воздух протяжными криками и быстрыми ударами крыльев. Лед еще покрывал большую часть залива, но возле берега уже виднелась широкая промоина. Сверкающие айсберги плыли по воде, в которой резвились тюлени, нарвалы и стаи белых китов; узкие полосы воды разбегались во все стороны по темному льду, разрезая его на большие поля, медленно плавающие вперед-назад вместе с приливом.

Мы установили, что размеры бухты составляют около 9 миль в ширину у устья и около 15 миль в длину. Как и большая часть этой береговой линии, она была нанесена на карту неправильно. Согласно карте, берега бухты можно было назвать восточным и западным, в действительности же они составляли скорее северную и южную ее границы. Бухта суживается очень постепенно к своей вершине, где ее ширина – около 4 миль. У вершины виднелся громадный ледник, с которого в воду сходят айсберги, рассыпанные по проливу.

Я немедленно послал свою партию на берег, сначала на южную, а затем на северную сторону бухты, чтобы выбрать место для лагеря. Сделать это было не так уж и легко, так как нужно было учесть сразу несколько обстоятельств, а тот, кто должен был принять окончательное решение, вынужден был смотреть глазами других. Дом должен стоять не слишком далеко от берега, на участке, где он не будет раздавлен оползнем или камнепадом, где его не смоют потоки воды ранним летом и где, однако, он будет прикрыт от неистовых порывов зимних ветров и будет максимально освещаться солнечным светом.

Лед не давал возможности изучить северный берег, хотя я и предпочел бы зимовать на этой стороне бухты, так как она предоставляла лучшую защиту от северных ветров. Миссис Пири сопровождала разведывательную партию, и ее взвешенное решение окончательно определило выбор места. Она предпочла маленький холмик на южном берегу, между двумя ручейками, на высоте около 100 футов от уровня воды бухты. Мягкая земля этой небольшой, покрытой травой и цветами возвышенности позволила построить дом, не проводя трудоемких земляных работ, откос во все стороны обеспечивал сухость, а легкое возвышение предоставляло хороший вид на бухту. Единственным недостатком этого места было то обстоятельство, что утесы с южной стороны будут закрывать солнце ранней весной и поздней осенью, однако с этим пришлось смириться.

В воскресенье, 16 июля, погода была в выcшей степени ясной и теплой. Ранним утром члены моей партии сошли на берег с кирками, лопатами и лесоматериалами и начали копать фундамент. На фут ниже поверхности почва уже была замерзшей. Эта работа продолжалась целый день, после чего настало время заняться каркасом, уже подогнанным в бухте Мелвилла: его нужно было только собрать и сколотить гвоздями.

Я долго изучал все аспекты строительства моего дома. Мне хотелось, чтобы он сочетал минимальные вес и размеры с максимальной прочностью, теплотой и удобством.

Внутренние размеры дома составляли: 21 фут в длину, 12 футов в ширину и 8 футов в высоту от пола до потолка.

Хотя постройка дома началась сразу же после прибытия и велась очень энергично до тех пор, пока он не был перекрыт крышей, однако окончательно наше жилище было достроено только через несколько недель; работы в нем продолжалась время от времени, в промежутках между другими, более важными и срочными занятиями.

Завершенный дом состоял из двух обшивок, наружной и внутренней, разделенных воздушным пространством, образованным каркасом; ширина этого пространства варьировалась в пределах от 10 дюймов по бокам до более 3 футов в центре кровли.

С наружной стороны он был покрыт воздухонепроницаемой обшивкой, состоящей из плотно подогнанных листов просмоленной бумаги двойной толщины; с внутренней стороны – обшит толстыми досками, все щели между которыми были законопачены серой оберточной бумагой. Внутренняя стена была дополнительно обтянута плотными красными шерстяными индейскими одеялами.

Это сделало дом теплым и уютным и вполне пригодным для проживания летом и весной. Однако защитить нас от неистовых бурь полярной зимней ночи и температуры в полсотни градусов ниже нуля он не мог. Именно поэтому на расстоянии 4 футов вокруг всего дома была построена стена.

Основанием этой стены были камни, торф, пустые бочки, верхняя ее часть была построена из деревянных ящиков, в которых хранились жестяные коробки с продуктами, Ящики были расставлены с перекрытием, как обычно делают при кладке кирпичной стены. Я заранее предполагал и такое использование этих ящиков и поэтому специально заказал одинаковыми по размерам.

Зазор между домом и стеной был накрыт брезентом, а позже, когда пошел снег, кровля дома и коридора также были накрыты брезентом, этим же материалом были плотно обложены с наружной стороны и стены. Расположив таким образом ящики с продуктами, я высвободил дополнительное пространство внутри дома; доступ к продуктам был таким же простым, как если бы они хранились в доме на полках, а защитная стена прекрасно оберегала дом от капризов погоды.

В то время, как члены моей партии строили дом, экипаж судна занимался выгрузкой припасов и угля. Решение этой задачи отняло четыре совсем не легких дня. Айсберги не позволяли «Коршуну» стать на якорь, и он медленно курсировал вдоль берега, в то время как припасы перевозились моими вельботами.

В понедельник, 27 июля, после обеда меня перевезли, привязав к доске, на берег и положили в моей маленькой палатке, поставленной позади дома, откуда я мог наблюдать за работой. Мои люди работали до полуночи; в этом им любезно помогал мистер Ашхёрст, из партии профессора Гейльприна. Когда весь каркас был выгружен, они отправились на «Коршун», оставив миссис Пири и меня в палатке. Стая белых китов подошла, пыхтя и фыркая, к берегу перед палаткой; они и пуночки были единственными, кто навестил нас этой ночью.

Наш лагерь находился на расстоянии двух с третью миль к северо-востоку от мыса Кливленда, крайней точки южного берега бухты. Наши координаты были 77°40' с. ш. и 40°40' з. д. Мы расположились примерно на 30 миль севернее той широты, на которой разбилась несчастная «Жанеттта». На расстоянии одного градуса к северу произошли главные события в истории экспедиций пролива Смита. Два или три дня пути на вельботе или санях, в зависимости от времени года, привели бы нас к зимним лагерям Кейна, Хейса и Баддингтона или к страшному мысу Сабин, где погибла большая часть партии Грили. С нашего берега мы могли видеть острова, названия которых вписаны золотым буквами в летописи полярных исследований. За западной оконечностью острова Нортумберленд в хорошую погоду ясно и четко просматривались утесы «острова Гаклюйта», приютившего, почти триста лет тому назад, храброго Баффина с его маленьким судном.

Мы готовились провести зимнюю ночь на расстоянии 740 географических миль от Северного полюса.

Миссис Пири и я попрощались с нашими друзьями из западно-гренландской экспедиции и экипажем судна вечером 29 июля, так как «Коршун» должен был отчалить ночью или на следующее утро. Члены моей партии оставались на «Коршуне» и писали письма домой. Всю ночь ветер и дождь налетали порывами на нашу белую палатку на пустынном гренландском берегу. К утру мы заснули, но около 5.30 я был разбужен свистком «Коршуна». Я услышал прощальные крики, медленный шум винта «Коршуна» и скрип весел в уключинах. Моя партия переправлялась на берег, а «Коршун» ушел от нас к солнечным южным берегам. Миссис Пири, утомленная долгим бодрствованием, крепко спала, и я не хотел будить ее, прежде всего потому, что вид маленького судна, которое долго было для нее домом, а теперь исчезало среди айсбергов, мог сильно ее расстроить.

Вельбот доплыл до берега, и вскоре я услышал веселый стук молотков по стропилам и доскам нашего еще не накрытого крышей дома. Я уверен, что эта радостная на первый взгляд суматоха многим помогала забыть об уплывающем вдаль «Коршуне». Мои ребята работали усердно и хорошо, но они еще не втянулись в работу, добавляла проблем и штормовая погода, так что мы провели в палатке еще две ночи, хотя каждую ночь ждали, что неистовые шквалы, налетавшими со стороны рифов, сорвут ее с места и унесут прочь. Чтобы этого не произошло, каждый день палатку приходилось укреплять новыми валунами и крепче привязывать канатами.

Наконец, крыша, пол и стены были готовы, и мы перешли в дом из совершенно промокшей к тому моменту палатки; меня перенесли и положили в одном из углов на ряд ящиков с брикетами для растопки печи. Затем мы сложили печь, печная труба была выведена на крышу, как это принято в сельских домах, и постепенно наше снаряжение было перенесено под крышу и просушено.

Именно печь больше, чем любой другой элемент интерьера дома, потребовала нашего пристального внимания. Опустив ее в углубление в полу, так что очаг располагался ниже уровня пола, и проведя трубу через двойное окно, оба стекла которого были заменены жестяными листами, чтобы полностью изолировать трубу на всем ее протяжении от соприкосновения с деревянными частями, мы добились двух главных целей: согревали наше жилище у самого пола и надежно предохраняли дом от возможного возгорания.

Следующим жизненно необходимым в нашем домашнем обиходе делом стало обустройство правильной и равномерной вентиляции. Это было достигнуто соответствующим расположением воздуховодов, через которые из дома выходили влага и углекислый газ.

Когда на улице было очень холодно, теплый воздух, выходящий из трубы, был похож на густой белый дым. Грубые, но удобные койки были специально сделаны и подогнаны для каждого из нас; они вместе с небольшим числом стульев, столом и несколькими ящиками книг, составили меблировку дома. Наша библиотека состояла, по большей части из книг, посвященных полярным исследованиям, романов и других книг, а также итальянского словаря, который нам прислал кто-то из наших друзей, не приложив при этом, правда, другой литературы на этом языке.

Когда пошел снег, вся стена вокруг дома была засыпана слоем снега в фут толщиной; снег лежал на крыше так называемого коридора – прохода между домом и стеной вокруг него. Из валунов и снега мы возвели толстую стену для защиты кровли, а затем узкий снежный вход в коридор. Теперь наша крепость была хорошо защищена от самых жестоких холодов, бурь и снегопадов.

За исключением первых десяти дней, в течение месяца, после того как «Коршун» покинул нас, погода в целом была просто прекрасной. День за днем ярко светило солнце, вода в бухте была чистой и прозрачной, айсберги, освещенные нежным солнечным светом, казались сделанными из мрамора, дул тихий и теплый ветер. Я думаю, что погода, которой мы наслаждались в течение августа, была нехарактерной для этих краев, или, может быть, это было «полярное бабье лето». Однако уже к концу месяца дали о себе знать предвестники приближающейся зимы.

В последних числах августа появился сильный туман, погода резко стала портиться. 28 августа пошел снег, снегопад не прекращался в течение часа или даже двух. На следующий день горы по обеим сторонам бухты были покрыты снегом на высоте до 400 футов над уровнем моря. Дождь чередовался со снегом, и день был очень неприятным. Мы провели его, устроив в преддверии санного сезона ревизию наших саней. 29 августа снова пошел снег, а в полночь земля в первый раз была белой до самого уровня воды. На следующий день снег, однако, сошел и его не было видно ниже 300–400 футов над водой. В последний день августа стало очевидным, что лето заканчивалось. Маленький ручеек, протекавший вблизи дома, уже два дня как замерз.

Вскоре после того как уплыл «Коршун», я уже смог немного ходить на костылях, и сидя перед домом принимал солнечные ванны и наслаждался чистейшим воздухом. До середины месяца бухта не замерзала, но многочисленные небольшие айсберги были рассеяны по ее поверхности, и мы часто слышали громкий треск, когда они ломались на куски. Еще 15 августа я заметил, что снег на обледенелых вершинах гор, окружающих бухту Мак-Кормика, очень быстро таял, и был хорошо заметен голубовато-зеленый лед. Погода по большей части радовала нас, и я часто сидел перед домом, напротив моего вельбота «Мери Пири», наслаждаясь лучами северного солнца. Маленький ручеек около дома весело журчал, стаи гагарок летали над берегом, пронзительно крича, и каждые несколько минут я слышал разносившиеся по бухте треск и грохот разломившегося напополам айсберга. Мхи и скудная растительность скалистых склонов вдоль берега приобретали пурпурный оттенок, словно это была осенняя листва.

16 августа, распределив койки среди членов экспедиции, я окрестил наш дом, назвав «домом Красной скалы», из-за красноватых утесов, на фоне которых он стоял. Когда «Коршун» входил в бухту, эти скалы прежде всего бросились нам в глаза. Вскоре в доме Красной Скалы начались и празднества. Чтобы разнообразить наше существование, мы решили отмечать события и годовщины, имеющие особое значение для членов нашей партии. Первый из праздников в новом доме пришелся на 8 августа, день рождения моего помощника Мэтта. После утреннего кофе все пошли на охоту и вернулись вскоре после полудня с первым добытым оленем, которого Аструп подстрелил на плато за скалами позади дома. На охоте все нагуляли аппетит, что как раз подходило для праздничного обеда. Мэтт составил меню, и взяв все что нужно из наших припасов, сотворил изысканную трапезу.

Третья годовщина нашей с миссис Пири свадьбы пришлась на 11 августа, и в то время, как наши товарищи отправились на лодках охотиться на тюленей, миссис Пири создавала небольшое кулинарное чудо. Роскошный пир был сервирован на непокрытом скатертью столе в жестяных тарелках. В меню входили: рагу из гагарок, горячие бисквиты, яблочный пирог, груши, кофе и по стакану сотерна на каждого. Такой изысканный обед очень понравился членам нашей партии, и они заявили, что отныне годовщины свадеб должны отмечаться как можно торжественнее.

По несколько часов подряд я проводил на солнце около дома или на откосах между домом и утесами. Я с удовольствием наблюдал за разнообразными проявлениями жизни вокруг меня. Стаи моевок ловили рыбу вдоль берега, белые киты играли в воде; их игры доставляли нам массу удовольствия. Немногочисленные серые чайки пролетали над нашим лагерем. 14 августа я увидел голубого песца, шедшего вдоль берега перед домом. Увидев меня, он остановился, но прежде чем миссис Пири принесла ружье, медленно побежал вверх. Я свистнул, и животное снова остановилось. Позвав Мэтта, я дал ему ружье и приказал идти за песцом. Вскоре Мэтт понял, что свист заставлял песца останавливаться и оглядываться вокруг, и таким образом, посвистывая время от времени, он подошел на расстояние выстрела и застрелил его. У песца были светло-коричневые глаза, он был истощенным и весил 7 фунтов. Его зубы стерлись, и, семеня на своих длинных ногах по берегу, он напоминал паука. Когда Мэтт нес свою добычу домой, над ним кружился ворон, и я застрелил его из моего трехствольного ружья. Он весил 3 фунта и был также очень тощим.

Немало часов я провел, наблюдая за огромными стаями гагарок, кружившими над нашим лагерем. Однажды после обеда, где-то в середине августа, мы наблюдали за перелетом стай, в каждой из которых насчитывалось от полудюжины до 200–300 птиц. Они летели практически над водой в трех-четырех футах от поверхности на расстоянии 100–200 ярдов от берега. Другие стаи кружили высоко в воздухе над домом, третьи – еще выше и были едва заметны. Большинство стай летели более или менее правильными треугольниками или серпами, вершиной или выпуклой стороной всегда вперед. 29 августа гагарки окончательно улетели от нас, попадались только отдельные, видимо случайно отставшие птицы. Кайры также исчезли, но серых чаек было еще много, они кружили стаями по 20 или больше птиц. 28 августа у мыса Кливленда я заметил гренландского сокола.

Моя сломанная нога зажила и 15 августа на костылях я вышел на первую прогулку; 16-го я взошел ковыляя на холм и слегка оперся сломанной ногой на землю. Ровно пять недель тому назад я сломал ногу, – это были пять недель потерянного бесценного времени, но я не буду сожалеть об этом, так как нога заживала и, без сомнения, все с ней будет хорошо, как и раньше.

Большую часть времени после 13 августа я проводил с маленьким теодолитом, определяя меридиан. 16-го я провел следующую серию наблюдений и через несколько дней получил данные для определения широты и часового пояса.

В 3.30 утра 18 августа Мэтт с криком вбежал в мою комнату: «Они вернулись, сэр!» И через несколько минут, обогнув мыс, наша партия высадилась перед домом со 130 кайрами Бринниха, в сопровождении семейства эскимосов – мужа, жены и двух детей, у которых были каяк, гарпун, сани и собака. Партия застрелила вблизи острова Герберта маленького моржа, которого они оттащили до мыса Кливленда и привязали там. Они очень преуспели в своем путешествии и всего за шесть дней добились очень многого. Все позавтракали, легли спать и проспали почти до полудня. После обеда, оставив Вергоева и доктора Кука дома и взяв с собой эскимоса, мы отправились к мысу Кливленда, чтобы освежевать моржа. Туземец сделал это очень быстро и умело.

Эскимосы поставили свою палатку около дома, привязали собаку к камню около небольшого ручья, и все, по-видимому, были довольны. Хотя «Коршун» на пути к бухте Мак-Кормика останавливался у Нетиулюме, эскимосского поселения на южном берегу Китового пролива, я по причине произошедшего со мной несчастья не видел никого из туземцев, так что первыми эскимосами, которых я встретил, и было это семейство, приведенное моей партией с собой с острова Нортумберленд. Мужчину звали Иква, его жену – Мен, девочку – Аннадор и мальчика – Нойя. Они все время были с нами, до тех пор, пока мы не покинули дом Красной скалы, за исключением нескольких коротких визитов домой; как мы узнали впоследствии, целью этих визитов было похвалиться своей важностью перед соплеменниками и похвастаться приобретенными у белых богатствами. Эти люди очень привязались к нам, так же как и мы к ним, и терпение и настойчивость Иквы, которому я дал один из моих винчестеров, позволили вдоволь разнообразить припасы дома Красной скалы олениной, а Мен стала преданной служанкой миссис Пири.

В августе мы хорошо поохотились, а впоследствии, после общения и ценных подсказок опытных местных охотников, охота стала еще лучше. Я уже упоминал, что нашего первого оленя мы застрелили 8 августа на черном плато позади дома. Вскоре после этого партия вернулась с острова Нортумберленд, где не слишком удачно охотилась на белых китов, но на следующий день до полудня Иква прибежал в дом, крича: «Морж, морж!» и показывая на бухту. Мы были уверены, что в бухту заплыли как минимум три или четыре моржа, и вскоре вельбот с охотниками уже был около них; через несколько минут, после залпа из двенадцати-пятнадцати выстрелов, убитый морж лежал на причале, несколько других были ранены. Морж весил 1569 фунтов, из этой массы кровь и внутренние органы весили 125 фунтов, а шкура – 220 фунтов, длина животного составляла 9 футов. Иква использовал шкуру на кровлю своего зимнего жилища, стены которого он начал возводить днем раньше. Камни он носил издалека; некоторые из них весили до 100 фунтов.

27 августа, вскоре после полуночи, Джибсон, Мэтт и Иква поймали самку моржа и детеныша. Молодое животное, тоже самка, привели к берегу, где оно лаяло, словно охрипший бульдог, пока его не пристрелили, чтобы положить конец его страданиям. Мы также подбили много серых чаек, гагарок и других птиц. В конце месяца мы наблюдали за заходом солнца, в первый раз со времени нашего прибытия в полярную область. В ночь на 29 августа нам впервые понадобился свет, и вахтенный жег свечи по несколько часов. Длинный летний день окончился, но зима пока еще не пришла.

В понедельник 31 августа на рассвете было светло и тихо, и я отправил Аструпа на лыжах в кратковременную разведку внутреннего льда к востоку от бухты Мак-Кормика.

Он вернулся в полночь спустя шестнадцать часов, пройдя, согласно расчетам, около 17 миль, но не обогнул вершины бухты. Аструп добрался до высоты 2645 футов, минимальное значение температуры, зафиксированное им, составило +25 °F. Он сообщил, что внутренний лед, в плане передвижения по нему, находится в прекрасном состоянии. Наш разведчик не видел ни трещин, ни промоин, ни полыней. Его наблюдения, однако, наталкивали на мысль, что отправная точка нашего весеннего санного путешествия по внутреннему льду должна находиться на северо-восточном берегу бухты, так как оказалось, что от вершины бухты Мак-Кормика до Китового пролива через лед проходила глубокая долина.

 

Глава III. Путешествие на вельботе к островам

12 августа, после обеда, Джибсон, д-р Кук, Вергоев и Аструп (Джибсон в качестве командира и д-р Кук в качестве заместителя) отправились на вельботе «Вера», с запасом провизии на 14 дней, на острова Герберта, Нортумберленд и Гаклюйта, чтобы заняться охотой на птиц, сделать планы жилищ эскимосов, наладить контакт с коренными жителями, получить от них меха и одежды, сообщить им о нашем месторасположении и, если получится, убедить одну семью поселиться рядом с нами. «Вера» была снабжена веслами, парусами, якорем, компасом, картой, керосиновой лампой, ружьем, порохом и пятьюстами патронами. После обеда члены партии занимались сборами: укладывали чай, кофе, сахар и другие продукты и личные вещи, необходимые в этом путешествии. «Вера» отчалила при легком благоприятном бризе; были ясно видны скалы острова Нортумберленд.

Приведенные ниже инструкция Джибсону, командиру экспедиции, его отчет о путешествии и выдержки из докладов других членов партии, иллюстрируют результаты и события, произошедшие за время экспедиции.

Сэр, сим вы назначаетесь командиром экспедиции на острова Гаклюйта, Нортумберленд и Герберта и, если возможно, на южную сторону Китового пролива.

По отплытии вы отправитесь к острову Гаклюйта и попытаетесь найти птичьи базары кайр, если они там есть. Если это удастся, то наберите птиц сколько можете и затем отправляйтесь к поселению на южной стороне острова Герберта. «Коршун» посетил его во время своего пути сюда, и в то время там никого не было. Если вы обнаружите где-нибудь по дороге птичьи базары, то вам не нужно идти к острову Гаклюйта. Оставайтесь в поселении на острове Герберта столько, сколько нужно, чтобы Аструп смог зарисовать планировку и виды поселения, а д-р Кук, (в случае, если вернутся жители деревни) завершил переговоры (он имеет инструкции касательно этих переговоров).

Покончив с этим, исследуйте берега островов Нортумберленд и Герберта, насколько это возможно, в течение не более 10 дней, а затем возвращайтесь в лагерь.

В случае, если вы не обнаружите туземцев на островах Герберта и Нортумберленд, оставляю за вами решение, идти ли вам к леднику Иттиблу. Хотя было бы желательно войти в контакт с туземцами и получить от них меха и одежду, однако ваше путешествие в любом случае не должно продолжаться более двух недель и вы не должны подвергать себя риску, идя через пролив.

Во время плавания остерегайтесь айсбергов; при стоянке на якоре или у берега обязательно наличие вахтенного.

Находясь по соседству с коренными жителями, выставляйте людей для охраны вельбота и его снаряжения.

Во время путешествия вам необходимо вести журнал и по возвращении представить его мне.

В заключение, я обращаю ваше внимание на необходимость четкого выполнения инструкций, а также внимательного отношения к снаряжению, так как от этого зависит успех вашего предприятия и благополучие ваших подчиненных.

* * *

Сэр, вы назначаетесь заместителем командира лодочной экспедиции на острова Герберта, Нортумберленд и Гаклюйта и в случае, если с мистером Джибсоном случится что-либо серьезное, вы примете команду.

Во время отсутствия экспедиции вы должны скрупулезно отмечать месторасположение всех эскимосских деревень на посещенных вами берегах и заносить все необходимые сведения, касающихся их планировки, размеров, материалов и т. д.

Если вы обнаружите туземцев, то попытайтесь получить от них шкуры северного оленя, медведя, песца, а также, что особенно важно, унты.

Попытайтесь объяснить туземцам, где находится дом, и что они могут найти в нем необходимые для них вещи в обмен на меха и орудия.

По возможности убедите семейную пару (у которых есть каяк и прочие принадлежности) вернуться с вами и поселиться на зиму вблизи нашего лагеря.

Если вам это не удастся, постарайтесь привести хотя бы одного мужчину с каяком, пообещав ему в качестве вознаграждения ружье.

* * *

Сэр, во время отсутствия лодочной экспедиции вам необходимо производить насколько возможно полные метеорологическое и топографическое исследования местности и сделать, если удастся, с помощью компаса и анероида заботливый вертикальный разрез, нормальный к берегу, простирающийся от уровня моря до верхушки утесов.

Также вам поручается вести наблюдения за погодой.

* * *

Аструпа я на словах просил сделать наброски планов жилищ и деревень эскимосов.

Рапорт Лэнгдона Джибсона, командира лодочной экспедиции

12 августа. Получив путевые инструкции, мы отплыли от дома Красной Скалы в 4 ч 10 мин пополудни; экипаж вельбота состоял, кроме меня самого, из трех человек: Кука, Аструпа и Вергоева. Мы плыли до мыса Кливленда при легком восточном ветре, который сопровождался небольшим дождем. На траверсе мыса ветер утих, и мы были вынуждены взяться за весла. В семь часов мы остановились и поужинали печеным горохом, солониной, сухарями и кофе. Прямо перед собой мы видели, по направлению к острову Герберта, скопления льда, который, как нам показалось, был разломан. В 8 часов легкий юго-восточный бриз подхватил нас и позволил подойти с северо-запада к северной оконечности острова Герберта. Вскоре мы приблизились ко льдам, на которых виднелись какие-то бесчисленные черные точки, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении большим стадом моржей. Убрав паруса, поскольку мы не хотели вступать в состязание с ними при таком слабом ветре, и взявшись за весла, мы осторожно гребли, пока не подошли на расстояние 50 футов до льдины, на которой находилось 14 животных.

Подождав немного, чтобы доктор смог сделать несколько снимков, мы затем выстрелили все разом; наши пули, казалось, не повредили толстую шкуру животных, так как они со злобным рычанием один за другим поскатывались в воду, и льдина, на которой они находились, освободившись от тяжести, поднялась, по крайней мере, на фут из воды. Мы ждали, что нам делать дальше: грести или стрелять, Моржи вскоре показались на поверхности на некотором удалении; сделав еще несколько выстрелов, мы отправились дальше, так как стало ясно, что это бесполезная трата патронов. Тем временем ветер снова усилился, и мы, поставив парус, быстро поплыли вперед и без всяких трудностей преодолели ледовые скопления, казавшиеся серьезной преградой. В 10 часов мы прошли пролив, разделяющий острова Герберта и Нортумберленд, и вскоре плыли вдоль последнего, берега которого являют собой в высшей степени унылый вид, так как совершенно лишены растительности. В 11 часов я и доктор Кук легли спать, оставив Аструпа на руле, а Вергоева следить за парусом.

13 августа. В 3 часа утра мы сменили вахтенных. Остров Гаклюйта был теперь хорошо виден прямо по курсу, на расстоянии около шести миль. Ветер усилился, перешел в почти шторм и вызвал сильное волнение, против которого «Вера» держалась удивительно хорошо. Кайры летали около острова; каждая что-то несла в клюве. Это ясно указывало на то, что мы найдем здесь птичьи базары. В пять часов мы подошли к острову, волны разбивались так сильно о его крутой и утесистый берег, что не было никакой возможности безопасно причалить. Проходя мимо одного места, мы подошли к нескольким отвесным скалам, которые местами, казалось, выдавались вперед.

Скалы эти повернуты на запад, и в расщелинах, которыми были покрыты утесы, мы нашли множество кайр. Мы оставались здесь довольно долго, чтобы подстрелить их как можно больше, но нам было трудно вылавливать из бушующей воды птиц, падающих у подножия скал. Поэтому я все же решил поискать подходящее для высадки место, где можно разгрузить вельбот и затем вернуться за добычей. Мы нашли его около того места, где заканчивались скалы, на гладком, покатом утесе, обращенном к юго-западу. Мы разгрузили «Веру» и занялись завтраком, после которого вернулись к птичьему базару. К 8 часам мы добыли около 40 штук, в среднем больше одной птицы на патрон, несмотря на то, что нам удалось достать примерно 70 % убитых кайр, так как некоторые падали на выступающие края скал и утесов и оставались там.

Птиц, упавших в воду, мы подбирали следующим образом: убив несколько штук, мы откладывали ружья, и два человека подводили вельбот кормой к скалам, третий удерживал его багром от удара о скалы, а четвертый ловил птиц. Во время этого занятия мы несколько раз едва не разбились, так как волны были еще очень высокими. Мы вернулись в лагерь и позавтракали, после чего Вергоев ушел, чтобы сделать рисунок поперечного среза острова, а доктор Кук и Аструп пошли вдоль берега, в поисках следов обитания туземцев. После обеда шел дождь, и доктор с Аструпом вернулись в 4 часа, ничего не найдя, за исключением нескольких лисьих капканов. Так как ветер стих, мы снова отправились к птичьему базару и вернулись в лагерь через два часа с 62 птицами. Мы не стали сразу ужинать, дождавшись Вергоева, который вернулся в 8 часов. Он дошел до наивысшей точки острова, откуда открывался прекрасный вид на практически свободный ото льда пролив Смита и Землю Гриннелла, хорошо видную с противоположной стороны.

На обратном пути он заметил двух молодых лисиц грязно-сер ого цвета, подошедших совсем близко к нему и привлеченных, очевидно, куском тюленьего сала, который он вытащил из лисьего капкана и нес в руках. Он нашел этот капкан (скорее всего, он был поставлен совсем недавно), на высоте 1100 футов. После ужина наши товарищи легли спать с подветренной стороны нависшей скалы, а я и Вергоев заступили на ночную вахту.

14 августа. Утром под проливным дождем мы вновь наведались на птичий базар и вернулись в лагерь к 9 часам с 30 птицами. Таким образом, весь наш запас достиг 132 штук. В эту последнюю охоту я заметил пару топориков, которые, очевидно, гнездились среди кайр. Также здесь мы видели воронов, обыкновенных гаг, черных кайр, люриков, чаек-моевок и серых чаек. Вороны, коих было великое множество, были практически ручными. Некоторые из них даже пытались подобрать выброшенные нами кости птиц. Мы снова позавтракали и в 11 часов отправились на остров Нортумберленд, остановившись на несколько минут на восточной оконечности острова, чтобы исследовать небольшое гнездовье люриков.

Мы быстро прошли разделяющий два острова пролив, в котором натолкнулись на сильное западное течение. Прилив достиг половинной высоты и продолжал подниматься. Ветра не было, и мы на веслах медленно подошли к нескольким хижинам эскимосов (в 7 часов). Они оказались пустыми и сильно разрушенными. Мы остановились здесь на ночь. После ужина, после прогулки по берегу, мы легли спать. Доктор Кук и Аструп заступили на ночную вахту, во время которой они делали рисунки, фотографии и проводили измерения.

15 августа. В 8 часов утра мы продолжили наш объезд, держась берега. Мы были вынуждены идти на веслах, так как ветер был совсем слабый. В разное время нам попались на глаза три лисицы, бегавших по берегу и тщетно пытавшихся поймать серых чаек, которые взлетали только тогда, когда лисы были совсем рядом с ними. Около 12 часов мы увидели три каменных иглу и готовились причалить к берегу, как вдруг услышали звук выстрела.

Посмотрев на холм, мы заметили идущего к нам туземца, за которым вскоре появились его жена и двое детей, меньшего женщина несла в своем мешке. Мы сделали завтрак и угостили туземцев. Кофе и сухари им понравились, но горох и томаты, видимо, пришлись не по вкусу. После обеда женщина сделала нам пару унт, а затем мы попытались показать им жестами, что хотим, чтобы они пошли с нами. Иква (так звали мужчину) ничего не ответил. Вергоев и я заступили на ночную вахту. Дождь перестал, и казалось, что небо должно проясниться.

16 августа. Утром, после завтрака, мы устроили небольшое совещание, что нам делать дальше в этот воскресный день: отправиться в путь или остаться. Так как все желали вернуться в дом Красной скалы, то я решил ехать. После того, как мы погрузили наше снаряжение на вельбот, мы еще раз попытались убедить Икву и его жену отправиться с нами, и они, к нашему удивлению, согласились, по-видимому, без какой бы то ни было предварительной подготовки. Иква привел свою собаку, Сампу, и каяк, который мы привязали к вельботу. Вскоре после отплытия мы увидели ледник, поверхность которого была окрашена какой-то темной красно-коричневой субстанцией, при этом недавно отделившиеся от ледника айсберги были абсолютно чистыми.

Немного поодаль мы нашли древко гарпуна, с которыми туземцы обычно охотятся на тюленей, и затем, обогнув небольшой мыс, оказались совсем рядом с эскимосским поселением. Мы увидели туземцев, бегавших от одного иглу к другому; один из них взял каяк и поплыл нам навстречу. В этом месте было много льда. Удачно выбрав место, мы причалили к берегу, и тотчас наш вельбот окружили туземцы, которые, наверное, забрались бы в него, если бы мы позволили им это. Мы решили провести здесь остаток дня. Доктор Кук покинул нас и вскоре раздобыл несколько ценных этнографических образцов. Мы также получили еще две пары унт. Найденный нами гарпун принадлежал одному из туземцев и мы вернули его хозяину.

Южная сторона этого острова сильно отличается от северной. Растительность здесь просто роскошная. Холмы покрыты зеленью, за исключением мест, закрытых группами скал, по форме напоминающих усеченную пирамиду, из которых на значительную высоту выступают практически отвесные стены. На этих стенах в большом количестве гнездятся серые чайки, а чуть ниже, на камнях, величина которых варьируется от размеров человеческой головы до размеров всего тела, обитают люрики.

17 августа. Утром, когда все было готово для отправления, мы узнали, что наш друг Иква и его семейство решили не идти дальше, и никакие уговоры с нашей стороны не могли заставить изменить их решение, поэтому мы пошли без них. Вскоре после того, как мы покинули эскимосскую деревню, мы прошли мимо другого ледника, позади которого находились несколько иглу. Остановившись здесь, чтобы сделать несколько рисунков и измерений, мы внезапно вспомнили, что забыли несколько купленных нами оленьих шкур, поэтому вернулись, оставив Аструпа зарисовать местность. Нам нужно было пройти не больше мили, и вскоре мы добрались до стоянки, где забрали две шкуры и снова попытались убедить Икву.

На этот раз он согласился и вскоре уже сидел в нашем вельботе. Его багаж состоял только из взятой взаймы палатки и куска вяленого жира нарвала, который он бросил на носу. Когда мы остановились, чтобы забрать Аструпа, Иква отошел на небольшое расстояние от берега и вскоре вернулся с эскимосскими санями, которые мы также разместили на носу. Здесь мы наполнили нашу бочку водой из ручья и снова отправились в путь. Так как ветра не было, то мы были вынуждены грести, пристроив к этому занятию и Икву. Мы прошли через пролив, разделяющий острова Нортумберленд и Герберта в 5 часов утра, и увидели четко вырисовывавшиеся красные скалы бухты Мак-Кормика. Отойдя на две мили от острова Герберта, мы встретили, по-видимому, тот же самый пояс льда, что и во время пути к островам. Моржей, очевидно, было так же много, как и раньше. Иква, по-видимому, хотел поохотиться на них; я направил вельбот к льдине, на которой спало одно животное. Иква ждал, пока мы подойдем на расстояние десяти футов к льдине, и пустил свой гарпун в бок моржа.

В тот же момент выстрел Аструпа убил животное. Морж один раз вынырнул на поверхность, протащил нас на небольшое расстояние, а затем веревка быстро натянулась, уйдя отвесно вниз. Мы стреляли несколько раз и в других моржей, но без особого успеха. Когда мы вытаскивали убитого моржа, большой самец, по-видимому, более смелый, чем остальные, показался в нескольких футах от нашего ботика, и мне удалось пустить ему пулю в загривок. Иква бросил в него гарпун, и мы быстро подтащили моржа к лодке. Икв-а принялся (как мне сначала показалось) выпускать из него кровь, но я быстро сообразил, что он хотел только отрубить голову.

Я позволил ему отцепить тушу большого моржа, взяв только голову и клыки, а другого привязал к корме, и мы отбуксировали его домой, что оказалось в высшей степени нелегкой задачей. В пылу азарта мы не заметили, как Мен оказалась на дне вельбота, где она сидела, зажатая, вместе со своими детьми, кричавшими что есть мочи. Было около 7 часов вечера, когда мы убили нашего моржа, а в 4.30 следующего утра сильно утомленный экипаж вытащил тушу на берег мыса Кливленда, и через полчаса мы прибыли к дому Красной скалы, после пятидневного отсутствия, совершив очень приятное путешествие.

* * *

Сэр, во исполнение ваших инструкций от 12 августа 1891 г. я представляю вам следующий рапорт с отчетом о проделанной работе во время путешествия на вельботе вокруг островов Гаклюйта и Нортумберленд, с 12 по 19 августа.

На острове Гаклюйт мы обнаружили лишь небольшие следы пребывания здесь эскимосов.

Мы находили лисьи капканы вдоль юго-западного берега, но только один был с приманкой.

Вблизи южной оконечности, ниже гнездовья люриков, я нашел стоянку, где две хижины стояли посреди большой поляны, покрытой восхитительным зеленым мхом.

В некоторых местах валуны использовались вместо очагов, это было видно по тому, что они были закопчены.

Единственным пропитанием этого народа во время их пребывания здесь была, очевидно, птица или зайчатина. Я не нашел больших костей, например, тюленя или моржа. Птичьи же перья и кости были разбросаны повсюду. Я обнаружил только один небольшой склад с тушками люриков, устроенный тут, очевидно, очень давно. Тушки птиц уже сильно разложились.

Ряды валунов, почти одиниковой величины, стояли в правильном порядке на высоте не менее 600 футов.

Мы также видели лисьи капканы и заячьи силки на юго-западном берегу острова Нортумберленд. Но лишь в нескольких лисьих капканах была приманка и ни в одном из силков мы не обнаружили веревок. Многие из этих лисьих капканов были установлены на высоких скалах, ниже гнездовья.

Первые признаки обитания эскимосов на острове Нортумберленд были обнаружены нами в бухте к западу от большого ледника. Между деревней и ледником протекал довольно широкий ручей.

Опустевшее поселение состояло из двух каменных иглу, двух собачьих конур и восьми складов птицы и ворвани. Все входы, как в иглу, так и в конурах, открывались прямо на юг; кровля иглу была частично разобрана, частично обвалилась. Материалы для постройки использовались те же самые, что и в ранее виденных нами хижинах эскимосов: каркас стен в основном состоял из больших костей, черепов, лопаточных костей и хребтов китов, моржей и нарвалов.

Результаты измерений этих жилищ приведены в рапорте Аструпа, поданном одновременно с моим.

Мы не нашли могильников, однако обнаружили большие кучи костей и останков, преимущественно, китов и оленей.

Возле другой большой бухты мы увидели еще одно поселение эскимосов. Здесь было три каменных иглу; с двух кровли были сняты, а третий был подготовлен для зимовки.

Поначалу, когда мы увидели эти жилища с большого расстояния, мы не заметили признаков жизни, но подойдя ближе, почти к самому берегу, увидели человека, появившегося из-за находившихся неподалеку холмов,

Он был больше похож на какое-то животное, чем на человека. Эскимос не выказывал страха, а сошел прямо к берегу и помог нам пристать, смеялся и несколько раз принимался что-то говорить. Конечно, мы не понимали ни слова из сказанного. Вскоре появилась женщина с двумя детьми. Мы сели завтракать и предложили им поесть с нами. Им, как нам показалось, было приятно наше гостеприимство, они ели все, что мы давали, но из всей нашей пищи им понравились только кофе и бисквиты. То же самое, кстати, произошло и в следующем поселении.

После этого я попытался дать понять эскимосам, что мне было нужно. Я уже осмотрел каменные иглу, но не нашел в них абсолютно ничего ценного для нас.

Женщина исчезла на полчаса, а затем вернулась с темной шкурой. Она тотчас принялась делать унты, которые я обменял на нож.

Мужчина сказал, что у них нет больше шкур, что, очевидно, было правдой, учитывая состояние их одежды.

Пока женщина делала унты, Джибсон вместе с мужчиной отправились к гнездовью, которое находилось прямо под их жилищем.

Перед тем как идти спать, я попытался объяснить эскимосу, что мы уже провели одну ночь здесь, затем мы пригласили их отправиться с нами в нашем вельботе.

На следующий день я осмотрел иглу. В них было два кострища, Сажа на камнях указывала на то, что жители использовали эти места вместо очага.

Характерное и для других мест скопление костей и останков животных окружало иглу. Один, подготовленный для зимовки, был полностью очищен, покрыт мхом и подперт с наружной стороны небольшими камнями.

Позади каждого дома находилось несколько складов птицы и ворвани, но не было построек для собак. Все склады были пусты, за исключением одного, в котором было немного сала.

Я нашел три могилы, на расстоянии пятидесяти ярдов позади иглу, но скелеты были сильно повреждены, так что отыскал я их с большим трудом.

Когда мы сели в наш вельбот и приготовились отчалить, эскимосы, как казалось, не собирались ехать с нами, но после небольших раздумий мужчина вытащил свой каяк, посадил в него женщину и детей и затем пошел за своей собакой. Мы подумали, что убедили их и они поедут с нами, но вскоре мужчина сказал нам, что по другую сторону мыса есть еще одно поселение.

Обогнув мыс, мы увидели хижину и человека в каяке, плывшего навстречу.

Этот человек, казалось, был очень нам рад, лицо его просто сияло. Он привел нас к поселению, где в это время собрались жители: мужчины на берегу, женщины и дети рядом на скалах перед первым иглу.

Наши друзья из предыдущего поселения покинули нас. Мы позавтракали и снова поделились пищей с туземцами. Один из мужчин принес серую чайку и предложил ее нам.

После завтрака я пересчитал жителей деревни, их оказалось тринадцать.

Каждый мужчина имел каяк, гарпун, копье и птичью сеть, у двоих были луки и стрелы, а у нескольких – веревки и жилы нарвала. Их запасы сала и мяса, казалось, были свалены в одну кучу; нежирное мясо вялилось на веревках.

В первую же ночь эти люди доказали, что они не боятся белых и вполне нам доверяют. Около десяти часов вечера все мужчины стремительно запрыгнули в своих каяки и погнались за нарвалом, оставив своих жен и детей совершенно беззащитными. Около пяти часов утра они вернулись с нарвалом.

Именно здесь я заметил у туземцев то, что постоянно замечал с тех пор, а именно частые и продолжительные кровотечения из носа, причиной которых, по всей видимости, является возбуждение или напряженная физическая деятельность.

У них были две очень важные и бросающиеся в глаза физиологические черты, которые здесь особенно привлекли мое внимание. Они, по-видимому, были присущи этому народу; первая – чрезвычайно быстрое и свободное капиллярное кровообращение; вторая – очень развитая соединительная ткань, как у тюленя или моржа.

Для себя я также отметил характерные особенности поведения жителей этого поселения: заботливое отношение к охотничьим принадлежностям, внимание к мелочам, очень бережное и экономное отношение к железу и дереву.

Они сказали нам, что слышали свисток «Коршуна». Мы объяснили, где был наш лагерь, и что у нас в изобилии есть дерево и ножи.

Перед отъездом мы пытались убедить эскимоса по имени Михотиу отправиться с нами, но он медлил. Наконец, Михотиа и еще один житель этого поселения, Ангодоблау, последовали за нами в своих каяках. Иква и его жена, очевидно, не поняли нас и не собирались идти дальше. Мы уже добрались до зимнего поселения эскимосов, когда заметили, что забыли кое-что из своих вещей.

Аструп вышел на берег, чтобы снять размеры иглу, остальные же вернулись назад за забытыми вещами, при этом наши спутники в каяках нас покинули.

Я снова попытался убедить Икву ехать с нами. Он колебался, но затем согласился, забрал свои вещи и все, что мог взять взаймы, сложил их в наш вельбот и вместе со своей семьей отправился с нами.

Добравшись до места, отмеченного на карте под номером № 5, мы увидели два каменных иглу, но не решились сойти на берег, чтобы изучить их, так как боялись потерять наше «приобретение» – семью эскимосов.

Это поселение из двух иглу также находилось на берегу небольшой бухты. Один из иглу был в два раза больше другого. Туземцы называли это место Кайати.

Иква говорил нам, прежде чем сесть в вельбот, что его жена и дети заболеют морской болезнью, но когда мы плыли по проливу, она и дети спокойно спали, и, не просыпаясь так и доплыли к Красной скале.

Описание острова Гаклюйта

Остров Гаклюйта, длиной три или четыре мили с северо-запада на юго-восток и около мили шириной в самой широкой части, отделен от острова Нортумберленд проливом, по-видимому, шириной мили в две. Наивысшая точка острова – 1320 футов, она находится на расстоянии около двух миль от западной оконечности на северной стороне острова. Остров от запада к востоку постепенно повышается, пока не достигает высочайшей точки, – плато примерно милю длиной.

Также остров имеет уклон с севера на юг. На северной стороне утесы находятся на берегу, на южной же берег низменный, и утесы возвышаются дальше от берега и не так отвесны.

На восточном берегу выступает полуостров; на нем находится наивысшая точка острова. Стороны выступа образованы очень отвесными утесами, на которых собираются во множестве серые чайки.

По мере приближения к краю острова со стороны Нортумберленда местность становится круче, чем на северо-западной стороне. На расстоянии полмили от этого берега находится пирамида около 4 футов высотой. Еще одна пирамида построена и на плато. Когда мы были на вершине, ветер был настолько сильным, что нам казалось, что земля дрожит под нашими ногами.

На расстоянии двух миль от вершины, на южной стороне острова, в 300–400 ярдах от юго-восточной оконечности, находятся два пика, вероятно, базальтовых. Они стоят на расстоянии 150 ярдов один от другого и видимы на некотором расстоянии от острова. На один из них, высотой примерно 280 футов, как показал анероид, можно забраться. Другой, высотой около 50 футов, находится ближе к берегу и поэтому недоступен.

Ледник, по-видимому, течет с севера на юг, и делит остров практически напополам. На плато юго-восточной части острова растет в изобилии трава и цветы, примерно 80—100 акров выглядят, словно цветник в ухоженном саду.

Недалеко от этого места, на расстоянии 80 ярдов от пирамиды, был обнаружен лисий капкан с приманкой старого тюленьего сала. Возвращаясь в лагерь, я вымок на южной стороне острова, проходя по разбросанным камням, под которыми во многих местах текла вода. Пройдя милю от пиков-близнецов, я достиг подножия холма и через примерно три четверти мили подошел к леднику, находящемуся на высоте 300 футов. Пройдя прогулочным шагом около мили, я увидел не очень высокие скалы; от этого места до лагеря рельеф местности был практически ровным.

На плато, почти в центре острова, находилось строение, когда-то бывшее каменной хижиной, но в настоящее время обвалившееся. Две пустые загородки были в прошлом очагом. Скалы на этом острове по большей части были красного и белого цвета; здесь было много гранита и кварца. Во многих местах утесы покрылись слоем птичьего помета. Неподалеку от нашего лагеря высились скалы, которые благодаря своему расположению представляли собой естественное убежище для человека и животных.

Вода здесь не переставая стекала с утесов в море; место для лагеря было прекрасное.

Когда я возвращался с другого конца острова, две лисы, вероятно, очень молодые, привлеченные куском сала, который я вытащил из лисьего капкана, подошли на расстояние 8 футов ко мне, так что если бы не скалы, я вполне мог бы их поймать. Ружья у меня с собой не оказалось.

Температура на вершине была 46 °F. Был почти весенний день, один раз шел дождь.

 

Глава IV. Экспедиции на лодках и санях

В первые дни сентября мы занимались подготовкой первого санного путешествия по внутреннему льду. Я намеревался отправиться на «Мери Пири» в верхнюю часть бухты Мак-Кормика в среду 2 сентября утром. Но восточный ветер, дувший в это утро из бухты, поднял такую волну, что во время этого путешествия люди и снаряжение промокли бы до нитки. Поэтому я отложил поездку до тех пор, пока погода не улучшится, и мы были вынуждены ждать до утра пятницы 4 сентября.

Наступила пятница, день был ясный и светлый. Я взял с собой Икву и всю партию, за исключением Мэтта, который оставался дома. Кофе был подан в пять часов утра, так что мы могли отправиться рано. Снаряжение было погружено на «Мери Пири», все было готово, ветер и прилив благоприятствовали нам, как вдруг мы заметили, что у вельбота не было руля. По-видимому, его просто оставили без присмотра и его унес прилив. Мы искали его на берегу, пройдя вверх и вниз, но все тщетно. Я решил приспособить руль «Веры», и в одиннадцать часов утра мы тронулись в путь. Пару миль попутный ветер помогал нам, но затем он стих и мы взялись за весла, однако прилив был теперь против нас, и мы продвигались вперед очень медленно.

В три часа пополудни мы причалили под первым нависающим ледником, в 8 милях к востоку от дома Красной скалы. Его массивная передняя часть, около 100 футов высотой, поднимавшаяся и опускавшаяся в соответствии с рельефом местности, свисала далеко вниз сбоку холма. Здесь мы занялись завтраком, но как только чай закипел, мы были вынуждены срочно отвести вельбот от берега, чтобы отлив не оставил нас на мели и мы не потеряли еще несколько часов. Выйдя с мелководья, мы бросили якорь и оставались на месте, пока не покончили с трапезой.

Отправившись дальше, мы гребли против сильного встречного ветра и, подплывая к верховью бухты, увидели стадо оленей, пасущихся на покрытом травой склоне. Я высадил Аструпа охотиться на них, вельбот же отправился на поиски места для лагеря. У верховья бухты я увидел в море сплошную цепь валунов, протянувшуюся параллельно берегу на расстоянии около 100 ярдов от него, которая представляла собой у всей вершины бухты крутую, покрытую песком отмель от 6 до 20 футов высотой, усеянную валунами. Перед этой грядой море было достаточно глубоким, но из-за валунов, выступающих из воды с внутренней стороны, за грядой было очень мелко.

Плывя перпендикулярно верховью бухты, за устьем мутной ледниковой речки, впадающей почти в ее центре, мы нашли в гряде узкий проход. Я направил туда наш вельбот и в 7 часов вечера в том месте, где берег был ниже всего, причалил. Мы находились у северо-восточного края бухты.

Только мы перенесли наши вещи на берег и развели огонь в керосинке, как услышали несколько выстрелов из ружья Аструпа. Доктор Кук и Иква взяли ружья и присоединились к нему, оставив меня с Джибсоном и Вергоевым. Миссис Пири ушла вверх по долине вскоре после того, как мы высадились на берег. Поскольку Джибсон и Вергоев не спали практически всю предыдущую ночь, то я велел им залезть в мешки, а сам остался на вахте. Я натянул брезент и, хотя и не без проблем, соорудил нечто вроде палатки. Около полуночи мои товарищи вернулись с охоты и сообщили, что подстрелили оленя. Мы поужинали, полулежа на земле вокруг небольшой керосиной лампы. Термометр показывал +16 °F. Я назвал наш привал «Лагерь тукту» (так эскимосы называют оленя). Здесь я написал инструкции для путешествия по внутреннему льду, назначив Аструпа, самого опытного среди нас ходока по льду и снегу, начальником маленькой партии.

Экспедиция в составе Аструпа, Джибсона и Вергоева должна была оборудовать небольшой склад провизии – пеммикана, бисквитов и молока, с противоположной стороны земли Прудо, у южн-ого угла ледника Гумбольдта. Этот склад понадобится мне во время моего путешествия следующей весной, и лучше всего его оборудовать на нунатаке, если таковой обнаружится по соседству.

Для собственного пропитания Аструп и его партия взяли провизии на десять дней, и я рассчитывал, что за это время они пройдут и заложат склад на расстоянии 100 миль, т. е. сделают примерно так же, как сделал я в 1886 году.

В субботу утром, после нашей первой ночи в лагере, Аструп пошел вверх по склонам на ледяной покров, чтобы выбрать самый удобный путь для переноса припасов. Остальная партия отправилась за оленем, убитым накануне, назад же они принесли две туши. Аструп вернулся около 6 часов, результаты его разведки оказались вполне удачными. Он обнаружил, что от лагеря до ледяного покрова было менее четырех миль.

Эта ночь была, по-видимому, очень бурной в устье бухты, и утро воскресенья было мрачным и неприятным; половина бухты была скрыта падающим снегом. Партия, отправлявшаяся на внутренний лед, и доктор Кук пошли на утесы, каждый с грузом от 52 до 58 фунтов. Они вернулись в 4 или 5 часов, и я, перевернув вельбот вверх дном, отправил их спать в мешках под ним. Около 4 часов пополудни я разбудил их и отправил на утесы со второй партией груза. Вернувшись до полуночи, уставшие до предела, они все отправились спать под вельбот. Тем временем Иква застрелил еще одного оленя. Весь этот день у входа в бухту шел снег.

Погода в понедельник была точно такой же, как и в воскресенье… Разбудив всех в 11 часов утра, я велел приготовить последнюю партию груза, снять лагерь, спустить вельбот на воду и возвращаться в дом Красной скалы. Когда все было сделано, и члены партии пожарили на огне и поели дичины, было уже 4 часа вечера. По направлению к устью бухты дул очень сильный ветер. После того, как был перенесен оставшийся груз, я попросил доктора Кука вернуться как можно быстрее, чтобы мы могли тронуться в путь и пройти над скалистой отмелью раньше, чем спадет прилив. Как только мои люди скрылись за утесами, меня стали одолевать беспокойные мысли. На берегу остались трое: я, калека на костылях, миссис Пири и эскимос, не понимавший ни слова по-английски.

Перед тем как отправиться в путь, мои люди спустили вельбот на воду, принесли и положили в него мачты и паруса. Вельбот теперь находился на небольшом расстоянии от берега перед нашим лагерем, и был привязан канатом, обмотанным вокруг камня. Мы понемногу носили вещи из лагеря в вельбот, чтобы к моменту, когда придет доктор Кук, все было готово для возвращения к Красной скале. За этим занятием, когда мы находились в лагере и собирали оставшиеся вещи, нас застал сильный шквал, который пронесся над долиной и отбросил вельбот на несколько ярдов от берега вместе с его каменным якорем. К несчастью, каяк Иквы был привязан к вельботу и его унесло вместе с ним. Мачты были поставлены на место загодя, до отправления партии, так как я опасался, что это станет нелегким испытанием для миссис Пири.

Поэтому ветер относил вельбот с привязанным к нему каяком все дальше и дальше от берега. Если он выйдет из узкой лагуны между берегом и отмелью береговой морены, то его якорь повиснет на конце веревки, и вельбот, уже ничем не удерживаемый, растворится в метели и вскоре разобьется о скалы северного берега бухты или его унесет в пролив. Перспектива была малоприятной, так как в вельботе были все наши вещи, а на то, чтобы пройти пятнадцать миль вдоль скалистого берега к дому Красной скалы, мне, учитывая мое состояние, понадобится несколько дней. Хотя воды в бухте было только по пояс, Иква (а я хорошо знал, что эскимосы очень не любят соприкасаться с водой) отказался войти в нее; вместо этого он пытался набросить свою плетеную веревку на вельбот. К сожалению, «Мери Пири» отнесло уже достаточно далеко, и веревка до него не доставала. Все это время наша лодка все дальше и дальше удалялась от берега.

В этот момент миссис Пири осенило: она надела длинные прорезиненные сапоги доктора, вошла в воду и, после двух-трех неудачных попыток, набросила веревочную петлю на форштевень вельбота. Затем она и Иква подтянули его к берегу и привязали. И только позже я понял, что в сапогах были дыры и в них попадала вода, поэтому миссис Пири, когда ловила вельбот, стояла в ледяной воде.

Вскоре после этого приключения ветер стих. Мы сели в лодку, и я вывел ее из лагуны, чтобы не оказаться запертым отливом. Однако как только мы попали на глубокую воду, где якорь уже был бесполезен, ветер подхватил нас и погнал в бухту. Мы с Иквой снова попытались поставить переднюю мачту (так как обе мачты были сняты со своих мест, когда вельбот был у берега), чтобы поднять парус. После двух или трех неудачных попыток, во время одной из которых Иква уронил мачту на мою сломанную ногу, я отказался от этой затеи и сел вместе с ним за весла, а миссис Пири у румпеля.

Мы старались изо всех сил и привели наше маленькое судно под скалы, находящиеся с восточной стороны ледника и хотя бы немного защищавшие нас от ветра, а затем дюйм за дюймом продвигались вдоль берега, пока не бросили якорь с внутренней стороны морены. Я не скоро забуду чувство облегчения, когда мы оказались в безопасности после трех часов борьбы с ветром. Люди, которым не доводилось проходить через подобные испытания, не поймут, вероятно, моих ощущений: я, человек, всегда веривший в свои силы, способный не только сам выбраться из тяжелой ситуации, но и помочь другим, оказался беспомощным и не смог помочь ни своим ближним, ни даже самому себе.

Мы начали понемногу успокаиваться, когда услышали с берега выстрел доктора и сквозь снежную завесу увидели, как он спускается с утесов. Вскоре доктор Кук уже сидел в нашем вельботе, и мы, подняв фок, быстро пошли по бухте к дому Красной скалы, оставляя за собой буруны, в которых весело подпрыгивал каяк Иквы. Все шло хорошо, пока мы не добрались до нависающего ледника, где после нескольких минут тишины ветер изменил направление и стал дуть с носа, угрожая, несмотря на все наши усилия, снести нас назад, в глубину бухты. Направив вельбот к берегу, мы бросили якорь и, укрывшись от бешеного ветра нашими прорезиненными одеялами, ждали, почти до утра, когда ветер достаточно стихнет и позволит нам взяться за весла и привести вельбот к дому Красной скалы.

Прихрамывая, я с помощью доктора шел по снегу к дому и обещал сам себе не покидать его, пока полностью не восстановлюсь. Однако сидеть дома без дела оказалось еще хуже, и два дня спустя я снова сидел в вельботе, в котором мы собирались отправиться к вершине бухты, чтобы поохотиться на оленей. В этот раз меня сопровождали миссис Пири, доктор Кук, Мэтт и Иква, дома же оставалась только жена Иквы с детьми. Высадившись, чтобы позавтракать у нависшего ледника, я внезапно увидел следы – это, как сказал, ни секунды не колеблясь, Иква, был Вергоев.

Изучив путь следов на некоторое расстояние, я увидел, что людей было трое и, так как не было каких-либо признаков несчастья или истощения, подумал, что партия просто вернулась, встретив какое-то препятствие во время путешествия по внутреннему льду. Во время охоты удача улыбнулась нам, и в течение двух-трех дней Мэтт и Иква принесли в лагерь девять прекрасных оленей. Вернувшись с запасом мяса и шкур к дому Красной скалы, я расспросил моих людей об их приключениях на ледяном покрове, а затем послал их к вершине бухты на «Вере», чтобы привезти назад снаряжение.

Попытка оборудовать передовой склад провизии оказалась безуспешной. Санная партия вернулась к Красной скале 12 сентября, с донесением, что мягкий снег сильно затрудняет перевозку припасов. Им удавалось тащить одновременно только одни сани, и поэтому они были вынуждены дважды проходить один и тот же путь; 8 сентября партия преодолела только одну милю, достигнув высоты 2300 футов. Снежная буря и сильный ветер задержали их в лагере до 9 сентября. На следующее утро тащить сани было еще труднее, и они до полудня прошли только милю. Пройдя затем три мили и понимая, что дорога не улучшится, они оставили груз на нунатаке, на высоте 2600 футов над морем, и вернулись домой без саней и спальных мешков.

22 сентября я снова послал Аструпа и Джибсона в верхнюю часть бухты, где они должны были зайти на внутренний лед и изучить условия насколько возможно дальше к северо-западу. Через пять дней они добрались до высоты 4600 футов, после чего, утомленые снежными бурями и тяжелой работой, решили вернуться домой. На третий день у них испортился термометр; до этого самая низкая температура, показанная им, была 2 °F. Аструп высчитал, что они прошли около тридцати миль вглубь территории. Они повернули назад в тот день, когда потеряли из виду землю. Сильные морозы их не донимали, по мнению Аструпа, температура не падала ниже –10 °F; в иглу было еще теплее.

Благодаря результатам этой предварительной разведки следующей весной моя санная партия прошла до северо-восточного берега и назад более 1200 миль, совершенно не утомившись, хотя мы и везли с собой все свои припасы, за исключением овцебыка, убитого на берегах океана. Когда полярная партия отправлялась в свое второе путешествие, миссис Пири, доктор Кук, Мэтт, Иква и я, взяв провизии на неделю, 23 сентября вышли на «Мери Пири» к заливу Инглфилда, чтобы попытаться разузнать, какую дичь мы можем добыть в той местности и познакомиться, по возможности, с эскимосами.

Обогнув мыс Кливленда, мы увидели северный берег пролива Мэрчисона. Несколько гагарок летали над нами; свежий лед начал сковывать пролив. Мы шли до двух часов пополудни, когда были остановлены свежим льдом в полдюйма толщиной. Так как лед был слишком толстым, чтобы идти через него, то мы пошли по его краю к юго-востоку, по направлению к острову Герберта, но найти проход дальше на восток нам не удалось. А затем произошли события, которые заставили забыть нас об этой относительной неудаче.

Мы увидели полтора десятка моржей, лежавших на большой льдине; я не теряя времени направился к ним. Они, по-видимому, не обращали внимания на нас и стали сползать в воду только тогда, когда вельбот практически пристал к льдине. Затем по берегу прокатился оглушительный треск ружейного залпа, а Иква глубоко вонзил гарпун в бок самки, бросившейся за своим детенышем в воду.

Мы едва не перевернулись, когда загарпуненная моржиха с огромной силой дернула наш вельбот, и мы оказались, если можно так сказать, на буксире, быстро плывя за пойманным животным.

Картина была очень впечатляющей. Испуганные и рассерженные моржи выскакивали здесь и там среди айсбергов и льдин, «Мери Пири» шла «на привязи», разбивая острым носом свежий лед, доктор Кук стоял на носу вельбота над веревкой, готовый обрезать ее, если моржиха нырнет под один из айсбергов или под льдину; Мэтт и я пытались, хотя это было и очень трудно сделать на раскачивающейся во все стороны лодке, пустить животному в голову пулю и остановить. Моржиха еще долго таскала нас на гарпуне, пока наконец мы не добили ее и детеныша, и, развернувшись, пошли назад к льдине, где забрали оставленные там головы двух убитых моржей.

Наш охотничий азарт был только раззадорен этим происшествием, и спустя несколько минут нас ждало новое приключение. Мы внезапно буквально наехали на стадо моржей и, сделав залп, убили двоих. Это разозлило моржей, и мы вдруг из охотников стали дичью. Нам пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы не подпустить к вельботу полсотни взбешенных животных. Стрельба не прекращалась ни на секунду, а Иква в это время, пронзительно кричал и колотил гарпуном по борту. Миссис Пири не теряла хладнокровия и перебралась с кормы, где она стояла рядом со мной, на дно вельбота – так она прикрывала своим телом мою сломанную ногу от случайных повреждений и перезаряжала магазины наших винчестеров, Это позволяло стрелять беспрерывно, так что ужасные животные во главе с огромным вожаком не смогли противостоять нам и, в конце концов, отступили, после чего мы перевели дух и подсчитали нашу добычу.

В лодке лежали четыре моржовых головы, и по меньшей мере еще четыре моржа были убиты и пошли ко дну. Мы наконец-то смогли причалить к берегу и расположиться на ночлег.

На следующее утро доктор Кук и Мэтт отправились на восток вдоль берега, к дому одного туземца, который, по словам Иквы, жил неподалеку от мыса Акленд. Их не было двенадцать часов, а я за это время нанес на бумагу рельеф и очертания пролива и сделал несколько его фотографий.

Доктор и Мэтт, пройдя, как они полагали, порядка 40 миль, вернулись в 10 часов вечера. Туземцев они не видели, но обнаружили четыре каменных иглу, превосходившие по размерам виденные нами ранее, из которых только один, по-видимому, был недавно занят. Они также отметили, что свежий лед, ставший на проливе, был уже достаточно крепким, так что по нему можно было пройти.

Поскольку лед не позволял плыть дальше, то мы, не найдя следов оленей на берегу, на следующее утро вернулись к дому Красной скалы, а еще через день, 26 сентября, переехали через бухту Мак-Кормика, чтобы поискать дичь в двух долинах на северной стороне. Отправившись в путь на «Мери Пири», мы вскоре встретили свежий лед и в течение трех часов шли, пробиваясь через него, к северному берегу. Причалив, я отправил доктора Кука и Мэтта разведать верхнюю долину. Миссис Пири и Иква остались со мной в лагере, где я сделал несколько фотографий и измерений. Около 8 часов вечера вернулись доктор Кук и Мэтт с двумя оленьими шкурами и одной тушей – трофеями, добытыми меткими выстрелами Мэтта. Поев, они принесли второго оленя. Из-за слишком крутого берега они не добрались до верхней долины и сообщили, что в глубине бухты лед намного толще. Был тихий, ясный, славный день, и ночью мы наслаждались заслуженным здоровым освежающим сном.

На следующее утро доктор Кук и Мэтт пошли за шкурой убитого тюленя. Когда они вернулись, мы спустили вельбот на воду и поплыли домой. Лед был плотнее, чем днем ранее. Положив свою сломанную ногу на нос лодки, я в течение семи часов ломал лед левой ногой. Вельбот приходилось иногда толкать вперед баграми или веслами, упираясь ими в лед. Если бы промедлили и остались еще на день, то попросту уже не смогли бы переплыть бухту. По пути мы видели много моржей и тюленей. Это путешествие настолько утомило нас, что мы пообедали прямо в нашей маленькой каюте, и эта скромная трапеза показалась нам просто великолепной.

Дни стремительно становились короче, и когда мы успешно завершили охотничью кампанию, переключились на подготовку нашего дома к зиме. В понедельник, 28 сентября, была установлена печка; мы за все время общения впервые увидели неподдельное удивление на лице Иквы, когда разгорелся огонь. Когда пламя с шумом потянуло в трубу, он даже стал пританцовывать, что-то выкрикивая на своем языке. Эта «новинка» отвлекла его на время от тюленьих и моржовых копий, которые он приводил в порядок для зимней охоты. Через две минуты после того, как я разжег огонь, температура поднялась до 90 °F.

На следующий день мы занимались вентиляционными отверстиями, ставили двойные рамы и т. д.

1 октября я установил наш домашний распорядок. Были определены четырехчасовые вахты, и доктор Кук, Вергоев, Джибсон и Аструп распределили их между собой.

В тот день, когда я распределил обязанности, я с удовлетворением насчитал в нашей кладовой пятнадцать оленьих туш; через несколько дней охота возобновилась, так как лед в бухте быстро утолщался. У берега скоро образовался ледяной пояс, и у нас впереди были целые недели хорошего санного пути.

Солнце быстро покидало нас, и 1 октября мы наслаждались его лучами только несколько часов после полудня. 3 октября я впервые прошел почти полмили без костыля и палки.

До наступления зимней ночи мы предприняли еще одно санное путешествие. Утром 7 октября мы отправились к вершине бухты Мак-Кормика, чтобы поохотиться на оленей и привезти назад груз, оставленный там партией, разведывавшей внутренний лед. Экспедиция состояла из миссис Пири, Джибсона, Аструпа и меня. Мы взяли трех собак и двое саней. Недалеко от первого нависающего ледника мы подобрали спальные мешки и принадлежности. Проскочив на санях через пару небольших прорубей и проехав с максимальной скоростью по тонкому льду, который прогибался под нами, мы снова оказались у ледяного пояса на расстоянии мили от верховья бухты и поехали по нему до лагеря, куда прибыли спустя восемь часов после отъезда из дома. Поставив палатку, мы забрались в нее, предварительно надев меховую одежду.

На следующее утро все снова пошли на охоту, я же из-за разболевшейся ноги пролежал весь день в лагере. В пятницу 9-го числа привезли с плато сани и груз, оставленный на внутреннем льду, и все снова отправились за оленями, оставив меня в лагере. Временами срывался снег, но я заметил, что теперь в верхней части бухты не было столько снега, как во время моего предыдущего посещения. 10-го числа снова была охота, и снова, как и день назад, безуспешная. Так как охота не приносила результатов, я решил вернуться к Красной скале. Прежде чем уехать, мы любовались видом откалывающихся от ледника (я назвал его «солнечным ледником») айсбергов,

Лицевая сторона ледника представляла собой крутой откос около ста футов высотой. Далеко вверху над широким фьордом, окаймленным отвесными черными скалами, возвышающимися на высоте от 1000 до 1500 футов над громадной ледяной рекой, мы видели внутренний лед, который постоянно питает ледник и неумолимо сталкивает его в море. Передняя часть ледника дошла до глубокой воды, и в то время как мы рассматривали ее, наше внимание привлекли зловещие звуки, доносившие от ледника. Громадная масса оторвалась с оглушительным грохотом, взметнув в воду тонны воды, и новорожденный айсберг поплыл, ломая свежий лед. На одном из небольших ледников, позади нашего лагеря, было большое место красного цвета, резко выделявшееся на белом фоне и растекавшееся вниз на лицевую сторону ледника. Цвет этого пятна был настолько ярким, что я назвал ледник «Ледником алого сердца».

После пятнадцатичасового путешествия мы прибыли в дом Красной скалы. Эскимосская собака и мой Джек без проблем все это время везли меня, миссис Пири и нашу поклажу, всего около 500 фунтов. Я решил, что это будет моя последняя прогулка в этот сезон, так как было понятно, что тяжелые физические нагрузки пока еще даются мне с большим трудом. Три месяца злоключений с ногой не могли не сказаться на моей выносливости, кроме того, нога начинала беспокоить меня, если я нагружал ее сверх меры.

В 9 часов вечера, в воскресенье 11 октября, стоявший на вахте Джибсон сообщил, что видит северное сияние. Это была бледная, трепещущая занавесь, расстилавшаяся от севера к югу и, по-видимому, не очень далеко от нас. В конце концов, сияние исчезло. В следующую ночь небо снова озарилось сиянием, которое началось в 11 часов и спустя три часа померкло.

Наши попытки раздобыть оленей в верхней части бухты оказались безуспешными, поэтому нас очень обрадовали результаты разведки 13 октября в Долине пяти ледников, на северо-восточной стороне бухты. Джибсон, Аструп и доктор Кук ушли на целых пять дней и вернулись домой с десятью оленьими шкурами, одной лисицей и одним зайцем. Мясо они спрятали. Доктор особенно показал себя во всей красе. До этого ему не удалось добыть ни одного оленя, а теперь он побил рекорд всей экспедиции, подстрелив пятерых во время послеобеденной охоты.

Мы вытащили «Мери Пири» на берег выше уровня приливов, перевернули вверх дном, положили на ледяные столбы, и построили вокруг нее стену из снега – так наш вельбот превратился в кладовую.

В понедельник вечером, 12 октября, Мэтт заметил на противоположном берегу бухты свет. Этот свет вызвал у нас удивление и даже некоторое смятение, мы пытались объяснить его появление причудливым отблеском каких-то блуждающих огней. Но более практично мыслящий Иква сказал, что это лампа эскимоса и что, вероятно, этот человек скоро прибудет к нам. И действительно, на следующий день после завтрака Мен прибежала в дом и взволнованно сообщила: «Там человек!»» В подзорную трубу я увидел мужчину с тремя собаками, который ехал через бухту, и вскоре быстрая упряжка появилась у ледяного пояса и подъехала к нашему лагерю. Эскимоса звали Наудингиа, но мы прозвали его Джамбо, так как для своего народа он был просто великаном – рост 5 футов 7 дюймов, весом более 170 фунтов.

Впечатление от немаленьких размеров Джамбо усиливалось эскимосской одеждой. У него были усы и бородка, одет он был в лисью куртку и штаны из шкуры медведя. Наудингиа, судя по всему, был вполне удовлетворен визитом, и на следующий день в сопровождении Иквы он ушел, чтобы, по-видимому, рассказать соплеменникам об увиденном и о нас самих Не прошло и трех дней, как он вернулся, вместе с двумя земляками, Кахуна и Аротоксуа. Лицо последнего, уже весьма пожилого мужчины, было очень кротким и мягким, его горло прикрывала шкура белого медведя, и мои не слишком почтительные спутники прозвали его «Гораций Грили». Вскоре они уехали домой, но 25 октября, уже вместе с семьями (Кахуна – с женой и тремя детьми, Аротоксуа – с супругой и одним ребенком) вернулись в наш лагерь; они прибыли на двух санях с всего по одной собаке в упряжке, вся партия, за исключением детей, шла пешком. Я позволил вновь прибывшим спать на полу дома.

Самым интересным и оригинальным персонажем среди наших туземных гостей была супруга «Горация Грили» – высокая и худощавая женщина с очень загорелым и морщинистым лицом. Впервые увидев миссис Пири, она принялась истерически смеяться. Затем она села возле печки и стала что-то говорить на своем непонятном языке, при этом не переставая хохотать. Неудивительно, что мы прозвали ее Сара Гамп. Эта старая супружеская пара, как мы выяснили, была в свое время в доме «Полярис» и владела несколькими предметами, которые были подарены членами экспедиции доктора Холла, в частности, ящиком от секстанта и ожерельем из стеклянных бусинок.

1 ноября вечером к нам прибыла еще одна эскимосская семья – Аннаука, его жена Мегипсу и ребенок; они были из Нерке – поселения, находящегося далеко на северо-западе у мыса Александр, где они жили в своей уединенной хижине, ближе к полюсу, чем кто-либо другой на этом свете. Это была опрятная, хорошо одетая, добродушная молодая пара; особенно приятное впечатление производила женщина.

Мы прозвали Мегипсу Дези. Небольшого роста, сообразительная эскимоска сразу поняла все преимущества проживания в нашем доме. Она оказалась очень хорошей швеей и быстро заслужила наше расположение, так что я предложил ей и ее супругу поселиться в снежном иглу рядом с нашим домом и оставаться с нами до возвращения солнца, чтобы она могла шить для нас одежду из меха и спальные мешки.

Аннаука с энтузиазмом принялся за постройку иглу и вскоре уже накрыл его кровлей. Изнутри снежный дом был утеплен прорезиненным одеялом, пальто, которое Дези получила от Мэтта, одеялом, Джибсона и несколькими кусками просмоленного кровельного толя. Куски сала из моих запасов стали топливом для лампы, сделанной из жестянки от бисквитов, и моя швея со своим мужем без проблем прожили в иглу до тех пор, пока не привезли из своего отдаленного дома домашнюю утварь и запасы провизии. В снежном доме они жили до мая, а затем перешли в юрту, или, как ее называют эскимосы, тупик.

Эскимосы быстро сообразили, что имеют в моем лице безотказного покупателя собак. Иква и Наудинга рассказывали, что у эскимосов много собак, и я надеялся, что в будущем мы получим прекрасную собачью упряжку для весеннего санного путешествия. Я расспрашивал о собаках каждого эскимоса, приходившего к Красной скале, и к весне 1892 г. у меня уже были сведения о хозяевах буквально каждой собаки в округе, о том, где они живут и их, если можно так выразиться, финансовом положении; я четко знал, какое имущество у них есть и какие именно вещи они прежде всего захотят получить в обмен на своих собак.

Временами в октябре на наш лагерь налетали снежные бураны, но в целом погода была вполне благоприятной. 3 октября молодой лед достаточно окреп, так что Иква смог пройти полпути через бухту. Мыс Робертсон на противоположном берегу был покрыт красивой белой мантией. 3 ноября лед перед домом на расстоянии 150 футов от берега был толщиной 17 дюймов. Однако проливы между островами Герберта, Нортумберленд и Нетиулюме, на южном берегу Китового пролива, еще не были скованы льдом.

В течение всего октября солнце опускалось все ниже и ниже к горизонту, пока совсем не исчезло. 10 октября оно появилось очень низко за мысом Кливленда в 3 часа 10 минут пополудни и было сильно искажено рефракцией. 19-го числа солнечный свет озарил мыс Робертсона на противоположной стороне бухты около половины третьего пополудни, и мы наблюдали за переливом солнечных лучей, в свете которых искрились белые айсберги в Оменакском проливе и, пусть и совсем недолго, холмы на другой стороне бухты. Из-за облачной погоды мы не смогли точно установить, когда солнце окончательно спряталось за горизонт. 1 ноября для нас «официально» наступила полярная ночь. Однако в 7 часов утра, в ясную погоду, я еще мог различить горы в верхней части бухты. Луна во время полнолуния светила очень ярко.

7 ноября в лагере, не считая членов нашей партии, было семнадцать мужчин, женщин и детей; вой двадцати одной собаки делал ночь очень «оживленной». Мой маленький городок рос почти каждый день, и стало ясно, что нам нужно что-то вроде гостиницы. Поэтому 11 ноября был построен иглу площадью 60 квадратных футов, где могли остановиться посещающие меня друзья.

В это время мы по большей части работали в лагере, прежде всего в доме. Я устроил полки для моей библиотеки, сделал письменную конторку и занимался другими мелочами, которые должны были обеспечить наш комфорт во время зимней ночи. Миссис Пири украсила нашу комнату флагами. Все были заняты постройкой саней из привезенного мной дерева, одометров, предназначенных для измерения расстояния, пройденного нами во время наших будущих санных путешествий, и помп, которые могли понадобиться для откачки воды из наших вельботов при возвращении домой следующим летом; я же много внимания уделял приведению в порядок моего небольшого арсенала.

 

Глава V. Большая ночь

С наступлением темноты охотничий сезон окончился, и мы поселились на зиму в нашей маленькой квартире.

Я еще раз убедился в ценности добытых нами оленьих шкур. Еще дома я говорил, что только очень плотная кожаная одежда может защитить от пронизывающего до костей ветра внутреннего льда, и каждый день, проведенный здесь, только подтверждал правоту этих слов и заставлял ценить мягкий, легкий, приятный на ощупь мех северного оленя – лучший для пошива одежды и спальных мешков.

Обеспечение этим материалов из районов Китового пролива было одним из самых важных пунктов моего плана, и мои надежды оправдались. Мы добыли необходимое нам количество оленей, шкуры были растянуты и высушены на Красной скале; я придумал и изготовил выкройки для одежды и спальных мешков, а эскимоски сшили их. Подготовка шкур к шитью была весьма непростым занятием, отнимавшим у моих туземных швей немало времени.

Кожа складывается мехом внутрь, а после чего обминается по краю вперед и назад, пока складка не становится совершенно мягкой и гибкой, затем делается следующая складка, и процесс повторяется до тех пор, пока вся кожа не будет тщательно промята; после этого ее выскабливают тупым инструментом, и, если нужно, снова обминают. На то, чтобы подготовить таким образом шкуру кожу большого самца, у двоих работниц уходит целый день.

Мы не сразу привыкли к отсутствию солнечного света. Действительно, 23 ноября день и ночь были одинаково темны, и керосиновые лампы горели круглые сутки. Кто-то по привычке говорил тогда: «Не будем делать этого при лампе, подождем лучше до завтра», забывая, что завтра также не будет солнца. Однако темнота не угнетала нас, что радовало, поскольку самый темный день для нас настанет только через месяц, 22 декабря, и мы не увидим солнца до 13 февраля. В 9 часов утра заря была заметна на утесах позади дома, а в 11 часов айсберги, не затененные мысом Кливленда, были освещены довольно ярко.

На мой взгляд, у нас было множество поводов, чтобы быть благодарными судьбе, и я подумал, что было бы правильно особенно и торжественно отметить тот день, который наша родина празднует в знак признательности за наше национальное и семейное благополучие. Поэтому 25 ноября в доме Красной скалы была выпущена следующая декларация:

Четверг, 26 ноября устанавливается днем благодарения в доме Красной скалы и будет отныне таковым. Пребывание нашей одинокой маленькой партии в добром здравии, с полной дичи кладовой, в доме, прекрасно приспособленным для комфортного существования в самую суровую погоду, являются более чем достаточными поводами, чтобы считать празднование этого дня не простой формальностью.

В день благодарения мы с миссис Пири пошли на мыс Кливленда, чтобы полюбоваться полуденными сумерками. Температура была 12,5 °F. Было достаточно светло, и когда мы добрались до мыса, южный горизонт весь пылал. Повсюду разливался розовый свет зари, а прямо над каналом, между островами Герберта и Нортумберленд висел серебряный молодой месяц.

Вечером, при температуре вне дома 16 1/3 °F, мы сидели в нашей маленькой уютной комнате и вкушали прекрасный, соответствующий празднику обед: жареная серая чайка с зеленым горошком, пирог с дичью, горячие бисквиты, ромовый пудинг, яблочный пирог, абрикосовый пудинг, ананас, конфеты, кофе, виски и рейнвейн. Мы приоделись по случаю праздника, но, конечно же, не во фрачные костюмы, как писали по этому поводу некоторые газеты. В гардеробе Аструпа не нашлось рубашек, и он соорудил нечто похожее на сорочку из полотенца. Над столом висел шелковый флаг. Позже наши эскимосские друзья присоединились к празднику, и вся партия вместе с туземцами забавлялась играми и состязаниями в силе до позднего вечера.

1 декабря мы встретили в прекрасном расположении духа. Мы не подвергались никаким серьезным испытаниям. Месяц начался сильным ветром и снежной бурей, которая длилась целые сутки и наполовину занесла снегом дом Красной скалы. При этом мы сожгли за сутки только 16 мер угля, каждая весом в среднем 1 3/4 фунта. Я не знаю другого примера, когда какое-либо полярное жилище так хорошо согревалось таким небольшим количеством топлива. Время от времени слышались просьбы открыть дверь, чтобы проветрить жарко натопленную комнату, хотя, казалось бы, все должно было быть наоборот. Наше жилище оказалось очень удачным, и под его сенью мы чувствовали себя защищенными от самых свирепых полярных бурь.

8 декабря мы наблюдали сразу два северных сияния, на небе показалась луна, после одиннадцати дней отсутствия мы снова увидели ее серебряный блеск над утесами Красной скалы, ее свет падал на северный берег бухты. Спустя два дня она опять в полном блеске была с нами.

19 декабря начались метель и сильный ветер, которые не прекращались всю ночь до обеда следующего дня. Ветер нанес и спрессовал снег так, что он стал почти таким же твердым, как мрамор. И это был хороший знак с точки зрения нашего санного путешествия весной по внутреннему льду. 21 декабря на северо-востоке мы увидели падающий метеорит, а немного позже над утесами за домом по. явился еще один, оставлявший за собой красно-зеленый хвост. 21 декабря, самый короткий день в году, мы встретили троекратным «ура!», чтобы приободрить солнце, возвращавшееся на горизонт.

К сожалению, нам не удалось избежать пиблокто – смертельной болезни гренландских собак, которая время от времени грозила лишить бедных туземцев одного из их самых ценных ресурсов. Около 30 лет назад в южной Гренландии разразилась настоящая эпидемия пиблокто, и именно по этой причине доктор Хейес не смог купить так нужных ему в тот момент собак. Противоядия этому заболеванию не найдено, хотя масштабы его, к счастью, обычно невелики. Животные, пораженные пиблокто, начинают беспрестанно выть, кусать своих сородичей, отказываются от пищи. Чаще всего они умирают в конвульсиях в день приступа. Собака Аннауки взбесилась, и прежде чем мы поняли это и убили ее, она искусала двух моих молодых собак так сильно, что, вопреки усилиям доктора Кука, мы потеряли обеих. Собаки, как я уже отмечал, занимали важное место в моих планах, и меня очень огорчила потеря двух животных. Единственное утешение – их шкуры послужили мне материалом для отличной пары штанов.

До наступления декабря у нас сформировалась целая колония туземных работников. Мегипсу и другие женщины занимались шкурами и пошивом одежды из них. Отец Том и Аннаука скоблили шкуры. Отец Том приносил пользу и в доме, подметая пол и наводя время от времени порядок. Он часто говорил, что хотел бы пойти с нами, но затем его планы изменились. Отец Том – один из самых примечательных эскимосов, с которыми нам довелось общаться, и потому вполне заслуживает, чтобы рассказать о нем поподробнее.

Эскимос по имени Кайоападу был братом Иквы; для краткости мы называли его Кайо, а я прозвал Отцом Томом. Брат привел его к нам в конце ноября из Омануи, и он сразу стал незаменимым членом колонии Красной скалы. Деятельный и сговорчивый, готовый оказать услугу, хорошо и быстро понимавший, в отличие от большинства туземцев, что от него хотят, он быстро заслужил наше хорошее расположение к себе.

Кайо взял на себя заботу о большой комнате, он буквально бежал за щеткой, когда видел малейшую пыль или мусор и постоянно напоминал соплеменникам, чтобы они не несли грязь во «дворец великих белых людей». Он рассказывал, что жизнь в иглу брата не доставляла ему удовольствия: дом был слишком мал, а брат слишком много разговаривал, и эта болтовня утомляла его. Поэтому Кайо спросил у меня, можно ли ему спать у нас на полу. Я дал ему пару одеял и позволил расположиться в углу большой комнаты. Утром он заботливо складывал свои одеяла и клал в пустой ящик снаружи.

Однажды к нам пришла вдова по имени Кляйю со своими тремя дочерьми. Они пробыли у нас всего несколько дней, но и этого было достаточно, чтобы Кайо влюбился во вдову, и в один прекрасный декабрьский полдень, когда небо было усеяно ярчайшими звездами, он неожиданно заявил, что у него есть дела на юге и ушел вместе с Кляйю. Он сказал нам, что пойдет за своими оленьими шкурами и вернется после десяти «синнипа», т. е. ночей.

Однако прошло почти десять раз по десять «синнипа», прежде чем мы снова увидели его услужливое лицо. Он, казалось, чувствовал себя не совсем хорошо, когда снова, неспокойным мартовским днем, показался около дома Красной скалы, Немного позже в лагерь вместе с дочерьми пришла и вдова, точнее, теперь уже жена Кайо. Они поселились у Красной скалы, которая была для них домом до тех пор, пока в августе мы не уплыли отсюда на «Коршуне».

За время отсутствия Кайо мы услышали о нем несколько интересных историй. Надо сказать, что отзывы об этом человеке по большей части были совсем нелестными. Многие туземцы относились к нему с боязнью и даже ненавистью. Говорили, что он убил одного соплеменника и двух своих жен, а также что был ангакоком – колдуном, обладающим большой силой.

Кайо вернулся совсем другим человеком. Может быть, это случилось потому, что боялся потерять мое доверие из-за слишком долгого отсутствия. Мы узнали, что он был подвержен приступам безудержного гнева, во время которых, казалось, полностью терял контроль над собой. Раз или два во время этих приступов он сильно ранил ножом свою жену. Однако впоследствии, будучи погонщиком собак во время моего санного путешествия вокруг залива Инглфилда, когда мы прошли двести пятьдесят миль, он был совершенно спокойным и внимательным к нашим пожеланиям, как моим, так и миссис Пири.

В то время как мы с Аструпом отсутствовали, отправившись в путешествие по снежному покрову к океану, Кайо вновь почувствовал себя могущественным ангакоком, он часто впадал в летаргический сон, сопровождавшийся видениями, – перед ним словно наяву представал великий простор внутреннего льда. Затем, вернувшись, так сказать, в свою телесную оболочку, он потчевал миссис Пири рассказами о том, что видел далеко на севере одинокого белого человека, медленно бредущего к югу и что этим путником был я. Его репутация могущественного ангакока была безнадежно испорчена, когда, вопреки его предсказаниям, я вернулся. Незадолго перед тем, как я снова оказался в лагере, он грозился убить свою жену и ее почти взрослую дочь. Бедные женщины были так перепуганы, что ушли в дальнее поселение, и он несколько недель не мог найти их и уговорить вернуться к нему.

Вернемся к нашим повседневным делам. Доктор Кук успешно проводил опыты по изучению таяния снега над лампами с тюленьим жиром; каждый день ему приходилось решать новые задачи, хотя дел у него и без того хватало, например, ему ежедневно нужно было фотографировать наших «хаски» (так мы немного фамильярно называли эскимосов) Вергоев, Джибсон и я сооружали и налаживали самозаписывающий измеритель приливов, который был установлен 30 ноября и предназначен для того, чтобы записывать колебания океанского льда. В это время лед в бухте был толщиной 26 дюймов. Когда к проруби подносили свет, мириады креветок выплывали к поверхности, а когда свет уносили и перемешивали воду, появлялось фосфорическое сияние.

Суббота была определена всеобщим днем чистоты. В этот день, сразу же после утреннего кофе, основательно очищались труба, печь и яма, затем снимались все постели и, если позволяла погода, выносились на воздух. Вся комната убиралась, начисто выметался пол. В субботу вечером каждый член партии принимал ванну.

3 декабря я выкроил первый спальный мешок, и через день Дези почти сшила его. Вергоев и я наблюдали за измерителем приливов. Наклон дна составлял меньше дюйма на фут, и, по-видимому, движение льда здесь происходило быстрее, чем у форта Конджер.

Красная скала была засыпана громадным сугробом, который почти скрыл ее из виду. 9 декабря моя швея начала шить первую «кулиту» – куртку из оленьей шкуры. Вся кожа из наших запасов была обмята, мех подготовлен для пошива. 17 декабря я завершил строительство саней.

На открытом воздухе мы практиковались в ходьбе на лыжах и снегоступах, совершая прогулки к берегу, чтобы понаблюдать за айсбергами и проверить лисьи капканы.

Аструп и я сделали два или три одометра и использовали их для измерения расстояния вокруг Красной скалы.

Туземцы все это время приходили и уходили. Мои люди обычно давали им прозвища, иногда не слишком почтительные. Троих, например, из-за некоторых особенностей прозвали Священником, Злодеем и Насмешником. Злодей, надо сказать, был совершенно безвреден. Был здесь также Анингана – несчастный сумасшедший. Однажды вечером эти туземцы состязались в силе со своими белыми друзьями; это состязание показало, что члены моей партии превосходили эскимосов как в силе, так и ловкости.

Мегипсу и Аннаука, навестившие в начале зимы свой дом в Нерке, вернулись с молодой девушкой по имени Тукумингва. Мегипсу сказала нам, что медведь забрался в ее хижину и съел припасенного ею тюленя. Тукумингва, которую мы видели в первый раз, оказалась двенадцатилетней девушкой, одной из самых красивых представительниц слабого пола среди туземцев. Ее отец недавно погиб во время охоты на морского зайца. Она стала работать и шить под руководством Дези и вышла замуж, прежде чем мы вернулись домой. Так что событий в нашей жизни хватало, мы отнюдь не тосковали в темноте и не были подавлены окружающей нас обстановкой.

В течение зимы члены моей партии устроили небольшое состязание – кто построит самые лучшие сани. Взяв за основу модель саней Макклинтока, я обнаружил, что мы можем без ущерба для прочности уменьшить их вес на две трети или даже больше. В то время как сани Макклинтока весили 125 фунтов, мы при прочих равных строили сани весом от 35 до 48 фунтов. Интересные результаты были получены и в отношении спальных мешков. Наши были сделаны в соответствии с условиями возможной ночевки на открытом воздухе во время зимней ночи.

Мои помощники также были заняты подготовительными работами. Все занимались своим делом с энтузиазмом, каждая мелочь, касавшая подготовки к предстоящему путешествию, скрупулезно обдумывалась и обсуждалась. Умственная и физическая энергия, которая так или иначе расходовалась на эту подготовку, помогала нам оставаться здоровыми телом, жизнерадостными и полными надежд. Мы много читали. У меня было полное собрание книг по исследованиям Арктики, и я и члены моей партии постоянно заглядывали в эти книги. Нам были интересны истории и приключения, описанные в этих книгах, и полезны сведения, которые мы могли почерпнуть из них. Впрочем, наши представления о полярном крае, туземцах, зимней ночи, холоде, бурях или трудностях отличались от описаний наших предшественников, зимовавших недалеко от бухты Мак-Кормика. Наш собственный опыт позволял утверждать, что некоторые из вычитанных нами сведений были не совсем верны, особенно те, которые касались жизнерадостных и простодушных эскимосов, общение с которыми было очень полезным для нас; другие казались преувеличенными, а третьи вообще не имели ничего общего с реальностью.

Туземцы служили нам объектом изучения и в то же время общение с ними не носило формальный характер. Иква, мой главный эскимосский охотник, получал несказанное удовольствие, подражая звукам нашего языка, и его английское произношение было очень забавно. Мегипсу, или Дези, была особенно мила и стала просто кладезем полезных сведений, как только мы более-менее стали понимать друг друга.

Мегипсу, благодаря поразительному проворству и сообразительности, была главной портнихой. Поменяв свой неуклюжий наперсток на американский, она расторопно работала с помощью блестящего орудия своего ремесла. Работа спорилась у нее в руках. Швы были крепкими и можно было с уверенностью гарантировать, что они не разойдутся, стежки у нее получались ровными и так близко один к другому, что нитка совершенно скрывала кожу. Красавица Тукумингва также была превосходной работницей. Мысли о предстоящем замужестве, супруге – охотнике на моржей, и собственном иглу, не отвлекали ее от работы. Внешностью старая Сара Гамп не могла похвастаться, но и она приносила пользу, занимаясь починкой одежды и другой мелкой работой, а под ее болтовню, казалось, время пролетало совершенно незаметно. Кроме них, у нас работали еще семь швей, в том числе Мен, жена Иквы, и супруга охотника Кессу, которую звали точно также; последняя, впрочем, провела с нами совсем немного времени. Женщины никогда не слышали о восьмичасовом рабочем дне, и охотно соглашались, когда было нужно было шить по 10–12 часов в день и даже больше.

В эту зиму эскимоски работали гораздо больше, чем когда-либо, поскольку кроме шитья для нас им приходилось заниматься и собственным хозяйством. Нужно было ставить заплаты на одежду мужей и детей и готовить еду; впрочем, их рацион был весьма прост. Так или иначе, самой полезной и безотказной швеей была только одна Мегипсу, которая оставалась с нами почти все время; большая часть одежды была сделана именно ею.

Моя фоторабота во время полярной ночи ограничивалась предметами этнографического характера. Как только наши друзья эскимосы стали навещать нас, мы принялись изучать и фотографировать их.

Доктор Кук, целенаправленно занимавшийся этнографическими изысканиями, провел в течение зимы антропометрические измерения семидесяти пяти человек, а я подготовил целую серию фотографий тех же людей, снятых обнаженными спереди, сзади и сбоку.

Обычно я становился с камерой с одной стороны печки, отделявшей комнату миссис Пири от главного зала, с другой ее стороны находился Мэтт, заведующий вспышками, доктор Кук ставил туземцев на противоположном конце комнаты. Тут же стоял стол, на котором он записывал антропометрические данные.

Интересно было наблюдать за тем, как туземцы поначалу очень стеснялись, как мужчины, так и женщины. Они поначалу не понимали, почему я хотел сфотографировать их голыми, и думаю, что они в итоге так и не разобрались, зачем это нужно.

Я сказал им, что мы хотим сравнить строение их тела со строением тел других народов мира, и вскоре некоторые из них пришли к определенным выводам и решили, что наша работа проводится в интересах совершенно похвального и пристойного любопытства. Однако при этом они спрашивали доктора Кука, не использую ли я полученные сведения, чтобы при помощи колдовства делать других людей.

Вспышка всегда была предметом оживленного обсуждения. Всем вновь прибывшим, прежде чем они успевали распрячь собак, рассказывали буквально обо всем, что происходило до их прибытия, и как только туземец был сфотографирован, он неизменно начинал передавать восхищенной группе каждую мельчайшую подробность.

При ясном небе и луне полярная ночь была великолепна. В этой сухой атмосфере луна и звезды, казалось, светили гораздо сильнее и ярче, чем в умеренных широтах. Мы часто видели северное сияние, но его интенсивность и четкость были не столь выразительными, как в южной Гренландии.

14 ноября был прекрасный день, и после обеда и ночью очень ярко светила луна. Температура поднялась на несколько градусов выше нуля, и весь день в доме было очень жарко. 16-го числа полный месяц был окружен кольцом – увиденная нами картина очень впечатляла. Луна, висящая в безоблачном небе, Арктур, Альдебаран и Большая Медведица ярко, как-то даже по-особенному сверкали. Внутренний лед во время лунных ночей был хорошо виден у верхней части бухты, и свежий лед у края воды, промытого недавним приливом, опоясывал берега бухты серебряной лентой.

Многие из зимних дней были похожи на этот, когда мы с воодушевлением наслаждались пребыванием на свежем воздухе. Едва ли не все члены партии катались на лыжах или коньках, и фотографии этих моментов, например, во время спуска с холмов, получались особенно удачными. Временами кто-либо зарывался головой в снег, а его ноги с лыжами болтались в воздухе.

Аструп был настоящим докой в ходьбе на лыжах, ведь он научился этому в Норвегии, на родине всех настоящих лыжников. Члены партии многому научились под его руководством, хотя и не до конца освоили технику подъема. Намного проще были снегоступы и наши «лыжи-коньки», хотя на более-менее ровной местности мы все достаточно сносно освоили и передвижение на лыжах.

Погода радовала нас на протяжении примерно двух третей «большой ночи», и только треть полярной зимы сопровождалась бурями и низкой температурой.

 

Глава VI. Большая ночь (продолжение)

Наши ресурсы не позволяли нам отметить Рождество соответствующим образом, но в доме Красной скалы так же, как и в других частях мира, царили приятная теплота, свет, сердечность и веселье. За день до Рождества Аструп и доктор Кук убрали большую комнату, прикрепили два национальных флага и один из тех, которые были установлены на санях, украсили потолок, сделали подсвечники из проволоки и установили свечи по всей комнате. В 9 часов вечера, накануне Рождества, я сварил молочный пунш, который вместе с пирожными, орехами, леденцами и изюмом составили очень приятную вечернюю трапезу. После пунша были принесены рождественские номера (предыдущего года) «Харперс», «Фрэнк Лесли», «Лайф», «Пак», «Лондон Ньюс» и «Лондон Грэфик», и мы весь вечер беседовали и слушали музыку. В полночь мы с миссис Пири открыли ящик, который подарил нам датский губернатор в Упернавике: в нем оказались конфеты и рождественские сюрпризы, приготовленные милой женой губернатора.

Мы распечатали другие ящики и письма и выпили сотерна за здоровье наших друзей в Годхавне и Упернавике. Затем я вышел на улицу и бросил камень-якорь моего «беспокойного детища», измерителя приливов, назад на его место, на дно бухты. За предыдущие три дня нам пришлось приложить немало усилий, чтобы этот аппарат нормально работал. В день Рождества все встали поздно, только к полудню в доме Красной скалы воцарилось привычное оживление. До половины десятого вечера мы готовили рождественский обед. Затем мы сели за наш праздничный стол, меню которого, с полярным зайцем и дичью в качестве главных блюд, ни в чем не уступало кулинарным произведениям поваров лучших ресторанов мира.

Две дюжины свечей освещали комнату. Аструп подготовил очень приятный сюрприз, остроумно разукрасив меню; каждому из нас он приготовил нечто особенное. Самыми удачными получились меню доктора Кука и Вергоева. В первом случае Аструп нарисовал долговязого господина с заложенными назад руками, критически рассматривающего позу бедного голого «хаски» (так китобои называют туземцев), привязанного у белого экрана; внизу была пририсована бутылка с черепом и скрещенными костями. На меню Вергоева был изображен измеритель приливов и несколько пружинных весов, поддерживающих буквы, внизу же находились сигнальный колокольчик и карманный фонарь, нарисованные в виде двух танцующих чертят – шуточный намек на то, что они часто заставляли напрасно бегать нашего усердного метеоролога. Джибсон был нарисован с оленем, которого он нес в лагерь, а Мэтт – стреляющим в выстроившихся в ряд хаски, – он всегда угрожал этим, когда мои собаки давали знать, что кто-то прибыл в лагерь.

Разливая пунш, мы произнесли только один тост: «Счастливого Рождества всем!», но когда была открыта бутылка сотерна, я провозгласил два тоста: первый – за флаг, развевающийся над нами, самый великий из всех флагов, и за то, что мы будем достойны его, а второй – за любящие и, быть может, озабоченные нашей судьбой сердца дома, и за то, что какие-то неведомые силы дадут им знать, что с нами все хорошо.

Мы выпили стоя. В семь часов вечера мы встали из-за стола, и как только были убраны остатки обеда и их место заняла тушеная дичина, я пригласил наших друзей «хаски» на рождественский ужин. Арнгодогипса, он же Злодей, занял мое место во главе стола, Мегипсу (Дези), разливала чай вместо миссис Пири.

Вряд ли где-нибудь еще за рождественским столом собиралась такая же веселая и странная компания. Под руководством доктора Кука эскимосы тщательно помылись и почистились, а благодаря «вечерним одеждам» – тюленьим курткам и медвежьим штанам у мужчин, и лисьим курткам и штанам у дам, они выглядели очень представительно. Принимая во внимание их ограниченный опыт в рождественских обедах, они справились с ним очень хорошо. «Молодой муж» был, действительно, немного перевозбужден, а Мийя подвергал опасности свои глаза, держа нож и ложку одновременно в правой руке и этой же рукой отправляя пищу в рот. Он был так невоспитан, что встал и попытался выловить вилкой лучшие куски мяса. Однако остановился, когда Злодей упрекнул его; последний, скорее всего, был не столько оскорблен нарушением этикета, как просо хотел, чтобы мясо было по-честному распределено между всеми. Злодей хорошо справлялся со своими обязанностями и с достоинством раздавал всем мясо. Дези грациозно наливала чай. «Тукту» (дичь) составляла первое блюдо, бисквиты и кофе – второе, а леденцы и изюм – десерт. Затем мы развлекали (и развлекались сами) эскимосов до позднего вечера. В общем, арктическое Рождество прошло очень весело.

Вечером следующего дня я вместе с доктором Куком и Мэттом осмотрел несколько лисьих капканов. Один из них был закрыт и забрызган кровью, в другом же отсутствовала приманка, но он не был закрыт. Три других были не тронуты. Возвращаясь назад, мы побежали наперегонки, и мне кажется, что я бежал хорошо, особенно учитывая то, что это была моя первая пробежка с тех пор, как я сломал ногу.

После Рождества стало очевидно, что полуденные сумерки увеличиваются. Только те, кто долго прожил в темноте, когда самые яркие дни озаряются только холодными, отраженными лучами луны, поймут, с каким восторгом и удовольствием мы отмечали признаки возвращения солнца. В 9 часов утра 28-го числа можно было разглядеть скалы позади дома, а в полдень противоположный берег бухты был освещен отражением.

Вечером 29 декабря пошел снег и не прекращался до следующего утра, в результате чего толщина снежного покрова Красной скалы увеличилась сразу на фут. Дул свежий ветер с верхней части бухты, и температура быстро поднималась. В 9 часов вечера термометр показывал 113/4 °F.

В четверг, 31 декабря, налетел сильнейший шторм. Ветер срывался с утесов позади нас. Температура, однако, выросла до 16,5 °F. Мы готовились к празднованию Нового года. Миссис Пири разослала приглашения всем обитателям дома «пожаловать в южную комнату дома Красной скалы с 10 часов 31 декабря 1891 г. и до начала 1892 года». Во время обеда лай моих двух ньюфаундлендов известил нас о прибытии эскимосов; их привели по окончании обеда. Это были наши старые знакомые: Кессу из Нетиулюме, с женой Мен и ребенком; Кайовито, нескладный гигант из Наркзарсоми, Утумайа, его брат, чуть пониже его, Татара и Акпалиасуа, двое молодых парней с мыса Йорка. Наши новогодние приготовления не позволили уделить им должного внимания, хотя гигант и сказал, что желает продать прекрасный бивень нарвала, несколько кож и другие вещи, за которые хочет получить ружье.

В 10 часов вечера начали прибывать наши гости. Все, по-видимому, оценили угощенье, состоящее из печенья, пончиков и мороженого, и когда часы пробили полночь, семь стаканов были подняты с пожеланием весело встретить Новый год. Миссис Пири в черно-желтом платье с раскрытым веером в виде пальмового листа изумила наших эскимосов, с восхищением наблюдавших за происходящим из соседней комнаты. Словно завидуя свету, теплу и радости, снаружи неистово завывал ветер, а снег кружился в ослепительной метели; впрочем, было не сильно холодно – от +3 до +12 °F.

Новогодний утренний кофе был подан достаточно поздно, после чего Джибсон и Вергоев открыли «атлетические состязания», проходившие при просто сумасшедшем ветре.

Эти соревнования представляли собой бег на сто ярдов: сначала как обычно, лицом вперед, затем задом наперед, а потом на четвереньках. Состязания эти вызывали жаркие споры, но из-за того, что Мэтт, стоявший у старта, и я – у финиша, были больше озабочены тем, чтобы согреться, а не тем, чтобы следить за временем, а также потому, что в темноте очень сложно было различить «спортсменов», о том, кто же победил на самом деле, приходилось только догадываться. В общем, мы, чтобы не вызвать нездоровой конкуренции, решили наградить всех участников.

В 3 часа пополудни все снова сели за новогодний стол; мы постарались доставить удовольствие эскимосам, накормив их гагарками и олениной, и нам это удалось. На следующий день буря утихла, температура начала понижаться, и наши гости отправились домой.

Перед уходом Кессу рассказал мне последнюю охотничью историю. Даже в темноте зимней ночи в ледяной расщелине возле открытой воды, недалеко от Нетюулюме, ему удалось загарпунить большого моржа, и после многочасовой борьбы он убил чудовище и привязал его. После этого Кессу вернулся в деревню за подмогой и с помощью своих соплеменников вытащил животное из воды; его запас провизии пополнился свежим мясом. В доказательство правдивости своих слов Кессу показал мне свежие и окровавленные бивни моржа.

Я обнаружил в моем журнале следующую запись от 2 января.

«В доме Красной скалы прошли праздники и наступил новый год. Оправдает ли он те надежды, которые я возлагаю на него? Покажет время. Мне кажется, что все будет хорошо. Сегодня после обеда миссис Пири и я пошли проверить лисьи капканы; идя по хрустящей ровной поверхности бухты и размышляя о нашем путешествии, я не мог избавиться от мысли: не оказались ли мы случайно в очень благоприятной местности, или же в особенно удачный год, или, может быть, наши предшественники невольно преувеличивали перенесенные ими испытания и суровость климата?»

Работа в моей полярной мастерской не прекращалась. Аструп трудился над полозьями из ясеня для второй собачьей упряжки. Доктор Кук и Иква занимались стойками и поперечинами. Я, распилив бивень нарвала на четыре части, обтесывал их на подрезы для саней и кроил оленьи штаны. Иква и Джибсон делали сцепки для саней из рогов и костей. Аннаука вытачивал костяные кольца для собачьей упряжки, Дези шила, Мен выскабливала шкуры, а миссис Пири работала над моей меховой курткой.

В понедельник, 11 января, небо прояснилось. Снежный пейзаж был залит ярким светом луны, даль была серебристо-туманной и над бухтой растянулся низкий слой облаков. Сумерки на юге в полдень были яркими, и вечером температура упала до –35 1/4 °F. В таком холодном воздухе пар из дома Красной скалы поднимался из каждой отдушины. Более скромные жилища поселения были практически полностью занесены снегом. Подготовка одежды из меха шла по плану, и я закончил великолепный спальный костюм, весивший всего 10 фунтов. На следующий день температура упала до –40 1/2 °F., светлая луна на фоне ослепительно белого снега светила так ярко, что эту потрясающую картину трудно передать словами.

13 января – день происшествия: едва не начался пожар. Аструп уронил ящик со спичками с полки на печку и вокруг нее. Спички моментально вспыхнули. Доктор Кук, дежуривший на ночной вахте и спавший на ближайшей к печке скамье, спрыгнул прямо в спальном мешке на пол и упал, как раз «вовремя» – я с размаху выплеснул полное ведро воды, которая по большей части попала доктору прямо в лицо. Второе полное ведро, моментально последовавшее за первым, убедило доктора Кука в слаженности и четкости действий «пожарного отделения» и заставило его в замешательстве отступить. Третьим ведром огонь был потушен.

15 января в полдень сумерки отражались от южного склона гор, и мыс Робертсон на противоположной стороне бухты был освещен стальным светом зари. Температура замерла на отметке –40 °F.

Мегипсу рассказала мне о черной пыли, принесенной восточным ветром и выпавшей на мысе Йорк около года тому назад и сильно испугавшей туземцев. По соседству с нами черной пыли было немного. Большего мне разузнать не удалось, но я не сомневался в правдивости этого рассказа. Это, на мой взгляд, говорит о возможности появления в этой местности вулканической пыли, может быть, из какой-нибудь северной части, еще не исследованной.

26 января юго-западное небо светилось несколько часов темно-желтым и розовым цветом. Впрочем, Арктур и Большая Медведица в полдень были еще видны. После завтрака мы с миссис Пири пошли на лыжах к большой горе в виде амфитеатра, находящейся в полутора милях по направлению к Долине пяти ледников.

Над расщелинами во льду вдоль берега и вокруг гор подымающиеся от них замерзающие ледяные пары образовывали облака тумана.

Вечером три собаки Арнгодоблао и еще одна, незнакомая мне, буквально ворвались в деревню, таща за собой свои постромки. Через час пришли Нипсангва из Кеати и Тавана с верхней части залива Инглфилда, с ними были еще три собаки. Тавана упал в воду и его сани остались на льду. Я дал обоим горячего пунша, и они легли спать на полу.

Нипсангва был братом Аннауки, мужа Дези. Тавана жил со своим семейством и еще одним далеко к северу у вершины залива Инглфилда. Они были очень разными: Нипсангва – сильный, проворный, атлетического сложения, Тавана же – какой-то нескладный, с птичьими ногами, небольшого роста, с больными глазами и походкой, похожей на походку бентамского петуха.

Я узнал от пришедших, что в окрестностях острова Гаклюйта и между ним и Нортумберлендом была еще открытая вода, и лед в проливе между нашим лагерем и Нортумберлендом был очень тонок и местами опасен, так как толстый слой снега защищал его от низкой температуры сверху, а снизу подмывала вода. Возле Кита и Нетиулюме снега было немного, часто дул сильный ветер. В верхней же части залива Инглфилда снега нанесло достаточно. Мерктосар, одноглазый охотник из Нетиулюме, и Кудла убили молодого медведя около мыса Пэрри. Мне доставляло удовольствие видеть перед дверью дома семь прекрасных собак и знать, что страшное пиблокто, или собачья болезнь, давно не встречалась в наших краях.

В пятницу утром, 12 февраля, Аструп и я отправились на лыжах и в меховых одеждах на ледяной покров за Четырехмильной долиной. Мы покинули дом Красной скалы в 9.30 утра и спустились около него на лед бухты. Так как три спиртовых термометра показывали –44°, –43° и –44 °F, то я надел куртку мехом внутрь. После нескольких сот ярдов от дома мне стало жарко, я снял куртку и вывернул оголенными руками наизнанку. Когда я закончил эту операцию, пальцы мои закоченели, но вообще мне было достаточно тепло.

На высоте 2000 футов Аструп остановился передохнуть, а я пошел на ледяной покров и поднялся до высоты около 3000 футов. Начало темнеть; положив голову на Джека, я прилег на четверть часа под нестихающим ветром ледяного покрова. По странному противоречию, которое я часто замечал в полярных областях, мои мысли были заняты рифами, знакомыми мне с юности, и волнами летнего моря, шумящими у их подножия.

Поднимаясь, я сравнительно легко воткнул свой альпеншток на два фута снега (шедшего этой зимой) до ледяной поверхности, образовавшейся в предыдущее лето; в лед острие вошло еще на полтора фута.

Вернувшись с ледяного покрова, я присоединился к Аструпу, и мы пошли домой. Большая желтая луна, окруженная розовым гало, уже поднялась над утесами, когда мы в семь часов вечера вернулись домой, после прогулки длиной в пятнадцать миль. Еще несколько дней, и появится солнце.

Постоянные заботы, сначала связанные с обустройством дома, а затем постройкой саней, ежедневные упражнения на воздухе, посещения туземцев, приятные хлопоты в виде праздников Дня благодарения и Рождества, славное общество и прекрасная еда, – во многом благодаря всему этому арктическая зима пролетела для нас практически незаметно.

 

Глава VII. Заключенные на ледяном покрове

Ледяной покров позади Четырехмильной долины находился слишком далеко от дома, поэтому я послал Джибсона и Вергоева в четверг 13 января с заданием построить там снежный иглу, в котором могла бы укрыться партия, отправляющаяся на снежный покров для наблюдения за восходом солнца. Они вернулись ночью, сообщив, что стены иглу окончены, но что им не удалось, хотя они и принимались за дело несколько раз, построить кровлю. Джибсон сказал, что он видел отражение солнечного света на высочайшей вершине острова Нортумберленд. Барометрическое определение высоты расположения иглу показало 2050 футов над морем.

На следующее утро, в 9.20, доктор Кук, Аструп и я, одевшись потеплее, вышли из дома. Доктор и Аструп были в оленьих куртках и штанах, а я в оленьей куртке и штанах из собачьего меха. Мы все надели унты и шерстяные чулки. Доктор и я пошли на снегоступах, а Аструп – на своих норвежских лыжах. Наш багаж состоял из оленьих спальных мешков, капюшонов, пеммикана, бисквитов, чая, сахара, сгущенного молока на два дня, спиртовой горелки, кастрюли, кружки спирта, двух ложек, специальных спичек, предназначенных для розжига огня на ветру, лопатки, резака для снега, охотничьего ножа, альпенштока, камеры, записной книжки, анероида, компаса, термометра, максимального и минимального термометра, свечи и часов, флагов Дальгрена и Академии естественных наук и санных знамен миссис Пири и Майд. Утро было мрачное и облачное, и я не хотел ночевать на открытом воздухе; я планировал, что мы только занесем на ледяной покров свой груз и вернемся спать домой, с тем, чтобы снова тронуться в путь в понедельник утром.

Покрытые снегом террасы между берегом и подножием утесов мы прошли на лыжах. Затем, сняв их, взобрались по голым скалам и по снегу на узкий кряж одного из уступов, отходящих от главных утесов. Твердый, постепенно увеличивающийся снежный намет лежал на гребне, достаточно широком для прохода одного человека. Гребень прерывался в двух местах почти вертикальными снежными карнизами. Мы взобрались на второй из них по лицевой стороне. Доктор вырезал ступени своей лопаткой, и следуя за ним, мы в полдень добрались до постройки с термометрами.

На полдороге мой термометр показывал –12 °F, спиртовой термометр в постройке – +12 °F. Я достиг вершины, будучи одетым только в сапоги, штаны и легкую куртку. Моя меховая куртка висела у меня за спиной. Что меня радовало, так это состояние моей сломанной ноги – она еще не позволяла полноценно перепрыгивать препятствия, но уже не болела.

У постройки с термометрами мы встали на снегоступы и лыжи и пошли по снежному полю. В 13.50 мы добрались до иглу. В два часа пополудни термометр показывал +16 °F, а температура снега была – 4 °F. Мы немедленно принялись сооружать крышу иглу, размеры которого составляли 9 футов в длину, 6 футов в высоту и 6 футов в ширину. Вход был полукруглым. Коридор, мы сделали над входом, был высотой 4,5 фута, кроме того, мы счистили снег до ледяной поверхности прошлого лета. Норвежские лыжи были размещены продольно на краях коротких стен; посередине они опирались на снегоступы, лежавшие на боковых стенах.

На лыжи мы положили снежные глыбы, щели между кровлей и стенами заполнили снегом. В три часа пополудни наш дом был готов. Температура в это время была +22 °F, а температура снега – 4° F. Небо в это время приобрело какой-то тяжелый свинцовый оттенок. Очертания островов Герберта и Нортумберленд были едва заметны, и безжизненный свет вокруг нас не позволял точно определить, на каком расстоянии от нас находятся объекты и каковы их размеры. Простой снежный ком вполне можно было принять за дом, а наш дом на небольшом расстоянии казался айсбергом.

Дом был готов, мы внесли наши вещи, расстелили спальные мешки, и я тотчас зажег спиртовку, чтобы приготовить чай. Незадолго до шести вечера мы поужинали и уютно улеглись в наших мешках, оставив на себе только нижнюю одежду. Меховые штаны мы сложили и положили под изголовье мешков, а меховые куртки расстелили снизу. Мы слышали, как усиливаются порывы ветра, который постепенно заносил снегом нашу хижину. В девять часов вечера температура в иглу была +22 °F, а барометр показывал 24,40.

Я проснулся от покалывания мелкого снега, летевшего мне в лицо. Я зажег свечу и увидел, что было 4 часа утра. Вход в иглу уже был полностью занесен снегом, а ветер проделал небольшое отверстие в стене. Через эту дыру и влетал снег, покрывший уже на несколько дюймов нижнюю часть моего спального мешка и плечи и голову доктора, лежавшего в противоположном направлении. Доктор поспешно вскочил, заткнул дыру снегом, перевернул свой спальный мешок и лег в одном направлении со мной и Аструпом.

Я заснул, с тем, чтобы снова проснуться от шума бури и снега, летящего мне в лицо. Посмотрев в ноги, я увидел при слабом свете дня, что ветер снес угол иглу, совершенно занес снегом часть нашего жилища и быстро засыпал нас. На моих глазах кровля и стена исчезали, словно мелкий песок, когда на него плеснули водой. Я с трудом выбрался из засыпавшего нас сугроба, прицепил свой капюшон, завязал мешок и разбудил доктора Кука. Он также успел вылезти, но Аструп, лежавший с другой стороны иглу, не мог выбраться из сугроба.

Сказав доктору, чтобы он держал открытым отверстие для дыхания Аструпа, я поднялся, раздвинул лыжи, пролез через стену, нашел лопату у входа и, вернувшись, присел у стены с наружной стороны, чтобы перевести дух. Затем под завывающим ветром я пробился на ту сторону, где был Аструп, прорыл дыру сквозь боковую стену иглу, освободил голову и туловище и с помощью доктора вытащил Аструпа наружу.

Мы лежали в наших спальных мешках, в одном нижнем белье, наши же меховая одежда и обувь были зарыты глубоко в снегу. При таком ветре подняться было невозможно, даже если бы мы и попытались сделать это. Единственное, что нам удалось, это, согнувшись, приткнуться спиной к буре, к отверстию, которое я проделал в еще не обрушившейся части стены иглу. Мы сидели здесь почти до ночи. Доктора и Аструпа снова засыпало, и нужно было освобождать их из снежного плена. Попутно нам удалось откопать из-под снега немного пеммикана и бисквитов, и мы слегка перекусили. Аструп затем вытянулся рядом со мной, а доктор лег в нескольких футах от нас с подветренной стороны того места, где стоял иглу, и ночь опустилась на нас.

Мы лежали на ледяном покрове без меховой одежды, на высоте 2000 футов над уровнем моря, на вершине сугроба, под которым была погребена наша снежная хижина. Снег пролетал над нами с таким ревом, что я был вынужден кричать изо всех сил, чтобы меня услышал Аструп, лежавший буквально рядом. Прошло около часа, давившая на меня тяжесть тела Аструпа и снега стали просто невыносимыми. Я выбрался из снега, отполз немного в сторону по направлению ветра и лег в углубление сбоку громадного сугроба, наметенного на дом. Здесь я провел ночь, сидя спиной к ветру и боком к сугробу. Прижимая подбородок к груди, я сметал снег с лица, а поднимая голову, я скорее чувствовал, чем видел, два темных распростертых предмета, в сторону которых я кричал, спрашивая, тепло ли им.

Несколько раз я начинал дремать, но большую часть времени размышлял о том, как выбраться из сложившейся ситуации, особенно если буря продолжится еще несколько дней. Больше всего меня беспокоило то, что наша верхняя одежда и обувь остались глубоко под снегом; мне удалось спасти только мои собачьи штаны. Их и лопату я держал около себя. Я знал, что мы могли спокойно оставаться в мешках еще, по крайней мере, сутки, но если буря продолжится дольше, я решил попробовать откопать куртку и пару унтов и идти домой за одеждой.

Я снова задремал, но внезапно проснулся, услышав шум, как будто падал град, и, выставив руку из мешка, почувствовал крупные капли дождя, замерзавшие прямо на лету. Подвигавшись в мешке, я почувствовал, что он сильно задубел, но, к счастью, еще не примерз. Посоветовав моим спутникам раскачиваться со стороны в сторону вместе с мешками, чтобы не примерзнуть ко снегу, я с беспокойством ожидал развития событий. Сильный дождь не позволит откопать вещи, и, в случае, если мне будет необходимо отправиться домой, я буду вынужден надеть верхнюю часть мешка, мои собачьи штаны и пару носков, находившихся в мешке. Я был обут хуже других; у моих товарищей были чулки и носки, а у меня только носки.

К моему безграничному облегчению дождь длился не более часа, а затем снова начал падать снег. Ветер также вскоре прекратил свои постоянные и однообразные завывания и налетал перемежающимися порывами, что я радостно приветствовал как признак прекращения бури. Я снова заснул. Проснувшись, я увидел, что отверстие моего капюшона затянуто льдом, но ветер был много слабее, и промежутки между его порывами продолжительнее. Выставив руку и счистив наледь, я с удовлетворением отметил, что внутренний лед был залит лунным светом; луна только что выглянула из-за черных туч над островом Герберта. Снег перестал идти, но ветер все еще мел мелкий снег по поверхности льда.

Я немедленно сообщил приятную новость своим спутникам и узнал от доктора, что ему было холодно. Я пополз к нему не вылезая из мешка и лег у изголовья, с наветренной стороны. Но так как ему не стало теплее, а температура быстро понижалась, я вернулся назад, взял лопату и вырыл яму в снегу. Затем я распустил завязки мешка доктора, снял с рукавов наледь, поправил капюшон и помог ему доползти до ямы, в которой он и устроился. Для защиты от снега я положил ему на голову свои штаны, а сам лег у наветренного края ямы над ним. Я с радостью отметил, что полная защита от ветра вкупе с движением восстановили его температуру, и ему стало совсем тепло.

Мы лежали таким образом в течение нескольких часов; ветер постепенно утихал, день становился светлее. Я попросил Аструпа, одетого теплее всех, попытаться откопать нашу одежду. Но прежде мне нужно было помочь ему: развязать мешок, очистить наледь с отверстия капюшона и помочь ему сесть. К несчастью, один из рукавов его мешка оторвался, и его рука замерзла до такой степени, что он не мог больше работать, поэтому я велел ему лечь, а сам взял лопату. Был четверг, 8.45 утра. С большим трудом, из-за очень твердого снега, замерзших рук и неудобства работы в спальном мешке, я откопал меховую куртку, пару штанов и пару унт. Аструп переоделся в них и, быстро пробежавшись, чтобы размяться, взял лопату и продолжил отбрасывать снег. Температура была +3 °F, дул легкий ветер.

Как только Аструп откопал вторую куртку, пару штанов и пару унт, я отправил его помочь доктору Куку одеть их. Доктор снова совершенно окоченел и хотел вылезти из мешка, чтобы подвигаться и согреться.

Пока они занимались всем этим, я отрыл в своем углу иглу спиртовку, чай, сахар и молоко и вскипятил воду. Было 11.45 утра. Небо на юге разукрасилось розовыми, красными, пурпурными и зелеными полосами; среди них выделялось одно ярко-желтое место, на котором должно было показаться солнце. Я вытащил из своего мешка санные вымпелы, флаги Дальгрена и Академии и, прикрепив их к лыжам и альпенштоку, воткнул в твердый снег. Ветер в этот момент усилился, и яркие складки наших флагов, самых красивых в мире, затрепетали на ветру.

Желтые лучи солнца осветили самую высокую скалу острова Нортумберленд, к западу от нас; минутой позже ярко засверкал мыс Робертсона на северо-западе, и, наконец, большой желтый диск, появления которого мы так долго ждали, показался над ледяным покровом к югу от Китового пролива.

В одно мгновение снежные волны внутреннего льда заволновались, словно море сверкающего расплавленного золота. Ни богатство, ни слава никогда не затмят в моей памяти воспоминания о том торжественном моменте, когда я, ликуя вместе со сверкающими волнами великого белого моря, радовался возвращению солнца на ледяном покрове, высоко над землей,

Никогда еще до сих пор ни человек, ни флаг не приветствовали с пустынных высот «большого льда» появления такой желанной зари, которая ознаменовала завершение длинной северной ночи.

Несколько минут мы наслаждались божественной картиной, а затем вернулись к горячему чаю и откапыванию нашего багажа. Допив чай, я переоделся в свой дорожный костюм. Читатель может себе представить «удовольствие», испытанное мной от этого переодевания: моей «гардеробной» был внутренний лед с ветром и температурой три градуса выше нуля. В этой находящейся на возвышении и уходившей за горизонт «спальне» я имел счастье выбраться из своего спального мешка в одной только рубашке и надеть замерзшую пару кальсон, чулки, меховую одежду, штаны, покрытые снегом внутри и снаружи, и пару унт, которые нужно было медленно оттаивать, по мере того, как я натягивал их. Однако мне было не так уж и холодно, вероятно потому, что в мешке было тепло, и я выбрался из него с достаточным запасом сил и теплоты, чтобы пройти через это испытание.

Надев меховую одежду, тотчас испытываешь ощущение теплоты. По моим наблюдениям человек в оленьей и собачьей одежде не чувствует, какими бы сырыми не были нижнее белье или внутренняя поверхность меховой одежды, ни холода, ни ветра, даже оставаясь неподвижным, при температуре не ниже –25… –30 °F.

Покончив с раскопками в снегу, мы упаковали наши вещи и отправились домой. Снег был таким плотным, что легко выдерживал меня с сорокафунтовым тюком на спине. Дул очень сильный ветер, поверхность ледяного покрова во многих местах была обнажена до слоя льда, намерзшего за прошлое лето. Мой термометр, зарытый в снег в воскресенье после обеда, был вырван ветром и оставался только на два дюйма в снегу; наветренная сторона термометра, альпенштока и снегоступов доктора, воткнутых в снег, была покрыта плотным, совершенно прозрачным льдом в четверть дюйма толщиной. От вершины Одномильной долины до мыса Кливленда поверхность земли очистилась от снега; также были почти полностью обнажены верхние и боковые части островов Герберта и Нортумберленд, мыс Робертсона и северный берег нашей бухты.

Мы вскоре пришли к вершине долины и спустились по твердому крутому сугробу в ее середину. На полпути я с удивлением увидел, что снег покрыт коркой непрозрачного желтоватого льда. Поверхность ледяной корки была взрыта ветром и похожа на печной шлак. Немного далее, где порывы ветра были, по-видимому, еще более свирепыми, снег сдуло полностью, и наветренная сторона каждого валуна, обломка скалы и голыша была покрыта льдом, окрашенным в слегка желтоватый цвет тонкими частицами, нанесенными штормом с утесов.

Перемена на поверхности бухты была поразительной. Вместо ровного ковра глубокого мягкого снега, бывшего здесь четыре дня назад, только часть поверхности была покрыта неровным конгломератом льда и снега, не более шести дюймов толщиной, со всего же остального пространства бухты снег смело, и поверхность льда была совершенно обнаженной. Но мое внимание не задерживалось на этом, так как великолепие сцены вокруг нас и над нашими головами затмевали все остальное.

На севере и востоке небо было темно-пурпурного цвета, переходящего к зениту в восхитительный голубой. Над головой несколько нежных перистых облаков сияли переливающимися оттенками окраски колибри и жемчужницы. Западное и юго-западное небо пылало ярким желтым светом, переходящим в бледно-розовый и зеленый. На этом розовом фоне высился силуэт величественных утесов мыса Жозефины, словно растворенный в пурпурном цвете. Приглушенные пурпурные и зеленые огни плыли над бесконечной ширью льда, придавая неописуемую мягкость тонов бесчисленным сверкающим изумрудом айсбергам.

Даже на расстоянии мили я понимал, что дом Красной скалы был виден гораздо четче, чем в октябре. Очевидно, снежный покров был сметен и с него. На полпути нас встретила миссис Пири и рассказала о страшной буре и потопе. В понедельник почти весь день ручьями лил дождь, смывший снег с крыши дома, разрушивший снежный вход и проникший через парусиновую крышу галереи даже в дом. Все это время ветер с такой силой дул с утесов, что едва можно было удержаться на ногах. Двери и окна тряслись под напором ветра, но сам дом, крепко построенный, вмерзший в почву, защищенный окружающими его каменными и торфяными стенами, выстоял, и ветер в него не проник.

Снежные входы иглу поселения были снесены, а сами иглу почти разрушены. Вергоев ходил в своих зимних сапогах к измерителю приливов, максимальный термометр которого зарегистрировал не виданную ранее в это время года температуру +41,5 °F. Снежный иглу у приливной проруби был снесен, и черный дом Красной скалы, когда я приближался к нему, стоял одиноко, как после пожара. Мне кажется, что в этих широтах никогда раньше не наблюдали в это время, в феврале месяце, такой феноменальной картины, такой дикой прихоти полярного фёна.

Мы познакомились с характерным образчиком гренландского фёна. Слово это, заимствованное из метеорологии Швейцарии, служит для обозначения самого удивительного из ветров этого края южного теплого ветра, дующего в Альпах весной.

Я ожидал, что впоследствии услышу о февральском фёне и из других мест Гренландии, и не ошибся. Лейтенант Райдер жил девять месяцев у пролива Скорсби, на восточном берегу Гренландии, в то время как мы были у бухты Мак-Кормика. Он был примерно в 450 географических миль южнее нас. Максимальные температуры, о которых он сообщает, зафиксированы в феврале и мае. Райдер писал (Petermann′s Mitteilungen XI, 1892 г., 265 стр.), что эти высокие температуры были вызваны жестокими фёновыми штормами, один из которых (даты его он не приводит) быстро поднял температуру до +50 °F, на 8,5 градусов выше температуры, показанной нашими приборами. Как и мы, и самую низкую температуру он прочувствовал на себе тоже в феврале. Дождь в окрестностях бухты Мак-Кормика в феврале месяце, т. е. во время появления солнца, по словам туземцев, явление из ряда вон выходящее.

Приключение на ледяном покрове, когда мы находились в печальном положении, с возможностью еще худшего, было самым серьезным событием экспедиции 1891–1892 гг. во время работы на ледяном покрове. Для меня это было пройденным этапом: подобное уже случалось со мной дважды в 1886 г. Для моих же двоих спутников это стало серьезным и суровым боевым крещением на ледяном покрове и примером того, что может их ждать во время долгого путешествия.

На другой день после нашего возвращения с ледяного покрова температура снова поднялась выше точки замерзания. Весь этот день мы провели в доме, просушивая свои спальные мешки и другую одежду, пропитанную снегом и инеем.

В четверг утром северные берега бухты были залиты солнечным светом, и я немедленно занял работой все свободные руки поселения, чтобы снова построить длинный крытый вход в дом, разрушенный бурей. Крепко замерзшая снежная корка обеспечила нас прекрасным «камнем». Собрав все пустые ящики на постройку стен, Аструп, доктор Кук, Иква, Аннаука и я вырубили большие пластины от 2 до 3 футов шириной, 6–8 футов длиной и 6 дюймов толщиной и покрыли наш вход лучше, чем было раньше. Я был очень доволен, что сделал это теперь, так как нам еще предстояло пережить неистовые мартовские бури.

Починив все самое необходимое в доме, мои верные слуги Иква и Аннаука принялись за исправление своих полуразрушенных жилищ; чтобы ускорить работу, я дал им лопату, нож для снега и топор. Затем доктор Кук, Аструп и я стали на лыжи и с удовольствием покатались с холма позади дома, часто забавно падая. Даже эскимосы заразились духом веселья и на своих гренландских санях катались с нами. Миссис Пири наблюдала за нами и пыталась нас сфотографировать. После обеда Аннаука и я снова построили снежную крышу на южной стороне дома. На следующее утро мы с Мэттом отправились с двумя гренландскими собаками в Одномильную долину за тюком, который я бросил в четверг в ее верхней части. Из-за крутизны подъема я оставил сани и собак немного ниже, и снес вещи к ним на плечах.

При спуске я воткнул конец альпенштока между перекладинами саней на три или четыре дюйма в снег и с помощью его, как тормоза, не позволял саням сильно разгоняться, пока мы не достигли менее крутой части нижней долины. Здесь я считал себя в безопасности, однако на часто встречающихся местах чистого льда, с которых сдуло легкий снег, сани двигались с такой быстротой, что я снова был вынужден применить свой тормоз. Даже при этом мы мчались со скоростью ветра, и собаки при самом быстром галопе не могли натянуть постромки.

Внезапно железный конец альпенштока сломался, и в одно мгновение бедные собаки, с истошным воем и лаем, катились и прыгали в воздухе на привязи летящих с сумасшедшей скоростью саней. Я изо всех сил старался вонзить конец альпенштока в снег; это мне удалось в тот момент, когда мы мчались так быстро, что просто уже не различали ничего вокруг. Сидевший за мною Мэтт перелетел через меня головой в снег, а за ним шлепнулись несчастные собаки. После этого мы ехали осторожнее и скоро достигли дома.

 

Глава VIII. Подготовка к путешествию по ледяному покрову

После завтрака, в пятницу 19 февраля, Аструп и доктор Кук отправились на окраину утесов, идущих от мыса Кливленда до Трехмильной долины, чтобы построить там несколько складов. Они пошли в этом направлении, намереваясь взойти на мыс Кливленда. В 8 часов утра нас оставили старый Аротоксуа с женой, отправившиеся в Нетиулюме, а немного позже ушел Иква со своими санями и одной оставшейся у меня эскимосской собакой. В этот день мы завтракали в первый раз при дневном свете: с часу до двух пополудни лампы были потушены.

Иква вернулся во время обеда и сказал, что слышал шум небольшого снежного обвала у мыса Кливленда. В тот момент я не обратил на это внимания, но около девяти вечера вернулись Аротоксуа с женой, для которых путешествие по Китовому проливу оказалось слишком трудным, и старая Сара Гамп сказала, что проходя мимо мыса Кливленда она слышала крик доктора Кука и лай Джека. Это сообщение меня встревожило, и я сказал Джибсону, чтобы он немедленно готовился идти со мной на мыс; я взял фонарь в одну руку и альпеншток в другую, и мы отправились в путь.

Вскоре мы были у мыса. В ответ на мой крик раздался лай Джека. Мы пошли прямо на сигнальный флаг по оставленным накануне следам доктора Кука.

Едва мы оказались у флага, как среди темной беззвездной ночи, из черного мрака утесов над нами раздался жалобный протяжный вой, преисполнивший меня тяжелым предчувствием. Несколько раз я позвал доктора Кука, но в ответ услышал только зловещий вой Джека.

В нескольких шагах от сигнального флага мы нашли следы наших товаришей, которые вели прямо по отвесному снежному склону к выступу, торчавшему, как я знал, из утесов на половине высоты их. Идя по следам, насколько это было возможно во мраке, мы нашли два или три места, где путники оступались и скользили, затем, в момент особенно жалобного завывания Джека, я увидел на снегу лыжу доктора Кука, упавшую сюда сверху. Немного выше ее, в нескольких местах в снегу были выбоины, оставленные, по-видимому, падающими обломками лавины, задержавшейся где-то выше, может быть, на краю выступа.

Мои крики снова не вызвали никакого ответа, кроме печального воя Джека и шума ветра. Все показалось мне ясным: во время подъема подломился один из полуразрушенных участков выступа, упавший на путников и сбивший их вниз или придавивший так, что они не могли двигаться. Доктор Кук еще смог, когда старая чета проходила мимо, позвать их, но теперь он был без сознания или окоченел от холода. Джек, со своим собачьим инстинктом несчастья, выл рядом с двумя своими друзьями, бывшими, вероятно, без чувств. Я гнал от себя мысль, что ситуация могла быть еще хуже.

Пройдя несколько шагов вперед, я убедился в совершенной бесполезности попытки взойти наверх в темноте, без веревок или топоров. Холод не мог быть угрозой жизни наших товарищей, так как температура была сравнительно умеренная (–3,5 °F), а они оба были одеты в полный костюм из оленьих шкур.

Лучше всего было поспешить домой и вернуться назад с тремя туземцами, Вергоевым, санями, спальными мешками, фонарями и всем необходимым для немедленного спасения несчастных, как только мы доберемся до них. Вряд ли нужно упоминать, что я бегом вернулся домой и по дороге уже решил, что именно каждый должен делать, чтобы мы могли отправиться назад менее чем через 10 минут. Я толкнул дверь, с моих губ уже было готово сорваться первое приказание, но представшая перед моими глазами картина заставила меня замолчать.

За столом сидели наши два путника и с аппетитом поглощали ужин. Часы в столовой показывали 11.45 вечера. Только те, кому довелось побывать в подобной ситуации, поймут охватившее меня чувство облегчения.

Вскоре я узнал, что произошло. Они с большим трудом поднимались по склону, и уже темнело, когда Аротоксуа и его жена прошли вдоль мыса, а путешественники в это время были менее чем на полпути к вершине. Подъем, однако, был таким крутым, что вернуться назад было невозможно. И так, с трудом, выбивая ступени лыжами доктора – единственным бывшим у них орудием, они медленно взбирались на вершину и, наконец, достигли верхней площадки. Джек, последовавший за ними, прошел часть пути, дальше же подняться он не мог. Пройдя по площадке до Одномильной долины, они спустились в нее и вернулись домой по льду бухты.

Этот случай может показаться смешным. Возможно, что мрак большой ночи сделал меня слишком чувствительным, однако ко мне, словно кошмарный сон, возвращается воспоминание о том моменте, когда из темноты беззвездной ночи до меня донесся жалобный вой Джека, и я, представив своих товарищей, лежащих мертвыми или искалеченными, размышлял о вероятности катастрофы. И мои страхи были небезосновательными. Шесть месяцев спустя, другой член моей партии, молодой Вергоев, исчез бесследно при полном свете длинного летнего дня; это несчастье произошло в ситуации, которая казалась гораздо менее опасной, чем только что описанная.

На следующий день мы вместе с миссис Пири и Аструпом отправились в путь, чтобы освободить Джека, который не мог сойти сам, но наступившая ночь вынудила нас отказаться от этой затеи; мы не успели вырезать ступени вверх на утес.

В воскресенье вечером, 21 февраля, все члены моей экспедиции, как четвероногие, так и двуногие, были снова в безопасности в пределах дома Красной скалы. Днем доктор Кук и я сняли Джека с мыса Кливленда. Бурные снежные шквалы ослепляли, не давали дышать и почти срывали нас, когда мы, прижимаясь к скале, цеплялись за узкие ступени, которые мы вырубали топорами в снегу и во льду. С чувством облегчения я, прижимая к себе воющее и дрожащее животное, наконец достиг подножия утесов: мое лицо было исколото снегом почти до крови, ноги и руки болели от постоянного напряжения при спуске.

Возвращаясь, мы встретили миссис Пири, которая несла нам завтрак; ослепленная снегом, она заблудилась и, в конце концов, ветер сбил ее с ног, и она, обессиленная и запыхавшаяся, была вынуждена искать убежища между кусками льда.

Это была бурная неделя. Дикий порыв фёна с его аномально высокой для этой местности температурой превратил атмосферу в шумную толчею свирепых ветров, которых не успокоил даже наступивший холод.

Неделя, начавшаяся 22 февраля, обогатила нас неожиданным для арктических стран опытом. Некоторые из нас заболели гриппом и оправились от его последствий только через несколько недель. В четверг сильно захворала миссис Пири, и вскоре все поселение у Красной скалы было охвачено эпидемией. По нашему мнению, начало болезни совпало с сильнейшей бурей на прошлой неделе. Миссис Пири, Джибсон и обе наши эскимоски с детьми были первыми жертвами, а затем ни одному из нас не удалось ускользнуть от болезни; я заболел только 28 марта и вынужден был оставаться дома несколько дней.

Конечно, колония Красной скалы праздновала день рождения Вашингтона. Мы устроили торжественный банкет, и наша привычная простая еда сменилась роскошным пиром, состоящим из грудинки кайр, пирога с дичью, зеленого горошка, хлеба и шоколада. Джибсон вышел со своим ружьем поискать тюленей, которых я видел у мыса Кливленда, а Аннаука пошел к бухте поохотиться около тюленьих прорубей. Джибсон вернулся, не увидев ни одного тюленя, а Аннаука видел оленя в районе Одномильной долины. Вороны летали над домом; появлялись и другие признаки возвращения животной жизни. В полдень 2 марта термометр показывал –43 °F.

Я просверлил лед в бухте к востоку от измерителя приливов и обнаружил, что его толщина 3 фута 8 дюймов. Февральская оттепель и снег приостановили на несколько недель увеличение толщины льда. Снег до того сильно давил на лед, что вода поднялась почти до его поверхности. Густой иней, вызванный низкой температурой, покрывал берег бухты и айсберги. Куски льда, когда их приносили в дом и клали в ведро, хрустели, трещали и рассыпались на части; эти звуки напоминали мне потрескивание дерева в камине. Низкая температура натолкнула Икву на мысль сделать ледяные подрезы на санях; эта работа меня сильно заинтересовала.

Сначала он положил на полозья кусок моржовой кожи в 2,5 дюйма толщиной, укрепленный веревками, проходящими через надрезы возле краев. Когда кожа замерзла, Иква положил на нее слой снега, вымоченного в теплой моче, и сдавливал его руками до тех пор, пока полоз не был покрыт им по всей своей длине на три-четыре дюйма и дюйм в толщину. Подмерзший снег был выструган и сглажен сначала ножом, а затем рукой, обмакнутой в воду.

Ночью 2 марта, при температуре –35 °F, я взял свой спальный мешок из оленьей шкуры и провел ночь на снегу, вне дома. Одевшись в свой полный путевой костюм, я вышел из дома, погулял около бухты, затем, вернувшись, разделся на открытом воздухе до рубашки и пары оленьих чулок, и влез в мешок; через несколько минут мне стало тепло, и я хорошо проспал всю ночь. При этом перед сном я ничего не ел и не пил горячего чаю.

В четверг утром 3 марта Мэтт и Аннаука отправились на охоту за оленями в верхнюю часть бухты на санях «Принцесса», взяв с собой спальные одежды и провизии на пять дней. Джек, мой ньюфаундленд, легко тащил сани, весившие около 150 фунтов. На следующее утро Иква, ушедший на охоту к мысу Кливленда, вернулся с прекрасным оленем и открыл, таким образом, весенний охотничий сезон.

4 марта, от полудня до захода солнца, мы наблюдали паргелии; видны были только верхний и правый, левый же был скрыт утесами, а нижний находился под горизонтом, так как солнце не поднималось еще высоко над ним. Над солнцем, в момент его выхода из-за мыса Кливленда, находился яркий пучок света, высотой около 11 градусов. Угловой радиус круга паргелия составлял 22,5°.

Мэтт и Аннаука вернулись с четырьмя оленями в воскресенье, 6 марта, после завтрака. Они спали в снежном иглу и не испытывали неудобств, хотя температура на воздухе у дома Красной скалы была 40–50 °F, а там, где они были, вероятно, еще ниже. При этом нужно учитывать, что Мэтт был родом из Африки и жил, кроме своей родины, только в тропическом климате Центральной Америки. Сезон открылся очень благоприятно. Всего было убито 36 оленей. Весенние оленьи шкуры сильно отличались от осенних: они были гораздо легче, а кожа тоньше. Мех был одинаково густой, но не держался крепко в коже, и потому для пошива одежды был непригоден.

8 марта, около 4.30 пополудни, солнце в первый раз осветило дом перед закатом, а 14-го солнечные лучи впервые пробились в мою комнату.

Вечером 12 марта вернулись с охоты в Долине пяти ледников Джибсон и Аннаука с двумя оленьими шкурами на санях. Джибсон, который взял с собой просто громадный запас одежды для защиты от холода, даже не открывал своего пакета, пролежавшего на льду бухты все время охоты. По его словам, температура в их снежном иглу была от +40° до +45 °F.

В среду, 19 марта, моя эскимосская сука ощенилась девятью щенками, среди которых был только один кобелек. Позже я часто наблюдал такое неравенство полов у собак и эту же самую особенность заметил и у туземцев: число новорожденных девочек намного больше мальчиков. Это можно расценить как мудрость природы, которая таким образом заботится о продолжении рода. В этот же день я закончил сани и остался доволен ими. Они весили 20 фунтов, их длина составляла 20 футов 5 дюймов, ширина – 11 дюймов; полозья имели в длину 13 футов 1 дюйм.

В понедельник, 21 марта, рано утром я отправился на ледяной покров к востоку от Четырехмильной долины наблюдать за особенностями внутреннего льда, по которому вскоре пройдет мой путь к дальнему северу. Утро было ясное и тихое. Я взял с собой завтрак, ружье, анероид, термометр и снегоступы. На мне были очень легкая шерстяная рубашка, пара мягких шерстяных чулок, шерстяная шапка, меховая оленья куртка, пара собачьих штанов, унты и рукавицы из оленьей шкуры. Все это весило 12 фунтов – меньше, чем наше зимнее одеяние дома.

Покинув бухту, я надел снегоступы и шел на них до ледяного покрова. В узкой части долины большая часть ее поверхности была покрыта льдом, образовавшимся после февральского дождя; ложе потока показывало местами, что во время бури здесь протекал довольно-таки широкий поток.

На ледяном покрове дул свежий ветер, ярко светило солнце на голубом небе, вся же верхняя часть бухты Мак-Кормика была скрыта свинцовыми тучами; не видно было и залив Инглфилда, затянутый ослепительно белым туманом. Я снял снегоступы – поверхность снега была так тверда, что моя обувь не оставляла на ней следов – и быстро пошел по «мраморной мостовой». Все рытвины на ней образовались под воздействием юго-восточного ветра, и мне кажется, что ветер именно этого направления и преобладает на ледяном покрове.

На первом возвышении ледяного покрова, на высоте около 3000 футов, я с удивлением обнаружил зернистый лед, напоминавший лед бухты в тех местах, где ветер сдул с него снег. Затем снова начался твердый снег. На высоте 3825 футов я поднялся на второе возвышение и увидел перед собой обширную равнину, если только меня не подводило зрение.

Здесь я позавтракал, сидя на снегу, спиной к ветру; была сильная метель, термометр показывал –32 °F, а я ел спокойно и без каких-либо неудобств. И это благодаря одежде из оленьих шкур. Если бы на мне были шерстяные вещи, то я ни минуты не смог бы оставаться неподвижным.

На обратном пути я быстро шел по ветру и скоро добрался до верхней части долины. Меня почти снесло вниз по ущелью на лед бухты, где я нашел слабый санный след и следовал за ним, пробиваясь сквозь метель, скорее чувствуя этот след, чем видя, пока не достиг дома. Я был доволен тем, что так легко и быстро поднялся на внутренний лед до высоты 3800 футов.

Интересны также следующие метеорологические наблюдения, сделанные в пути:

Термометр, прикрепленный к анероиду, показывал температуру под курткой. Барометр я носил на шнурке на шее, и он висел на груди между курткой и рубашкой. Вполне комфортная температура +52 °F стала результатом быстрой ходьбы по бухте; высокая +72 °F была следствием восхождения по крутому подъему долины на солнце, а низкая, но довольно приятная температура +40 °F была зафиксирована в тот момент, когда я завтракал при 32° ниже нуля и на сильном ветре ледяного покрова.

Март, в целом оказался весьма бурным месяцем с частыми метелями и очень низкими температурами в течение первой половины. Штормовая погода длилась всю неделю после моей разведки ледяного покрова. Ветер завывал над утесами и около дома, словно волчья стая, и воздух был постоянно наполнен ослепляющим снегом. Впрочем, никакие погодные условия не прерывали наших энергичных приготовлений к предстоящему путешествию. Как только в конце февраля стало достаточно светло, чтобы работать на вне дома, мы занялись постройкой саней и других компонентов нашего снаряжения, при температуре от –19° до –25 °F, при которой я работал обыкновенно в рубашке, собачьих штанах и шерстяной куртке. В субботу, 26 марта, после обеда, прояснилось, и острова Нортумберленд и Гаклюйта были видны в первый раз за последние шесть дней.

Я не сомневался, что зима, в общем-то, была умеренной, так как в проливе Смита встречалось невиданное количество полыней. Вследствие большого и, по моему мнению, исключительного количества снега лед оставался сравнительно тонким, а это должно было способствовать более раннему вскрытию его летом. Месяц закончился солнечным светом и небольшим снегом. На солнечной стороне крыши термометр показывал +32,5 °F. Снег не таял, а скорее испарялся, на толе виднелись маленькие ручейки воды.

В понедельник, 4 апреля, с севера, с мыса Йорк пришли наши старые друзья: вдова Кляйю со своими двумя дочерьми, Тукумингвой и Инерлие, вдова Нуйкингва с ребенком, а также двое мужчин, которых мы раньше не видели. По их словам, погода была ветреной в течение всей зимы. На мысе Йорк преобладал южный ветер, но вдоль всего северного побережья ветер дул с земли. Снега выпало немного и было не очень холодно. Около Акпани (остров Сандерса) они встретили открытую воду и тонкий лед. Один из мужчин развел свои руки на расстояние около пятнадцати дюймов, чтобы показать толщину льда. После обеда пришла пешком еще одна симпатичная пара; у мужчины было старое ружье с клеймом «Тауэр, 1868». Я решил сфотографировать вновь прибывших, и занимался этим далеко за полночь.

Во вторник я послал Джибсона с Кессу и его пятью собаками отвезти в верхнюю часть бухты провизию для путешествия по внутреннему льду, а затем велел им в течение нескольких дней охотиться на оленей в Долине пяти ледников. Я купил трех прекрасных собак для путешествия по внутреннему льду и немедленно отправился с ними к восточной оконечности острова Герберта, чтобы взять для Мегипсу и ее семейства спрятанное там сало и одновременно испытать собак. Аструп и Аннаука сопровождали меня, и я взял свои длинные сани. Мы покинули дом Красной скалы в 10.15 утра, прошли мыс Кливленда в 11 часов и достигли восточной оконечности острова Герберта в три часа пополудни. Здесь мы нашли несколько разрушенных хижин, из которых две были отремонтированы и пригодны для житья. Они были построены из больших глыб красного песчаника.

Восточная оконечность острова Герберта образована красивой отвесной скалой темного красного песчаника, покрытого пластом более светлого цвета, толщиной от 100 до 150 футов. Взобраться на эту скалу невозможно. Мы пробыли на острове недолго: выпили чаю и позавтракали в одной из хижин, взяли сало, положили его на сани и в 5.30 пополудни тронулись в обратный путь. С тяжелым грузом в 300 фунтов собаки шли сначала хорошо, но затем, утомившись (а я к тому же сломал свой хлыст) они начали уклоняться от работы, и Аннаука с Аструпом по очереди помогали им тащить сани. В 11.15 мы прошли мимо мыса Кливленда, а в 11.55 вернулись в дом Красной скалы, отсутствовав 13 часов 45 минут, из которых 11 часов 45 минут заняла собственно дорога.

Джибсон и Кессу вернулись в пятницу после обеда. Охота была неудачной. Я купил всех пятерых собак Кессу. На следующий день я снова отправился с Кессу, шестью собаками и санями на восточный край острова Герберта. Мы приехали туда в три часа пополудни, покормили собак, проехали вдоль северного берега, вырыли двух спрятанных там тюленей и вернулись домой в 11.45 ночи. Расстояние от дома до Киоктоксуами на восточном берегу острова Герберта и обратно, согласно показаниям одометра, составляет 28 с лишним миль, таким образом мои новые сани за два путешествия прошли около 60 миль. Погода во время второй поездки была хорошей, хотя термометр показывал 20 °F. Даже сидя в санях, я чувствовал себя прекрасно в своей дорожной одежде. Когда мы возвращались домой, Кессу жаловался на холод и часто пытался согреть руки, пряча их под свою лисью куртку. Он сказал мне, что знает, где расположены большие железные скалы (вероятно, железные горы сэра Джона Росса) вблизи мыса Йорка.

Весь прекрасный день воскресенья 10 апреля я посвятил чтению и грелся на солнце на крыше дома. В понедельник Аструп, Мэтт, Кессу и Кайо отправились на санях с восемью собаками в верховья бухты, с провизией для путешествия на внутренний лед. Мэтт вернулся в восемь вечера с санями и собаками, остальные же задержались на три дня, чтобы перенести провизию на внутренний лед и поохотиться на оленей. Миссис Пири и я были заняты заготовками горохового супа и свиного сала для путешествия по ледяному покрову.

Во вторник Кессу ушел охотиться на тюленей. Когда мы завтракали, он вернулся, приведя с собой целую семью – отца по имени Талакотиа, мать Аротингва, сына Ублуа и дочь Нету, обитавшую у мыса Йорка. Позади саней Кессу плелся бедный старый Фрэнк, один из моих ньюфаундлендов. Он всегда предпочитал туземное общество нашему и ушел с партией эскимосов около трех месяцев назад. Фрэнк вернулся худым, хромым, покрытым шрамами, полученными в многочисленных сражениях с эскимосскими собаками, челюсти которых больше похожи на волчьи, и едва волочил ноги. Однако он, проходя мимо, привычно оскалил зубы вместо улыбки и упал от истощения, когда я окликнул его. Бедный старый ветеран провел печальную зиму. Кто-то нацепил на него ошейник из медвежьей кожи, в виде украшения или в знак уважения – сказать сложно.

В четверг, 14 апреля, я послал Мэтта к вершине бухты с 145 фунтами пеммикана. К обеду вернулась со своего задания предыдущая партия. Аструп убил оленя и перенес на утесы шесть пакетов, оставив девять на берегу. Мэтт вернулся в шесть часов вечера, оставив пеммикан у так называемого свисающего ледника. В субботу около полуночи пришло еще одно семейство эскимосов: муж, жена и маленький мальчик с четырьмя собаками; последние были немедленно куплены.

Утром нас покинули Кессу, семья Талакотиа и маленькая дочь Кляйю. Талакотиа взял письма, обещав передать их какому-нибудь китобою у мыса Йорка. Со странным, новым для меня чувством смотрел я, как он уходит с нашими письмами. Этот туземец возвращался к себе домой за 100 миль к югу от нас. В первый раз исследователь доверял полярному горцу письма, адресованные в цивилизованные страны. Я надеялся, что эскимос сможет передать письма капитану одного из китобойных кораблей, которые каждый год появляются в окрестностях мыса Йорка и затем плывут на место ловли китов в проливе Ланкастера. Если нам не удастся иным путем наладить сообщение с цивилизацией в этом году, то вполне вероятно, на мой взгляд, что это письмо дойдет в течение года до Америки и уведомит наших друзей обо всем случившемся во время зимней ночи до начала нашего санного путешествия. Я дал своему курьеру топор в качестве вознаграждения, и он четко исполнил поручение. Он передал пакет с письмами капитану Филипсу, китобою из Данди, и они в надлежащее время оказались в Лондоне. Перед отправлением в Соединенные Штаты на пакете была поставлена дата: «Лондон, 7 декабря 1892 г.». Наши письма пришли по назначению, спустя три месяца после моего возвращения домой. Нижеследующее было адресовано в Филадельфийскую академию наук:

Я послал это письмо с эскимосом, возвращающимся к себе домой на мыс Йорк, в надежде, что он передаст его капитану одного из китобойных судов. Хотя я и надеюсь, что окажусь дома раньше, чем это письмо дойдет до вас, однако посылаю его в виду возможных случайностей.

Я очень рад сообщить, что программа экспедиции, за одним только исключением, была с точностью выполнена. Единственное исключение – не удалось обустроить прошлой осенью передовой склад у ледника Гумбольдта.

Моя партия благополучно провела длинную ночь, и все теперь абсолютно здоровы. В моем распоряжении есть все необходимое для путешествия по внутреннему льду; небольшая часть снаряжения была куплена у туземцев, остальное же подготовлено нами лично. Моя партия до настоящего времени добыла 41 северного оленя, 11 моржей, 4 тюленей, одного тюленя-хохлача и около 300 кайр и люриков.

Установлены и поддерживаются самые дружеские сношения с туземцами, и собран ценный этнографический материал.

Был проведен непрерывный ряд метеорологических наблюдений и наблюдений за приливами.

Я отправлюсь в понедельник на южную сторону залива за собаками и, если успею получить их и снег не будет слишком глубоким, обойду вокруг залива Инглфилда и постараюсь вернуться вовремя, чтобы отправиться 1 мая на внутренний лед.

Большая часть моих припасов уже перенесена на ледяной покров у вершины бухты.

Зима была умеренная, с большим количеством снега.

В середине февраля бешеная двухдневная буря с дождем обнажила часть местности от снега и угрожала наводнением дому Красной скалы.

Пасхальное воскресенье 17 апреля было просто великолепным, но трудовым днем: нам нужно было закончить все приготовления, чтобы на следующее утро отправиться в путешествие вокруг залива Инглфилда, которое я намеревался совершить вместе с миссис Пири.

Я дал Кайо ружье и послал его за тюленями; он скоро вернулся, застрелив первого тюленя в этом году.

У меня теперь было 14 пригодных к работе собак, не считая старого Фрэнка, а это много значит для поездки по внутреннему льду. Все было готово для длинного путешествия в неизвестное, ради которого мы работали не покладая рук все эти месяцы; я был счастлив при мысли, что, наконец, мы были на пороге предприятия, приведшего нас на Белый север.

 

Глава IX. Вокруг залива Инглфилда на санях

Мое путешествие вокруг Китового пролива и залива Инглфилда было отложено на три недели: сначала была плохая погода в конце марта, а затем я весьма некстати заболел гриппом. От последствий этой болезни я окончательно избавился только после двух энергичных прогулок к острову Герберта. Наконец, в понедельник 18 апреля, в полдень, я отправился в путь. Целью поездки было: купить необходимое количество собак для путешествия по ледяному покрову, приобрести меха и материалы для нашего снаряжения и, по возможности, нанести на карту береговую линию большого залива. День был ясный и светлый, с легким юго-западным ветром и температурой около 11° выше нуля. Партия состояла из миссис Пири, Джибсона, погонщика Кайо и меня. Мы отправились в путь на двух санях, с нами были десять собак. На большие сани, построенные мною зимой, были сложены съестные припасы для недельного путешествия вокруг залива, спальные принадлежности и другое снаряжение.

В эти сани запрягли семь собак; их погонял Кайо. Миссис Пири и я шли сбоку или сзади, смотря по состоянию пути. Джибсон вел вторые сани, похожие на первые, но более легкие и поменьше. Так как они шли порожняком, то в них были запряжены три собаки. Джибсон провожал нас до поселения Кит, где я надеялся купить запас моржового мяса для собак; это мясо он должен был отвезти в дом Красной скалы. Вместе с ним провожать нас поехали Паникпа со своей женой Ирколинией и ребенком, на санях с четырьмя собаками.

Северные берега островов Герберта и Нортумберленд ясно вырисовывались на голубом юго-западном небе, когда мы шли по ледяному подножию и спускались с него на поверхность бухты. Рассматривая мыс Робертсона и отдаленные утесы Петеравика, я вспомнил виды западного берега острова Диско, мимо которого «Коршун» проходил по пути из Годхавна на север. Быстро продвигаясь по хорошо знакомой дороге до мыса Кливленда, я был снова поражен сильным сходством северного берега острова Герберта с юго-восточным берегом бухты Мак-Кормика и резко заметным различием между островами Герберта и Нортумберлендом. Последний, очевидно, образован темной гранитной породой, опоясывающей высокими скалами бухту Робертсона; остров же Герберта – рассыпающимся песчаником и наносными пластами, простирающимися от мыса Кливленда до бухты Бодуэна, в проливе Мёрчисона.

У мыса Кливленда мы расстались: Паникпа со своими пошел по проторенной тропинке через горы к уединенным иглу Киактосуами, под отвесными скалами восточной оконечности острова Герберта, я же с остальной партией отправился по новому пути, напрямик к проливу между островами Герберта и Нортумберлендом. На небольшом расстоянии от мыса Кливленда началась неудобная дорога, в виде широкой зоны снега с водой под ним. Вода эта, несомненно, появилась здесь из образованной проливом трещины, идущей от мыса Кливленда по направлению к мысу Робертсона. После первых шагов по замерзшей каше миссис Пири, Джибсон и я пошли на снегоступах. Сани легко держались на поверхности снега, вся же тяжесть неприятного положения выпала на долю Кайо и бедных собак, которые брели и барахтались в полярном болоте, пока, наконец, мы не достигли сухого снега.

Дорога стала легче: белая гладкая ширь замерзшего пролива простиралась к востоку, заходя во все бухты залива Инглфилда. На западной оконечности острова Герберта, куда мы прибыли через семь часов после отъезда от мыса Кливленда, нас встретил пронизывающий ветер, дувший через узкий проход.

Остановившись здесь на некоторое время, я заметил неточность всех карт этой местности. На картах остров Гаклюйта лежит к югу от западной оконечности Нортумберленда, в действительности же он для наблюдателя, стоящего на западной оконечности острова Герберта, находится у северного берега Нортумберленда.

Здесь мы встретили следы саней; они привели нас через пролив к восточному берегу острова Нортумберленд. По мере приближения к берегу санных следов становилось все больше, а затем мы, к большому нашему удивлению, увидели полынью, около 200 ярдов шириной. Вода сильно волновалась в ней; волнение, однако, не мешало весело резвиться нескольким тюленям, которые вытягивали свои шеи и, стряхивая с себя воду, смотрели на нас.

Теперь стало ясно, откуда здесь следы. Кайо тотчас же заволновался и, выпросив ружье, пошел пострелять тюленей. Он подполз к полынье и лег на лед, но со свойственным эскимосу нежеланием выпустить ценную пулю, не будучи абсолютно уверенным в выстреле, он ждал и ждал, пропуская все случаи, которыми воспользовался бы всякий другой охотник, кроме эскимоса. Мое терпение иссякло и, позвав его назад, мы возобновили наше прерванное путешествие. Присутствие этой полыньи заставляет, как мне кажется, верить картам, на которых открытая вода в этом проливе отмечена в течение всего года.

Дальше на нашем пути мы встретили очень гладкую поверхность; ветер, постоянно дувший в этом узком проливе, спрессовал или смел снег.

Мы беззаботно ехали какое-то время, как вдруг у выступающего скалистого мыса на юго-восточной оконечности Нортумберленда мои собаки, залившись лаем, пустилась что есть мочи вперед и, прежде чем миссис Пири и я пришли в себя от изумления, упряжка обогнула скалы и примчала нас на ледяное подножие к снежной деревне эскимосов.

Не успели сани остановиться, как нас окружили жители; среди них мы увидели некоторых людей с мыса Йорка, посещавших нас, Икву с семейством и незнакомых нам туземцев. В это место их привлекли тюлени и открытая вода. Большое количество замерзших тюленьих туш, лежавших около домов и на льду, служило доказательством того, что охота была удачной. Было 10 часов вечера, но еще светло, когда мы въехали в это поселение; сильный ветер дул из Китового пролива, завывая среди утесов и сохраняя свои силы для полыньи.

Татара, довольно-таки симпатичный молодой туземец, гостивший зимой у Красной скалы и живший теперь здесь со своей женой, отцом и матерью, братом и женой брата, предоставил свой снежный иглу, самый большой в деревне, в распоряжение «капитансоака» (начальника) и его «куна» (жены); ветер усиливался с каждой минутой и поэтому мы с радостью приняли столь гостеприимное предложение.

Наш отдых в этом иглу, однако, не был ни приятным, ни освежающим. Миссис Пири страдала от окружающей ее обстановки, а я был еще не уверен в туземцах и немного подозрителен по отношению к ним, помня, что прошлой осенью, одолжив купленных собак на один день бывшему собственнику, я их больше не увидел. Из-за этого я просыпался при каждом звуке, доносившемся от моей упряжки, привязанной на дворе, и часто выходил и смотрел на собак.

При свете солнца, поднявшегося над утесами после непродолжительного полуночного заката, Китовый пролив между нами и Нетиулюме на материке, по ту сторону его, представлял собой кружащуюся массу золотых брызг. Снег внутреннего ледяного покрова, сметаемый с больших ледников у вершины залива Инглфилда, несся вдоль пролива мимо нас и опускался в открытую северную воду. Даже эскимосы покачивали головами и сомневались в возможности путешествия при этой ослепляющей метели. Нам не зачем было торопиться, и мы пробыли в этой деревне до 10 часов утра. Ветер утих, и мы поехали на запад, вдоль южного берега острова Нортумберленд, к постоянному поселению Кит, находящемуся на расстоянии около 5 миль отсюда. Нас сопровождали все жители снежной деревни – мужчины, женщины и дети. Наше шествие – мужчины по бокам и сзади саней, женщины позади их, старики и дети в самом хвосте – напоминало мне отъезд цирка из маленького городка в сопровождении благодарных поклонников.

В Ките мы встретили Ангодоблао, прозванного нами Собачьим Боссом: когда мы впервые познакомились с ним, он владел тремя великолепными эскимосскими собаками, выдрессированными для борьбы с белым медведем, проворными и сильными, как волки, однако, по-видимому, ласковыми. Здесь мы нашли также Маготайю, или, как мы его называли, Актера. Эти два человека жили в каменной и торфяной хижинах, засыпанных теперь снегом и защищенных длинным узким снежным входом. Жилища были построены на небольшой покатой площадке, около 100 футов над уровнем приливов, рядом с довольно большим ледником.

Подарки – очки с дымчатыми стеклами мужчинам, иглы женщинам, сухари всем многочисленным детям – окончательно сдружили нас с туземцами, и вскоре я купил трех прекрасных медвежьих собак у Ангодоблао, и большой запас моржового мяса для наших собак у Актера.

Через час после нашего прибытия на ледяное подножие у Кита, хлыст Кайо весело щелкал, и мы быстро мчались к югу по замерзшей поверхности Китового пролива, по прямой линии к Нетиулюме. Верный Иква следовал за нами с упряжкой молодых собак, а Джибсон с грузом мяса и остальными туземцами отправился по направлению к снежной деревне, в обратный путь к Красной скале. Через четыре с половиной часа мы въехали на ледяное подножие бухты Бардена, на берегу которой находятся дома Нетиулюме.

Зоркие глаза туземцев увидели нас задолго до нашего прибытия, и все население вышло нам навстречу. Мы нашли здесь около сорока туземцев, среди которых были, кроме постоянных обитателей этой местности, несколько эскимосов, идущих с мыса Йорка к дому Красной скалы; также здесь остановились несколько человек, возвращавшихся от Красной скалы на юг. Среди последних были Талакотиа, мой «почтальон», Кессу, вдова с сыном и Ахейю со своей маленькой женой. Кроме того, мы встретили старого Аротоксоа, или «Горация Грили», и его жену «Сару Гамп».

Мне из этих туземцев больше всего был интересен Мерктосар – одноглазый охотник на медведей; о его подвигах рассказывал каждый эскимос, посещавший Красную скалу. Сам Мерктосар, имевший старое ружье, в зарядах для которого он, конечно, нуждался, и живший на расстоянии всего лишь одного дня санного пути от нас, никогда не был в нашем доме и не просил кого-либо купить у нас боеприпасы. Любопытно было увидеть этого охотника и узнать, считал ли он белого человека своим соперником, или просто был слишком независимым, чтобы обращаться к чужакам. По наружности он показался мне очень безобидным; черные длинные волосы висели в беспорядке над его единственным глазом.

Вскоре я был в самых лучших отношениях с ним и без труда сторговал двух собак из его знаменитой медвежьей своры. Мерктосар на первый взгляд мог показаться человеком недалеким, он все время ходил, как полусонный, и я подумал, что земляки, вероятно, сильно преувеличили его подвиги; тот факт, что он не удосужился приехать к Красной скале, я приписал врожденной лености. Но когда я познакомился с ним поближе, то понял, что его единственный глаз видит из-за своей вуали черных волос лучше, чем два глаза кого бы то ни было другого. И когда я видел тот же самый глаз горящим и сверкающим, а каждый нерв и фибр его тела дрожащим от едва сдерживаемого возбуждения при звуке поющей веревки гарпуна с громадным моржом, бьющимся на конце ее, я легко представил себе Мерктосара в единоборстве с его избранной дичью, «тигром севера» – белым медведем.

Проведя два с половиной часа в Нетиулюме и поужинав, мы снова спустились на лед пролива и поехали на восток, в Иттиблу, с двумя собаками Мерктосара, которые огрызались и пытались, словно не прирученные волки, укусить других собак; белый Лев пользовался всякой возможностью напасть на них и поддержать таким образом свою верховную власть царя своры.

Проехав мимо нескольких ледников и поразительного снежного выступа, находящегося к востоку от Нетиулюме, в 2 часа ночи мы прибыли в Иттиблу – расположенное на мысе поселение на южном берегу у устья бухты Ольрика. На некоторых картах, как, например, на полярной карте Гидрографического департамента США, Иттиблу составляет единое целое с Нетиулюме, или Нетликом – эскимосской деревней в бухте Бардена. Некогда Иттиблу было полноценным отдельным поселением: на мысе стояли шесть каменных хижин и обширное кладбище. Во время же нашего посещения только одна из этих хижин была занята Паникпой, его женой Ирколинией и их единственным сыном. У них временно жили: Комонапик, отец Паникпы, со своей третьей женой Нуяли и молодой сын Таваны, эскимоса, живущего в верхней части залива. Проведя в дороге 16 часов и не отдохнув прошлую ночь, мы были, как легко можно себе представить, очень утомлены. Но даже при этих обстоятельствах предлагаемое гостеприимство хижины Паникпы не привлекало нам, и я с помощью Кайо и старого Комонапика сделал небольшой иглу в глубоком снегу над ледяным подножием; мы положили в него свои спальные мешки и уснули.

Хорошо отдохнув в этом иглу, мы встали и поднялись после завтрака на высокое место, откуда открылся прекрасный вид на бухту Ольрика. Я установил теодолит и измерил все углы и отношения, после чего провел разведку окрестностей ледника Иттиблу, спускающегося через узкое с отвесными стенами ущелье в горах; расширенный веерообразный конец его сдерживается мореной. Разведка моя была непродолжительной, из-за в высшей степени тяжелых условий прогулки. Бешеный фён в середине февраля, сопровождавшийся дождем и крупой, пройдя через южные утесы Китового пролива, обрушился с безудержной яростью на берег Иттиблу, снес весь снег с земли и покрыл скалы толстым слоем льда, который прилегал так плотно, что, казалось, почти слился с ними. Эти обстоятельства вкупе с исключительно суровой природой местности делали прогулку очень опасной.

В 8 часов вечера мы снова отправились в путь, прибавив к своей упряжке четырех новых собак, купленных у Паникпы. Одна из них находилась в поздней стадии болезни. Не проехав и 100 ярдов, мы вынуждены были отпрячь ее и покинуть. Моя упряжка состояла из двенадцати собак. Стоило проделать длинное путешествие, чтобы полюбоваться этими двенадцатью великолепными красавцами, с поднятыми головами и хвостами, бегущими длинным волчьим галопом по твердой поверхности пролива, – настоящая волчья стая, преследующая оленя.

Мы быстро переехали через устье бухты Ольрика к отвесным утесам на противоположной стороне; по пути я часто бросал пытливые взгляды на неизведанные расщелины этого полярного фьорда. Никакая норвежская сага не привлекала меня в детстве больше, чем эти великолепные гренландские фьорды, извивающиеся среди черных утесов, со всех сторон получающие белую дань от ледников и оканчивающиеся, наконец, у сапфирной стены мощного потока внутреннего ледяного покрова, потока, который видели только глаза северного оленя и полярного сокола. Я не мог проехать мимо устьев этих фьордов без невольного желания проникнуть в самые потаенные места. Но у меня не было на это времени, и я вынужден был сдерживать себя.

Проехав устье бухты Ольрика, мы продвигались по хорошему пути вдоль берега почти до трех часов утра, когда, обогнув лицевую сторону единственного ледника на южной стороне залива Инглфилда, между бухтой Ольрика и Академической, мы подъехали к временному снежному иглу, занятому Таваной, его товарищем Кудла и их семействами. Эти эскимосы оставили свой общий иглу в верхней части залива и шли к Красной скале, а так как в это время тюлени переносят детенышей в свои снежные норы вблизи айсбергов, то они шли довольно-таки медленно, питаясь по дороге старыми и молодыми тюленями, захваченными в их убежищах.

Остановившись здесь ненадолго и сказав эскимосам, что я хотел бы приобрести весь имеющийся у них материал для одежды, мы отправились в верхнюю часть залива. Двое мужчин сопровождали нас, они бежали попеременно то сзади, то сбоку саней. На всем протяжении, от Иттиблу до этого места, на северной стороне залива была видна широкая бухта, простирающаяся к северу до ледяного покрова, где она оканчивалась двумя или тремя большими ледниками, разделенными черными нунатаками.

Это, очевидно, была бухта, встретившаяся Аструпу когда он в августе разведывал ледяной покров; и ее же он и Джибсон видели во время сентябрьской и октябрьской поездок по ледяному покрову; она простиралась от вершины долины Тукту к югу до Китового пролива. Панорама залива Инглфилда начала открываться передо мной по пути от временного иглу Таваны к вершине залива, и я убедился в справедливости своей догадки, а именно, что имеющиеся у нас карты залива Инглфилда и верхней части Китового пролива были составлены исключительно со слов туземцев, и ни один исследователь не видел этой области дальше того, что можно увидеть с восточной оконечности острова Герберта.

Около шести часов утра мы достигли Академической бухты и переехали на противоположную ее сторону, где, как нам сказали, находился иглу Таваны. На небольшом расстоянии от берега мы встретили небольшой гнейсовый остров. Мы ехали уже около двенадцати часов, и я решил остановиться здесь и отдохнуть. Мы расстелили спальные мешки у подножия вертикальной скалы, обращенной к солнцу. Проснувшись через несколько часов освеженными и отдохнувшими, после завтрака мы взобрались на вершину острова, где я поставил свой теодолит и произвел все необходимые измерения, а также снял виды местности на пленку. От этого острова, названного мною Птармиганом, поскольку здесь мы обнаружили множество следов тундряной куропатки, мы отправились через устье бухты к иглу Таваны. Прибыв сюда, мы разгрузили сани и отправились вместе с Кудлой по заливу прямо на восток, к большому леднику, сверкающая лицевая сторона которого была ясно видна уже от иглу. Мы покинули хижину Таваны после полуночи.

Снег здесь был намного глубже и мягче, и дорога из-за этого стала труднее. За две или три мили от ледника мы прошли мимо небольшого острова, до того похожего с северо-запада на Маттерхорн, что я тотчас назвал его Малым Маттерхорном. Моей целью был один из скалистых островов, наполовину скрытый лицевой стороной ледника, который скоро, вероятно, станет нунатаком. Достигнув берега этого острова и послав Кудла присматривать за санями и собаками, миссис Пири и я надели снегоступы и взобрались по скалам и глубоким сугробам на его вершину. С этого места мы могли видеть большой ледник во всю его ширину, от южного берега залива, сравнительно недалеко от нас, до отдаленных Смитсоновых гор на севере.

Архипелаг маленьких островов был, очевидно, серьезным препятствием для большого ледника и потому отклонил ледяной поток к северо-западу, так что, в действительности, весь лед спускается к северу от островов, между ними и Смитсоновыми горами. Этот мощный ледяной поток, превосходящий ледники Якобсхавна, Тоссукатека и большого Кариака, я окрестил именем моего друга Гейльприна.

Мне хотелось изучить северо-восточный край залива и я, сойдя к саням, велел Кудла ехать в том направлении. Он ответил, что путь туда будет очень медленным и тяжелым, так как снег здесь глубокий, а острые куски льда могут повредить сани. Но я настоял на своем, и он, щелкнув кнутом, погнал свою упряжку. Вскоре, однако, я понял, что Кудла был прав. По мере того, как мы отъезжали от южного берега залива, снег становился все глубже и мягче, и по дороге все чаще и чаще попадались острые куски льда, вмерзшие в новый лед во время его образования. Острые края, скрытые под мягким снегом, постоянно угрожали сломать полозья саней. Вследствие этого мы были вынуждены остановиться на самом северном острове группы и, в то время как миссис Пири прилегла на солнце отдохнуть, Кудла и я взобрались на вершину острова, чтобы провести повторные измерения.

На этом острове мы нашли свежие следы оленей, но на охоту у нас не было времени, и мы, спустившись к саням, отправились назад, к иглу Таваны, куда вернулись после десятичасового отсутствия.

Мы снова не соблазнились роскошью туземного иглу и расстелили свои спальные мешки на льду бухты, на солнечной стороне ледяного подножия. Это было в первый и, думаю, в последний раз, когда я выбрал такое место для лагеря. Через некоторое время я проснулся от неприятного ощущения. Мой спальный мешок был полон воды, а наш лагерь превратился в болото полужидкого снега: приливная волна проникла через трещину в ледяном подножии около нас. Выбравшись как можно быстрее из мешка, я увидел, что голова миссис Пири была на краю небольшого озерца; вода, очевидно, не проникла еще в мешок через отверстие и не впиталась через стенки, так как она спала спокойно. Понимая, что всякое движение с ее стороны впустит воду в мешок, я схватил миссис Пири и непочтительно поставил на ноги, как мельник ставит стоймя мешок муки, и не успела она проснуться, как я отнес ее от воды и положил на сухой лед.

Этот случай послужил для меня прекрасным примером того, какие серьезные неудобства вызывает для полярных путешественников намокшая экипировка. Мой спальный мешок и промокшая одежда полностью высохли только через три дня после того, как мы вернулись к Красной скале. В то время как миссис Пири, теперь уже совершенно проснувшаяся, отбивала и соскребала с нашей одежды примерзший лед и затем расстилала ее на солнце, я рассматривал тюленьи шкуры и другие вещи, которые Тавана желал мне продать. Торговались мы недолго, и в результате Тавана стал счастливым обладателем давно желанной пилы, охотничьего ножа, топора и нескольких других предметов.

Покончив с торговлей и нагрузив свои покупки на сани, мы отправились в обратный путь, вниз по заливу.

Проезжая через устье Академической бухты, мы снова остановились на острове Птармигане. Я еще раз взобрался на вершину, чтобы сделать точные измерения пары мест, находящихся по ту сторону залива. На обратном пути к саням мне удалось подстрелить двух прекрасных белых тундряных куропаток, именем которых я назвал этот остров. Совершенно белые, они гордо и неспеша прогуливались по небольшой скале и, с поднятыми вверх головами, вели себя словно владыки этого острова. От острова Птармигана мы ехали медленнее, чем во время путешествия вверх по заливу, так как мои сани были нагружены тюленьими тушами и шкурами, купленными у Таваны.

Мы не делали остановок, пока не прибыли к временному снежному иглу, у которого впервые встретили Тавану. Собаки были отпряжены, и мы сделали привал. Погода по-прежнему была прекрасной, как и во все время нашего путешествия, поэтому я вырыл в сугробе прямоугольную яму и сложил с подветренной стороны стену из снежных кольев. После вечерней чашки чая мы завернулись в спальные мешки и заснули приятным сном, единственным за все время нашей поездки, который не был прерван.

Освеженные и отдохнувшие, мы встали, когда солнце было на западе. Я вместе с миссис Пири и двенадцатилетним эскимосским мальчиком по имени Сипсу отправился исследовать находившийся неподалеку ледник. Взбираясь по обращенному к морю концу его восточной боковой морены, мы достигли ее края и начали подниматься по довольно крутому склону к узкому ущелью среди утесов, через которое ледник проложил свой путь от внутреннего ледяного покрова.

Этот ледник, который я назвал Гёрлбёт, был хоть и не очень большим, но весьма интересным, прежде всего тем, что лед, казалось, проходил через порог ущелья в виде жидкой массы. На различных фотографиях ледника этого невидно так хорошо, как в действительности, прежде всего из-за того, что глубокий снежный покров скрывает пограничную линию между льдом и скалами.

Пока мы находились на леднике, вверх по заливу, от острова Герберта, прошел особый замерзающий дождь, свойственный полярной весне. Появилась ослепительная белая стена, скрывавшая все, перед чем она проходила. Солнце было окружено призматическим гало, и мельчайшие иглы кристаллов, похожие на изморозь, медленно падали в воздухе. Этот ливень быстро закончился; за ним вверх по заливу прошли другие, скрывая северный берег залива, подобно тому, как летние ливни постепенно скрывают и открывают противоположный берег широкой реки.

Попрощавшись с Таваной и его семейством, мы двинулись в путь, вниз по заливу. Он снимался со стоянки и нагружал свои сани, чтобы следовать за нами. Без собак, обремененный женщинами и детьми, он продвигался вперед гораздо медленнее, по сравнению с моей сворой из двенадцати великолепных собак. Я рассчитывал добраться до Красной скалы в два перехода, они же думали пробыть в пути пять или шесть дней.

Держась береговой линии, мы прошли от снежного иглу несколько миль к востоку, а затем, оставив отклоняющийся к югу берег, направились прямо через середину залива к восточному краю острова Герберта, возвышающегося далеко на западе над белой равниной, словно бастион какой-то большой красной крепости. Это был длинный и трудный переход для моих собак: снег во многих местах был достаточно глубоким и недостаточно плотным, чтобы выдержать их; они работали хорошо, хотя нет ничего более неприятного для эскимосской собаки, чем медленное постоянное напряжение. На следующий день, после обеда мы вошли на ледяное подножие перед брошенными иглу восточного мыса острова Герберта. Мы распрягли и покормили собак, а затем приготовили и съели свой обед.

После этого Кайо влез в один из иглу и улегся там спать, мы же с миссис Пири расстелили на снегу несколько тюленьих шкур, забрались в спальные мешки и заснули на солнце. Четыре часа спустя нас нашли Татара и Кулутингва, два молодых эскимоса, отправившихся из дома Красной поохотиться на тюленей на одних из моих саней, с моим винчестером и своими собаками. Они уже подстрелили двух оленей и, погрузив их на сани, шли по хорошо укатанной дороге к мысу Кливленда. Мы вскоре последовали за ними и незадолго до полуночи, в воскресенье 22 апреля, въехали на ледяное подножие перед Красной скалой после двухсот пятидесяти миль санного путешествия и недельного отсутствия в нашем гренландском жилище.

 

Глава X. Начало белого пути

Каждая мелочь моего снаряжения для путешествия по «большому льду» была выбрана после тщательного изучения и испытания во время зимы.

Путешествия по «большому льду» находились в зачаточном состоянии, по сравнению с путешествиями по морскому льду, вдоль полярной береговой линии; предполагаемая мной поездка была беспримерной по пройденному без запасных складов расстоянию.

Легкость и прочность – два главных фактора, управлявших железной рукой при подготовке снаряжения, так как вместо каждой унции, сэкономленной на весе вещей и приборов, можно было взять унцию провизии; а в самом полярном путешествии понятия «фунты пищи» и «мили пути» – почти синонимы.

Относительно условий, которые могут встретиться на нашем пути, вряд ли можно было сказать что-то определенное, так как понятно, что к северу от 78° они будут иными, чем к югу от 69°.

Не было определенности и в том, какой высоты мы достигнем. Она может не превысить 6000 футов, но может быть и 15 000. Я должен был так приспособить свое снаряжение, чтобы оно могло, в случае надобности, удовлетворить всем возможным требованиям и крайностям.

Как норвежские лыжи, так и индейские снегоступы вошли в список моего снаряжения; и те, и другие имеют свои преимущества, и при разнообразных условиях ледяного покрова одинаково необходимы. Палатки я не брал.

Что касается собак, то из дома Красной скалы я отправился с двадцатью, но одна из них была уже больна смертельным «пиблокто» и пала на краю ледяного покрова. Две другие умерли на первой стоянке на ледяном покрове, а двумя днями позже вырвалась и вернулась домой четвертая. Вспомогательная партия возвратилась домой с двумя собаками, оставив меня с четырнадцатью, из которых одна была изнурена и умерла на следующем ночлеге, так что я расстался со вспомогательной партией, имея в наличии 13 собак; из них только восемь достигли бухты Независимости. На обратном пути пали еще три, и я вернулся к бухте Мак-Кормика с пятью собаками, оставшимися в живых из двадцати взятых. Из последних двенадцать были первоклассными животными, сильными и смелыми, дрессированными для езды в санях и охоты на медведя. Одежда наша была почти исключительно меховой. Легкая шерстяное нижнее белье, фланелевая рубашка, телогрейка и легкие носки были единственными продуктами цивилизации.

Запасы пищи для санного полярного путешествия должны удовлетворять важному требованию: иметь минимум веса и объема для данного количества питательного вещества.

Пеммикан составил основу нашего пайка. За ним, в порядке убывания по значимости, следуют: чай, сгущенное молоко, бисквиты, концентрированный гороховый суп. Были взяты также на пробу небольшие количества других продуктов: искусственный пеммикан, приготовленный, главным образом, из мясной муки, шоколадные пластинки, состоящие из равных частей мясной муки, шоколада и сахара, и продукты «Москера».

Рацион собак состоял из пеммикана, мяса павших по дороге собак и мяса мускусного быка, убитого нами у бухты Независимости.

У нас были следующие приборы: небольшой теодолит, карманный секстант, искусственный горизонт, три карманных хронометра, анероиды, компасы, одометры и термометры.

Фотографические принадлежности состояли из двух «кодаков № 4» и двух катушек пленок, по 100 негативов в каждой.

Моя аптечка была очень скромна, но вполне достаточна. Из лекарств иногда требовались только пилюли опия для глаз.

Из огнестрельного оружия у меня были два винчестера, карабин и ящик патронов.

По большей части дневной распорядок нашего путешествия выглядел следующим образом: утром подготавливались сани, в них запрягались собаки, мы привязывали лыжи, и, как только все было готово, я выходил вперед с небольшим шелковым флагом в руке, сделанным моей женой, и показывал путь, Аструп же шел рядом с санями, заставляя работать абсолютно всех собак. В случае каких-либо неприятностей или затруднений с собаками я приходил Аструпу на помощь.

После снега и во время подъема на ледяной покров от бухт Мак-Кормика и Независимости, мы впрягались в сани и помогали собакам. Я прикреплял к плечам длинную веревку из моржовой кожи, идущую от передка саней поверх собак, и помогал тащить сани, идя впереди упряжки. Аструп тащил сани короткой веревкой, привязанной к их боковине, и одновременно следил за собаками. Мы помогали таким образом собакам не более десяти дней за все время нашего путешествия. Останавливаясь для отдыха, мы отвязывали от саней упряжь и прикрепляли ее к альпенштоку, глубоко вогнанному в снег на таком расстоянии, чтобы собаки не могли достать ни нас, ни саней.

Забота о собаках – отвязывание их от саней на ночь, привязывание к кольям, ежедневное кормление во время остановок и привязывание к саням утром – лежала исключительно на мне. В пути же, до остановки на ночлег, собаки были на попечении Аструпа. Временами, чтобы разнообразить утомительную монотонность, мы менялись ролями, и каждый из нас, по очереди, то шел впереди каравана, то погонял собак. Яму в снегу, или, как мы ее называли, «кухню», устраивал всегда Аструп. Обязанности повара мы несли по очереди, и на исполнение их уходило почти все время в лагере. Исполняющий обязанности повара спал в кухне и должен был всегда быть готовым ловить отвязавшуюся собаку; другой же отдыхал под прикрытием саней, с подветренной их стороны. Мы редко пользовались нашими спальными мешками и в конце третьей недели вообще перестали их доставать.

Наши приготовления ко сну были очень просты. Поужинав, мы натирали лица вазелином для смягчения сильных ожогов от солнца и ветра, впрыскивали по капле опия в глаза, сильно страдавшие от ослепляющего блеска снега, защищали их какой-нибудь повязкой, тщательно закутывались в свои меховые одежды и ложились спать.

Каждое утро наши собаки были страшно спутаны, и приходилось тратить много времени на распутывание гордиева узла, в который они завязывали свою упряжь. Животные настолько хорошо справлялись со своей «задачей» – завязать упряжь в как можно более тугой узел. что развязывание его голыми руками, при сильном ветре и очень низкой температуре выводило нас из терпения и лишало хорошего расположения духа.

Как мне кажется, самым бесспорным доказательством незнания древними полярных стран является тот факт, что они назвали свой самый сложный узел гордиевым. Любая хорошая упряжка эскимосских собак в одну ночь сделает вдесятеро более сложный и запутанный узел.

После первых нескольких дней, когда вспомогательная партия была с нами, паек Аструпа и мой включал от 3/4 до 1 фунта пеммикана, а вместе с бисквитами, сгущенным молоком, гороховым супом, чаем и спиртом (для топлива) в сумме получалось до 2,5 фунтов на человека в день.

Мы ели три раза в день: утром перед отправлением в путь, в полдень во время отдыха и вечером, остановившись на ночлег.

Единственным нашим питьем был чай, спрессованный в пакеты по 1/4 фунта в каждом, и кофейный экстракт Бордена, который мы пили за завтраком, по воскресеньям, во время первой половины пути.

В последний день апреля, в прекрасную погоду, когда утесы у вершины бухты Мак-Кормика были словно прорисованы в морозном воздухе, доктор Кук, Джибсон, Аструп, Кайо, Тавана, Куку и два эскимосских мальчика, прибывших накануне, отправились из дома Красной скалы с двумя санями и двенадцатью собаками, чтобы перенести последние припасы на внутренний лед. Три дня спустя, приведя в порядок дом и разобравшись с бесчисленным множеством мелких дел, всегда всплывающих в последние мгновения приготовлений к долгому путешествию, в половине девятого вечера выехали мы с Мэттом, остальными восемью собаками и большими 18-футовыми санями.

В течение следующих трех месяцев обычный распорядок нашей жизни был таким: ночью мы путешествовали, а днем спали. Спустя четыре часа после нашего отъезда собаки вскарабкались на ледяное подножие в верхней части бухты. Взяв на плечи меньшие сани, привезенные сюда на больших, я начал взбираться на утесы. Мэтт следовал за мной по пятам с парой двадцатипятифунтовых жестяных коробок. Остроконечные скалы, с заполненными снегом промежутками между ними, затрудняли и замедляли путешествие. Было около трех часов утра, когда я поднялся над краем утесов и наткнулся на своих товарищей, спавших в снегу. Собаки были привязаны поблизости. Я не хотел будить их, но не успел положить сани и повернуться, чтобы начать спускаться, как проснулся доктор; вскоре встали все остальные. Я обнаружил, что припасы перенесены к оврагу, в полумиле от лагеря, и все готово, чтобы продолжить наш путь. Вернувшись вниз, мы с Мэттом принесли вторую порцию груза, а затем, оставив Мэтта немного поспать, я снова спустился вниз и заснул в меховой одежде в развалившейся снежной хижине около бухты.

Когда я несколько часов спустя проснулся, все были уже у входа в иглу. Взглянув на долину, я увидел, что мой старый приятель, внутренний лед, приготовил свой обычный прием: серые свинцовые облака – признак приближающейся бури – собрались над ним. Любопытно, что в 1886 г. и два раза в этом году, когда я выходил на внутренний лед меня встречали бешеные штормы, но так как все кончалось удачно, то я и эту бурю принял за хорошее предзнаменование. Я снова взобрался на утесы, на этот раз с большими санями на плечах; мои товарищи несли остальной багаж. Перенеся все к оврагу, мы нагрузили там сани и переехали в лагерь на краю льда, в 2,5 милях от нас и на высоте 2525 футов над морем.

Встаскивание больших саней по крутому склону оврага и на плато потребовало напряжения всех сил, как наших, так и собак. Два дня мы переносили вещи в этот лагерь, где Мэтт и Джибсон построили иглу и где мы готовили еду на очаге, между скалами находящегося рядом нунатака. В течение этого времени появились признаки перемены погоды: выпадение мелких кристаллов снега, перемежающиеся снежные метели, восхитительные перистые облака, образующиеся и исчезающие над бухтой Мак-Кормика, в то время как над внутренним льдом собирались на темном свинцовом небе зловещие белые облака. Температура ночью была –1…2 °F. Провизия и снаряжение были рассортированы в лагере и распределены по саням, здесь же начались серьезные затруднения с нашими дикими волками, которые почему-то именовались собаками.

Новые хозяева не могли с ними сладить; они постоянно грызлись и не давали нам ни минуты покоя. Не проходило ни дня, чтобы какая-нибудь из них не порвала во время отдыха своей упряжи, не перекусила постромок и не высвободилась. Иногда вырывались сразу несколько. Чтобы поймать их, нужны были время и сноровка. Дело чаще всего кончалось тем, что мы вынуждены были прибегать к услугам доктора, лечившего раны, нанесенные их волчьими зубами. Отмороженная пятка Мэтта начала болеть, и я счел за лучшее отослать его назад, в дом Красной скалы. Это лишило меня возможности взять с собой в длинное путешествие еще одного спутника. 8-го числа я попытался выступить в путь вверх по покатым склонам льда, но сильный ветер в лицо с метелью до такой степени привел в уныние моих собак, что с ними ничего нельзя было поделать; мы были вынуждены ждать хорошей погоды.

Наконец, мы вышли и успели сделать большой переход вокруг северной стороны первого большого тороса. Здесь был построен второй иглу, но так как снег не совсем годился для постройки и можно было сделать только небольшое убежище, я оставил Аструпа и доктора здесь, а сам с Джибсоном пошел отдыхать в иглу на предыдущем привале. Утомленный до последней степени, проведя без сна двое с половиной суток, мне кажется, что я заснул, как только вошел в иглу. Проснувшись через 12 часов, я услышал вой ветра и шум несущегося над нашим убежищем снега. Это продолжалось сутки. В конце концов я не выдержал и пошел вместе с Джибсоном в верхний иглу. Несмотря на сильный ветер, сбивавший нас с ног, и жгучую метель, мы не чувствовали холода – до такой степени меховая одежда защищала наше тело от потери тепла. Мы медленно поднимались вверх по склону, часто останавливаясь, чтобы повернуться спиной к ветру и перевести дух и, наконец, пришли к своим.

Невозможно описать охватившее меня уныние при виде полностью занесенного снегом иглу. Его обитатели не могли выбраться наружу. Собаки, и без того всегда беспокойные когда дует сильный ветер, дрались друг с другом, перегрызли свою упряжь и постромки, и половина из них бегала вокруг саней с провизией; остальные практически полностью были занесены в громадном сугробе. Подойдя ближе, я увидел, что три собаки стали жертвами смертельной собачьей болезни и в них едва теплилась жизнь. Так как ветер дул с такой силой, что что-либо предпринять было просто невозможно, то мы с Джибсоном легли с подветренной стороны иглу и, пережидая бурю, слушали рассказ доктора, как они не смогли выйти из иглу, делая, впрочем, все возможное, чтобы метель не занесла их окончательно, как несколько жестянок с провизией, сдвинутых с места собаками, были снесены по крутому откосу в ледник, как собаки съели и испортили все, что им удалось достать.

К счастью, последняя из упомянутых потерь была не такой страшной, так как все мои припасы находились в крепких жестянках. Когда буря стихла, мы откопали привязанных собак, развязали замерзшие узлы упряжи, поймали и снова привязали высвободившихся животных. Как выразился Джибсон, искусство техасцев ловить диких быков с помощью лассо – это детская забава по сравнению с ловлей эскимосских собак. Обычно мы приманивали собаку на близкое расстояние, бросая ей куски мяса, а затем, быстро бросившись на нее всем телом, пригибали, как можно быстрее, ее голову в снег.

Вскоре мы приловчились и дело обычно ограничивалось двумя-тремя укусами. Правда, с некоторыми собаками сладить было гораздо труднее. Чтобы запрячь их, нужно было предварительно затянуть лассо и слегка придушить их. Мы прошли около трех миль от этого иглу и остановились на ночлег. На этом привале мы не стали строить временное пристанище: это потребовало бы слишком много времени, мы же были до того утомлены, что могли спать, где угодно.

Примерно в таком ключе, с переменным успехом, продолжалось до 15-го числа. В ходе разведки прошлой осенью я сделал вывод, что, поднявшись на первый склон, мы найдем почти ровную дорогу. Однако оказалось, что свет осенних сумерек обманул Аструпа и Джибсона, и мы были вынуждены тащить нагруженные сани через снежные заносы около пятнадцати миль, прежде чем достигли легкого постепенного подъема настоящего внутреннего льда.

Постоянная напряженная работа – ходьба на лыжах, перетаскивание саней, беганье за отвязавшимися собаками и прочее – утомила бы и здоровые ноги. Я же с мышцами, слегка атрофированными, и связками, потерявшими вследствие процесса выздоровления свою гибкость, испытывал постоянную тупую боль, переходившую временами, к моему облегчению, в состояние онемения. Последнее постепенно проходило, и окончательный результат был, без сомнения, положительным: связки и суставы получили необходимую нагрузку, разработались и стали такими же гибкими, как и раньше, а может быть и лучше.

Тот факт, что менее чем через десять месяцев после перелома двух костей ноги я был способен предпринять путешествие на лыжах протяженностью 1200 миль без серьезных последствий, кроме нескольких бессонных часов, служил доказательством лечебного эффекта здорового климата, профессионального мастерства доктора Кука и нежной заботы миссис Пири. Наконец, 15-го числа я стоял перед длинным, легким, белым подъемом, по поводу которого не было никаких сомнений, и на следующий день началось наше настоящее путешествие по ледяному покрову.

Мой путь лежал на северо-восток, и я, таким образом, пройду, если карты верны, вблизи вершин ледников Гумбольдта, Петермана и Шерарда – Осборна.

К этому моменту у меня осталось только 16 собак; еще одна пала от собачьей болезни. Мы все впряглись и помогали тащить сани. Два коротких перехода в 5 и 7 миль привели нас на высоту 5000 футов. В начале третьего перехода из поля зрения исчезли высочайшие вершины земли Китового пролива, и я с изумлением обнаружил, что мы уже прошли через водораздел между Китовым проливом и бассейном Кейна и начали спускаться к бассейну ледника Гумбольдта. За это время собаки и мы привыкли к работе, сани были уложены лучше, и мы, благодаря легкому уклону, шли намного быстрее. За третий переход мы прошли 12 миль, за четвертый – 20. В конце четвертого перехода на северо-западе показались туманные вершины гор, находящихся между гаванью Ронселара и юго-восточным краем ледника Гумбольдта.

На следующий день мы снова прошли 20 миль по слегка волнистой и постепенно понижающейся поверхности, но еще через день появилось много торосов, и мы около полуночи дошли до ледяных утесов на границе ледникового бассейна, открывающегося к реке Мери Минтерн. Наш путь проходил мимо этих утесов, но, опасаясь, что впереди нам могут перегородить путь другие утесы, я отклонился на пять миль к востоку и затем снова продолжил свой путь на северо-восток. Из-за того, что лед не подходил для быстрой езды, переход этого дня был сравнительно короток, а атмосферные изменения указывали на наступающую бурю, я остановился пораньше, чтобы иметь возможность построить иглу.

Темно-голубое небо с мрачными свинцовыми облаками, зловещая белесоватость ледяного отблеска и резкий юго-восточный ветер не обманули нас; едва мы закончили строить иглу, как все скрыла метель. Бедный Джибсон, я очень сочувствовал ему этой ночью: была его очередь «играть роль». Другими словами, он должен был спать одетым на воздухе, чтобы тотчас же ловить отвязавшихся собак, прежде чем они натворят бед. Наши собаки в бурю всегда злились, но на этот раз казались просто бешеными. Они выли, грызлись между собой и рвались что есть силы с привязи. Когда, наконец, утомленный Джибсон заснул на несколько минут, прислонившись у входа в иглу, одна из них обгрызла дно его спального мешка, а другая сожрала около 6 фунтов брусничного мармелада – почти половину всего моего запаса для продолжительного путешествия.

Через двое суток шторм прошел на северо-запад, в бассейн Кейна, и оставил нас в покое. Выбравшись из своего иглу на солнечный свет и посмотрев на бесконечную, простирающуюся до горизонта ширь снега, изрытую ветром в виде мраморных волн, мы с трудом могли представить себе, что теперь на родине, в тысячах городов и деревень, звуки церковных колоколов разносятся по напоенным ароматом июньским полям и лесам. Наши сани были полностью занесены снегом: сугробы во время бури на внутреннем льду наметались около малейшего возвышения. Несколько часов мы выкапывали и нагружали сани, ловили и запрягали собак и развязывали узлы упряжи и постромок.

Когда мы снова отправились в путь, оказалось, что буря была отчасти нашим другом и хорошим строителем дорог. Сани и собаки весело неслись по замерзшим застругам, и мы сделали без особых проблем переход в 20 миль; в этот раз мы спали около саней. Двадцатимильный переход следующего дня привел нас к стоянке, у которой я решил, что вспомогательная партия должна покинуть меня. Мы были теперь на расстоянии около 130 миль от берега бухты Мак-Кормика, и, хотя дорога была хороша и свободна от препятствий, однако спуск с внутреннего льда мог быть опасным, если вспомогательная партия не попадет на землю в удобном месте; поэтому я не хотел, чтобы мои товарищи сопровождали меня дальше. В лагере я сказал своим спутникам, что это была последняя наша совместная ночевка, и что на другой день двое из нас вернутся назад, а двое поедут вперед. После обеда, сидя около нашей кухни, перед тем, как лечь спать, я напомнил им о том, что говорил ранней весной: что, когда мы достигнем ледника Гумбольдта, я выберу из них спутника, с которым продолжу путешествие.

Они пробыли довольно долго на ледяном покрове и понимают, что это предприятие – не детская игра, что для вызвавшегося нет пути назад. Я добавил также, что многим покажется опасным, даже безумным, что два человека отправляются в эти неизвестные области, не имея другой надежды на безопасное возвращение, кроме как на свои ресурсы и здоровье. Лично я не считал это предприятие опасным, но каждый должен решить за себя. Доктор первым вызвался идти, за ним Джибсон и Аструп. В итоге я принял решение: Аструп пойдет со мной, Джибсон останется командиром вспомогательной партии и, вернувшись в дом Красной скалы, посвятит все свое время сбору орнитологических образцов и снабжению партии дичью; доктор Кук, по прибытии к Красной скале, примет на себя обязанности начальника до моего возвращения с внутреннего льда.

Через несколько минут все в «лагере расставания», кроме меня, крепко спали, как спят утомленные, но здоровые люди. На следующее утро мы распредели поклажу саней. Груз был заботливо упакован и перевязан; это облегчит, по возможности, для двух оставшихся работу, которую делали до сих пор четверо. Джибсон и доктор взяли свою одежду, легкие сани, двух собак и провизии на двенадцать дней. Затем я дал Джибсону компас, один из моих хронометров, карту, точно объяснил, как идти к бухте Мак-Кормика, и мы расстались. Слов при этом было сказано немного, но я думаю, что в этот момент чувства переполняли каждого из нас. Я и Аструп тронулись в путь, доктор и Джибсон смотрели, как мы уходим. Спустя некоторое время мы увидели, что и они выступили; через несколько минут они скрылись из виду за ледяным пригорком.

 

Глава XI. По «большому льду» к северной границе Гренландии

В определенный момент я понял, что невозможно погонять собак и управлять ими в бесконечной шири ледяного покрова без вожака впереди. Ставшая перед нами задача организовать работу собак так, чтобы ими мог управлять один человек, заставила меня сильно поломать голову. Я решил опробовать следующий показавшийся мне привлекательным способ: три мои лучшие собаки – Налегаксоа, Пау и Тавана, привязавшиеся ко мне и старавшиеся всегда быть поблизости, были запряжены в легкие сани, построенные Аструпом, с грузом около 200 фунтов. Эти собаки шли за мной, за ними следовал Аструп с десятью другими собаками, запряженными в большие сани, к которым были привязаны вторые легкие сани; общий вес груза этих саней составлял около 1000 фунтов. Таким образом мы прошли наш первый переход. На следующий день я решил изменить этот порядок и запряг всех собак в большие сани, привязав маленькие к двум другим.

Не успели мы тронуться в путь, как из-за сильных ударов о заструги разбились большие сани: одна сторона их вдавилась внутрь и сломала все подпорки. Разрушение этой стороны было настолько сильным, что я несколько минут не знал, что делать, но, наконец, мне пришла в голову мысль привязать остатки саней сбоку других, сделав, таким образом, одни сани шириной четыре фута с тремя полозьями. Идея была быстро приведена в исполнение, сани были связаны вместе, нагружены, и результат оказался вполне удовлетворительным. Три полоза сделали сани более устойчивыми, не давали им раскатываться и хорошо смягчали удары при проходе через заструги.

Остановка, вызванная этим происшествием, заняла определенное время, и мы сделали в этот день только 10 миль, к тому же нам мешал снег, становившийся все более рыхлым. На следующем переходе снег стал еще мягче и глубже, дорога была тяжелей, но так как все шло благополучно, то мы прошли 15 миль. Мы снова начали идти вверх, оставаясь при переходе бассейна ледника Гумбольдта на почти постоянной высоте 3500 футов. На следующий день снег был еще хуже; сани опускались в него почти до поперечин; тащить их в гору было так тяжело, что мои собаки через несколько часов решительно отказались работать, и я был вынужден остановиться на ночлег. Нам казалось, что погода может перемениться к худшему, и мы сделали иглу.

В то время как Аструп был занят постройкой, я пытался придумать какой-нибудь план, чтобы облегчить сани. С этой целью мы построили из пары запасных лыж новые сани и переложили на них с больших саней около 120 фунтов груза. В этом лагере мы начали употреблять пайки, включавшие ежедневные порции масла и либиховского бульона. Здесь же была убита одна заболевшая собака и скормлена другим. У меня осталось теперь 12 прекрасных собак, и почти все из них попробовали в дикой схватке горячей крови своего главного природного врага – белого медведя: Налегаксоа, Король, Пау, Лев, Кастор и Полукс, Мерктосар 1-ый и 2-ой, Тавана, двое Паникп, брат и сестра. На следующий день непрекращавшийся подъем и увеличившаяся глубина снега заставили нас прибегнуть к двойной тяге; конец дня застал нас на расстоянии всего трех миль от последней остановки.

Собаки выбились из сил, и мы с Аструпом, утомленные, съели молча свой обед и быстро уснули. Мы встретили утро освеженными и с новым запасом сил; я был бы доволен, если бы мы прошли в этот день 10 миль. К моему приятному удивлению следующий лагерь был разбит в 15 милях впереди. Переход прошел без приключений и задержек. Мы были теперь, очевидно, на вершине подъема и, скорее всего, скоро начнем спускаться по северному склону водораздела к бассейну фьорда Петермана. На следующий день наши предположения оправдались. Поверхность снега становилась тверже, анероид и сани показывали постепенный спуск, и через 6 часов пути мы сошли на твердую, словно мрамор, поверхность, сильно испещренную и изъеденную полярными ветрами. Два часа спустя, на северо-западе показалась земля, и еще через два часа я остановился, пройдя в этот день 20 миль.

В последний день мая, пройдя пять миль, мы увидели с вершины длинного тороса, внизу под собой, вершину фьорда Петермана с окружающими его горами и громадным ледником, спускающимся в него. Мы находились теперь на ледяных утесах, образующих границу ледникового бассейна, и я был вынужден отклониться на 10 миль к востоку, чтобы обойти ледниковый бассейн и большие расщелины, прорезавшие окружающие его ледяные утесы.

Хотя мне удалось увидеть с высоты внутреннего льда четыре величайших ледника в мире – Якобсхавн, Тоссукатек, большой Кариак и Гумбольдта, однако я смотрел на них со странным чувством неуверенности. Меня не покидала мысль, что изрытое сверкающее ледяное поле передо мной, свеокающий ледяной покров, простирающийся до земли Вашингтона, и темные горы, стерегущие отдаленные берега, могут исчезнуть и оставить меня только с ровным ледяным горизонтом прежних дней. Воздух был так прозрачен и наше место так благоприятно для наблюдений, что я не пытался идти дальше, но сразу остановился и начал определять параметры местности. В этом лагере, на высоте 4200 футов мы провели 36 часов; погода все время была благоприятной.

Было ясно, тепло и необычайно тихо. В полдень термометр показывал на солнце 77 °F, и мы воспользовались этим, чтобы высушить и проветрить всю нашу одежду и насладиться роскошью снежной ванны. Выйдя из лагеря, мы направились на восток, параллельно ряду гигантских трещин, большинство которых были покрыты снегом; намет местами провалился, и была видна темно-голубая глубина бездны. Я пытался несколько раз рассмотреть стены этих трещин, чтобы увидеть постепенную трансформацию снега в однородный лед, но мне это не удалось, так как боковины трещин были заметены мелким снегом. С подветренной стороны одной из самых больших трещин находился огромный сугроб снега, не менее 80 футов высотой.

Я долго не мог понять, как он образовался; в конце концов я решил, что он был наметен здесь ветром, вследствие того, что в этом месте заканчивалась трещина. Отклонившись на 10 миль к востоку, я обошел все трещины и снова направился на северо-восток, надеясь также без проблем обойти бассейн фьорда Шерарда – Осборна, как Гумбольдта и Петермана. Поверхность была сравнительно ровная, и мы видели на расстоянии сорока миль высочайшие вершины гор Петермана. Скоро анероид начал показывать постепенный подъем, снег сделался мягче и глубже, и мы начали восхождение на водораздел между бассейнами Петермана и Шерарда – Осборна.

Мы шли очень хорошо и в три с половиной перехода 5 июня достигли вершины водораздела на высоте 5700 футов над уровнем моря. Началась хорошая дорога, и мы сделали, благодаря попутному ветру, в два следующие перехода 19,5 и 21 милю. Мы остановились 8 июня, как я сначала предполагал, возле фьорда Шерарда – Осборна. Я не ожидал увидеть землю так скоро, и, если карты верны, нам оставалось еще около двух переходов до этого залива, но, предположив, что очертание внутренней части фьорда могло быть неверным, я принял этот залив за фьорд Шерарда – Осборна.

После я убедился, что ошибся: фьорд Святого Георгия проникал внутрь земли дальше, чем предполагалось, и именно его мы видели перед собой. В конце перехода 8 июня погода начала портиться; небо затянули тучи, отдаленная земля сделалась темной и размытой, а ледяной покров приобрел какой-то особый оттенок, не позволявший распознать рельеф местности. Анероиды и ход саней показывали быстрый спуск, и я после недолгих раздумий решил остановиться, пройдя 21 милю, хотя мы могли легко сделать еще четыре-пять миль.

Следующие две недели показали, насколько благоразумной была моя осторожность, хотя было бы еще лучше, если бы я остановился раньше. Едва мы расположились лагерем и пообедали, как налетел шторм, и мы провели два дня в заточении: Аструп под санным брезентом, а я в «кухне» – небольшом углублении в снегу, накрытом парусом. Ветер проносился над нами к отдаленной земле, а ослепительная метель выла вокруг наших слабых убежищ. Когда шторм прекратился, мы вылезли из сугроба, наметенного над нами, и я сразу увидел, что мы были на южном краю центральной впадины ледникового бассейна.

Склон ее, состоящий почти исключительно из твердого голубого льда, чисто выметенного сильным ветром, был так крут, что на нем нельзя было управлять санями, а противоположная сторона поднималась, насколько было можно видеть в бинокль, крутыми, пересеченными расщелинами террасами, недоступными для наших тяжело нагруженных саней. Расщелины и участки голубого льда простирались через бассейн ледника к северо-востоку; к востоку и югу над нами возвышались крутые склоны, на которых, к счастью, не было расщелин. Очевидно, единственным для нас выходом было взобраться по этим скатам в направлении на юго-восток, обойти с наветренной стороны утесы и выйти на их подветренную сторону.

Потребовалось два дня самой тяжелой и неблагодарной работы, чтобы выбраться из ловушки, в которую мы попали, и в конце двух дней мы потеряли 15 миль из нашего с трудом пройденного расстояния к северу. Крутые ледяные склоны, высоты внутреннего льда по которым мы должны были взбираться зигзагами против сильного ветра, требовавшие большого напряжения от собак и постоянного внимания от нас, чтобы сани не снесло в ледник, утомили и выбили из сил Аструпа и меня. Наконец мы достигли гладкой, покрытой снегом высоты внутреннего льда, где по достоинству оценили старинное немецкое изречение: «На высотах свобода». Мы снова могли продолжить наш путь. Во время этого подъема Налегаксоа, мой лучший пес, король упряжки, вывихнул ногу, и четырьмя днями позже мы потеряли его. Это было длинноногое животное, быстрое как луч света, с могучими челюстями.

По природе боец, он не раз запускал свои блестящие белые зубы в горло и бока белого медведя; и в первой борьбе за первенство, когда я привел новых купленных мной собак, он один едва не загрыз двух свирепых медвежьих собак одноглазого охотника. И при этом он был одной из самых преданных собак в упряжке, и достаточно было слова одобрения или прикосновения моей руки, чтобы он положил свои громадные лапы ко мне на грудь и приблизил свою свирепую, но умную морду к моему лицу. Бедный друг! Я сожалел о потере товарища, когда он, пробежав за санями со своей вывихнутой ногой два или три дня, отстал и пропал в одном из штормов ледяного покрова. Здесь я также потерял свою подзорную трубу и едва не утратил еще двух прекрасных собак – Льва и Пау. Обе провалились в расщелину, но повисли на постромках, и нам удалось их вытащить. Выйдя снова на внутренний лед, я воспользовался ясной погодой, чтобы описать орографию местности, и увидел, что котловина бассейна ледника простирается далеко на восток.

Мы шли на восток, пока не обогнули эту котловину, а затем снова направились на северо-восток. Однако нас скоро остановила другая группа громадных расщелин, от 50 до 100 футов шириной, пересекавших наш путь; едва мы дошли до них, как густой туман, поднявшийся по ледниковому бассейну с берега, накрыл и расщелины, и нас серым покрывалом. Двигаться вперед стало опасно, так как мы ничего не видели дальше вытянутой руки. Нужно было ждать, пока не разойдется туман, что произошло только через 18 часов. За полчаса мы обошли расщелины и вышли на прямую дорогу. Мы назвали этот ледниковый бассейн, доставивший нам столько трудностей, «бездонным колодцем» и начали ненавидеть даже сам вид земли. Я решил, во избежание дальнейших затруднений и промедлений, повернуть еще дальше вглубь и обойти эти ледниковые бассейны.

Пытаясь привести в исполнение этот план, я обнаружил, что по мере того как мы продвигались вперед, количество снега начало увеличиваться, а подъем внутреннего льда стал таким крутым, что мы, в конце концов, снова были вынуждены отклониться к северу. Едва мы прошли четыре мили в этом направлении, как сломались большие сани, ослабленные тяжелой работой последних дней, и мы потратили целый день на их починку. На следующий день, не прошли мы и шести миль, как нам начали угрожать новые промедления и неприятности, на которые мы не рассчитывали.

Несколько часов снежной бури, за которой последовала темная, облачная погода и быстрое повышение температуры почти до точки замерзания, превратили снег в вязкое болото. Сани, казалось, были нагружены свинцом. Собаки, до этого очень быстро тащившие двое саней, не могли теперь сдвинуть с места и одних; нужно было помогать им. Один из нас толкал сани, а другой тащил их. Нам ничего не оставалось, как ждать понижения температуры, что случилось через два дня. Мы использовали это время на осмотр саней и груза и выбросили некоторые вещи, без которых, как подсказывал наш опыт, могли обойтись. Общий вес оставленных в этом месте вещей составил примерно 75 фунтов.

При первом же понижении температуры мы пустились в путь, и нам удалось пройти шесть с четвертью миль. На следующий день дорога была много лучше, и скоро впереди нас показалась земля – на этот раз действительно берега фьорда Шерарда – Осборна, и мы снова были вынуждены отклониться к востоку. Ночь застала нас в шестнадцати с половиной миль дальше, перед большим ледниковым бассейном. Выдержка из моего путевого журнала дает представление о трудностях путешествия на следующий день: «Еще один тяжелый день на безбрежных просторах этой полярной Сахары.

Мы снова на высотах; к счастью, я надеюсь и даже уверен, что не встречу больше препятствий. Если хотя бы сколько-нибудь справедливо верование в дурной глаз, то, конечно, берега этого внутреннего льда явно кто-то сглазил. Все время, пока мы видели черные утесы над ледяным покровом, нам досаждали расщелины, скользкий лед, торосы, воющие штормы, бешеные метели и туманы. Собаки, казалось, взбесились, ломались сани и одометры, куда-то терялись наши вещи, и все шло плохо. Теперь же, преодолев все это, мы снова наслаждаемся хорошей погодой, легким ветром, неглубоким снегом, одним словом, уютом и комфортом. Невыносимая метель не позволила нам заснуть в прошлую ночь: снег проникал через мельчайшие отверстия под брезент и таял на наших лицах и одежде. Утром Кастор, один из моих лучших псов, вывихнул лапу и теперь не может тащить саней; упряжь сильно спуталась и вмерзла в сугроб у привязи».

Не прошли мы восьми миль, как снова остановились перед рядом концентрических расщелин. Остаток дня мы использовали на то, чтобы отыскать безопасные снежные перемычки, по которым можно было бы пройти через расщелины. Это мы могли сделать только в юго-восточном направлении. Две собаки упали в расщелины, и сани со всеми нашими бисквитами и сотней фунтов пеммикана провалились в снег. Все это было бы потеряно, если бы сани каким-то чудом не застряли на выступе льда на краю расщелины, что позволило нам с Аструпом спасти их. Выбравшись из этой ситуации, я с чувством облегчения заснул более крепким, чем обычно, сном; пять с половиной часов освежающего сна привели мои истомленные разум и тело в лучшее состояние и придали всему совершенно другой вид.

В этот день мы прошли 18,5 миль по снежной поверхности, слегка поддававшейся под нашей тяжестью со звуком, который напоминал мне шум прибоя у белых берегов Карибского моря, окаймленных пальмами, слегка покачивающимися под вертикальными лучами солнца. На следующий день мы с Аструпом хоть и сделали почти 18 миль, впали в мрачное настроение духа, отчасти вследствие утомления, но, главным образом, потому, что несмотря на все усилия не смогли пройти двадцати миль. Однако после ночевки мы снова приободрились и прошли 20,5 миль, причем весь день в направлении к северу была видна земля. Легкий путь и быстрый ход благоприятно повлиял как на нас, так и на наших собак. Последние временами сами пускались рысью, и я часто слышал веселое посвистывание Аструпа, шедшего сбоку саней. Во время этого перехода нам было очень тепло, а к утру даже жарко, так что мы сняли всю верхнюю одежду.

Следующий день был повторением предыдущего, и мы без проблем шли на постоянной высоте около 6000 футов. Почти все время на северо-западе была видна земля, а к концу перехода в той стороне вырисовался фьорд с высокими остроконечными утесами на северной стороне. К концу этого перехода мы пришли в прекраснейшее расположение духа. Мы снова прошли более 20 миль, и можно было надеяться, что преодолели все препятствия и будем и дальше наслаждаться прекрасным путеществием. С нами и собаками было все в порядке; провизии нам хватит еще надолго. Температура повысилась до такой степени, что я воспользовался на этой остановке возможностью принять снежную ванну и переменить свою собачью и оленью одежду на запасной костюм из тюленьего меха.

26 июня мы начали спуск. Утром, перед отправлением, тяжелые белые облака затянули все небо, за исключением узкой голубой ленты на юге. Наш путь лежал на северо-восток, но так как вскоре на севере показалась земля, то я изменил направление и пошел на восток. Начало фьорда, окруженного черными отвесными берегами, находилось к северо-западу от нас. Облака постепенно становились плотнее, и легкая снежная метель залила лед тем светом без теней, который делает невидимым даже снег под ногами. Однако мы продолжали идти вперед, держа путь по ветру до тех пор, пока ощутимый спуск не заставил меня остановиться и подождать более ясной погоды, что я и сделал, пройдя десять миль. Через несколько часов снег прекратился, и перед нами показалась земля с фьордом за ней. Если бы мы продолжили идти вперед в тумане, то попали бы прямо к вершине большого ледника.

Наш следующий переход был короток, около десяти миль. Мы шли почти параллельно с землей. Темно-коричневые и красные скалы окаймляли громадный каньон, стены которого уходили вертикально вниз. Он доходил почти до нашего лагеря. Повсюду, на северо-западе, севере и востоке, виднелись черные и темно-красные пропасти, глубокие долины, увенчанные ледяным покровом горы – мы были первыми людьми, кто видел эту потрясающую панораму. Приятная теплая погода последних дней, как мы выяснили, объяснялась близостью земли.

Полагая, что находящийся перед нами фьорд это пролив Виктории, и надеясь обогнуть его, как мы сделали это в случае фьордов Петермана, Святого Георгия и Шерарда – Осборна, я направился на юго-восток, держась параллельно берегу и краю внутреннего льда. По мере того, как мы продвигались вперед, перед нами вырастали береговые горы, что вынудило нас до 1 июля держать направление на юго-восток. В этот день на северо-востоке, над вершинами, прилегающими непосредственно к внутреннему льду, показался широкий проход, ограниченный по бокам высокими отвесными утесами.

В этом промежутке не видно было ни отблеска отдаленного ледяного покрова, ни земли. Я не мог больше тратить время и идти на юго-восток, куда тянулась, насколько мог видеть глаз, береговая полоса земли. Нужно было идти к этому проходу и узнать, вел ли он в восточно-гренландскую часть Северного Ледовитого океана, или там, на северо-востоке, находилась отдаленная земля, до которой можно было добраться, обогнув верхнюю часть фьорда. Поэтому я решил идти прямо на северо-восток; лыжи и сани свободно скользили по льду, собаки весело бежали прямо к красно-коричневым горам загадочной земли. Через несколько часов склон стал настолько крутым, что мы были вынуждены спускаться по диагонали. Земля, находившаяся еще в нескольких милях от нас, казалось, была у самых наших ног, и мы могли легко добросить до нее камень.

Были ясно видны зеленые реки и озера вдоль окраины льда, и до наших ушей долетал приглушенный плеск водопадов.

Мы остановились на морене, находившейся высоко на ледяном покрове. Пройдя через несколько ручейков и добрую милю талого снега, покрывавшего нижнюю часть обращенного к земле ледяного склона, мы взобрались на беспорядочно разбросанные скалы морены и втащили туда, на высоту 4000 футов над морем, свои сани. Захватив жестянку с пеммиканом и переменив лыжи, я оставил Аструпа стеречь собак, а сам поспешил к земле, чтобы взобраться на вершину в пяти милях от края льда, с которой, по-видимому, открывался вид на этот разрыв в береговой полосе. Пройдя больше мили по талому снегу и спустившись на 200 футов ниже по крутому, почти в 45° уклону, я ступил на острые камни, которыми был усеян этот обращенный ко льду край скалистой земли.

Лучи жаркого июльского солнца заставляли меня обливаться потом. Передо мной волновался и трепетал в желтом свете теплый красно-коричневый ландшафт, сзади же возвышался ослепительно белый ледяной склон. Под моими ногами шуршали сухие серые камни, абсолютно голые, на которых не было даже лишайника, словно это были кости какого-то мертвого мира.

Однако мне казалось, что при такой жаре и богатстве красок здесь должна быть жизнь; и действительно, не прошел я и ста шагов от края льда, как из-за скалы вылетел прекрасный маленький черно-белый певец, присел почти над моей головой и затем перепорхнул на несколько футов дальше, чтобы допеть там свою веселую песню.

Множество пуночек порхали вокруг меня, и едва я прошел одну милю, как мое сердце забилось быстрее при виде следов мускусных быков. По мере того, как я отходил от края льда, на подветренной стороне гигантских морен начали появляться цветы, пурпурные, белые, желтые, и среди них был мой вездесущий желтый друг – полярный мак.

Пытаясь отыскать по дороге к горе мускусных быков, я был поражен, подобно Крузо, когда он увидел на песке следы. На небольшом ровном пространстве, закрытом со всех сторон, на ярко-зеленой траве лежал большой угловатый валун и несколько камней поменьше. На всех обитаемых берегах Гренландии в покрытых травой местах обычно стоит иглу, и поэтому я, в предчувствии чего-то интересного, поспешил к этому месту.

Когда же я подошел поближе, то увидел, что здесь оказалось место сбора мускусных быков. Клочья шерсти были видны повсюду – на скалах и на земле, здесь же лежал старый череп; очевидно, что животных привлекала сюда роскошная трава.

Начиная с этого места, следы мускусных быков встречались нам так же часто, как овечьи на пастбищах Новой Англии. Зная предусмотрительность этих животных в выборе удобного пути, я воспользовался протоптанными ими тропинками. Но моя гора, казалось, отступала, по мере того как я продвигался вперед. Было около 8 часов, когда я достиг ее вершины и обнаружил, что между мной и береговой линией находились еще две-три горы.

Пять миль, которые, как мне казалось, нужно было пройти, на самом деле оказались двенадцатью. Впрочем, многие, менее опытные в измерении расстояния на глаз люди, ошиблись бы еще больше.

У меня появился сильный соблазн пойти еще дальше, однако состояние моей обуви было удручающим. Подошвы унт были совершенно изорваны, и я уже пару раз порезал ногу об камни. Более того, я сомневался, что смогу починить свою обувь, чтобы вернуться назад без серьезных потерь. Так или иначе, с помощью пары тюленьих перчаток и чулка я заплатал унты и, отдохнув примерно час, вернулся в лагерь на морене.

Я был еще далеко от края льда, когда мне пришлось защитить ноги теми частями одежды, без которых мог обойтись. С чувством человека, внезапно освободившегося от мучительной зубной боли, я вышел на внутренний лед и надел лыжи.

Приближаясь к морене, я увидел Аструпа, сидевшего на ее вершине и с беспокойством высматривавшего меня; его волнение было вполне объяснимым – я отсутствовал 15 часов вместо четырех– пяти, как предполагал, отправляясь в путь.

Чай, пеммикан и бисквиты были уже приготовлены для меня. Когда я утолил голод и вытянулся на скалах, чтобы заснуть, мне казалось, что я никогда раньше не уставал до такой степени. Я проходил 23 часа и весьма заметно прочувствовал разницу между холодной и сухой атмосферой внутреннего льда и влажным, почти жарким воздухом земли. Так как моя разведка не удалась, то возникала необходимость ее повторить, но теперь уже с Аструпом, взяв собак и провизии на три-четыре дня, и найти место, вид с которого позволил бы нам определить наши дальнейшие планы.

После нескольких часов сна, мы приготовили поклажу и отправились в путь – я во главе, Аструп с собаками сзади, – чтобы вырвать у этой искушающей меня земли ее тайну.

 

Глава XII. Северная оконечность Гренландии

3 июля 1892 г. Светлый прекрасный день. Хотя я не увидел накануне моря, и тайна лежащей перед нами темно-красной земли оставалась еще неразведанной, однако у меня было предчувствие, что следующие сутки, в крайнем случае, два дня, все прояснят и мы будем стоять на берегу Северного Ледовитого океана и любоваться с какого-нибудь удобного места на северо-восточном берегу Гренландии широкой далью моря. Впрочем, я мог ошибиться, и берег окажется намного дальше к северу, слишком далеко, чтобы мы, нагруженные провизией и снаряжением, могли достичь его.

Я слишком волновался, чтобы сполна наслаждаться сверканием утра. Если, как я уже несколько дней подозревал, этот пролив действительно простирается от моря Линкольна к океану на северо-восточном берегу Гренландии, то неужели мне не удастся теперь раскрыть его тайны и принести на родину весть, что северная граница этой страны, наконец, найдена? Было понятно, что недостаток провизии не позволит нам надолго остаться в этой местности. Ведь даже если бы на наших санях было полтонны припасов, мы все равно смогли бы перенести на своих плечах по покрытой валунами равнине только мизерную часть пайков, которых бы хватило всего лишь на несколько дней.

Солнце ярко сверкало на фоне ослепительной белизны ледяного покрова позади нас. Его живительные лучи освещали вершины холмов и проникали в глубочайшие долины раскинувшейся перед нами земли. Был прекрасный день, напоминающий апрельские дни стран, лежащих далеко к югу. Я знал, что внизу будет очень тепло. Бесчисленные пятна снега добавляли пестроты ландшафту к северу от нас, но они не покрывали и сотой части огромной площади, лежащей перед нами.

Наши собаки обезумели от радости и очень громогласно выражали свое волнение. Они видели перед собой землю и стремились как можно быстрее на нее попасть. Конечно, мы не могли оставить их одних, и они будут сопровождать нас. Мы слегка покормили их, и в 7 часов утра тронулись в путь. Если собакам даны подобные ощущения, они, как мне кажется, должны были осознать внезапное изменение условий. Теперь мы были вьючными животными, а они – сравнительно свободными. Наше снаряжение и съестные припасы на четыре дня, инструменты, ружье, камера и очень небольшое количество других вещей, специально взятых, чтобы наш обед 4 июля хотя бы в чем-то отличался от обычной трапезы, составили груз весом около 40 фунтов на каждого.

Из лагеря на морене мы должны были спуститься на 400 футов ниже по обращенному к земле ледяному склону, который тянулся вперед на целую милю. Мы вскоре поняли, что в этом путешествии нам будет потруднее, чем накануне, отчасти вследствие того, что мы были больше нагружены, а также потому, что солнце еще сильнее размягчило снег. Светло-голубые ручейки текли по полужидкому снегу. Дойдя до края льда, мы спустились с него, спотыкаясь и путаясь в упряжи собак, рвавшихся к земле. Я был крайне удивлен тем, на что способно незаходящее июльское солнце.

Недалеко от земли, там, где несколько часов назад я без проблем прошел на лыжах, текла быстрая река, которую мы были вынуждены перейти вброд. Несколько озер, образовавшихся на поверхности льда, прорвали снежные берега, и вода, устремившись к каньону между скалами и краем льда, снесла все начисто до твердого голубого кристаллического льда. Быстро несущаяся вода, по колено глубиной, скользкий лед на дне ручья и собаки, сначала отказывающиеся идти в воду, а затем, когда их начинали гнать, быстро бросающиеся на противоположную сторону, – все это делало очень опасной переправу через этот ручей. Мы успели, однако, переправиться, совершенно не промокнув, и взобрались на скалы.

Мы шли тем же путем, каким я шел вчера, – вдоль вершин и через маленькие долины, и после пяти часов хода остановились около красивого неглубокого ручья. Он стекал с большого снежного барьера, находящегося выше в рытвине, и впадал под нами в зеркальное озеро, из которого вырывался пенящийся водопад, исчезавший в расщелинах ниже ледника. После завтрака мы увидели по дороге несколько скелетов мускусных быков. На каждом холме и в каждой долине мы встречали следы быков, но самих животных еще не видели. Мы тщательно изучали местность, так как знали, что мускусный бык – это свежее мясо для нас и обильный запас пищи для собак.

Мы шли по тропам, проложенным мускусными быками. К горе, на которой я был накануне, я решил пойти по другой дороге, по-видимому, более легкой. К сожалению, она была намного труднее, и казалось, что мы, обремененные багажом и собаками, никогда не дойдем до вершины. С горы мы спустились вдоль кряжа скалистых гор, параллельно большому леднику на востоке от нас.

Я никогда не видел раньше до такой степени бесплодной местности. Единственным растением на этих просторах был полярный мак. Однако даже здесь мы видели множество следов мускусных быков, словно это было одним из их любимых мест. После десяти часов ходьбы, вдвойне тяжелой из-за расслабляющего действия высокой температуры, мы остановились на отдых между кучей валунов и снежным сугробом и, сложив для защиты от ветра стену из камней, легли спать. Ходьба по острым камням с тяжелым грузом на плечах была в высшей степени утомительной и для меня, и для Аструпа.

Трудности с собаками и расслабляющее влияние температуры, казавшейся нам, привыкшим к ясной, холодной, пронизывающей атмосфере внутреннего льда, почти тропической, удваивали нашу усталость. Ужасное путешествие по ледниковым полыньям и моренам оказалось в высшей степени печальным как для нашей обуви, так и наших мышц. Хотя мы и продвинулись вперед по горам и долинам, и начали уже различать отдаленную землю за мысами фьорда, но были еще слишком далеко, чтобы видеть ее четко. Тайна этой местности оставалась еще неразгаданной, и мы снова заснули, так и не узнав, что видневшаяся вдали земля была группой островов, находящихся рядом с материковой частью Гренландии.

Крайне утомленные, мы легли на землю за нашей каменной загородкой и спали сном праведных в течение пяти часов, положенных на отдых. Затем, взвалив на плечи груз, мы снова тронулись в путь, тщательно осматривая местность на предмет поиска мускусных быков и интересных географических открытий.

Меня беспокоили мои собаки. Они страдали от жары даже больше, чем я или Аструп; одна из них, Пау, вожак и лучшая собака после потери Налегаксоа, была совсем больна. Пау был немного меньше своего брата Налегаксоа и такой же прирожденный боец. Во всех сражениях оба стояли рядом, и если иногда судьба была против Пау, один удар массивных челюстей Налегаксоа склонял чашу весов в его пользу. Пау умел искусно избавляться от своей упряжи, и я несколько раз видел, незаметно наблюдая за ним, что он проделывал эту операцию с той же методичностью, с какой аккуратный человек снимает свой сюртук. Высвободившись, Пау отправлялся на «фуражировку» – поискать чего-нибудь съестного, однако не успевал он отойти на несколько ярдов, как сильный густой лай Налегаксоа тотчас давал знать об этом, и последний двумя или тремя могучими усилиями разрывал свою упряжь или постромки и мгновение спустя оказывался рядом со своим товарищем.

У меня теперь было восемь собак; я был уверен, что достану для них мускусного быка еще в этой долине. Однако я думал и о том, что если вдруг мне это не удастся, то придется принести в жертву одну из собак для поддержания в строю остальных. Меня серьезно беспокоила мысль, что этой жертвой будет Пау, если он заболеет. Когда мы, захватив свою поклажу, снова тронулись в путь, собаки выглядели сильно истощенными. У меня появился новый источник беспокойства, я опасался, что какая-нибудь из них сломает себе ноги, карабкаясь по острым камням. Здесь, в этой местности, каждая собака была для нас гораздо большей ценностей, чем лучшие лошади на родине.

По мере того, как мы продвигались вперед, вершина за вершиной вздымалась перед нами, постоянно заслоняя от наших взоров большой залив, находившийся, я не сомневался теперь в этом, впереди нас, за скрывающими его утесами. И здесь мы тщательно осматривали все закоулки, отыскивая следы мускусных быков. Несколько раз нас обманывали большие черные валуны. Наконец, медленно и с трудом спускаясь по склону древней морены, мы заметили в долине два черных предмета. На наших глазах пространство между ними уменьшилось. На этот раз сомнений не было никаких. Это были мускусные быки. Я остановился, погладил голову Пау и сказал благородному животному несколько слов одобрения. Я знал, что свежее мясо восстановит блеск его глаз и спасет жизнь.

Не теряя времени, мы притаились за вершиной холма, пытаясь сдержать повизгивающих собак, а затем направились к пасущимся животным. Нас отделял от них глубокий овраг, в котором протекал ручей; один из рукавов ручья проходил совсем рядом. Спустившись, мы быстро пошли вперед между высокими откосами оврага, пока не подошли на полмили к быкам. Сняв свою поклажу, я оставил Аструпа с собаками, а сам стал приближаться по оврагу к дичи. Подойдя к быкам, я осторожно взобрался наверх и огляделся. Животные лежали на земле на расстоянии менее ста ярдов от меня. Один был совершенно спокоен, но другой повернул голову в мою сторону, когда я, забывшись, кашлянул.

Сломанная нога не позволяла мне охотиться на оленей около Красной скалы, поэтому теперь, при виде дичи, на которую мне еще не доводилось охотиться, меня охватила сильнейшая охотничья лихорадка. Поднимая свой винчестер, я с величайшим трудом различал громадную косматую голову. Спустив курок и услышав, что пуля попала во что-то, я вскочил и бросился вперед, чтобы, если животное только ранено, сделать завершающий выстрел с как можно более близкого расстояния. К моему величайшему изумлению, когда я появился на сцене, бык, спокойно поднявшись, направился ко мне, словно хотел узнать, в чем дело. Второй выстрел в упор заставил его покачнуться, он повернулся и предоставил мне таким образом возможность выстрелить ему под лопатку. Когда бык упал, медленно поднялся второй, повернувшись ко мне тем же фатальным для себя местом.

Я едва верил своему счастью, бросившись вперед, чтобы рассмотреть поближе лежащие на скалах громадные туши, покрытые длинными черными прядями и мягкой коричневой шерстью. Хотя я и был знаком с описаниями и изображениями мускусных быков, однако только сейчас получил возможность рассмотреть этих странных обитателей далекого севера. Это были жирные животные, откормившиеся на роскошной растительности луга, на котором я нашел их. Они как раз начали линять, сбрасывая зимнюю шерсть. Длинные черные пряди их летнего одеяния задерживали шерсть и она висела на боках животного; от этого быки казались гораздо более крупными, чем были на самом деле.

Этот вид вкупе с медлительностью произвел на меня впечатление, которого я не забуду никогда. Когда я возвращался к Аструпу, мое внимание привлек небольшой черный предмет в ста ярдах в стороне. Поспешив к нему, я обнаружил смешное маленькое существо – мускусного теленка. Бедняжка бродил гдк-то в то время, как его родители наслаждались послеобеденным отдыхом, и не знал о случившемся с ними несчастье. Я поднял его, связал ноги ремнем от ружья и отнес туда, где лежали взрослые быки. Затем я вернулся к Аструпу. Собаки, казалось, просто обезумели от радости. Когда я выстрелил в первый раз, Аструп выбрался из своего убежища и уже знал о моей удаче. Это может показаться смешным, но я подошел к собакам, погладил каждую по голове и рассказал о том, какое их ждет пиршество.

Мы забыли об острых камнях и натруженных плечах и поспешили к тому месту, где лежали убитые быки. Собак мы привязали и оставили в овраге, чтобы они не перевозбудились при виде дичи. Затем я взял камеру и заснял быков. Сделав это, мы немедленно принялись свежевать нашу добычу. Сняв и отрезав шкуру с одного из быков, я бросился с ней к собакам. Они все спали, утомленные жарой и тяжелым путешествием.

Тавана была как всегда настороже и первой увидела меня и приветствовала мое приближение радостным лаем, поднявшим на ноги Льва и разбудившим всех остальных. В первое мгновение они ничего не поняли, затем их осенило – я принес мясо, сырое, свежее, теплое, окровавленное мясо, которого они не пробовали в течение долгих утомительных дней, и воздух наполнился радостным лаем. Даже Пау занял свое привычное место и вышел вперед, чтобы получить первый и лучший кусок. Через несколько мгновений остались только кости: одна во владении Пау, другая под охраной Льва.

Затем я вернулся к Аструпу, чтобы помочь ему. Через два часа мы сняли шкуру с обеих туш и, оставив задние четверти и вырезку для себя, снесли одну из туш вниз к собакам. Снова точно такое же дикое возбуждение при нашем приближении. Остановившись на некотором расстоянии от них, мы раскачали тушу и бросили ее в середину стаи. В одно мгновение она скрылась за мохнатыми телами и напряженными лапами стаи прожорливых волков. Радостный вой и лай смолкли, и были слышны только хруст костей и иногда глухое рычание. Каким бы диким не выглядело это зрелище, я все-таки сел поблизости на камне и смотрел на пиршество своих верных спутников. Несмотря на свое волнение, они повиновались моему голосу.

Когда Лев высвободился из упряжи, я оттащил его от еды, и достаточно было одного приказания, чтобы он лег у моих ног и терпеливо ждал, пока я не надену ее обратно. Лев – густошерстый, длинногривый, белый вожак путешествия на мыс Йорк, был моим фаворитом до покупки Налегаксоа и всегда оставался вожаком упряжки в пути. Он был самой умной и самой сильной из моих собак. Он никогда не путал своих постромок и не пытался съесть свою упряжь. Один только раз – во время своего гастрономического восторга над тушей мускусного быка – он выскочил из своей упряжи. Но Лев, как сказал Аструп, «не был энтузиастом, и шишка привязанности у него не развита». Когда наконец с едой было покончено, на земле остались только белые изгрызенные кости. Все съедобное исчезло, и собаки так наелись, что казалось вот-вот лопнут.

Аструп в это время, благодаря присущему ему чувству прекрасного, нашел поблизости, около небольшого ручейка, местечко, покрытое травой и цветами, разостлал на нем шкуры быков и поставил палатку, которую мы взяли с собой в качестве кухни. Он пригласил меня улечься на меховой кушетке, а сам принялся жарить котлеты. Это было великолепно! Аструп едва успевал жарить котлеты, с такой скоростью они исчезали. Вкусные, нежные, сочные – они превосходили все, что я пробовал в этом роде до сих пор. Усталость, боль в ногах – все куда-то исчезло под магическим влиянием обильного количества свежего мяса для собак и прекрасного обеда для нас самих.

Мы убили бы своих собак, если бы заставили их пуститься в путь после такого пиршества. Так как я не хотел оставлять их в этом месте, нужно было подождать несколько часов, пока они будут в состоянии двигаться. Мы также воспользовались возможностью немного отдохнуть. И люди, и собаки были удивительно освеженными, когда снова пустились в путь. Перед нами виднелись еще несколько вершин, но, наконец, все сомнения испарились: за следующей непременно откроется давно желанный вид.

Мы старательно взбирались на изрытый подъем по выступающим скалам и сугробам мокрого снега. Вершина была покорена. Несколько шагов вперед, и скалистая площадка, на которой мы стояли, опускалась гигантской стеной высотой 3800 футов до уровня бухты. Мы стояли на северо-восточном берегу Гренландии и, смотря вправо, видели позади могучего ледника и широкого устья бухты громадные ледяные поля Северного Ледовитого океана, простирающиеся до самого горизонта. Мы прошли 36 миль на северо-восток от лагеря на морене, где остались сани.

С края отвесной скалы, на которой мы стояли, при ярком свете ясного солнечного дня, открывшаяся перед нами панорами была великолепна, выше любого описания. Не проронив ни слова, мы сняли свои тюки и присели на них, чтобы запечатлеть в нашей памяти каждую подробность. Величие этого вида заставило нас забыть все перенесенные нами испытания, и щестинедельную борьбу на ледяном покрове.

Нашим наблюдательным пунктом был гигантский утес, возвышавшийся почти вертикально над бухтой и большим ледником, впадавшим в нее справа от нас. Мы думали, что внутренний лед остался позади, однако здесь был мощный ледяной поток, самый обширный из всех виденных нами в Гренландии, спускавшийся с ледяного покрова в море. Еще правее, на юго-востоке, позади тысяч валунов на первом плане, через впадину среди холмов, виднелось среднее течение широкой ледяной реки, ярко блестевшей на солнце.

По ту сторону ледника, ограничивая фьорд с востока, высился и выступал на несколько миль дальше в бухту длинный ряд отвесных бронзовых утесов. Они возвышались над ледником на высоту более 4000 футов и оканчивались мрачным мысом, круто спускающимся к воде. Эти дикие утесы держали на своих громадных плечах большой выступающий вперед язык внутреннего льда. На расстоянии примерно пятнадцати миль к северо-востоку от нас утесы оканчивались мысом; его я назвал Ледниковым. Темные облака, находившиеся позади ледяного покрова этих утесов, указывали, по-видимому, на то, что береговая линия круто отклонялась к востоку и юго-востоку.

Начиная от этого мыса, милях в пятнадцати к северу от Наблюдательного пункта (так я назвал место, где мы находились), виднелся громадный ледник, веерообразная лицевая сторона которого покоилась одним концом на Ледниковом мысе, а другим на полуострове, находящемся в нескольких милях к северо-западу от нас. Лицевая сторона этого ледника была длиной, по моему мнению, более двадцати миль. Ледник, казалось, совсем не имел вертикальной стороны, но почти сливался со льдом бухты. Впрочем, может быть, это нам только казалось, так как мы находились достаточно далеко и выше его.

На западе мы разглядели устье фьорда, преградившего нам путь к северу. Это был тот самый фьорд, западную оконечность которого мы видели издали несколько дней назад. Теперь нам было ясно, что мы шли параллельно ему через северную часть материка, от пролива Робсона до северо-восточных берегов Гренландии. Горы, образующие южную границу этого пролива, уже давно были в поле нашего зрения, и через просветы между этими горами мы время от времени замечали покрывающий его лед. Позади этого пролива были видны горы с фьордами между ними. Очевидно, этот пролив составлял северную границу материковой Гренландии.

На севере, на противоположной стороне бухты, тянулись отвесные красно-коричневые утесы, опускающиеся на плоский берег. В том же направлении мы видели устье второго фьорда или канала, простирающееся, по-видимому, к северо-западу. Сходство этих утесов с утесами бухты Мак-Кормика было просто поразительным. Впереди изолированный ледяной покров венчал эти утесы, но исчезал немного дальше, и берега за ним были чистыми, без снега, а их вершины – безо льда. К западу от устья фьорда находились несколько мелких островов. У нас были основания предполагать, что мы видели архипелаг, западная часть которого была открыта Локвудом в 1882 г.

У наших ног, перед веерообразной окраиной большого ледника, из не тронувшегося еще льда бухты торчало множество ледяных гор. За ними лед бухты казался совершенно гладким и цельным и тянулся не прерываясь до отдаленного белого горизонта северо-восточной части Северного Ледовитого океана. Мы ясно видели широкий простор покрытого льдом моря, но расстояние было слишком велико, чтобы можно было различить какую-нибудь подробность на его поверхности. Наиболее отдаленная, замеченная нами земля находилась милях в пятидесяти к северо-востоку за Ледниковым мысом. Вершина ее была, по-видимому, плоской и без ледяного покрова.

Середина бухты, казалось, была окутана туманом, из-за появления воды на поверхности льда – первого признака его таяния. Никаких трещин во льду бухты мы не видели и тщетно искали признаки ледяного покрова на земле, находящейся к западу и северо-западу от нас.

Именно сейчас мне более чем кому-либо были понятны чувства Бальбоа, когда он взобрался на последнюю вершину, скрывавшую от его нетерпеливых взоров голубые волны великого Тихого океана.

Рассматривая эту обширную панораму с нашего удобного места, находящегося на три пятых мили выше льда бухты, я прислушивался к шуму водопада, долетавшему до нас откуда-то издалека снизу. Внезапно я был поражен знакомым жужжанием шмеля. Вскоре мы заметили насекомое, летавшее какое-то время около нас. Тут же было и множество мух. День был удивительно теплый и тихий.

Прервав молчаливое созерцание восхитительного вида, я вытащил из ящика теодолит и установил его среди скал, чтобы произвести наблюдения относительного положения различных точек. Одновременно с этим я сделал серию фотографических видов и заметки об окружающей нас местности. Мы также начали постройку памятного знака, который должен был остаться здесь на будущие времена молчаливым свидетелем нашего посещения. Наша скала, по данным наблюдений, находилась на 81°37'5'' с. ш. и на 34°5' з. д.

Завершив измерения, я достал маленькую серебряную фляжку с водкой, взятую с собой на случай болезни, и передал ее Аструпу. Он отхлебнул из нее, за ним выпил я и затем окрестил бухту, белая ширь которой простиралась у наших ног, бухтой Независимости в честь праздника 4 июля. Большой ледник справа был назван Академическим, в честь Филадельфийской Академии естественных наук, а гигантский утес, на котором мы стояли, был назван Скалой флота в честь Военно-морского флота Соединенных Штатов.

Затем мы с Аструпом достроили памятный знак. Внутрь его я положил бутылку с описанием нашей экспедиции, словесными портретами всех участников и следующей запиской:

Северо-Гренландская экспедиция 1891–1892 гг. под руководством Роберта Пири, гражданского инженера флота Соединенных Штатов.

Достиг сегодня с Эйвиндом Аструпом и восемью собаками этого места. Наш путь проходил по внутреннему льду от бухты Мак-Кормика в Китовом проливе. Мы прошли более пятисот миль и находимся в прекрасном состоянии. Я назвал этот фьорд бухтой Независимости в честь дорогого всем американцам дня 4 июля, в который мы увидели его. Убили пять мускусных быков в долине над этой бухтой и видели несколько других. Завтра я отправляюсь назад к Китовому проливу.

На обороте этой записки находилась следующая отпечатанная на различных языках просьба, которую обыкновенно употребляют во всех полярных сообщениях:

Северо-гренландская экспедиция 1891–1892 гг.

Роберт Пири, гражданский инженер флота Соединенных Штатов.

Всякого нашедшего эту записку просят переслать ее в канцелярию флота в Вашингтоне с сообщением о времени и месте, когда она была найдена, или передать консулу Соединенных Штатов в ближайшем порту.

(Это было повторено на французском, испанском, голландском, датском и немецком языках.)

В памятный знак мы также вложили дубликат этого сообщения в двенадцатидюймовом медном футляре из-под термометра, а под плоским камнем положили номер нью-йорской газеты «Сан» от 7 июня 1891 г. и «Харперс уикли» от 23 мая 1891 г. Уложив последний камень, мы прикрепили к бамбуковой палке от шелкового значка (сделанного миссис Пири и подаренного мне на Рождество) флаги Филадельфийской академии естественных наук и Вашингтонского национального географического общества, переданные мисс Дальгрен, и укрепили палку наверху памятника. Как же весело засверкали блестящие флаги, когда ветер с могучего ледяного покрова развернул их на ярком солнечном свете и наполнил воздух бронзового утеса веселым шумом!

Сделав фотографию памятника и флагов, собрав букет цветов и бросив прощальный взор на картину, которой человеческий глаз не увидит в течение многих лет, а может быть, даже никогда, мы пошли назад к ледяному покрову. Полдня спустя мы вышли к лагерю в Долине мускусного быка.

Привязав собак так, чтобы они могли угощаться мясом второго быка, мы легли около журчащего ручейка на ковер из шкур мускусных быков и предались роскоши совершеннейшего покоя и не обремененной заботами фантазии. Небо Италии расстилалось над нами, яркие желтые цветы пробивались среди нагромождения скал и нежные туманные облака поднимались с бассейна гигантского ледника и ползли вверх по ущелью. Были позабыты заботы, ответственность, утомление, беспокойство о собаках и неудачи. В этот день и я, и Аструп отдались во власть ребяческого веселья. День 4 июля мы отпраздновали королевским обедом, хотя и было немного поздно для этого, так как уже наступило 5-е число. Мы были слишком заняты на Наблюдательном пункте, чтобы думать там об обеде, и наш юбилейный обед пришлось немного отсрочить. Меню было следующим:

Рюмка водки à la 4 июля.

Гороховый суп.

Сотерн.

Филе мускусного быка.

Телячьи котлеты.

Груши Бартлета со сливками à la Tin Can.

Чай с бисквитами.

Никогда обед не доставлял нам такого удовольствия, и никогда, по нашему мнению, крепкий сон после него не был столь заслуженным. Ничего не было проще наших приготовлений к ночному покою – мы просто легли тут же, повернувшись спинами к кухне.

При переходе через эту северную область нам в изобилии встречались самые разнообразные цветы. Среди них выделялся вездесущий полярный мак. Мы видели пуночек, двух или трех песочников, гренландского сокола и пару воронов. Встретились также два шмеля, несколько бабочек и бесчисленное количество мух. По дороге мы видели порядка двадцати мускусных быков, причем мы их не искали и они сами попадались нам на глаза. Мы могли бы убить их всех без малейших затруднений, но подстрелили только двух коров, быка и теленка. Они линяли, сбрасывая свою мягкую тонкую шерсть и длинные пряди на задней части тела. Желудки убитых коров были наполнены травой.

Возвращение в лагерь на морене, на краю внутреннего льда, было повторением нашего путешествия сюда, с той лишь разницей, что мы с Аструпом взвалили на плечи примерно на 25–30 фунтов дополнительного груза – языки, сердца и вырезка мускусных быков, а четыре моих лучших и самых сильных собаки несли на спинах около двадцати фунтов каждая. При других обстоятельствах такое было бы невозможно, но теперь собаки были до такой степени насыщены, что их даже не соблазняло мясо на спинах товарищей. Если бы я мог предвидеть это, то не беспокоился бы так раньше. Теперь в моем распоряжении для обратного путешествия к бухте Мак-Кормика было восемь хорошо откормленных собак. Мы сами питались вырезкой теленка и, да не покажется это странным, пресытились свежим мясом. Пробираясь по убийственным валунам к лагерю на морене, Аструп неожиданно заявил, что ждет не дождется, когда окажется в лагере, так как соскучился по пеммикану.

Дорога от лагеря на морене до Скалы флота и обратно была самой худшей за все время наших путешествий по Гренландии. Мы шли два дня до лагеря, и когда добрались до него, все наши собаки, за исключением ветерана Льва и моего любимца Пау (теперь совершенно поправившегося), так изрезали и избили ноги о скалы, что из них сочилась кровь.

 

Глава XIII. На высоте восьми тысяч футов над морем

Мы смотрели на Северный Ледовитый океан с земли, которой никогда раньше не видел человек. Мы видели острова по другую сторону пролива, омывающего северный берег материка. Мы сделали все, что могли, и с удовольствием повернулись лицом к дому. Но прежде всего нужно было остановиться в лагере на морене, так как и животным, и людям был крайне необходим отдых. Кроме того, нужно было осмотреть все наше снаряжение и тщательно подготовиться к обратному путешествию. Итак, наши собаки улеглись среди скал и принялись зализывать израненные лапы, а мы с Аструпом начали пересматривать багаж.

Выбросив все ненужное, мы уменьшили сани с тремя полозьями до их первоначального размера. Были осмотрены и восстановлены, где это необходимо, все скрепления саней, тщательно исследованы и приведены в порядок упряжь и лыжи, залатаны прорехи в нашей одежде. Обувь наша износилась до такой степени, что нужно было серьезно позаботиться, чтобы хоть как-то приспособить ее к дальнейшей службе. Закончив все приготовления, я взобрался на вершину морены, чтобы еще раз взглянуть на дикую северную страну подо мною. В противоположном направлении лежал наш путь через замерзшую Сахару, почти вдвое длиннее, чем путь Нансена через Гренландию, проделанный им со свежими силами.

Неистовые и продолжительные штормы, характерные для горных областей ледяного покрова, могли сделать нас пленниками этого места на многие дни. Нас могли задержать болезни, могло случиться несчастье. Меня просто измучили эти и подобные им дурные предчувствия. Однако осознание собственных физических возможностей вкупе с обаянием летнего солнечного света сделали свое благое дело – все сомнения улетучились. Я безгранично верил в свои способности и в наше снаряжение. Если падут собаки, то у нас были великолепные лыжи, и на них, я был в этом уверен, мы могли проходить по 50 миль ежедневно в течение трех и даже четырех дней.

Кроме того, этот яркий солнечный свет говорил о жизни, а не о смерти. Разве сама великая снежная Сахара, несмотря на ярость ее гнева, временами пустынная, полная невообразимых ужасов для бедных туземцев и незнакомых с ней, не была нашим другом? Разве мы не путешествовали по ней сутками напролет? Разве мы не спали уже много ночей на ее груди? Разве мы не находили убежища на ее сверкающей поверхности? Мы покорили ее, как покорили собак, тащивших наши сани, и подобно им она была нашим другом.

Наконец, все было готово. Накануне, 7 июля, при ярком солнечном свете, мы повернулись спиной к земле и начали подниматься по склону на лед. Чтобы обойти расщелины и бассейны ледников, доставившие нам множество неприятностей во время путешествия сюда, я намеревался на обратном пути держаться больше к востоку и югу.

Две первые мили от лагеря на морене представляли собой крутой подъем, и мы были вынуждены впрячься и помогать нашим собакам. Я не удивился, что в первый день было пройдено только 10 миль, так как мы поднялись на 1000 футов. Дорога была прекрасной. Сани без проблем скользили по твердой зернистой ледяной корке, легко было идти и нам с Аструпом. Сняв снегоступы, мы шли в унтах. Остановившись на ночлег, мы ужасно хотели спать, но были еще в состоянии насладиться обедом. Пеммикан, гороховый суп с кусочками мяса мускусного быка, молоко, чай и бисквиты – все это казалось вкуснее, чем обычно.

9 июля мы поднимались вверх на 1300 футов на протяжении 21,5 миль. Ровная снежная поверхность простиралась перед нами. И день и дорога были прекрасны. Во время ночлега я подумал, что уже вывел благополучно свое судно из гавани и, преодолев, наконец, все скалы и мели, не видел больше земли, а только глубокую воду вокруг себя. Мы взбирались на покрытое облаками плато континентального водораздела; восхождение на туманные замерзшие высоты было приятным и легким. Поверхность льда, покатая к северу, имела также ощутимый уклон к востоку. Все заструги были направлены на восток, и ветер, постоянно дувший с запада, спускался вниз по склону.

В три часа ветер утих, и мы сняли свои меховые куртки. Во все время пути солнце находилось сзади, и мы радовались тому, что к концу перехода наши глаза остались вполне здоровыми. На ночлег мы остановились в 7 часов утра, почти на полмили выше лагеря на морене. Солнце светило так сильно, что, лежа в палатке, я проснулся в полдень, обливаясь потом. Я был очень доволен тем, как хорошо чувствовали себя наши собаки после обильной мясной трапезы. У меня было теперь восемь хорошо упитанных помощников. Почти всю дорогу мы шли без снегоступов и надели их только к концу пути.

10 июля мы поднялись почти на 1000 футов выше, пройдя немногим более двадцати миль. Очевидно, склоны континентального водораздела расходились как на север, так и на юг, и нам еще предстояло до него добраться. Этот день для меня выдался нелегким; причиной упадка сил, как физических, так и моральных, на мой взгляд, стал утренний кофе за завтраком. Под этой датой в моем дневнике есть запись, что мы с удовольствием выпили кофе.

Весь день я шел на лыжах. Поверхность снега была довольно твердой и выдерживала сани и собак, и, что самое главное, не было метели. Одна из наших собак, черная Паникпа, сняла намордник, перегрызла упряжь и добралась до мяса мускусного быка. Своевременный лай других собак привлек меня, и она успела съесть не больше полуфунта. Прежде чем ее привязать, ей устроили серьезную взбучку. Паникпу я прозвал «милым мальчишкой», из-за смешного выражения морды, с которым она всегда сидела в ожидании своей порции пеммикана.

11 июля мы поднялись еще на 600 футов и прошли двадцать миль. Мы приближались к облачному поясу и находились теперь на высоте 7300 футов над уровнем моря. В первую половину дня воздух был свеж и приятен, но затем погода испортилась, и мы оставались два дня на месте, спрятавшись от жестокого шторма в снежную нору

На полпути упал от истощения и не смог больше тащить сани Поллукс, одна из собак, купленных у Ангодоблао. Путешествие по земле было, очевидно, непосильным для него. Мы привязали его позади саней, и он еще некоторое время бежал, но затем снова упал. Его положили на сани и привезли в лагерь, где он был убит; его мясо пополнило запасы собачьего провианта. Барометр показывал приближение шторма. В последние несколько часов нашего пути мы попали в полосу замерзшего тумана; он действовал на глаза еще хуже, чем самый яркий солнечный свет. Едва мы успели построить убежище из снега, как над нами разразилась буря во всей своей ярости.

Мы оказались в заточении на внутреннем льду, на 2000 футов выше вершины горы Вашингтона. В течение двух суток, до трех часов утра 14 июля, буря завывала беспрерывно и с неукротимым бешенством неслась вниз по склону к восточному берегу. Мы сделали углубление в 2 фута высотой, 3 фута шириной и 7 футов длиной и до половины длины накрыли его парусиной. В этом тихом убежище мы провели 60 часов и чувствовали себя вполне комфортно Нам было тепло, и, несмотря на то, что над нами нанесло сугроб, мы могли, по желанию, менять свое положение.

За все это время я только один раз выходил из нашего занесенного снегом приюта. Большую часть времени мы спали. Не имея возможности идти дальше, мы пользовались случаем, чтобы хорошо отдохнуть в преддверии нового и более интенсивного напряжения сил. Если бы кто-то увидел наш лагерь, то мог бы подумать, что нас закопали живьем. Сани, люди, собаки были невидны, и только небольшие снежные холмы указывали на то место, где они находились. Ни одного звука не доносилось от собак; были слышны только рев бури и шум снега, несшегося над нами вниз по склону к восточному берегу.

Наконец буря стихла, и показалось солнце, но метель мела все так же сильно, так что собакам было бы очень трудно противостоять ей, и поэтому мы по-прежнему оставались на месте. Последние 12 часов нашего невольного ничегонеделания тянулись очень медленно, но, в конце концов, мы начали готовиться к отправлению, что оказалось гораздо более трудной задачей, чем можно было предположить.

Сорок пять минут понадобилось Аструпу, чтобы развязать замерзший узел постромок, до такой степени запутанный беспокойными собаками, что он посрамил бы дюжину гордиевых узлов. Столько же времени заняло у меня откапывание саней.

Осматривая нашу провизию, я с ужасом заметил, что пеммикан в двух жестяных коробках испортился. Это, без сомнения, произошло из-за того, что они пролежали несколько дней на солнце, когда сани стояли на скалах в лагере на морене. Я, подозревая самое худшее, обследовал и другие жестянки и нашел еще несколько испорченных.

Не в очень радостном расположении духа пустились мы в путь. Потеря одной из лучших собак и порча части пеммикана показались мне предвестниками грядущих бедствий. Шестьдесят часов бездеятельности в нашей снежной яме слегка испортили мое пищеварение; перспектива есть собачье мясо и тащить несколько сот миль сани была совсем безрадостной. Ко всему прочему, нас окутали облака, и унылая погода окончательно испортила мне настроение. После завтрака я послал Аструпа вперед выбирать путь, а сам, чтобы попытаться отвлечься от мрачных мыслей, принялся погонять собак.

Возможно, кому-то из моих читателей передалось ощущение этой, казалось бы, бесцельной ходьбы в течение нескольких недель. Есть ли в Сахаре место, до такой степени унылое, лишенное даже крупицы надежды, как то большое плато, по которому мы волочили ноги течение двух недель? Сырой, липкий снег был у нас под ногами, густой замерзший туман душил нас и оседал на одежде молочно-белыми кристаллами. Здесь не было оазиса, куда мы могли бы зайти и снова набраться там бодрости и сил для дальнейших трудов в полярной пустыне. Наши оазисы были разве что в небе, где временами мы видели неясное солнце, сверкнувшее на мгновение сквозь туман, а вдали, на южном горизонте, полосу восхитительно бледного, зеленовато-голубого неба.

Единственным утешением для нас, когда мы разбили лагерь в конце первого перехода после бури, была мысль, что мы на 20 миль приблизились к дому. От утомления мы не могли заснуть; последние часы были очень тяжелыми. Мы больше не шли в гору и находились на большом ровном плато на вершине Гренландии. Ветер дул прямо на восток. Сани с трудом скользили по свежевыпавшему снегу. Собаки тащили хорошо, но невесело. Хвосты их безнадежно опустились вниз.

Хвост гренландской собаки – барометр ее состояния. Он безошибочно показывает ее настроение. Стоит бросить на него взгляд, и многое станет понятно. Полный желудок и легко скользящие сани поднимают его на высоту собачьего счастья. Тяжелый путь, резкий удар хлыста или неудачная схватка с соседом по упряжи опускают его в глубину отчаяния. Хвост собаки говорит за нее. И в данный момент все хвосты были низко опущены.

До полночи 15 июля мы прошли 100 миль по пути на юг. Утром стало холоднее. Мороз прихватил снег, валивший хлопьями, когда мы ложились спать. Аструп совершенно замерз под своим снежным одеялом, и мне пришлось откопать его. Низкая температура подбодрила нас, и мы пустились в путь в приятном расположении духа, несмотря на туман вокруг. Хотя этот туман не мог сравниться с лондонским, однако мы с радостью приветствовали бы даже сильную метель. Погонщик с трудом видел вожака, бежавшего в шести саженях впереди. Одно только было хорошо: лыжи скользили просто прекрасно, и мы сделали хороший дневной переход. Для разнообразия мы менялись с Аструпом обязанностями. К вечеру же все наше внимание было обращено на внезапно заболевшую Тавану.

На следующий день Тавана пала, и мы скормили ее остальным собакам. Тавана была моей любимицей. Я купил ее в начале зимы у добродушного эскимоса, жившего далеко вверх по заливу. Когда мы сторговались, я пришел с фонарем рассмотреть покупку и обнаружил, что у собаки был только один глаз. Сначала она была дикой, подобно загнанной лисице, и исчезала при моем приближении в снежной яме, служившей ей убежищем от резкого ветра. Но спустя некоторое время она стала менее робкой и брала пищу из рук. Ранней весной она ощенилась девятью щенками и была переведена со своим потомством в загородку около дома; вскоре она стала всеобщей любимицей. Ее привязанность ко мне казалась безграничной. За все время путешествия по внутреннему льду ни одно мое движение не ускользало от нее, и когда после отдыха я брал маленький флаг и отправлялся вперед, ее резкий лай и желание следовать за мной, служили для остальных собак сигналом для начала работы. Бедная Тавана! Она заболела в один из самых прекрасных дней Белого пути; ее светлый глаз меня больше не узнавал и язык уже не мог лизнуть мою руку.

День за днем участки голубого неба изредка чередовались с широкими полосами густого тумана, покрывавшего нас, сани, собак и груз мельчайшими белыми кристаллами льда. Паргелии, радуги, солнечные столбы появлялись и исчезали вокруг нас в бесчисленном разнообразии, но все эти яркие зрелища меркли под саваном темного холодного тумана. Мы быстро шли на запад, и я надеялся, что очень скоро мы спустимся ниже уровня облаков.

Меня сильно беспокоили собаки. Как я уже говорил, хвосты их были низко опущены. Потеря Таваны казалась зловещим предзнаменованием, чувствовалось, что остальные животные совершенно выбились из сил. Мои глаза страдали от тумана почти также, как и от яркого солнечного света.

18 июля я проснулся от холода и обнаружил, что ветер дул прямо в кухню, хотя накануне она была поставлена закрытой стороной к ветру. Смена направления воздушных потоков повлияла и на облака, в которых появились просветы, позволявшие нам видеть солнце. Во время полуденной остановки над нами расстилалось голубое небо; поверхность снега, лежавшего сугробами, была довольно крепкой и выдерживала собак и сани. Мы прошли уже 70 миль среди облаков; временная перемена взбодрила нас, движения собак стали быстрее. Мы перешли водораздел и начали спускаться по западному склону. Воспользовавшись восточным ветром, я, чтобы облегчить участь собак, приладил на своих санях мачту и парус. Мы вышли, наконец, к югу и востоку от жуткой области фьорда Шерарда – Осборна, с таким трудом пройденной нами во время нашего пути к северу. Я собирался идти, забирая к западу, параллельно нашему пути на север, но спустившись ниже. Мы, однако, были вынуждены пройти еще много миль по отлогому склону, пока облака оказались над нами, а не вокруг нас.

Ночь на 18 июля была самой холодной (–5 °F) с начала мая. Утром 19 июля опустился густой туман, и все покрылось молочно-белыми кристаллами. Шел снег, дул сильный неприятный ветер; мы задержались на два часа, выжидая, пока не стихнет ветер. Идти на снегоступах было хорошо, а без них мы тотчас проваливались на 8—10 дюймов в снег.

Во время наших долгих переходов в тумане очень непросто было придерживаться прямого направления. Для пешехода компас был почти бесполезен. На снегу не было видно абсолютно ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Единственной подсказкой служил ветер, но он тогда был до такой степени слабым, что мне пришлось придумать специальный флюгер. Проверяя по компасу каждые четверть или полчаса направление ветра и наблюдая за тем, чтобы флаг был всегда под нужным углом, я, выставив вперед бамбуковую палку, мог хотя бы примерно сохранять нужное направление в окружавщей нас абсолютной белизне.

День 20 июля оказался успешным: мы прошли 20 миль. Солнце нанесло нам короткий визит около часа пополудни. Накануне во время тумана мне показалось, что начался спуск к западу, а сейчас в этом не было никаких сомнений. Мы ясно видели отлогие склоны на западе и юго-западе. Беспокоясь о собаках, я немного увеличил их паек, и настроение у них улучшилось, хотя дорога все еще была трудной.

21 июля, однако, стало днем разочарований. Мы рассчитывали пройти, по меньшей мере, 15 миль, а прошли только девять. Снег, выпавший после завтрака, сделал дорогу до того тяжелой, что собаки из последних сил тащили сани, а Аструпу казалось, что под его лыжами не снег, а песок.

В тот день я обнаружил, что осталось только 90 фунтов пеммикана, для нас двоих и шести собак. Путешествие, судя по проходимому в среднем расстоянию за сутки, может продлиться больше двадцати дней. Частые метели и бесконечные туманы сильно задерживали нас. Я решил оставить одни сани и выбросить все, без чего можно было обойтись. Мы перегрузили оставшиеся вещи на маленькие сани и бросили две пары лыж и кое-что еще, избавившись в сумме от примерно 50 фунтов груза. Сначала я привязал пустые большие сани к маленьким, но убедившись, что последние хорошо справляются со своей задачей, от больших саней мы решили избавиться. Мы прошли больше 16 миль, хотя снег был глубоким и тяжелым для хода саней. В 6 часов утра 22 июля над лагерем с востока на запад, на высоте около 50 футов, пролетела чайка. Замерзший туман опустился на нас, покрыв все изморозью.

Следующий день был туманным; согласно показаниям анероида, мы спустились на 400 футов. Постепенно мы покидали ужасное пустынное плато и направлялись к «лагерю расставания» в бассейне ледника Гумбольдта.

Вторая чайка пролетела над нашим лагерем в 8 часов вечера 23 июля. Мы выступили в путь в метель. Скоро туман стал до того плотным, что идти дальше было просто невозможно и мы легли в палатку и проспали семь часов. Раздевшись посреди снежной бури, я позволил себе удовольствие вытереться снегом при температуре 23 °F и затем снова лег еще на три часа. Я совершенно искренне рекомендую это укрепляющее средство всякому здоровому человеку. Когда мы уходили с этого места, буря уже прекратилась. Полосы тумана и облака висели впереди нас до полудня, а затем рассеялись.

Царство туманов, наконец, осталось над нами и позади нас. Слева от себя мы видели безграничную снежную равнину. Когда-то ее вид утомлял, но зато какой прекрасной казалась она нам теперь во всей своей сверкающей чистоте и сиянии! Мы снова видели восхитительную лазурь неба. Как обрадовала она нас, и как сердечно приветствовали мы дуновение резкого, но такого славного юго-восточного ветра! Только одно могло обрадовать меня еще больше – встреча с женщиной, которую я оставил на берегах бухты Мак-Кормика.

Мы были теперь ниже фьорда Петермана и приблизительно на высоте 5000 футов над морем. Самым тяжелым отрезком путешествия по внутреннему льду стали те дни и ночи, когда я не мог ничего разглядеть впереди себя дальше наших саней. Нелегко было выдержать постоянное напряжение, управляя санями в таких условиях. А если учесть еще и непроходящее ощущение тяжести и слабость, вследствие густых туманов и, отчасти, высоты, то несложно поверить в то, что две недели, проведенные на ледяном покрове на высоте 8000 футов, были самыми сложными и неприятными за все время моих путешествий по Гренландии.

Наконец-то мы нашли золотую середину между изломанным льдом ледниковых бассейнов и облачными вершинами ледяного плато, место, где нет бедствий и препятствий обеих дорог, по которым нам довелось пройти.

Воздух был чистый и прозрачный. С непокрытой головой и в рубашке, погоняя собак, я читал «Сосланных в Сибирь», но во время завтрака с удовольствием надевал свою меховую куртку и плотно запахивался.

Наступили приятные дни нашего путешествия. В ночь на 28 июля мы сделали отличный переход. Перед завтраком мы вышли на очень тонкую стекловидную корку льда, выдерживавшую сани и лыжи, но не собак. На следующий день мы все еще шли по этой корке, и ее крепкая полированная поверхность вкупе с уклоном помогла нам оставить позади много миль. Еще одна собака пала и была скормлена своим более удачливым товарищам. Остались пять: Пау, Лев, Мерктосар, Кастор и Паникпа – все, как один, сильные мускулистые животные, худощавые и крепкие, как сталь. Они совершенно оправились от своего угнетенного состояния, и наверно вернутся домой, если только какое-нибудь совершенно непредвиденное несчастье не принудит меня с Аструпом съесть их. С неописуемым чувством удовлетворения я нашел своих собак сравнительно свежими в конце нашего первого перехода, после того, как мы достигли высоты 5000 футов. Мы сделали 22 мили. На следующий день мы прошли немного больше, а затем еще больше и при этом оставались достаточно энергичными. Погода все это время была прекрасной, и прилив физических сил вкупе с быстрой и легкой ездой как нельзя лучше повлиял на мое настроение. Собаки же чувствовали это, вероятно, еще лучше меня и Аструпа.

Хотя они и утратили свой длинный волчий галоп вследствие напряженной работы последних трех месяцев, однако прежнее рвение и огонь в глазах остались. Работа не была непосильной, и хвосты собак были подняты и закручены. Было очевидно, что я привел в хорошем состоянии своих собак из чрезвычайно продолжительного путешествия с очень тяжелым грузом и минимумом пищи. По пути мы еще раз избавились от лишнего груза, тщательно осмотрели сцепки саней и привели в порядок одежду. Мы находились теперь на востоке от бассейна ледника Гумбольдта. Наша пристань была еще почти в 200 милях впереди, и нужно было быстро пройти это расстояние. Мы еще не видели земли, но через несколько дней покажутся знакомые окрестности Китового пролива.

31 июля и 1 августа мы шли без снегоступов по неровной замерзшей поверхности. Некоторые из попадавшихся на пути торосов достигали футов 50 в высоту; такие сугробы обычно наметались возле выступов льда. Было также множество заструг. Поверхность заметно снижалась к западу. Затем мы мы прошли немало миль, не встречая ни торосов, ни заструг. Быстро приближаясь к Красной скале, мы пришли 2 августа к водоразделу между бассейном Кейна и областью Китового пролива. Целых пять часов мы взбирались по диагонали вверх и в 7 часов утра 3 августа достигли вершины. Пройдя несколько миль, мы, увидев знакомую землю, первую после того, как мы покинули бухту Независимости, остановились. Ветер дул с юго-востока; сегодня утром и накануне после обеда собаки постоянно нюхали воздух; их чувствительнейшие носы, очевидно, уже чуяли приближение земли. Мы завершили этот день, пройдя 35 миль. Мы все время шли в снегоступах по мягкому, но неглубокому снегу.

На следующее утро, приблизившись к земле еще на 5 миль, мы решили выйти на знакомый нам маршрут и спуститься к бухте Мак-Кормика по длинному ледяному языку между Солнечным ледником и ледником Тукту. Я намеренно взял немного восточнее, чтобы воспользоваться более ровной дорогой.

Мы беззаботно спускались в овраг к северу от Куполообразной горы; это название я дал самому северному из гигантских торосов, простиравшемуся от края внутреннего льда до вершины бухты Мак-Кормика. Солнце до такой степени размягчило поверхность глубокого снега, что наши собаки не могли перейти через него. Несмотря на все усилия и стремление попасть на обращенный к северу склон Куполообразной горы, нам это не удалось и мы были вынуждены остановиться и ждать, пока снег снова не затвердеет. Как только поверхность подмерзла, мы тронулись в путь и через несколько часов спустились зигзагами с Куполообразной горы.

Поднявшись выше, я увидел на расстоянии двух миль несколько черных объектов, перемещавшихся по снегу. Это оказалась пара саней в сопровождении партии, и я обернулся к Аструпу с криком: «Наши идут навстречу!» В этот момент наши товарищи, очевидно, увидели нас, и я услышал их приглушенное приветствие. Очевидно, в бухту пришло судно. Мы стали быстро спускаться вниз по склону, желая скорее увидеть знакомые лица. Они же, в свою очередь, сошли с возвышения, на котором находились, и вскоре я пожимал руку профессора Гейльприна и приветствовал других членов его партии, с трудом пробиравшихся по глубокому снегу.

Встреча была радостная и сердечная. Месяц тому назад «Коршун» с профессором Гейльприном и его товарищами на борту отплыл из бухты Сент-Джон на север и все это время плыл по свободным ото льда волнам. Месяц тому назад мы с Аструпом отправились на юг из долины Мускусного быка на вновь открытом северном берегу и с тех пор шли по замерзшим волнам ледяного покрова. А теперь мы встретились здесь, в этой ледяной пустыне, при ярком свете полуночного солнца, и пути наши шли таким образом, что, если бы даже мы ничего не видели вокруг, то все равно попали бы в объятия друг друга.

В разговорах с членами партии время, пока мы прошли 10 миль, отделявших нас от бухты, пролетело незаметно. В 2 часа ночи я снова стоял на краю утесов, на которые втащил сани три месяца тому назад, и смотрел на зеленые воды бухты Мак-Кормика, испещренные айсбергами, и на «Коршуна», мирно покачивающегося на якоре. Для меня это было самое восхитительное зрелище на свете. Часом позже я ступил на палубу «Коршуна» и услышал радостный возглас моей жены. Длинный белый путь подошел к концу.

 

Глава XIV. Путешествие в боте по заливу Инглфилда

Спустя два дня после моего возвращения с ледяного покрова, «Коршун» направился к выходу из бухты, и вскоре мы высадились в закрытой бухточке примерно на милю ниже Красной скалы. На берегу мы встретили наших спутников: Вергоева, Джибсона и доктора Кука. Они обросли волосами и загорели. В отдалении стояли туземцы, жившие вблизи Красной скалы; они с удивлением смотрели своими широко открытыми глазами на «капитансока», вернувшегося с «большого льда». Никогда самое дорогое, самое роскошное жилище не казалось глазам возвращающегося путника более привлекательным, чем наша маленькая комнатка, которую миссис Пири немного помпезно именовала «южной гостиной».

Санное путешествие по заливу Инглфилда, совершенное перед отправлением на ледяной покров, позволило исследовать только южные берега. Неровный лед и глубокие сугробы сделали недоступными северную часть.

Лето только началось, и «Коршун» не торопился возвращаться на юг, что давало возможность изучить неизвестные и потому такие влекущие к себе берега. Само же путешествие на вельботе летом казалось и мне, и миссис Пири, после нашей долгой разлуки, пикником, простой прогулкой, не требующей долгих приготовлений и не внушающей опасений. Поэтому в полдень 9 августа я отплыл на своем легком вельботе «Мери Пири» с теми же чувствами, с какими школьник отправляется на недельный пикник в лес. Пять моих верных эскимосов – Комонапик, Мерктосар, Ингеропаду, его сын Пудлуна и Кулутингва были гребцами, а на Мэтта были возложены обязанности повара. На корме рядом со мной сидела миссис Пири.

Погода была не особенно благоприятной: со времени моего возвращения с ледяного покрова дул сильный ветер и было свежо, а теперь над нами повисли мрачные облака. Впрочем, это не помешало нашей поездке. Обогнув массивный, красновато-серый мыс Кливленда, мы направили нос «Мери Пири» на восток вверх по заливу, и он быстро пошел вдоль южного берега полуострова Красной скалы. В нескольких милях от мыса Кливленда мы прошли мимо сверкающей массы до ледника, который мы назвали Веер, с его почти математически идеальной полукруглой лицевой стороной и такой же правильной дельтой впереди. Отсюда до Карна, который на наших картах был обозначен как мыс Акленд, южный берег полуострова представляет собой последовательный ряд полукруглых дельт, выступающих из берега перед рядом нависших ледников и образованных обломками скал. Последние сносит сюда потоками, стекающими с ледников ранним летом. Очертания этих дельт до того правильны, что эскимосы называют их «бровями».

Позади этих дельт высится ряд скругленных вершин; в долинах между ними лежат «нависающие ледники» – языки центрального ледяного покрова полуострова.

День, несмотря на темные облака, не был неприятным. Море освободилось ото льда, только местами айсберги и их обломки качались на волнах. Прошлым летом я мало уделял внимания окрестностям, а предшествующие три месяца не видел ничего, кроме ослепительного блеска «большого льда», поэтому прекрасная погода, вода, темные, хотя и пустынные, берега, казались мне почти тропическими. Многочисленные обломки распавшихся ледяных гор, нагроможденных вдоль берега пролива, казались стадами пасущихся овец.

У Карна берег образует угол; шумная ледниковая река спускается со скал; к востоку от нее характер берега совершенно изменяется. Дельты, низкий берег и куполообразные вершины уступают место ряду величественных песчаных утесов, отвесно подымающихся из воды.

Было уже поздно, и мы, причалив к берегу, поставили палатку возле бурной реки и приготовили все для нашего первого ночлега. С этого места вышеупомянутые утесы казались какими-то поразительно смелыми. Убаюканные шумом ледникового ручья, мы крепко заснули. Проснувшись спустя несколько часов, мы увидели, что наш мирок был покрыт легкой мантией свежевыпавшего снега.

После восхода солнца снег быстро исчез, и мы, спустив вельбот на воду, поплыли под громадными утесами среди лабиринта айсбергов и их обломков. Все утро мы плыли у подножия крутых берегов, этих гигантских сторожевых башен, широких амфитеатров, убежищ, бастионов; между ними встречались ряды вершин, казавшиеся гигантскими статуями. Сходство этих скал с фигурами людей было до того поразительным, что бросилось в глаза даже эскимосам, и у них эти утесы известны под названием Скалы-Статуи. Во многих местах со скал струились серебряные нити водопадов, бегущих с краев ледяного покрова.

Почти все время шел дождь. Обогнув мыс, которым завершается это поразительное образование, которое я назвал «Скульптурными утесами Карна», мы вошли в небольшую бухту перед ледником. Несколько оленей, спускавшихся по склону, привели нас в восторг, и мы воспользовались «предлогом», чтобы высадиться на берег и размять ноги в погоне за одним из них. Наши усилия были безуспешны, и мы, снова сев в наш вельбот, покинули эту бухту. Вода в ней была алой, почти как свежепролитая кровь, из-за примеси мелкого красного песчаника, который ледниковые ручьи вымывают из окрестных гор. Затем мы безостановочно плыли до подножия утесов западного берега фьорда, простирающегося далеко к северу. Именно этот фьорд я видел несколько недель назад с высоты ледяного покрова.

Проникнув в самый отдаленный его угол, мы подвели вельбот к берегу неглубокой бухты с темно-красной водой. Верхняя часть этой бухты была опоясана громадной мореной ледника, видневшегося над нею. Дальше возвышалась одинокая гора с поразительно четкими и резкими контурами, высотой, по-видимому, около 2000 футов, а от ее основания до противоположной стороны верхней бухты тянулась кристальная стена большого ледника. Этот ледник и бухту я назвал в честь своей alma mater Бодуэнскими. Бухта была, очевидно, излюбленным местом встреч и «пастбищем» белых китов, «какокта», которые водятся здесь в изобилии. Пока мы стояли в этом месте, было слышно их фырканье, и именно поэтому я назвал ее бухта Какокта. Один из моих охотников отправился вверх на утесы и принес пару прекрасных оленей. Отсюда ушел Вергоев, чтобы пройти по леднику, а затем к Красной скале. Здесь я в последний раз видел его…

На следующий день, после обеда, мы плыли в дождь между обломками ледников, в дальний северо-восточный угол залива, к бухте с крошечной долиной под сенью горы. Именно это место я видел примерно неделю назад, спускаясь по ледяным склонам, и рассматривал его как участок для строительства большого полярного дома, хорошо защищенного и при этом с удобными подходами. Подойдя к нему поближе, я увидел, что не ошибался. Оно оказалось идеальным во всех отношениях местом для арктического дома.

Цветы и трава росли в изобилии, протекавший поблизости ручеек обеспечивал водой, а окружающие горы должны были обеспечить защиту от неистовых зимних ветров. Миссис Пири посчастливилось застрелить здесь пару оленей. Ночью шел дождь. На следующий день мы гребли вдоль восточных берегов бухты, к ее устью – скоплению красно-коричневых утесов, усыпанных полярными скульптурами; бастионы, башни и крутые откосы были до того похожи на средневековую крепость, что я назвал эти скалы Замковыми утесами.

Обогнув их, мы снова направились на восток, вверх по заливу. Несколько миль далее мы прошли вдоль лицевой стороны ледника Хаббарда, спускающегося в воды залива рядом кристаллических голубых скал. Ледник был около мили шириной и от 100 до 150 футов высотой. За ним берег образован гнейсовыми утесами. За вторым отвесным мысом залив расширяется; берега его окаймлены сверкающими ледниками, разделенными отвесными утесами. Здесь я в первый раз увидел поразительные вершины, названные мною именами Адамса, Дэли и Пэтнама. К востоку от нас находился какой-то загадочный остров с крутыми берегами, и я направил вельбот к нему. Высадившись около южного мыса, я взобрался по почти отвесным утесам на высоту около 1500 футов; с этой возвышенности открывался поразительный вид на всю ширину залива Инглфилда. В глубине залива берега представляли собой почти сплошную сверкающую стену ледника. У самого края воды ледник прерывался несколькими изолированными отвесными горами с плоскими вершинами. Туземцы называют их нунатаками. Позади гор, вверху, до бесконечной стальной синевы горизонта, отделяющего небо от снега, виднелся величественный склон «большого льда». На северо-западе находится впадина, названная мной впоследствии бухтой Флота; вокруг ее вершины расположены несколько небольших, но примечательных ледников. На северо-востоке, востоке и юго-востоке спускаются замерзшими порогами и водопадами от центра «большого льда» к морю гиганты северных гренландских ледяных потоков – ледники Трейси, Мелвилла и Гейльприна.

Три полярных великана – горы Дэли, Адамса и Пэтнама, с удивительной панорамой ледников, идущих от них вокруг вершины залива, и большая впадина в ледяном покрове, хорошо заметная под ледниками и нунатаками, являют собой картину, равной которой по величию, я думаю, очень трудно отыскать на земном шаре.

Ни пером, ни кистью, ни музыкой невозможно выразить молчаливое величие этого громадного амфитеатра на ледяном покрове, ограниченного по бокам гигантскими порталами больших ледяных потоков. Воды залива пестрели бесчисленными отпрысками этих огромных ледников – безбрежным флотом айсбергов.

Плывя на вельботе вдоль западного берега острова, я был поражен видом профиля гигантского каменного обрыва на западном утесе. Этот поразительный профиль я назвал Бронзовым сфинксом, полагая, что в Арктике даже сфинксу позволено носить бороду. Перед профилем, словно вырезанным в вечной полярной скале, покоится один из самых живописных ледников этой области. Предстающая перед глазами картина была еще более живописной благодаря отражению в абсолютно спокойной, без единой ряби, воде. Каждая черточка ледника отражалась в воде очень четко и симметрично, и все вместе это напоминало спину ящерицы.

Мы подошли к острову и расположились лагерем в месте, образованном утесами острова с одной стороны и скалами ледника с другой. Мои туземцы, надо сказать, не одобрили выбор этого места. Они опасались волнения, производимого айсбергами, отрывающимися от находящегося поблизости ледника. Я принял это во внимание и велел втащить бот на берег выше линии максимального прилива. Ночью один из моих охотников, Кулутингва, человек, который, казалось, абсолютно не нуждался, в отдыхе или сне, взобрался на вершину острова и с гордостью сообщил мне утром, что застрелил четырех оленей. Утро обещало быть солнечным, и я решил сразу после завтрака отправиться на возвышенность, чтобы провести серию наблюдений и измерений и заодно посмотреть на оленей, убитых моим охотником. Четыре великолепных самца лежали на расстоянии ста ярдов один от другого, на тех самых местах, где они были застрелены.

С южной оконечности этого острова почти повсюду была видна вода, а с северной – лед. Замерзшие складки больших ледников разбивались о подножия утесов острова. Ледяные волны одного из ледников, названного мной в честь моего друга Мелвилла, были, с одной стороны, похожи на застывший мрамор, а с другой казались такими же живыми и стремительными, как волны Ниагарского водопада. С противоположной стороны острова до самых Смитсоновых гор тянется ледник Трейси. Поверхность его изрезана параллельными громадными расщелинами; уходя вдаль, миля за милей, расщелины превращаются в простые волнистые линии, тонкие, но отчетливые, словно линии резца гравера. Восточные утесы острова были расцвечены богатыми теплыми тонами. На их вершинах находится много эргатических камней, нанесенных сюда еще в те времена, когда ледники, текущие теперь на сотни футов ниже меня, проходили без изгиба под высочайшими пиками.

Вернувшись в лагерь, я нашел своих эскимосов в сильном возбуждении. В бухте появилась стая «калилова», то есть нарвалов. На воду немедленно был спущен вельбот, и мы все, за исключением Комонапика, поехавшего в своем каяке, сели в него и отправились на охоту. Нам удалось подойти близко к нарвалам, и миссис Пири пустила пулю в одного из животных. Ловкий удар гарпуна Комонапика не позволил ему утонуть, и мы, отбуксировав нарвала к лагерю, втащили его высоко на скалы. Здесь я в первый раз хорошо рассмотрел странное строение этой копии мифического единорога. Буквально за несколько минут мои проворные туземцы освежевали громадное животное, и мы, положив в вельбот кожу и несколько отборных кусков мяса, снова пустились в путь. Вернувшись назад вдоль западного берега острова к южной оконечности, мы направились через залив прямо на юг, к устью Академической бухты. Темная и неприветливая, она зияла под сводом свинцовых облаков, позади беспрерывной, по-видимому, массы ледяных гор и льда.

Пробираясь среди этих громадин, когда мы оказались в свободной ото льда воде налетел сильный шквал, до нитки промочивший нас своими злобными волнами. Наконец мы достигли Академической бухты. Едва мы вошли в нее, как на нас снова обрушился один из бешеных летних порывов ветра, характерных для этой местности. Ветер дул из бухты с такой яростью, что, несмотря на все усилия, мы не смогли плыть против него. Однако пробираясь вдоль берега и пользуясь тем, что ветер временами стихал, мы успели добраться до нужного места, так как нам необходимо было пройти только небольшое расстояние от входа бухты, и высадились на берег позади небольшого острова.

Здесь мы провели ужасную ночь: казалось, что ветер вот-вот сорвет нашу несчастную палатку, хотя мы и укрепили ее полтонной камней. Волны разбивались о белоснежные айсберги, теснившиеся возле острова, и брызги пролетали над нашими головами. Порывы «аноатоксоа» (так туземцы называют эти дикие штормы) с воем проносились над нами, словно армия бешеных демонов. Утром ветер стих, однако я еще никогда не видел таких невероятных форм и масс зловещих облаков, кружившихся и кипевших в гневном волнении над вершинами черных утесов.

Мне не хотелось рисковать и идти вверх по бухте, и поэтому вместе с двумя эскимосами я взобрался до такого места на берегу, откуда была видна ее вершина. Отсюда я увидел блестевшую на солнце лицевую сторону ледника Лейди, занимавшую всю ширину бухты. Дальше виднелся мощный поток самого ледника, стекавший с «большого льда» между разрозненными нунатаками. Отсюда мы поплыли по напоминавшей чернила воде, поперек устья Академической бухты к маленькому острову Птармиган, на котором я сделал остановку для отдыха во время весеннего санного путешествия. Всю дорогу, опасаясь шквалов, я тревожно осматривался. На острове было небольшое поселение эскимосов. Желая войти с ними в контакт, я высадился на берег и разыскал их. Они были хорошими охотниками, судя по количеству оленьих шкур и прочей дичи, которую они добыли с помощью своих луков и стрел.

Мы пробыли здесь около часа, разминая свои члены и стараясь согреться в одежде, отсыревшей фактически с того момента, как мы покинули Красную скалу. Затем мы снова поплыли на южную сторону залива. Нам пришлось бороться с приливом, который здесь стремителен, словно вода в мельничном лотке, и образует водовороты возле каждого скалистого места. Мы не успели отойти далеко, как нас застала ночь, и нам пришлось высадиться в единственном удобном месте, которое удалось найти на протяжении многих миль, и провести здесь ночь.

На следующий день мы поплыли сначала вдоль южного берега, мимо ледника Хёрлбёрта и затем прямо поперек залива в Карна. Наше плавание прошло вполне благополучно; ветер, по счастью, нас не беспокоил, и под защитой флотилии айсбергов, постоянно плывущих вдоль берега Карна, мы чувствовали себя в безопасности. Мы снова высадились в Карна, намереваясь провести здесь ночь; но, с аппетитом перекусив и выпив горячего чаю, мы так хорошо подкрепились, что, по всеобщему мнению, могли без отдыха плыть к Красной скале. Меня очень обрадовал такой настрой моего экипажа и, погрузив вещи в вельбот, мы оттолкнулись от берега и направились на запад к мысу Кливленда.

На полдороге подул попутный ветер, мы подняли парус «Мери Пири», и вельбот быстро пошел вперед. Ветер постепенно усиливался и на высоте мыса Кливленда фактически перешел в бурю. От Мэтта потребовалось все его умение, чтобы благополучно провести вельбот, летевший словно птица по пенящимся волнам, между многочисленными льдинами. Обогнув мыс Кливленда, мы сначала оказались в зоне полного штиля, но едва мы спустили парус и вытащили мачту, приготовившись грести, как на нас налетел шквал, пронесшийся вниз по бухте Мак-Кормика. Подведя вельбот к берегу, мы поплыли против ветра, но несмотря на все усилия, в течение нескольких часов нам удалось пройти менее двух миль. Мы пристали к берегу под защитой небольшого мыса и высадились на землю.

По дороге к дому Красной скалы мы увидели «Коршун», стоявший на якоре у берега. Отправив гонца к профессору Гейльприну сообщить о нашем возвращении, мы с удовольствием избавились от нашей отсыревшей одежды и после горячего ужина пошли спать.

Это недельное путешествие, несмотря на неблагоприятную погоду, было очень интересным. Разнообразие и характер исследованной нами местности надолго останутся в нашей памяти. Фотографии, помещенные в этой главе, иллюстрируют в последовательном порядке прекрасные и характерные особенности летних видов этого величайшего и самого восхитительного из гренландских заливов.

 

Глава XV. Поиски Вергоева и возвращение домой

По возвращении домой мне сказали, что Джибсон ушел с мистером Брайантом из партии профессора Гейльприна в долину Пяти ледников за Вергоевым. Последний, расставшись со мной у вершины бухты Бодуэна, отправился с Джибсоном в эту долину, с целью пройти к поселению эскимосов в бухте Робертсона. Джибсон, оставив его там, ушел назад и, пробыв несколько дней дома, накануне моего приезда снова пошел за Вергоевым. На следующий день он вернулся, но без Вергоева. Естественно было предположить, что последний сбился с дороги и заблудился в районе между бухтами Мак-Кормика и Робертсона.

Сборы моего багажа для отправки на борт «Коршуна» были немедленно приостановлены, и я, взяв в спешном порядке на «Мери Пири» провизию, отправился на парусах с Джибсоном и командой своих лучших эскимосов к устью долины. «Коршун», с остальными туземцами на борту, поднял якорь и тоже перешел в бухту Робертсона. У входа в долину мы перекусили и затем начали поиски; я обещал эскимосам, что первый, кто увидит Вергоева, получит ружье и патронов столько, сколько сможет унести. Это было 18-го числа. Выстроив туземцев в ряд, на расстоянии ста футов друг от друга, мы пошли вверх по долине, крича и стреляя через определенные промежутки времени. Поиски были до того тщательными, что мы нашли носовой платок и нож, потерянные членами охотничьей партии в прошлом году. Но никаких следов Вергоева обнаружено не было, хотя мы прошли всю долину и взобрались на утесы у ее вершины, откуда была видна бухта Робертсона.

Вернувшись 21-го числа в бухту Мак-Кормика, я обнаружил, что «Коршун» стоит на якоре у устья долины. В бухте Робертсона следов нашего товарища мы также не нашли. Я отправил четырех лучших эскимосов к Джибсону и поручил ему взять на несколько дней провизии, снова подняться вверх по долине, обыскать местность к северу и западу от нее, до края большого ледника, впадающего в бухту Робертсона, и спуститься по краю ледника до самой бухты. Сам же я отправился с оставшимися эскимосами на вельботе вдоль берега бухты Мак-Кормика, чтобы тщательно исследовать каждый фут и пройти до вершины бухты Робертсона, где я должен был встретиться с Джибсоном. «Коршун» впоследствии также пошел за мной в бухту Робертсона.

Самые скрупулезные поиски на берегу результата не дали. Достигнув вершины бухты Робертсона и соединившись с Джибсоном, который спустился сюда по краю ледника, я узнал, что туземцы нашли следы Вергоева на краю ледника. Мы немедленно пошли по этим следам на поверхности ледника; следы исчезали на небольшом расстоянии от его края. Я разделил эскимосов на три группы; две из них должны были дойти по леднику до воды, тщательно осматривая его края, – возможно, там будут следы Вергоева, когда он сходил с ледника. Профессор Гейльприн со своей группой и я с двумя лучшими следопытами из туземцев прошли по поверхности ледника по всем направлениям. Все наши усилия ни к чему не привели, хотя следы Вергоева до выхода его на ледник были вполне четкими.

Нигде на всей поверхности большого ледникового потока не было найдено следов человека, сходившего с ледника. Вывод был неизбежен: Вергоев, переходя ледник, вероятно, в туманную погоду, поскользнулся и упал в одну из бесчисленных зияющих расщелин. Подобного рода несчастья ежегодно случаются в ледниках Альп. Большой ледниковый поток, где безвременно погиб наш товарищ, носит теперь имя Вергоева.

Нет необходимости говорить, что это несчастье произвело тяжелое впечатление на всех членов партии. Все произошло внезапно и неожиданно, как гром среди ясного неба, летом, после того, как зима и работы на ледяном покрове прошли без малейших происществий. Я не мог думать о чем-то другом, кроме как о судьбе несчастного Вергоева, когда «Коршун» после шести дней непрестанных поисков медленно выплывал 24-го числа из бухты Робертсона, на обратном пути к Красной скале. Я еще цеплялся за надежду, что Вергоев, может быть, жив, и поэтому оставил на мысе Робертсона провизию, которой одному человеку должно хватить больше чем на год. При этом я просил туземцев предпринять все возможные усилия, чтобы найти Вергоева. Если же он придет когда-нибудь в их поселения, они должны позаботиться о нем, как обо мне самом, а я, вернувшись сюда следующим летом, вознагражу их так щедро, что они даже представить себе не могут.

Вернувшись к Красной скале, я сообщил миссис Пири печальную новость о результатах наших поисков, затем завершил, с тяжелым сердцем, упаковку вещей и отправил их на борт судна. Погода, бывшая за все время поисков Вергоева в высшей степени неприятной – снег шел каждую ночь, – переменилась и подарила нам два прекрасных дня. Теплота и свет на берегу, у Красной скалы, казались нам едва ли не тропическими. Было много интересного, но меня ничто не радовало. Миссис Пири раздала домашнюю утварь восхищенным ее щедростью женщинам поселения, а затем мужчины и женщины выстроились на берегу, и я отдал им все, что не брал с собой, вместе с бесценным богатством, присланным экспедицией из Филадельфии: дерево, ножи, железные котлы и прочие вещи, которые для эскимосов являются настоящими сокровищами.

Миссис Пири и я вышли из маленькой комнаты и сказали «прощай» нашему первому гренландскому жилищу. Двумя часами позже винт «Коршуна», как и год назад, вывел корабль из бухты Мак-Кормика, однако теперь на берегу оставались только коренные обитатели страны.

Через несколько дней, прошедших без каких-либо происшествий, была сделана первая остановка – у ископаемых пластов Атанекердлюка на Вайгатте. Был прекрасный теплый день, и геологи, члены экспедиции профессора Гейльприна, проводили раскопки, а мы с миссис Пири бродили, словно выпускники школы, по теплым холмам и покрытым травой и мхом оврагам.

В Годхавне мы ненадолго остановились, чтобы рассказать живущим здесь друзьям о наших приключениях и достижениях. Затем «Коршун» направился к Годхобу, другому гренландскому административному центру, в южном инспекторате. По сравнению с Годхавном этот горол действительно выглядел как столица. Здесь была добротная церковь, а недалеко от нее располагалось длинное приземистое строение – старая моравская миссия. Здесь мы познакомились со многими приятными людьми, и, среди прочих, с белокурым инспектором Фенкером, его женой и их хорошенькой семнадцатилетней дочерью, еще ни разу не покидавшей Гренландии. Несколько любителей катания на каяках устроили для нас представление на этих лодках, с перепрыгиванием одного каяка через другой, кувырканием в воде и т. д. Когда мы вернулись на судно после вечера, проведенного в доме инспектора, я посмотрел на гавань, очень живописную при ночном освещении, и внезапно осознал, что мы наконец-то возвращаемся в цивилизацию. И в самом деле, сегодня мы провели сутки во вполне цивилизованной обстановке.

Когда мы ушли из Годхоба, прохладные северные и северо-западные ветры подхватили «Коршун», надувая, словно шары, каждый его парус. Пенящиеся брызги летели из-под его крепкого носа все время нашего перехода, до того момента, когда мы оказались в гавани Сент-Джон на Ньюфаундленде.

Когда мы вошли в гавань, по судну прокатился возглас изумления, смешанного с ужасом. Города, который мы покинули около года назад, больше не было. Остался только ряд жутких черных развалин. Спустя несколько недель после того, как «Коршун» ушел отсюда, пожар совершенно уничтожил поселение. К счастью, он не тронул жилища Эдгара Бауринга, милого и гостеприимного собственника «Коршуна». С ним и его любезной женой миссис Пири и я провели все время нашей краткой остановки в Сент-Джоне, пока на «Коршун» грузили уголь для перехода в Филадельфию.

От Сент-Джона до Филадельфии путешествие прошло однообразно и без приключений. Нас задерживали встречные ветры. Наконец, мы прошли волнорез Делавэра и увидели, чуть ниже Филадельфии, нанятое нашими друзьями судно, идущее вниз по реке навстречу нам. Вскоре они взошли на борт, мы рассказали о наших приключениях, и на этом северо-гренландская экспедиция 1891–1892 гг. закончилась.

Затем был теплый прием в Академии естественных наук, когда наши многочисленные друзья и благожелатели в Филадельфии встретили членов экспедиции и с удивлением осознали, что мужчины и даже женщины смогли прожить около года в Гренландии и вернуться не только живыми, но и совершенно здоровыми.

Все без исключения члены экспедиции трудились ради достижения ее целей, и мы не добились бы таких блестящих результатов без личного вклада каждого из моих товарищей.

Заботы доктора Кука позволили нам избежать болезней, даже незначительных. Лично я многим обязан его профессионализму, терпению и хладнокровию. Кроме своих специальных этнографических исследований, принесших большое количество в высшей степени ценного материала, доктор во всем и всегда был полезным и неутомимым работником.

Вергоев, пожертвовавший щедрые суммы на организацию экспедиции, посвятил себя наблюдениям за приливами, погодой и т. д., и получил серию блестящих результатов.

Джибсон, прирожденный охотник и стрелок, кроме своей орнитологической работы, более чем кто-либо содействовал снабжению экспедиции свежей дичью.

Аструп, молодой норвежец, еще юный с точки зрения формального возраста, но мужественный по характеру, на длительный период времени стал моим единственным спутником в продолжительном и нелегком санном путешествии.

Хэнсон, мой верный чернокожий помощник, хороший работник, способный ко всякому делу, был и поваром, и охотником, и погонщиком собак, и экономкой, и телохранителем; по выносливости и способности сопротивляться холоду он ни в чем не уступал другим членам экспедиции. Признание заслуг моих товарищей будет неполным, если я не упомяну о миссис Пири. Ее присутствие было необходимо в самом начале нашей работы, требовавшей грубой физической силы и выносливости, когда я оказался беспомощным калекой. Я могу совершенно откровенно сказать, что экспедиция многим обязана ей, ее ценной помощи и советам, в особенности касавшихся нашей одежды.

Результаты этой экспедиции ясно показали справедливость моих теорий по подбору членов партии, а именно, что это должны быть исключительно молодые люди, абсолютно здоровые и прекрасно образованные.

Такие люди, заинтересованные в деле и успехах экспедиции, могут мириться с бездеятельностью данного момента, имея в виду работу в будущем. Ресурсы, помогающие противостоять угнетающему и деморализующему влиянию длинной зимней ночи, заключены в них самих. Их азарт и увлеченность более чем уравновешивают их неопытность или недостаток выносливости.

 

Глава XVI. Метеорологические наблюдения Вергоева

[46]

Август 1891 г. В первой половине августа часто шел дождь, но затем погода стала лучше, хотя нередки были туманы.

Больших изменений температуры не было; впрочем, сведения неполны вследствие моего отсутствия в доме Красной скалы и других причин.

Метеорологические наблюдения производились в 7 ч утра, 2 ч пополудни и 9 ч вечера. В 7 ч утра записывались максимум и минимум температуры прошедших суток.

По три наблюдения было сделано в течение девятнадцати дней, а именно: с 3 по 11 и с 21 по 30 августа.

Среднее значение дневной температуры составило 37,53 °F. 12, 18, 19, 20 и 31-го числа было проведено по одному или по два наблюдения. Если принять во внимание и эти пять дней, то средняя температура за 24 дня составила 37,84°; разница, таким образом, менее 1/3°. Так как из остальных семи дней на вторую половину месяца выпал только один день – 17-е число, то можно сделать заключение, что температура в среднем была бы выше, если бы мы приняли во внимание и эти дни.

Однако я не думаю, что эти дни могли повлиять на значение средней температуры больше, чем на 1/3°.

Средняя температура девяти дней первой половины месяца составила 37,33°, а десяти дней второй – 37,62°.

Во время путешествия к островам Гаклюйта и Нортумберленд, 12–18 августа, максимальная температура была 48°, на острове Гаклюйта 13 августа, в 2 ч пополудни, а минимальная – 39°, там же, 13 августа в 10 ч вечера, и 14 августа в 8 ч утра.

52° – такова была самая высокая температура августа у дома Красной скалы, 19-го числа.

20-го, 22-го и 23-го температура поднималась до 50°.

Минимальная температура – 29°, была в 7 ч утра 28 августа.

Барометрические наблюдения производились с 18 августа, после возвращения с острова Гаклюйта.

Максимальное барометрическое давление – 30,38 дюйма, наблюдалось 20 августа в 9.20 вечера, минимальное – 29,825 дюйма – 23 августа в 7 ч утра и 24 августа в 3.10 утра и 5.07 пополудни.

Среднее значение температуры воды в море составило 37°.

Сентябрь 1891 г. Данные за сентябрь не совсем точны вследствие моих отлучек из дома. По три ежедневных наблюдения были сделаны в течение 18-ти дней, а именно, 1–3, 12, 14–16, 19–22, 24–30 сентября. Средняя температура – 21,74°. По одному-два наблюдения были проведены 4, 11, 13, 17, 19 и 23-го числа.

С 4-го по 11-ое число в доме Красной скалы оставался только Мэтт, записывавший ежедневно в 7 ч утра максимальную и минимальную температуру прошедших суток. Взяв среднее значение этих температур, за исключением 6-го числа, когда он, вероятно, ошибся, и учтя значения, полученные, когда были сделаны одно или два наблюдения в сутки, можно сказать, что наблюдения производились весь месяц, кроме двух дней.

Вторым днем, в который не проводились измерения, стало 18 сентября, когда мы ездили в верхнюю часть бухты Мак-Кормика. В среднем за 28 дней получается значение 23,28°, на 1,5° выше средней температуры 18-ти дней, в которые было проведено по три наблюдения. Более высокое значение средней температуры за 28 дней объясняется, видимо, тем, что из десяти добавленных дней семь приходятся на первую половину месяца.

Максимальная температура – 40°, была 1 сентября. Максимум, скорее всего, был зафиксирован вскоре после полудня.

Минимальное значение температуры было отмечено утром 30 сентября – 8°.

Очевидно, что максимальная температура была в первый, а минимальная – в последний день месяца.

Максимальное давление составило 30,32 дюйма, 19-го сентября в 10.45 утра. Минимальное – 29,536 дюйма, 29 сентября в 6 ч утра.

В течение месяца немалое количество айбсергов покинуло бухту, но некоторые находились в ней еще 27-го числа, когда было отмечено образование нового льда в бухте.

Октябрь 1891 г. Данные о погоде за октябрь полные. Хотя я иногда и отсутствовал, но наблюдения производились без пропусков.

Средняя ежедневная температура – 8,57°.

Максимальная – 25°, 7-го числа.

Минимальная —15,5, 29 октября.

Максимальное барометрическое давление – 30,11 дюйма, 28-го числа, минимальное – 29,37 дюйма, 8-го числа.

Толщина льда в бухте 2 октября составляла около четырех дюймов, а к концу месяца – примерно 17 дюймов.

Ноябрь 1891 г. Среднее значение температуры в ноябре составило 0,16°.

Максимальная температура была зафиксирована 19-го ноября – 36°.

Повышение температуры в этот день произошло необычайно быстро, повышенная температура продержалась два дня.

Минимальная температура —18 3/4°, 27 ноября.

Максимальное барометрическое давление составило 30,32 дюйма, 9 ноября в 2 ч пополудни и в 9 ч вечера, минимальное – 29,16 дюйма, 19 ноября в 7 ч утра и в 2 ч пополудни.

В начале месяца лед в бухте был около семнадцати дюймов толщиной, а к концу – около 26 дюймов.

Декабрь 1891 г. В декабре, в отличие от предыдущих месяцев, происходили быстрые изменения температуры.

Данные за месяц относительно температуры, давления и приливов полны.

Средняя ежедневная температура —14,09°.

Максимальная температура – 16 1/4°, 31 декабря.

Термометр показывал выше нуля 13-го, 30-го и 31-го числа.

Минимальное значение температуры —31° 28 декабря.

Таким образом, максимум и минимум температуры были зафиксированы в течение трех дней.

К концу месяца отмечено быстрое повышение температуры, продолжавшееся и в январе.

Только 31 декабря термометр в течение всего дня показывал выше нуля; средняя температура дня составила 11,08°.

Максимальное давление было 31,06 дюйма, 6 декабря в 7 ч утра, минимальное – 28,91 дюйма, 19 декабря в 6 ч утра.

Лед в бухте был толщиной 26 дюймов в начале месяца и 3 фута – в конце.

Январь 1892 г. Январь начался с теплой погоды – температура 9,5° в полдень – и сильного юго-восточного ветра.

Средняя дневная температура за месяц —20,53°.

Термометр показывал температуру выше нуля с 9 ч вечера 6 января до 4 ч утра 10-го.

Максимальное значение температуры было зафиксировано 9-го числа – 18,08°, минимальное—53 3/4°, 18-го числа после 2 ч дня.

Минимальное среднее значение температуры в течение дня —41,67° в тот же день.

Максимальное давление составило 30,56 дюйма, 5 января в 2 и 3 ч пополудни, минимальное – 28,99 дюйма, 26 января в 7 ч утра.

Толщина льда в бухте составила 3 фута в начале месяца и около 4 футов в конце; измерения производились в проруби, предназначенной для наблюдений за приливами.

Февраль 1892 г. В феврале были зафиксированы еще большие колебания погоды и температуры, чем в январе.

Средняя дневная температура – 15,77°.

Максимальная температура – 41°, 15-го числа.

Средняя температура 15 февраля составила 35,25°.

Повышение температуры началось 14 февраля в 9 ч вечера; термометр показывал 31°.

За следующие 24 часа, завершившиеся 15 февраля в 9 ч вечера, минимальная температура составила 31°.

Выше нуля термометр показывал с 14-го по 18-ое и 21-го числа.

Минимальная температура февраля —50 1/2°, была зафиксирована в ночь на 12-ое число.

Минимальная средняя температура дня —35,75°, 11-го числа.

Минимальное давление – 29,285 дюйма, 4 февраля в 7 ч утра.

Максимальное давление было зафиксировано 13-го числа в 9 ч вечера – 30,525 дюйма.

Лед в бухте в конце месяца был толщиной около 4,2 фута.

Март 1892 г. Март был самым холодным месяцем. Средняя дневная температура составила –22,12°. Первая половина месяца была холоднее. Средняя температура первых 15-ти дней была –27,91°, а последних 16-ти —16,57.

Максимальная температура отмечена 12-го числа в 6 ч утра – 3°.

Средняя температура этого дня, самая высокая за месяц, составила 1,08°.

Минимальное значение температуры зафиксировано в ночь на 6 марта —50 3/4°.

Хотя минимальное значение температуры за всю зиму —53 3/4°, было отмечено в январе, самый холодный день был в марте. Средняя температура в течение 6-го числа составила –45,25°, на 3,58° ниже температуры 18 января.

По характеру зафиксированных значений температуры март занимал промежуточное положение среди зимних месяцев, без высоких температур двух предшествующих месяцев, в которые температура поднималась до точки замерзания. Была буря, подобная февральской (15-го и 16-го), но без высоких температур.

Мартовская буря была 23-го и 24-го числа. Главными ее особенностями были сильный юго-восточный ветер, туманная атмосфера, суживающая по временам кругозор до 100 ярдов и меньше, и снежная метель. Хотя шторм и был сильным, однако он не превзошел февральского. На барометр он заметно не подействовал.

Среднее значение давления за месяц составило 29,884 дюйма. Максимальное было 4-го числа в 9 ч вечера – 30,21 дюйма, минимальное – 29,46 дюйма, 19-го в 7 ч утра,

Толщина льда в бухте в течение месяца заметно не изменялась.

Среднее значение по результатам шести измерений в приливной проруби составило 3 фута 8 2/3 дюйма.

 

Цели и результаты экспедиции 1891–1892 гг.

Цели

Определить северную границу Гренландии. Открыть наиболее доступный путь к полюсу. Изучить эскимосов Китового пролива. Собрать географические и метеорологические данные.

Результаты

Определены северная граница и островной характер Гренландии и направленность внутреннего ледяного покрова к северу.

Открыты отдельные, небольшие, не покрытые льдом части суши на севере.

Определено крутое схождение берегов Гренландии выше 78-й параллели.

Произведено описание рельефа очень значительной площади внутреннего льда.

Нанесены на карту неисследованные ранее берега залива Инглфилда и малоизвестные берега проливов Китового и Мэрчисона.

Открыто множество ледников первой величины.

Получены впервые полные и точные сведения об аутентичном изолированном племени полярных горцев (доктор Кук).

Произведена полная серия наблюдений за приливами и метеорологических наблюдений (Вергоев).

Было совершено санное путешествие, единственное в своем роде по пройденному двумя человеками расстоянию без запасных складов и по успешности, с какой эти люди управляли большой упряжкой эскимосских собак.

Было подтверждено мое мнение, что внутренний лед представляет собой прекраснейшую дорогу для путешествия.

 

Приложение I. Полярный оазис. Местопребывание самого северного народа на земном шаре

Небольшой оазис на северо-западном берегу Гренландии, между бухтой Мелвилла и бассейном Кейна, представляет собой наиболее интересную арктическую местность. Область эта интересна по различным причинам. Она расположена на пороге полярного моря. Западный ее мыс является своего рода одним из арктических геркулесовых столбов, стоящих на страже у пролива Смита. Это действительно полярный оазис. Обилие растительной и животной жизни в нем поразительнейшим образом контрастирует с ледяными пустынями бухты Мелвилла и бассейна Кейна, к северу и югу от него, и унылыми бесплодными берегами острова Элсмир на западе, на противоположной стороне пролива Смита. Оазис этот стал известен раньше других полярных областей; в прошлом столетии он был главной целью исследований не менее шести полярных экспедиций, зимовавших здесь. Наконец, оазис служит местом обитания небольшого племени полярных туземцев, самых северных людей, немногочисленных, но во многих отношениях самых интересных из первобытных народов.

Восемь лет назад я выбрал эту область базой для работы по исследованию севера и с того времени провел среди ее первозданной величественной природы и ее счастливых обитателей шесть лет и три зимы.

Этот полярный оазис находится на расстоянии 3000 миль от Нью-Йорка, если плыть на пароходе, и 2100 миль по прямой линии. Он лежит в шестистах милях от Полярного круга, на полпути между границей и сердцем великой полярной ночи – Полярным кругом и полюсом; характер и особенности его настолько отличаются от известных нам, что, я в этом не сомневаюсь, многие из образованных читателей с трудом создадут себе правильное понятие об этой местности. Хотя размеры оазиса только 235 миль в длину с севера на юг и немногим более 100 миль в ширину, однако условия различных районов этой области быстро сходящихся меридианов невероятно сильно различаются между собой.

Великая полярная ночь длится на южном конце страны 103 дня, в северной же ее части – 123. То есть при сравнительно незначительной разнице широт северной и южной границ области, зимняя ночь на двадцать дней длиннее в первой, чем во второй.

Можно сказать, что в среднем солнце освещает первозданные просторы этой местности непрерывно в течение ста десяти дней летом, а зимой, также сто десять дней, ни один луч света, кроме света ледяных звезд и безжизненного месяца, не падает на безмолвный замерзший ландшафт. В течение двух промежуточных периодов, весной и осенью, каждый по два месяца, продолжительность дня и ночи быстро изменяется.

Есть какое-то первобытное величие в этих суровых краях. Его определяют плавучие льды и айсберги, подобных которым путешественник не встретит в более южном климате.

Однако, хотя берег и может показаться неприступным, хорошо знакомые с ним путешественники знают, что за дикой «наружностью», очертания которой были вырезаны вечной борьбой с бурями и ледниками, скрипящими айсбергами и ледяными полями, летом можно найти множество уголков, покрытых травой и цветами, залитых солнечным светом – уголков, где пасутся олени с кроткими глазами и чириканье пуночек наполняет воздух нежными звуками.

Но, кроме своих внутренних интересных природных особенностей, эта область заслуживает серьезного внимания еще и потому, что в течение веков она была опоясанным льдом жилищем небольшого племени счастливых, беззаботных, независимых туземцев, самого северного из народов, населяющих земной шар.

Местность эта известна с 1616 г., когда Байлот и Баффин после удивительного путешествия по проливу Мелвилла проплыли вдоль части ее берега, дали несколько названий и причалили к берегу в одном, возможно, в двух местах. Много лет спустя эту землю увидел Дэвис, а в 1818 г. сэр Джон Росс открыл, что она обитаема. С того момента мыс Йорк, южная оконечность края, лежит на пути китобоев, идущих к проливу Ланкастера, и суда каждой полярной экспедиции, идущей к проливу Смита, проходят вдоль ее берегов. Этот берег отличается по своим особенностям от других частей западного берега Гренландии.

Почти сплошная стена ледников бухты Мелвилла, образующая берег от Чертова Пальца до мыса Фарвель, изредка прерываемая нунатаками, сетью узких фьордов и лабиринтом береговых островов, уступает место непрерывной линии скалистой массы оледенелого материка, неприступным бастионам крутых берегов, которым не нужна передовая линия островов, чтобы отражать приступы моря и льда.

Нижеследующее геологическое описание области сделано профессором Чемберленом.

«В районе залива Инглфилда древние кристаллические породы гнейсового типа окаймлены песчаниками и сланцами неизвестного возраста. На сколько простирается эта обломочный пласт невозможно определить даже в тех местах, где ступала нога человека, потому что он заходит сзади под ледяной покров, но, впрочем, есть основания считать его узким окаймляющим поясом. Во многих местах видно, что он прерывается выходом к берегу кристаллических пластов; в других же местах бухты и долины проходят через обломочный пояс до кристаллического пласта. Обломочные пласты представляют собой три хорошо различимых слоя. Нижний образован красным песчаником, достигающим толщины от 1000 до 1500 футов.

Сверху него находятся немного более толстые пласты розовато-серого песчаника, выше которых, в свою очередь, лежат глубокие пласты более тонких слоев песчаников и сланцев красновато-коричневого оттенка. Схожесть трех пластов песчаников показывает, что между ними не было промежутков и что они представляют собой последовательное напластование общей толщиной от 4 до 5 тысяч футов. К сожалению, в этих пластах практически не обнаружено ископаемого материала. Однако это не значит, что можно говорить о совершеннейшем его отсутствии, скорее следует признать, что ископаемые материалы есть, но они редки или находятся только в отдельных местах изучаемой области. Есть основания надеяться, что в конце концов будет найдено достаточно материалов, чтобы определить возраст пластов. Всю группу обычно относят, хотя и не однозначно, к третичному периоду, так как горные породы этого периода похожего состава находятся в районе залива и бухты Диско.

Вулканические дайки пронизывают пласты и прилегающие кристаллические породы. Они, очевидно, более позднего происхождения, чем пласты, через которые они проходят, но нет оснований считать, что они образовались позже всех осадочных пластов. Местами можно увидеть горизонтальные слои вулканических пород, относительно которых нельзя однозначно сказать, были ли они извергнуты или излиты на поверхность.

К северу и югу от Китового пролива песчаники встречаются реже, утесы образованы гнейсовыми породами».

Область эта представляет собой сдвоенный полуостров, находящийся между бухтой Мелвилла на юге и бассейном Кейна на севере, проливом Смита на западе и Большим внутренним льдом на востоке. Полуостров разделен в средине надвое Китовым заливом. Шириной он в 4° и длиной в 8 1/4°.

Длина береговой линии от острова Бушнана до южного угла ледника Гумбольдта, измеренная от мыса до мыса, составляет 315 миль. Однако изрезанность берегов – бухты, заливы, острова – увеличивает ее длину до 1000 миль.

Знакомый каждому китобою отвесный мыс Йорк, образующий южную границу этой области, находится на 75°61' с. ш. и 65°30' з. д.

Вогнутая береговая линия тянется от этого мыса в северо-западном направлении, на расстоянии тридцати пяти миль, до остроконечного крутого островка, известного под названием Коническая скала. Берег образован отвесными утесами и крутыми скалами коричневых оттенков высотой от 1000 до 1500 футов, разделенными многочисленными мелкими ледниками и увенчанными рядом ледяных куполов.

Миллионы люриков гнездятся вдоль этого берега, и их присутствие вкупе с природным темным цветом скал придает в летние месяцы этим утесам неожиданную теплоту и богатство красок. Летом, во время таяния снег приобретает красноватый оттенок, что объясняет название «Алые утесы», данное этому берегу капитаном Россом. Рядом с Конической скалой берег на расстоянии двух или трех миль образован отвесным утесом, который во множестве заселен чайками; дальше располагается небольшой залив, в 2–3 мили длиной и 5 миль шириной, не нанесенный на карты. В нескольких милях от этого залива, на расстоянии 5–6 миль, находится своего рода волнорез – сверкающая кристальная стена ледника Петовик.

К северу от нее тянется сравнительно прямая линия утесов до мыса Атолл, который находится в 56 милях от мыса Йорк. На этих утесах нет ледяного покрова. Вместо ледников, как и у мыса Йорк, здесь преобладают узкие, покрытые травой овраги, которые ведут на волнистое внутреннее плато и служат любимым пастбищем оленей. Сами утесы, образованные гнейсовыми породами, имеют острые угловатые линии и поверхности; откосы их крутые. Небольшое количество люриков гнездится вдоль этой части берега. На множестве небольших покрытых травой площадок и террас у подножия утесов туземцы летом обычно устраивают свои стоянки.

У мыса Атолл береговая линия круто поворачивает в направлении восток-северо-восток и образует южный берег большого раздвоенного пролива, известного под названием Вольстенхольм. Между этой береговой линией, ледником Петовик и ледяным покровом, на высоте около 1000 футов над уровнем моря, раскинулось плоскогорье, испещренное долинами, реками и озерами и служащее пастбищем для многочисленных оленей. В самом проливе береговые утесы становятся менее крутыми. В тридцати милях от мыса Атолл пролив оканчивается тремя ледниками – Мура, Чемберлена и Солсбери. От них северный берег, высокий и крутой, но не отвесный, с несколькими небольшими ледниками, идет до устья бухты Гранвилла – северного рукава пролива.

В этой бухте находится примечательное скопление ледников. На северном ее берегу, милях в тридцати от начала, возвышается черная скала, от которой линия утесов снова отклоняется в северо-западном направлении. У входа в пролив Вольстенхольм расположена заслуживающая внимания группа островов, описание которой приведено ниже. Этот утес кажется издали северным мысом пролива Вольстенхольм, но в действительности таковым не является. От него на северо-запад идет своеобразная полоса низкого берега, от 1 до 3 миль шириной, лежащая между подножием утесов и морем.

Подобного берега нет нигде в этой области. На этом берегу есть три залива неправильной формы. В центре одного из них возвышается удивительная скала Беллрок. Далее берег суживается и оканчивается под нависшими черными утесами мыса Пэрри, южного входа в Китовый пролив. Позади этого берега через просветы между утесами спускаются три больших ледника, языки которых доходят до уровня моря. Собственно берег представляет собой дикую мрачную стену остроконечных скал с прилегающими рифами – берег, знакомство с которым вряд ли будет приятным.

Мыс Пэрри, наиболее заметная часть берега, стоящий на страже у южного входа в Китовый пролив, высота которого доходит до 1200 футов, оканчивается на западе и северо-западе отвесным плоскогорьем. Наблюдатель, плывущий от острова Вольстенхольм к северу, не доходя до мыса, видит острова Гаклюйта, Нортумберленд и западный мыс острова Герберта.

Во время длинного летнего дня вода под темным утесом оживляется шумом крыльев и сверканием белых грудок бесчисленных люриков. За мысом открывается широкий простор одного из самых больших, самых разнообразных и самых привлекательных полярных заливов. Это залив, шириной 55 миль в устье, разделенном на два широких канала группой из трех островов, и на 80 миль вдающийся вглубь земли, демонстрирует все фазы полярных видов, климата и жизни. По сути, это весь арктический мир, только в миниатюре. Вдоль его берегов расположены низкие покрытые травой откосы, отвесные утесы, причудливо изрезанные титаническими деятелями дикого севера, сметаемые ветром места, где нет ничего живого, укромные уголки, куда не проникает ветер, долины с роскошной травой, оживленной мириадами желтых, пурпурных, голубых и белых цветов, склоны и плато, бесплодные как груда пепла, громадные ледники, отправляющие в море многочисленное потомство айсбергов, узкие ледники, упорно пробивающиеся между скалами, мили голубой воды, на которой блестят на солнце айсберги и местами, в нескольких милях от берега, видны берега другого вечно замерзшего, пустынного моря – «большого льда».

Этот пролив был одной из арктических областей восточного полушария, открытых раньше других. Баффин в 1616 г. бросил якорь позади острова Гаклюйта. Однако его истинные размеры и особенности стали известны только теперь, после моих экспедиций.

Существующие карты до того не согласуются с реальными очертаниями, что мне было очень непросто правильно соотнести исследуемую мной местность с существующими на картах названиями. Однако я сохранил все эти названия и думаю, что в будущем не составит труда в них разобраться.

В пролив открываются шесть заливов разных размеров и очертаний; в нем находятся также десять островов, самыми большими из которых являются Нортумберленд и Герберта.

За мысом Пэрри судно, входящее в Китовый пролив, направляется сначала к проходу между островами Герберта и Нортумберленд. При этом удается прекрасно рассмотреть эти острова. Справа высится крутой высокий берег, обращенный к северу и поэтому не такой привлекательный, как южный. Растительность здесь скудна, и оледеневшие сугробы круглый год лежат под гребнем утесов, защищающих их от полуденного солнца.

В нескольких милях от мыса находится небольшая бухта Бардена, а в ней Нетиулюме, одно из самых известных поселений эскимосов. В бухту спускаются три ледника. За этой бухтой берег, поворачивающий к востоку на протяжении нескольких миль, представляет собой сплошную отвесную скалу, опускающуюся в море. Милях в десяти от Нетиулюме берег еще круче поворачивает на восток и здесь на нем видны устье бухты Ольрика, острый черный пик Кирсирвиасук и три серебристых ледника, выступающих в море. До этого места порода утесов по большей части состоит из пластов темно-коричневого, красного и серого оттенков с зеленовато-коричневыми включениями дайков. Дальше же, к востоку, вместо осадочных горных пород появляется гнейс, и утесы, теряя теплоту окраски, становятся холодными, мрачно-серыми. Каждый угол и расщелина заполнены ледниковыми потоками.

Двенадцать ледников спускаются с утесов на протяжении двадцати двух миль между Нетиулюме и Иттиблу, у входа в бухту Ольрика. Эта так называемая бухта на самом деле является фьордом с живописным заливом – единственным в своем роде во всей этой местности. Его ширина у устья, измеренная по диагонали, до утеса Канга на противоположном берегу составляет семь миль. К востоку он тянется на семнадцать миль, постепенно суживаясь до двух. Поперек фьорда раскинулось массивное плоскогорье. Если смотреть на него из Иттиблу и других мест бухты, кажется, что оно является вершиной фьорда. Однако через узкий просвет слева от этого плоскогорья можно пройти дальше. За этим ущельем находится длинное, узкое, похожее на реку озеро, окруженное низкими, волнистыми, покрытыми травой берегами, поднимающимися постепенно до краев ледяного покрова в нескольких милях дальше.

Берег облюбовали олени, которых привлекают сюда прекрасные пастбища в этом месте, защищенном от холода, сырости, прибрежных туманов и резких ветров с ледяного покрова. И снова может показаться, что бухта оканчивается у черного утеса, лежащего поперек ее в двадцати одной миле от ущелья, но с правой стороны утеса есть еще один проход. За этим верхним ущельем, шириной немногим больше мили, находится третья и последняя часть фьорда.

Эта часть, почти полностью окруженная крутыми утесами и отвесными скалами, завершается ледником, стекающим с внутреннего ледяного покрова. Небольшое южное ответвление фьорда также оканчивается большим ледником. Общая длина этой бухты 50 миль, а ширина в среднем не больше трех миль.

От утеса Канга берег пролива отклоняется на северо-восток и на протяжении тринадцати миль представляет собой ряд глубоко изрезанных скал и отвесных утесов без ледников. Затем он снова поворачивает на восток и доходит до устья Академической бухты в тридцати пяти милях от Канга. Здесь берег образован рядом холмов, вершины которых покрыты льдом.

Академическая бухта намного меньше бухты Ольрика, ее длина всего лишь 13 миль, ширина – около двух миль. Вклиниваясь в материковую землю в юго-восточном направлении, она затем отклоняется к востоку и заканчивается обширным ледником, представляющим северный рукав ледника вершины бухты Ольрика. Берега этой бухты повсюду отвесны, однако на северо-восточной стороне находятся крутые долины, по которым можно подняться на обширное возвышенное холмистое плато, лежащее к востоку от бухты, между ней и ледяным покровом. Юго-западная же сторона – это неприступная скала, растянувшаяся от утеса у входа бухты до ледника, замыкающего ее вершину.

От Академической бухты берег залива простирается на восток до ледника Гейльприна, боковые утесы которого окутаны белым саваном «большого льда». Восточный и северный берега верхней части залива практически полностью покрыты ледниками. Шесть больших ледяных потоков, разделенных таким же количеством отвесных нунатаков, стекают с внутреннего ледяного покрова и отправляют на воду громадный флот айсбергов. В конце залива находится семь или восемь островов, на большей части которых хорошо заметны признаки оледенения в прошлом.

На северо-западном берегу залива снова появляются отвесные утесы, позади которых возвышаются три величественных пика – горы Дэли, Адамса и Пэтнама. Утесы тянутся на небольшое расстояние к западу и переходят постепенно в покатые склоны, за которыми следует ледник Хаббарда. К западу от ледника начинаются утесы иного характера (красный и серый песчаник), простирающиеся до живописных, красно-коричневых Замковых утесов у входа в бухту Бодуэна. В этой бухте, ранее неизвестной, но теперь хорошо изученной, находилась штаб-квартира моей последней экспедиции.

Длина бухты Бодуэна примерно 12 миль, ширина, в среднем, от трех до четырех. Она обращена на юг, защищена от ветров окружающими ее утесами и скалами, и поэтому является одним из наиболее благоприятных мест для обитания. Местность здесь разнообразная и красивая. В бухту со всех сторон впадает семь ледников, шириной от нескольких сот футов до двух миль.

Здесь также виден ледяной покров, венчающий отвесный утес, который высится прямо из вод бухты. К западу от бухты до мыса Акленда (или Карна, как его называют эскимосы) идет ряд серых песчаных утесов – Скульптурные скалы Карна, – которые на протяжении восьми миль только один раз прерываются ледником. Они изрезаны самым причудливым образом – воображение увидит здесь башни, бастионы, громадные амфитеатры и колоссальные скульптуры. У мыса Акленда утесы внезапно обрываются, и отклоняющийся к северо-западу берег, до мыса Кливленда, на протяжении восемнадцати миль состоит из непрерывного ряда веероподобных дельт, образованных ледниковыми потоками.

Берег постепенно повышается до подножия неправильного ряда холмов. Почти в каждом овраге между этими холмами видны ледники. Вытекающие из-под них ручьи образовали отмели, на которые ежегодно садится на мель многочисленные армады айсбергов.

У желтого бастиона мыса Кливленда берег круто заворачивает к востоку в бухту Мак-Кормика, врезающуюся здесь миль на пятнадцать внутрь земли.

До этого она простиралась дальше на юго-восток, почти до верхней части бухты Бодуэна; это место представляет собой широкую, поросшую травой долину, окруженную утесами и ледниками. Бухта Мак-Кормика больше других ответвлений Китового пролива похожа именно на бухту, а не на фьорд. Берега ее почти повсюду отлоги. Склоны ее северного берега, изрезанные многочисленными оврагами и увенчанные ледяными шапками, также «красивы и плодородны», как куча отходов сталелитейного завода.

Мыс Робертсона отделяет бухту Мак-Кормика от бухты Робертсона. Вторая немного меньше первой и является последним ответвлением Китового пролива. Окрестности бухты отличаются девственной природой, а утесы у вершины так поразительно велики и отвесны, что туземцы так их и прозвали – Имнаксоа, т. е. «отвесное место». От мыса Робертсона до мыса Шалона, любимого места охоты на моржей у туземцев, берег образован попеременно утесами и широкими ледниками. За мысом Шалона берег поворачивает к северу и большой дугой, прерванной двумя или тремя ледниками, доходит до плоскогорья Углюксоа (мыса Александра), западного стража края, который, находясь на полпути между границей и сердцем полярной ночи, соответственно, хмурится или улыбается бессмертным волнам северных вод.

К северу от мыса Александра, берег, хорошо известный по описаниям Кейна и Хейеса, отклоняется к северу до мыса Ольсена, где он круто поворачивает к востоку, И окончательно его коричневые утесы скрываются под вездесущим ледяным покровом у южного края ледника Гумбольдта.

На этом месте находятся хорошо известные утесы и ледник Кристал-пэлэс, порт и фьорд Фульк, мыс Санрайз, остров Литтлтон, мыс Ольсена, бухта Лайфбот, мыс Кэйрн. На этом небольшом пространстве зимовали три экспедиции – Кейна, Холла и Хейеса.

Острова, находящиеся к северу от мыса Йорка, имеют две интересные особенности. Они почти всегда расположены группами, состоящими из двух больших островов и третьего маленького, например: Бушнан, Метеорит и Круглый, Сандерс, Вольстенхольм и Дальримпл, Герберта, Нортумберленд и Гаклюйта, Гарвард, Лайон и Маттерхорн и другие.

Особенно заметным является сходство между двумя самыми большими группами: Герберта – Нортумберленд – Гаклюйта и Сандерс – Вольстенхольм – Дальримпл. Каждая группа расположена в устье большого залива. В каждой есть большой остров с отвесными краями и плоской вершиной – Герберт и Сандерс, меньший остров другого строения и более рельефный – Нортумберленд и Вольстенхольм, и еще меньший отвесный утес – местопребывание многочисленных морских птиц – Гаклюйта и Дальримпл.

Контраст между отдельными островами, заметный в каждой группе, особенно бросается в глаза при сравнении островов Герберта и Нортумберленд. Хотя они разделены проливом шириной чуть больше мили, однако остров Герберта образован плоской массой разноцветного песчаника с отвесными сторонами, без ледников, доходящих до уровня моря, и только с небольшим ледяным покровом, Нортумберленд же представляет собой формацию из высоких гнейсовых и базальтовых утесов, практически полностью покрытых ледяным покровом, с которого спускаются до уровня моря многочисленные ледники. Этот остров состоит из гладких белых ледяных куполов и остроконечных черных утесов – просто поразительный контраст цветов и контуров.

Еще одна особенность – остроконечные скалы, вздымающиеся прямо из моря. Наименее характерным в этом смысле является Круглый остров, что в 30 милях к востоку от мыса Йорка. Затем идут скалы Коническая, Дальримпл и Беллрок и менее известные, но также ярко выраженные в этом плане – Маттерхорн и Сазерленд.

Близость ледяного покрова к берегу и наличие многочисленных ледяных куполов, изолированных от внутреннего льда, ярко иллюстрируют особенности этой области.

Сотни ледников, всевозможной величины и очертаний, спускаются от «большого льда» к морю по многочисленным фьордам, долинам и оврагам. Многие из них обрываются в долинах, не добираясь до воды. Другие доходят до моря, и от их сверкающих ледяных голубых утесов, от 50 до 150 футов высотой и от полмили до десяти миль шириной, идущих вдоль берега и поперек вершин бухт, каждый год откалываются тысячи айсбергов.

Движение даже самых больших ледников происходит сравнительно медленно, меньших же, не доходящих до уровня моря, – почти не заметно. С точки зрения их изучения они в высшей степени хорошо расположены и открыты, и нет другого места в мире, где можно увидеть такое же разнообразие образцов на таком небольшом пространстве и удобнее изучать физику и динамику строения и движения ледников. Я не думаю, что на какой-либо другой местности сопоставимых размеров представлены ледниковые явления такого величия и разнообразия, как на берегах Китового пролива и залива Инглфилда.

Ледник Петовик – самый длинный, а группа ледников верхней части залива Инглфилда – ледники Гейльприна, Трейси, Меллвилла, Фарквара, – наиболее богата айсбергами, благодаря своей широте, близости «большого внутреннего льда» и величине фирновых бассейнов. В образовании айсбергов принимают участие и другие ледники, например, Джесапа, Дибича, Чайльдса, Лэйди, Бодуэна, Сан, Вергоева, Чемберлена, Мура, Солсбери, Иттиблу, Мисумису и Сэведжа. Высокие отвесные лицевые стороны этих ледников испещрены, за исключением ледника Петовика, расщелинами.

В бухте мыса Йорка есть, однако, группа ледников, поверхность которых не изрезана трещинами; они спускаются к воде очень постепенно, так что на них можно высадиться с лодки, подняться на их поверхность и взойти, не встречая препятствий, по их покатым склонам до ледяного покрова, у которого они начинаются.

Как сказано в начале этой главы и как, в особенности, отмечалось профессором Чемберленом в его описании геологического строения этой области, берег, строго говоря, не является гористым.

Береговая полоса, выступающая на большую или меньшую ширину из-под ледяного покрова, в действительности является плоскогорьем высотой 2000–2500 футов, спускающимся к морю отвесными скалами и утесами. Есть, однако, несколько отдельных пиков, высоту которых можно точно определить только с ледяного покрова, покоящегося над их вершинами. Одну из самых приметных вершин всей области, находящуюся на северо-западном берегу залива Инглфилда, я назвал в честь президента Американского географического общества горой Дэли. Другую вершину в заливе Робертсона я назвал пиком Вистара.

Хотя эта местность по своему характеру очень контрастна, однако здесь постоянно встречаются геологические образования со сходными чертами строения, как, например, утесы Канга и мысы Кливленда и Бастиона, статуи Замка, Скульптурные утесы и гора Вистара, гнейсовый утес Паркер-сноу, острова Гаклюйта и Нортумберленд и мыс Пэрри, остроконечные утесы, ледяные купола и изолированный ледяной покров мыса Жозефины, горы Вистара и Импалуксоа.

Следует также отметить такие интереснейшие объекты, как Бронзовый Сфинкс, Чертов бастион, гора Святого Креста, ледник Багряного сердца, пещера Петовик, Большая арка мыса Йорка, Беллрок, Полукупол и Игнимут (Кремень). Глаз радуют бесчисленные водопады, журчащие ручьи, ледниковые гроты и бессмертный, но вечно молодой флот величественных айсбергов, плавающих в каждом заливе.

Такова эта область летом. Зимой же ее едва можно узнать. Земля засыпана снегом и кажется призрачно-серой в сумраке холодного света звезд; море белое и неподвижное; ни звука в резком воздухе, свет и жизнь, кажется, ушли куда-то далеко; земля, море, небо, воздух становятся мрачными, мертвыми и замерзшими.

 

Приложение II. Эскимосы пролива Смита

[50]

Из всех первобытных племен нет народа более интересного, чем небольшая община эскимосов, живущих на западном берегу Гренландии, между бухтой Мелвилла и бассейном Кейна. Малочисленность этого племени, его полная изолированность, северное местожительство, враждебные условия, при которых оно поддерживает свое существование, интерес, вызванный к нему сочинениями Кейна, Хейеса и других исследователей Арктики и неопределенность по поводу его происхождения и истории – все это является причинами особенного внимания к нему. Это небольшое племя, или, точнее, ветвь эскимосского народа, – всего 253 человека рассредоточены вдоль берегов описанного выше полярного оазиса и живут в полностью изолированной среде, суровой и дикой.

Без правительства, без религии, без денег или какого-либо другого мерила ценности, без письменности, без собственности, за исключением одежды и оружия, питаясь только мясом, кровью и жиром, без соли и растительных веществ, в одеждах из шкур птиц и животных, заботясь только о том, чтобы было что поесть и во что одеться, и занимаясь только добыванием этих предметов, с привычками и устоями, которые едва выше образа жизни животных, этот народ кажется стоящим в самом низу цивилизационой лестницы. Однако более близкое знакомство показывает, что эти люди сообразительны, умны и в человеческом плане мало чем отличаются от других людей.

При нашем образе жизни и воспитании для удовлетворения своих потребностей мы нуждаемся во всем мире, в котором обитает человек, и не можем составить себе понятия о первобытном состоянии этого народа и невообразимом недостатке всего, что нужно для жизни; они всецело зависят от нескольких миль арктической береговой полосы. Для них такая вещь, как кусок дерева, также недостижима, как луна для озорного ребенка, тянущегося к ней. Удивительно ли, что при таких обстоятельствах один мужчина предложил мне своих собак, сани и все свои меха за кусок доски величиной с него, другой – свою жену и детей за блестящий нож, а одна женщина предложила мне все, что имела, за иглу?

Они представляют собой детей, если судить по их простоте, честности и беззаботному счастью, животных по обстановке, пище и привычкам, железных людей по совершеннейшему презрению к холоду, голоду и усталости, очень сообразительных созданий в том, что касается изготовления и применения охотничьих орудий и находчивых, когда речь идет об использовании ресурсов их родной местности для решения двух великих задач своего существования – найти что поесть и во что одеться. Накопленный поколениями опыт и знания научили их пользоваться всеми ресурсами их бесплодной страны, чтобы добыть пищу, одежду, сделать жизнь удобной и безопасной. И получается, что в итоге они точно также зависят от меняющихся условий своего застывшего края, как другие народы от климатических прихотей более плодородных широт.

Граждане небольшого арктического оазиса, окруженного на востоке высокой стеной и суеверными ужасами «большого льда», на западе волнами пролива Смита, на севере кристальными крутыми откосами ледника Гумбольдта и на юге неизвестными ледниками бухты Мелвилла, они представляют собой самое маленькое, самое северное и наиболее уединенное племя на земле и, может быть, самых древних обитателей западного полушария.

У многих из них лица четко выраженного монголоидного типа. Их способность к подражанию, изобретательность и терпение в физической деятельности тоже можно отнести к чертам, присущим восточным народам. Принимая во внимание их наружность, можно согласиться с теорией Клемента Маркэма, знаменитого председателя Лондонского королевского географического общества. Согласно этой теории, они представляют собой отколовшуюся ветвь древнего сибирского племени Онкилон, последние члены которого, вытесненные из своих домов к Северному Ледовитому океану свирепыми волнами татарского нашествия, в средние века прошли до Новосибирских островов и отсюда по еще неоткрытым землям, может быть даже через полюс, к северному Гренландскому архипелагу и земле Гриннелла и дальше на юг. Их путь в настоящее время иногда повторяют эскимосы восточного берега Гренландии, теперешних датских колоний, Северной Америки и Американского полярного архипелага.

Среди прочих фактов, на которых основывается эта теория, можно указать сходство каменных жилищ полярных горцев с остатками подобных же строений, найденных в Сибири. Заметно также и сродство строения тела. Эта теория, очевидно, подтверждается и фактами, установленными мной. Черты лица многих членов племени явно азиатского типа. У многих из них хорошо заметна способность к подражанию, что можно отнести к чертам, присущим китайцам или японцам.

Интересный случай, имеющий непосредственное отношение к вышесказанному, произошел с девочкой из этого племени, которую миссис Пири вывезла в Соединенные Штаты в 1894 г. Увидев на улице китайца, она сначала изумилась, а затем подбежала к нему и попыталась заговорить; и это стало первым и единственным проявлением столь живого интереса у ребенка, оказавшегося в совершенно незнакомой обстановке. Позже ее увидели на улицах Вашингтона сотрудники китайского посольства. Они немедленно окружили ее и заговорили по-китайски, очевидно, приняв ее за соотечественницу.

От этих людей невозможно получить каких-либо вразумительных сведений по поводу направления, откуда они пришли. У них есть общее представление о земле, лежащей далеко на севере. Они знают, что там живут мускусные быки, и у них есть туманные предания о том, что где-то в том краю существует народ более многочисленный, чем они. Однако достоверно подтвержденным является только факт переселения в их страну с западного берега залива Баффина и пролива Дэвиса, которые произошли на веку еще живущих представителей племени. Они пришли небольшими группами, состоящими из одной, максимум из двух семей, и в настоящее время в племени живут пять человек, родившихся на западной стороне. По поводу одного из них, старого охотника, мы случайно получили интересные сведения.

Во время обратного путешествия «Коршуна» мы сделали остановку в гавани Проворства на западном берегу залива Баффина и нашли там большое поселение туземцев. В беседе с нами обитатели поселения сообщили, что они знали этого охотника и его сестру, а одна старуха, видевшая его еще в детстве, сказала, что много лет назад он ушел на север и исчез неизвестно куда. Они живо заинтересовались, услышав о нем, и сообщили, что этот самый охотник, еще молодым человеком, жил в разное время в поселениях, находящихся на пути от залива Кумберленда до берегов острова Элсмир, к северу от пролива Джонса. Очевидно, что этот человек и был «нашим» охотником: его сестра была глухонемой, и туземцы, описывая ее, упоминали об этом.

Изучение этого племени и сбор достоверных сведений о нем были одними из целей моих экспедиций. Малочисленность племени и его уединенное существование среди арктических ледников вкупе с дружелюбным и кротким характером позволили нам получить немало ценных данных, касающихся их обычаев и обрядов, и провести точную и полную перепись племени с этнографическим описанием и фотографиями.

Племя, по-видимому, было изначально более многочисленным, чем в настоящее время; об этом свидетельствуют не только их собственные слова, но и старые хижины, обнаруженные вдоль берега от острова Бушнана почти до ледника Гумбольдта. Существует, кажется, некое предание, что климат в прежние годы отличался от нынешнего: он был не теплее, но менее ветреным и туманным. Я не думаю, что численность племени существенно изменялась до моего посещения: естественное равновесие между численностью населения и количеством пищи в регионе обитания установилось, вероятно, много поколений назад.

Но со времени моей первой экспедиции в 1891 г. наблюдалось значительное превышение рождаемости над смертностью; эта тенденция наблюдалась до эпидемии 1895 г., которая унесла жизни 11 % членов племени. Вскоре, впрочем, ситуация вернулась на круги своя и рождаемость снова превышает смертность. Причиной этого, вне всяких сомнений, является тот факт, что они получили новое и гораздо лучшее чем прежде оружие и инструменты, благодаря которым результативность охоты мужчин увеличилась на 100 %, и племя поэтому лучше питается и сопротивляется суровости климата. Не думаю, что это увеличение будет очень значительным или продлится долго – равновесие, так или иначе, скоро установится.

По характеру и темпераменту этот народ, по сути, похож на детей – они такие простодушные, приветливые, милые и гостеприимные. Никакое другое известное племя, вероятно, не превосходит их в плане выносливости. По своей же сообразительности и уму, которые проявляются в максимально эффективном использовании ограниченных ресурсов, они, по моему мнению, стоят выше других первобытных племен. Об искусствах, науках, культуре и промышленности и прочих атрибутах цивилизации они не знают ничего.

У них нет никакой формы правления, никакого проявления единоначалия. Каждый сам себе хозяин в своей семье и сам себе правитель. Такое понятие, как недвижимая собственность, им не знакомо. Каждый – собственник всей страны и может ставить свое жилище и охотиться, где пожелает. Добытая на охоте дичь является общей собственностью, с небольшими ограничениями, – так, например, дичь меньше тюленя – это собственность поймавшего ее. Обычай, впрочем, требует великодушия и здесь – если есть таковая возможность, желательно не заставлять голодать членов своей семьи. Личная собственность по необходимости очень ограничена и состоит исключительно из одежды, принадлежностей для езды на санях и простой кожаной палатки, или тупика.

Каждый – сам себе портной, сапожник, лодочник, плотник, другими словами, любая семья вполне независима и может существовать без внешней помощи. Их представления об астрономии очень конкретны, хотя, что неудивительно, очень ограниченны. Они считают Большую Медведицу стадом северных оленей, Кассиопею – тремя камнями, поддерживающими небесную каменную лампу, Плеяды – сворой собак, преследующих медведя, три сверкающих бриллианта пояса Ориона – ступенями, сделанными небесным эскимосом в совершенно отвесной стене, созвездие Близнецов – двумя камнями у входа в иглу, Арктур и Альдебаран – людьми, Луну и Солнце – девушкой и преследующим ее поклонником. Они определяют время по движению звезд и положению солнца, однако, в отличие от более наблюдательных пастухов-арабов, они не заметили, что одна звезда является центром, вокруг которой движутся остальные, и не различают планет, которые они считают просто большими звездами. Возможно, это произошло потому, что за движением звезд они могут наблюдать только в течение трех месяцев в году.

Если говорить о нравственности и морали, то их понятия в этом вопросе отличаются от наших. Жена – это собственность, которую можно продать, обменять, дать взаймы, словно это сани или лодка. Однако в их защиту нужно сказать, что они заботятся о детях и престарелых и больных членах племени. У них, по-видимому, нет свадебных церемоний. Брак чаще всего заключается родителями, когда молодожены еще находятся в очень юном возрасте.

Так как девушка может выйти замуж раньше мужчины, то иногда какой-нибудь вдовец берет девушку в жены до тех пор, пока не подрастет предназначенный ей жених и не потребует свою «собственность» обратно. Проблем такая ситуация не вызывает и дело решается по взаимному соглашению.

В течение одного-двух лет молодые пары меняют иногда сожителей по несколько раз, пока не сойдутся окончательно, и связь не станет постоянной, за исключением периодов, когда мужья могут договориться и обменяться женами или уступить жену другу.

Мужчин значительно больше, вследствие этого не хватает жен, и девушки часто выходят замуж, имея еще совершенно плоскую грудь и тонкие бедра, как у мальчиков. Женщины достигают половой зрелости в то же время, что и подавляющее большинство обитательниц нашей планеты, и, по их собственным словам, заводят детей только три года спустя после этого. Я склонен думать, что это утверждение по сути своей является верным.

Материнство и различные проявления особенностей женского организма причиняют им неудобств не больше, чем животным.

Религии, как таковой, у них нет. Намеком на нее является собрание различных суеверий и верование в добрых и злых духов. Получить более развернутые сведения очень трудно, и, скорее всего, возможно только в случае, если какой-нибудь энтузиаст посвятит этому пять-шесть лет своей жизни и проживет их с ними, став фактически одним из них.

Члены племени ниже среднего роста, обыкновенно хорошо сложены, у них полное и круглое лицо, они выглядят тяжеловесно, однако это впечатление обманчиво.

Мнение, что это низкорослый народ, в целом, верно, но среди них встречаются и гиганты, и я могу назвать нескольких, ростом около 5 футов 10 дюймов и весивших от 175 до 184 фунтов. Человек таких размеров, одетый в зимнюю одежду, выглядит колоссом. Женщины совсем миниатюрны, но, как и мужчины, плотно сбиты; вес их очень трудно определить по наружности. Мышцы у мужчин развиты великолепно, однако подкожный слой жира, как у тюленей, моржей и медведей, не позволяет видеть снаружи их больших мышц и придает телу гладкий и скругленный вид.

Не будь грязи и неприятного запаха, которые являются следствием их образа жизни, многие из них были бы весьма симпатичными. Лица молодых членов племени хотя и неправильны, но имеют приятное выражение, в особенности, когда они заинтересованы чем-либо или оживленно беседуют.

Материалом для их одежды служат исключительно меха и шкуры животных и птиц. Покрой менялся в течение нескольких поколений, и целью этих изменений было соответствие одежды условиям обитания; можно сказать, что в настоящее время эскимосская одежда является почти совершенной для данных условий. Зимняя и летняя одежда различаются, главным образом, тем, что первая сделана из оленьего, лисьего и медвежьего меха, а вторая – из шкур птиц, медведей и тюленей.

Летом они живут в «тупиках» – палатках из тюленьих шкур, а зимой в иглу, построенных из камней, законопаченных мхом, покрытых мхом и торфом и обложенных снегом. Весной и во время путешествий жилищем служат снежные иглу, построенные из вырезанных кусков снега. Существование этого народа полностью зависит от результатов охоты на моржа, тюленя, оленя, медведя, нарвала, белого кита, лисицу и зайца. Вряд ли можно сказать, что они охотятся на морских птиц, хотя и ловят тысячами маленьких люриков, которых запасают для употребления зимой.

Из перечисленных выше животных самым ценным для них является тюлень, а за ним следует морж. Мясо этих двух животных одинаково ценно, и жир в равной степени пригоден как для еды, так и для отопления жилищ. За ними идут нарвал, белый кит и медведь. Олень, лисица и заяц играют небольшую роль в меню эскимоса, и их можно считать скорее лакомством, чем повседневной пищей.

По поводу занятий этого народа можно сказать, что оно у них по сути одно – охота и подготовка и изготовление оружия и принадлежностей для охоты. От возвращения солнца до его исчезновения они охотятся на различных животных, сообразуясь со временем года и местностью. Запас пищи, добытый во время охотничьего сезона, съедается зимой, во время темной ночи. Эта ночь три раза освещается полным месяцем, и при свете его туземцы ездят с визитами между поселениями. Разнообразие в их жизнь в этот период вносит время от времени битва при лунном свете с белым медведем.

Развлечений у них немного. Летом молодые люди состязаются в силе, борьбе, перетягивании каната, поднятии тяжестей и кулачном бою. Зимой единственными развлечениями служат свадьбы и песни и «выступления» ангакоков, или колдунов, племени; хором служит вся собравшаяся компания.

По своему характеру и особенностям эти эскимосы – единственные в своем роде среди первобытных племен, и это не раз вызывало мое удивление и уважение.

Они не имеют неестественных и развратных желаний и привычек, не пользуются возбуждающими или опьяняющими веществами, наркотиками. Они не уродуют и не обезображивают данной им Творцом формы, и не изменяют или извращают свои естественные отправления. Они не пользуются лекарствами. К числу основных заболеваний, которыми они страдают, относятся ревматизм, легочные заболевания и болезни горла.

Причины смерти их просты: перевернется каяк, и пловец тонет в ледяной воде; веревка случайно обернется вокруг ноги или руки охотника, загарпунившего моржа, и громадное животное стаскивает его под лед; иногда на проезжающего мимо охотника опрокидывается айсберг; камень или лавина обрывается с крутых береговых утесов и придавливает его; медведь смертельно ранит ударом своей лапы, и тому подобное. В прошлом случалось, что от голода вымирали целые поселения.

Тело умершего мужчины или женщины кладется в одежде на спину на кожу, а на него несколько разных предметов одежды. Затем оно накрывается шкурой, и в таком виде помещается в низкое каменное строение, защищающее тело от собак, лисиц и воронов. На могилу ставится лампа с небольшим количеством ворвани и, если умерший мужчина, его сани и каяк с оружием и принадлежностями. При этом умерщвляют его любимых собак, запряженных в сани, чтобы они могли сопровождать своего хозяина в потустороннем мире. Если умирает женщина, на могилу кладут ее кухонную утварь, а стойки, на которых она сушила чулки и сапоги членов семьи, ставят рядом с могилой. Если у нее была своя собака, ее убивают; если же умершая недавно родила и вскармливала грудного ребенка, он также должен умереть с нею.

Если смерть произошла в палатке, то вынимают жерди и палатка опускается. Она больше уже не может служить жилищем и сгнивает или уносится ветром. Если смерть настигает человека в иглу, то его покидают и не используют в качестве жилища значительное время.

Родственники умершего должны соблюдать определенные формальности в одежде и пище в течение некоторого времени. Имя умершего никогда не произносится, и все в племени, носящие такое же имя, должны взять другое до рождения ребенка, которому дают имя умерщего и снимают таким образом запрет.

У многих добросердечных людей может появиться мысль: «Бедняжки! Почему не пошлют к ним миссионеров, чтобы те обратили их в христианство и приобщили к цивилизации? Почему их не поселить в какое-нибудь другое, более благоприятное для жизни место?» Им я отвечу: «Боже упаси, не нужно делать ни того, ни другого!» Стоит мне подумать о смешанной расе южной Гренландии, которая, подобно большинству смешанных человеческих рас, несмотря на отеческую заботу датского правительства, ниже по качествам обеих родительских, вспомнить о жалких существах западного берега залива Баффина, зараженных болезнями, ромом, табаком, сношениями с китобоями, и сравнить их с моим неиспорченным, чистокровным, верным маленьким племенем, и я говорю: «Дай Бог, чтобы цивилизация не пришла к ним».

Единственное, что я делал в прошлом и буду продолжать делать в будущем, это помогать им в борьбе за существование, чтобы их жизнь с помощью лучшего оружия, утвари и дерева, становилась немного более комфортной, прививать им основные гигиенические принципы, а также постараюсь ввести в их рацион два атрибута цивилизованной пищи: кофе и сухари, которые являются хорошими союзниками в борьбе с демонами голода и холода.

Когда я работаю над этой рукописью, у меня перед глазами предстают мои эскимосы, я вижу их под тенью «большой ночи» в маленьких каменных иглу, стоящих на берегу замерзшего моря, при слабом свете ламп, мерцающих в диком холоде и темноте. И из памяти всплывает много знакомых лиц.

Старый Комонапик с бронзовым бесстрашным лицом, заботливый и надежный – мой рулевой и гарпунщик; Нукта – мой верный охотник и погонщик собак; веселый мальчик Ападор; красивый Сипсу; Мерктосар – одноглазый охотник на медведей из Нетиулюме, знаменитый своими многочисленным единоборствами с полярным медведем – «тигром севера». В молодости он решил похитить девушку, которая должна была стать его женой. В жестокой схватке с соперником он лишился глаза. Однако оставшийся глаз, сверкающий из-под растрепанной вуали его длинных черных волос, видел лучше двух. Обычно только в нем можно было увидеть какие-то признаки эмоций у этого человека, но громадные следы его любимой дичи приводили в возбуждение каждую его мышцу. Каойападу – «ангакок»; Утунья, Кайогвито и Майюк – три добродушных брата, великаны из Нарксарсоми; Кессу и Нупса – смелые жители мыса Йорка; еще один Кессу, он же Насмешник, – охотник на моржей из Иттиблу; его взбалмошный брат Арпингана, или Луна; Тукумингва – невеста Куку; белолицый Алакасингва; Тартара, или Чайка; Акпалия, которого мы называли Злодеем; Несчастный, Лисица и Актер.

Это их счастье, что они, не имея никакой собственности, не возбуждают жадность европейца; там, где они обитают, никто, кроме них, не сможет обеспечить себя средствами к существованию; и их, вероятно, оставят в покое в том краю, который был назначен им Творцом, не смущая понятиями белых о Боге, праве и нравственности, и не заразят пороками и болезнями до того момента, когда закончится длинная ночь и большой лед растает в агонии последнего дня.